Текст книги "Долго и счастливо? (СИ)"
Автор книги: cucu.la.praline
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
========== Часть 10 ==========
Всей шумной гурьбой мы погружаемся в стеклянный лифт, где Чарли, стоящий ближе всех к заветным кнопкам, не сразу находит Комнату удивительных чудес. Лифт опасно кренится на сторону – мои ноги заранее становятся ватными – бесшумно, но резко дергается в сторону, закручивается штопором и уходит в отвесное пике, словно сломанный дельтаплан. С моих губ срывается сдавленный вскрик, и Вонка, а также кое-кто из Бакетов переводят на меня удивленные взгляды.
Я слабо улыбаюсь в ответ, пытаясь держать себя в руках, но меня уже мутит. В последнее время поездки в стеклянном лифте стали для меня особенно тяжелыми, почти непереносимыми. Не помню, чтобы я еще когда-либо, за исключением самых первых поездок, испытывала такое навязчивое чувство тошноты, когда хочется согнуться пополам, закрыть глаза и отдать Богу душу. Объяснение этому феномену может быть только одно, и оно неутешительное: я старею. Но лучше подумать об этом в последнюю очередь.
– Элли, ты неважно выглядишь, – замечает Вонка, в его голосе мне чудится тревога. – Так побледнела. Даже позеленела, если присмотреться.
– Все в порядке. Меня просто немного тошнит. Такая скорость, – я стараюсь, чтобы мой голос звучал беспечно, но он звенит предательским фальцетом.
Слабая Элизабет. Хилая Элизабет. Несчастная Элизабет. Я не хочу, чтобы он видел меня такой, в глубине души прекрасно отдавая себе отчет в том, что светилась бы от счастья, если бы он меня пожалел. Как унизительно признаваться в этом даже самой себе! Что может быть гаже, хуже, чем стремиться к тому, чтобы выглядеть нарочито жалко, надеясь не любовью, так состраданием проложить путь к своей цели и получить все то безраздельное и трепетное внимание, которого я лишена и по которому тоскует мое сердце. Ведь возможно, что если бы я лежала, прикованная к постели, измученная тяжелым недугом, его холодное сердце бы смягчилось, интонации зазвучали бы ласково – так, как он никогда не позволит им звучать в обычной жизни, – в глазах бы засквозило сочувствие, возможно, он окружил бы меня преданной любовью и теплотой, как сделал бы Эдвин, как не раз делал Саймон. Пускай, это пошло, инфантильно, глупо, это на уровне примитивных романов, воспевающих силу великой любви, но я не могу ничего с собой поделать и такие тщетные, унижающие мое достоинство мечты ядовитым туманом заполняют мои мысли. Да, мне нравится мечтать об этом, нравится думать, что если бы он осознал, что вот-вот может меня потерять, его отчужденность и сдержанность бы пали, сокрушенные чувствами, с которыми ни одно живое сердце не в силах совладать. Но я еще не лишилась здравого рассудка окончательно и знаю, что в моем случае нечего рассчитывать даже на этот суррогат любви, возникающий под влиянием жалости. Нет, Вонка вовсе не такой бесчувственный, каким может показаться, – наоборот, при всей его внешней невозмутимости у него большое и ранимое сердце – но любые немощи и хвори вызывают у него отторжение и стремление к самоизоляции: то ли он панически боится подцепить заразу, то ли психологически не может вынести вида боли и страданий.
– Боже праведный, – сквозь зубы выдавливает Вонка, брезгливо задирая вверх подбородок. – Крепись, Элизабет, умоляю тебя. Побереги мои новые ботинки.
Миссис Бакет, которая является невольной свидетельницей нашего диалога, смотрит на Вонку укоризненно, но он этого не замечает: мама Чарли сейчас сама выглядит как шестилетний ребенок, а Вонка не привык смотреть себе под ноги.
– Вам совсем нехорошо, Элизабет? Остановимся тогда? Может, водички? – хлопочет она, ободряюще сжимая мою руку и обеспокоенно вглядываясь в мое лицо. Я отрицательно мотаю головой. Миссис Бакет не унимается:
– Вилли, не стой столбом, пожалуйста. Позаботься о своей жене, – по-матерински нежно улыбаясь, просит она. Властная нотка, прозвучавшая в ее голосе, становится для меня неожиданностью. Миссис Бакет всегда казалась мне оплотом добродушной кротости и тихого смирения. Впрочем, возможно ее перевоплощение в маленькую девочку не прошло бесследно для ее характера.
Ее просьба, такая естественная и нормальная, отчего-то смущает нас обоих. Не зная, куда девать глаза, я слишком внимательно рассматриваю синие бантики в волосах бабушки Джорджины, чувствуя, как под умиленным взглядом миссис Бакет у меня краснеют щеки. Вонка мнется, с нерешительным сомнением косится на меня, явно не понимая, какого рода заботы от него ждут. Потом он откровенно нехотя приобнимает меня и участливо интересуется:
– Тебе что-нибудь нужно, Элли?
Голос его звучит устало.
– Нет, спасибо, мне уже гораздо лучше, – чуть улыбаюсь я, и это совершенная правда: лифт постепенно замедлил скорость, и тошноту как рукой сняло.
– Замечательно, – не скрывая радости, отрезает Вонка, одобрительно хлопнув меня по плечу.
Как ни странно, даже это явно вынужденное проявление нежных чувств не оставляет меня равнодушной: хочется подпрыгнуть вверх или громко расхохотаться, игривая радость заставляет поверить, что мне все по плечу и что все непременно будет замечательно, и я улыбаюсь широко и беззаботно, понимая, что счастье гораздо ближе, чем кажется.
Ведь он уже меня выбрал, и он бы на мне не женился, если бы не любил меня, так за чем же дело стало? Не нужно требовать от человека того, что противно его собственной натуре, не нужно давить или пытаться забегать вперед, не нужно надеяться человека исправить, переделать его под себя. Когда любишь человека, надо принимать его таким, какой он есть, даже если не все в нем кажется правильным или идеальным, если на определенном этапе мечты и ожидания начинают расходиться с действительностью, что, конечно, расстраивает, а то и раздражает. Но я ведь знала, на что иду. Знала, что не все способны кричать о своей любви на весь свет, что для иных натур сердечные волнения переживаются тяжело, вынося на поверхность множество скрытых в подсознании комплексов. И все, что требуется от меня, это принять протянутую руку и перестать желать большего, перестать сравнивать, перестать оценивать, перестать страдать и жалеть себя, в конце концов. Когда-нибудь наши отношения станут гармоничными, он сумеет привыкнуть ко мне и простое объятие больше не будет для него испытанием воли, главное, поверить в силу и взаимность его чувств, и не опускать руки. С моей ранимостью и мнительностью, с желанием везде находить подтверждения того, что я еще нужна, это будет непросто, но даже если эта дорога лежит через страдания, я готова на нее ступить, главное, чтобы она не вела в никуда. И чтобы он хоть немного помог мне.
Окрыленная этим внезапным душевным порывом, почти духовным прозрением, я вполголоса говорю Вонке:
– Нагнись ко мне: мне надо сказать тебе что-то важное.
С любопытством посматривая на меня, он послушно нагибается и я, приблизившись к его уху, шепчу:
– Просто, если ты вдруг забыл: я очень тебя люблю. И что бы ты ни сделал, что бы ни сказал, в чем бы ни признался – ничто не заставит меня любить тебя меньше.
В обычном настроении мне потребовалось бы мужество, чтобы произнести это, зная, какое выражение лица может появиться у Вонки, зная, что его возможное или даже вероятное пренебрежение нанесет мне серьезную рану. Скорее всего, я бы пожалела себя и смолчала, оберегая свою хрупкую гордость от унижения, но сейчас, в эту самую секунду, я готова была дарить столько любви, сколько это возможно в принципе, не ожидая что-то получить взамен. Никаких претензий, никаких притязаний – лишь яркое, обжигающее пламя, над которым не властно ни равнодушие, ни лед.
– Я очень… рад, – хотя Вонка криво улыбается, я знаю, что в глубине души он тронут. Он безуспешно пытается сказать что-то еще, но наш лифт наконец прибывает к пункту назначения, и все высыпают наружу. Чертовски невовремя!
========== Часть 11 ==========
При взгляде на «Комнату удивительных чудес» может возникнуть только одна ассоциация: цирковой манеж, где лифт выгружает нас в самой вышине бельэтажа. Не знаю, продавались ли билеты заранее, но зрительный зал под завязку набит умпа-лумпами, все как один при параде, в черных фраках и кипельно-белых, наглухо застегнутых манишках. Взобравшись на деревянные откидные сиденья, они с поражающей синхронностью и той расторопностью, которую только позволяют им тесные костюмы, совершают несуразные движения, извиваясь со змееподобной ловкостью и вскидывая вверх ноги в лакированных туфлях, не забывая при этом подпевать высокими электронными голосами строчкам из незамысловатого куплета, который я пропускаю мимо ушей, сраженная увиденным на арене. Там, в самом центре, стоит вытянутый ящик на длинных ножках на колесиках, с которым ассоциация у меня уже более двусмысленная: гроб, несмотря на претенциозную обивку блестящей зеленой фольгой. Почти сразу я замечаю маленькую седую голову, торчащую сбоку из круглого отверстия в ящике, и изрядно поношенные кроссовки с незавязанными шнурками, высунувшиеся с противоположной стороны, и это перекраивает мой ассоциативный ряд. А тут еще и умпа-лумпы вторят моей догадке:
…Решение приходит нам,
Распилим Чарли пополам.
Чтоб ей теперь везде успеть:
Всем нагрубить, все подсмотреть….
– Я знаю такой фокус, – на одном дыхании выпаливаю я, опасно перегнувшись вниз с верхнего яруса.
– Да, это похоже на фокус с распиливанием женщины, – кивнув, говорит мальчик в очках – он же дедушка Джо.
– Фокусы! Очаровательно! Умпа-лумпы еще не показывали фокусов! – восторженно улыбается Вонка, подкинув трость и перехватив ее другой рукой.
Тем временем двое умпа-лумпов с жутким сценическим гримом а-ля клоун Пого и накладными носами выходят к барьеру, волоча за собой странный агрегат и продолговатый предмет в черном футляре. Расстегнув последний, они под бурные овации зала демонстрируют ножовочную пилу, огромную, как акульи челюсти, и принимаются деловито затачивать ее на принесенной машинке. Красочным фейверком во все стороны разлетаются оранжевые брызги.
Меня прошибает холодный пот, я в ужасе зажимаю рот, борясь с волной подступившей тошноты. Язык будто в песок превратился, я едва выдавливаю из себя несколько слов:
– Это… это…надо прекратить. Сейчас же.
Меня удивляет, что никто из Бакетов не разделяет моей реакции: все словно остолбенели, один лишь Вонка в ответ капризно надувает губы:
– Элли, какая же ты зануда! Фокусы – это так здорово!
– Это будет не фокус! – позабыв о всяческой деликатности, я хватаю его за локоть. – Ты что не видишь, они же реально собираются ее распилить!
Вонка раздраженно дергает рукой:
– Ты говоришь вздор.
– Нет, вовсе нет, – я умоляюще оглядываюсь на Бакетов. – Для этого фокуса нужен второй человек. Это его ноги должны быть с противоположной стороны. А здесь Шарлотта с обеих сторон! О Боже, они распилят ее, они ее распилят…
– Элизабет, – утешающе шепчет бабушка Джозефина. – Не волнуйтесь, ничего плохого не случится. Никто никого не распилит. Вилли этого не допустит.
– Это просто такой фокус, – поддерживает ее дедушка Джо, впрочем, его голос звучит не так уверенно.
– А если даже и распилят, – триумфально улыбаясь, добавляет Вонка, – То мы отведем ее в потакатель патоки. Там ее быстренько склеят.
– Потакатель патоки, – упавшим голосом повторяю я.
– Да-да, Элли. Чтобы патока получилась достаточно липкой, ей нужно постоянно во всем потакать. Даже дети знают это.
Мне становится совсем дурно, на миг я закрываю глаза, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.
– Останови это, пожалуйста, – умоляюще говорю я, вновь схватив Вонку за локоть и требовательно сжав его, чтобы показать серьезность своих намерений. – Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста. Пожалуйста.
– Не надо хныкать, Элизабет, это дурной тон, – закатывает глаза Вонка. – Я не могу их остановить: они обидятся. Да и зачем? Им так хочется нас порадовать.
– Ну, пожалуйста! Ради меня.
Его лоб прорезает морщинка, но он не отвечает: то ли не знает, как противостоять жесткому аргументу, то ли не считает его за аргумент вовсе.
– Мистер Вонка вас не обманет, миссис Вонка, – улыбается Чарли. – Поверьте ему. С девочкой ничего не случится.
– Действительно, что это за чувства такие, когда нет доверия, – бормочет себе под нос дедушка Джордж.
Одолеваемая страхами и опасениями, сомнениями, граничащими с животным ужасом, я перевожу взгляд на Вонку. Тот, невинно улыбаясь, качает головой в такт непрекращающейся песенке умпа-лумпов, но в его выражении лица, таком пасторально-идиллическом, по-детски счастливом в неведении, мне чудится хорошо контролируемая злоба, ищущая выход, а в глазах – огоньки кровожадного блеска, и вот – само лицо его кажется мне наспех надетой маской, через которую просвечивает жестокая расчетливость и решимость в стремлении довести до конца свои идеи. Озноб проходит по моей коже. В неверном свете софитов, заливающем арену, он кажется дьяволом, затаившим ухмылку, пребывающим в нетерпении, ожидая триумфа своего величия.
Могу ли я действительно ему доверять? Я любила его, не задаваясь этим вопросом, сетуя на то, что магнат не доверяет мне, пока внезапно не осознала, что и мои чувства к нему не так однозначны, как казалось вначале. Знаю ли я Вонку достаточно хорошо, чтобы довериться? И как далеко может простираться слепая вера, к каким пустотам она выведет меня, маня за собой, пока я буду упираться, искривляя рот в безмолвном крике? Как конец циркуля, мысль ходит по окружности, и я понимаю, что мое решение или приблизит меня к Вонке, или отдалит от него. Сейчас я могу заслужить его одобрение, могу сократить пропасть между нами вдвое, но какой ценой? Я подставлю под удар безопасность девочки, которую сама привела сюда. И тут я понимаю, что, на самом деле, выбирать мне не из чего, и в один момент решение принято.
Спотыкаясь на ровном месте, я сбегаю вниз по ступенькам:
– Остановитесь!
Разумеется, умпа-лумпы делают вид, что не замечают меня.
– Я – Элизабет Вонка и я приказываю вам остановиться! – сжав пальцы в кулаки, в пароксизме бешенства восклицаю я, адресуя эту волну гнева в сторону двух клоунов-зачинщиков, покончивших с пилой и пальцами поочередно проверяющих остроту лезвия. Но мой голос тонет во всеобщем гвалте, как шепот прихожанки во время хорала. – Стоп! Приказываю! Или… или будете уволены!
Кое-кто из маленьких человечков начинает покатываться со смеху. Больше никакого воздействия мои слова не имеют.
Как птица коршун, я налетаю на Вонку и, яростно сомкнув пальцы на лацканах его сюртука, с силой встряхиваю его, отчего голова магната мотается из стороны в сторону, как на пружинках, – он едва не теряет цилиндр – а взгляд становится до того обескураженным, что я проклинаю про себя свою импульсивность. Но сделанного не воротишь.
– Останови это! – в панике кричу я, дергая его на себя: не ожидая такой силы напора, он стукается носом о мой лоб, и болезненно кривится. – Останови немедленно! Если хотя бы чуточку любишь меня, останови это!
Я кричу первое, что приходит мне в голову, и начинаю заливаться слезами от бессилия, от отсутствия поддержки, от того, что выставляю себя такой вульгарной, капризной и вздорной. И от того, что знаю: после моей выходки, Вонка растеряет последние теплые чувства ко мне.
– Элли, – укоризненно произносит он, кончики его губ подрагивают, словно он еле сдерживается, чтобы не улыбнуться. – Это попросту неприемлемо.
Душевный порыв, сокрушительный, как плач ребенка, застает меня врасплох, я взрываюсь, как пороховая бочка, вся сминаюсь, продавливаюсь под властью суетных чувств, понимая, что не могу противостоять самой себе, что уже не властна над собственными эмоциями, заполонившими плоть, стремительно выходящими из берегов. Словно душе становится тесно в худосочном теле, меня начинает колотить дрожь, злые слова режут язык, и в одно мгновение я спускаю все на тормоза, забывшись в упоении собственными страстями:
– Ты… монстр! Просто монстр! Ненавижу тебя!
И немедленная расплата – горечь, запоздалое сожаление, стыд.
Только слова уже произнесены – их не отменишь. Я вовсе не имела в виду того, что сказала, но кто будет это выяснять. Вонка отшатывается, словно наотмашь ударенный. Его лицо принимает оскорбленное выражение, он, помрачнев, отворачивается, поджимает губы и складывает руки на груди.
– Элизабет… как же так? – слышится среди Бакетов смущенный ропот, и я только сейчас понимаю, что все это время они были здесь.
Покраснев, как китайский фонарик, я быстро вытираю руками влажные глаза, жалостливо всхлипывая, ну прямо как одна из моих учениц. Позор, какой позор. Что со мной происходит? Что за невротические припадки? Мгновение – и я становлюсь дикой, сама себя не узнаю.
Миссис Бакет пробивается вперед и начинает тихо нашептывать мне на ухо что-то утешительное, другие Бакеты поддерживают ее, но краем глаза я только сейчас замечаю, что ужасная сцена внизу и не думала прекращаться. И издав протестующий вопль, ураганом лечу вниз.
========== Часть 12 ==========
Минута – и я уже на арене. Умпа-лумпы только-только закончили разрезать пополам картонные листы для демонстрации остроты лезвия, как я очутилась рядом с заветным ящиком.
– Миссис Вонка… – недовольно шепчет Шарлотта. – У меня уже шея затекла, когда фокус кончится? Ой, у вас тушь потекла. Ой. А чего это вы такая… взбудораженная?
– Все хорошо, я тебя вытащу, – борясь со сбившимся дыханием, обещаю я, безуспешно пытаясь открыть ящик.
Шарлотта так округляет глаза, что зрачки теряют соприкосновение с разрезом и становятся похожи на два одиноких острова среди молочного океана. На ее лицо печатью ложится осознание, вымывая скользнувшую было тень подозрительности.
– Они что, правда, хотят разрезать меня этой штуковиной?!.. Да я, да они… Маньячины! Вытащите меня! – она начинает дергаться, отчего ящик ходит ходуном. – Меня закрыли на ключ! Спасите!
– Все хорошо, это же только фокус. Но ты права, надо тебя вытащить. Где ключ?
– Не знаю, у одного из гномов! Не дайте им добраться до меня, миссис Вонка!
– Никто не собирается тебя убивать, успокойся.
– А вы сами в это верите?! Раздери вас гоголь-моголь! Они идут!
Деловито подставив к двум противоположным сторонам ящика по приставной лестнице, умпа-лумпы, один из которых одновременно старается не выронить пилу и не пораниться об ее край, карабкаются вверх. Зубья инструмента зловеще мерцают в ярком свете. Другие человечки с хмурыми лицами пытаются оттеснить меня в сторону.
– Вы не посмеете! – с апломбом кричу я, пробиваясь сквозь смыкающуюся толпу к заветному ящику. Вместо привычной беспомощности я ощущаю клокочущую на дне желудка злобу. Это делает меня до карикатурности патетичной.
Умпа-лумпы в черных костюмах секьюрити хватают меня за руки, другие наваливаются следом и повисают на ногах. Я не могу позволить себе резких движений, зная, что они причинят им боль – но от всей души стараюсь освободиться.
С потолка на нас фейверком обрушиваются пассажи увертюры, значит, шоу продолжается, а мое скандальное поведение только добавляет перчинки во всеобщее безумие.
Шарлотта, крепко зажмурившись, заходится оглушающим визгом, перебивая звуки музыки. Пила с неторопливой торжественностью опускается на крышку.
Забывшись, я дергаюсь вперед, резко поднимая ноги, отчего умпа-лумпы падают на пол, отброшенные в сторону, как перезревшие плоды с дерева.
Но поздно. Толпа вновь смыкается, пила начинает движение.
Все уже кажется потерянным, как в шум вдруг вклинивается негромкое напряженное «довольно!» – и его воздействие сокрушительно. Моя истерика, мои протесты не помогли добиться таких результатов, как это тихое короткое слово. Музыка обрывается, и ее последний звук диссонансом повисает в воздухе, а потом разрешается в невыносимо долгую и мучительную тишину. Умпа-лумпы застывают, как изваяния, переставая оказывать сопротивление, прекращая петь и танцевать, пила замирает на месте, даже Шарлотта вдруг смолкает – и все взгляды устремляются вверх, откуда знамением сошло это могущественное слово.
Вилли Вонка спускается вниз, постукивая тросточкой по ступенькам. Свет придает жесткую рельефность его выступающим височным костям и глубоким впадинам щек, отчего лицо кажется выточенным из камня.
Его размеренные шаги часовым стуком отсчитывают мгновения – нас поглощает тревожное ожидание развязки.
Не взглянув на меня, Вонка проходит мимо и концом трости показывает на замок ящика.
– Отпереть, – властно говорит он, в его голосе мне чудится усталость.
Умпа-лумпы беспрекословно выполняют сказанное.
Спазмы душевной боли сотрясают, как волны, внахлест бьющиеся о парапет. Невыносимо хочется чем-то заполнить эту сосущую тишину, разум отчаянно ищет, что бы такое сказать, пока я не осознаю, что любые слова выйдут пустыми и так и сгинут неуслышанными. Увы, не все можно разрешить, ловко лавируя в потоке правильных слов, когда поступки и решения уже расставили акценты, используя язык более тонкий и менее обоснованный. Я не чувствую сожалений от содеянного – лишь от слов, в сердцах брошенных Вонке, как перчатка в лицо, – но сама ситуация предстает в моих глазах необратимой.
Внезапным озарением для меня была любовь к нему. Таким же озарением стал тот факт, что я совершенно не знаю своего мужа, а, возможно, даже где-то в глубине души побаиваюсь его. До сегодняшнего дня его непредсказуемость казалась мне притягательной, пока я наконец не поняла, что вопрос об углах на многограннике его безумий так и остается открытым.
Лицо, с каким он наслаждался событиями, происходящими на арене, резонировало фальшивым аккордом в приторно чистой симфонии моих чувств. И оно не выходило у меня из головы. Холодные блестящие глаза, будто живущие отдельной жизнью, казалось, смотрели из-под белой гипсовой маски, искусственно заменившей ему лицо. Улыбка – лучезарная, но кривоватая – была словно наспех прорисована, а беспричинный смех звучал неестественно и напряженно. И вся эта двусмысленность взывала во мне ощущением иррациональности происходящего. Легкий покалывающий ужас холодил кожу, но – и сейчас это кажется не столь очевидным – был даже приятен и манил, как карамелька – ребенка. Как бы парадоксально это не звучало, мне хотелось стимулировать это странное чувство, насладиться им в полной мере, но вместе с тем оно явно сопутствовало отторжению, напоминая то ли горько-сладкое упоение жертвы, отдающейся мучителю, то ли трепетное волнение зрителя иллюзионного шоу, жаждущего быть обманутым.
Но даже эти мои странности, над которыми я еще не раз поразмыслю, не смогли бы удержать меня от вывода, и он стал неутешительным: я не знаю, чего можно ожидать от Вонки. Я ему не верю.
Поэтому я не могла позволить событиям идти своим чередом. Поэтому я вмешалась в заранее отрепетированный сценарий и перевернула все с ног на голову. И поэтому я нарушила даже то, что казалось незыблемым, – особую реальность фабрики, живущую по своим собственным законам, чуждым мне, иностранке.
Не глядя по сторонам, я подхожу к освобожденной Чарли и беру ее на руки, чувствуя, как на мне замыкаются пристальные взгляды. Как ни странно, но это ощущение только придает мне сил.
Совершенно сбитая с толку и перепуганная, Шарлотта и не пытается сопротивляться – только крепко обхватывает руками мою шею.
Опустив глаза, я прохожу мимо Вонки – тот не говорит ни слова и не пытается меня остановить – и поднимаюсь вверх по ступенькам, избегая встречаться взглядами с Бакетами. Между мной и ними будто соткалась невидимая преграда – и через отчуждение я не могу пробиться и даже не хочу пытаться. С горечью я вдруг чувствую себя лишней в их ярком дружном мире, будто по ошибке попала в чужую сказку, где так и не смогла прижиться, где моим мечтам сбыться не суждено. По дороге из желтого кирпича Элли пришла в Изумрудный город – только это место никогда не станет ей домом.
И я опять, хотя давно обещала себе этого не делать, провожу черту между собой и остальным миром. Непонятая и отверженная, чувствуя то ли тоску, то ли гордость одиночки, с Шарлоттой на руках я покидаю зал.
========== Часть 13 ==========
Когда на лифте мы добираемся до моих апартаментов, Шарлотта, оживившись, начинает вертеться, громко требуя, чтобы я ее освободила. Я опускаю ее на пол и мы быстро идем вдоль коридора.
– Сюда, да? – она было поднимает руку, чтобы показать на ближайшую дверь, но ладонь меняет траекторию и оказывается прижата ко рту. – Каки-макаки, что с моим голосом?! Вы это слышите? Да я же хриплю, как паровоз!
Кажется, целиком поглощенная шоу умпа-лумпов, она не почувствовала трансформации. Как же правильнее ей объяснить: постелить соломку или быть жесткой?
– Чарли, что случилось после того, как ты съела тот йогурт? – мягко спрашиваю я, отворяя дверь и пропуская ее внутрь.
– Йогурт? Какой йогурт? – она невинно хлопает глазами, переминаясь с ноги на ногу на пороге. – Не понимаю, о чем вы.
– Йогурт, который ты съела в Цехе изобретений после того, как покинула мою комнату, что, кстати, я тебе делать запретила, – я бросаю мимолетный взгляд в маленькое зеркало в прихожей и скидываю неудобные туфли.
– Да с чего вы взяли, что я…?
– Там нашли твой рюкзак.
– Ах, йо-о-гурт, кажется, начинаю припоминать. Мне его скормили эти гномы… Вы читали «Гензель и Гретель»?
– Здесь есть камеры. И пожалуйста, называй вещи своими именами: это умпа-лумпы.
– Да как ни назови… Что вам, жалко одного йогурта, когда тут столько всякой всячины? – резко меняет тактику Шарлотта, ложась на диван и устало вытягивая ноги.
– Зайди в соседнюю комнату и посмотрись в зеркало.
– Что? – она резко поднимает голову. – Что-то не так?
Спрыгнув с софы, Шарлотта хватается за поясницу и скулит, согнувшись в три погибели.
– Ай! Господи, я, кажется, сломала позвоночник! Как болит! А что.. что у меня с руками? – она подносит ладони тыльной стороной к самому носу и подслеповато щурится, а потом вдруг резко выгибает спину назад, забыв про боль, – Это не мои кисти! Эти старые и сморщенные! И я… я так плохо вижу! Перед глазами туман! Что такое?!
Постанывая и поскуливая, она рысью выбегает в смежную комнату и там в недоумении останавливается перед высоким настенным зеркалом – с полторы секунды в ступоре смотрит на отражение, недоверчиво поднимает поочередно две руки – а потом визжит так, что чудом не бьются стекла:
– А-а-а-а-а-а! Я мумия! Мумия!
Не могу сказать, что ее слова далеки от истины: спина изогнулась дугой, маленькое детское лицо стало обрюзгшим и заплывшим, границы между шеей и подбородком размылись, рябое лицо исполосовали нитки морщин, а каштановые волосы стали белыми, как бумага.
– Йогурт, который ты съела, был йогуртом старости – новым изобретением мистера Вонки.
– Да кому нужно такое изобретение?! – Она пальцами растягивает обмякшие щеки в сторону, становясь похожей на палтуса. – Вы можете это исправить?
– Противоядие пока не готово, Чарли, – я опускаюсь в кресло и рукой подпираю щеку. – Но Мистер Вонка и Чарли уже работают над ним, поэтому, не переживай, скоро ты снова вернешься в свой возраст. И тогда сможешь уйти отсюда, если захочешь. В любом случае, уже поздно: я сейчас разогрею ужин, а потом тебе постелю.
– Миссис Вонка, – заметно успокоившись, Чарли склоняет голову набок, – как вы здесь живете? Меня бы распилили пополам, если бы не вы и не мистер Вонка! Или утопило бы в шипучке, если бы мистер Вонка не снял меня с вулкана! Вдобавок я еще и превратилась в сморщенную бабку! И все это – в один день.
– Я понимаю, что…
– Нет-нет, миссис Вонка, я хочу сказать: все это та-а-к круто, – Чарли улыбается и задорно подмигивает. – Мне здесь нравится. Все это по мне. Спасибо, что приютили. А сейчас можно я помоюсь в вашей ванной? Я видела у вас съедобную сливочную пену: должно быть, это обалденно вкусно!
– Не можно, а нужно! Я дам тебе халат и полотенце. Но пену уберу: ты уже съела достаточно сладкого.
– Ну во-о-от!
Пока я режу овощи и разогреваю отбивные, мои мысли заняты удивительной реакцией Чарли на все произошедшее за этот невероятно длинный день. Пожалуй, у другого ребенка все эти бурные события вызвали бы слезы и непонимание, но рано повзрослевшая Шарлотта не из тех, кто прячется от мира в своей раковине: она верит в завтрашний день и с завидным оптимизмом смотрит в будущее, перед которым не испытывает ни тени страха. Вероятно, уличная жизнь стала хорошим учителем: не растоптала ее, а наоборот, позволила подняться. Уже в юном возрасте в этой девочке чувствуется стальной стержень, та особого рода внутренняя сила, которой я, выращенная в тепличных условиях, никогда не обладала. И хотя в своих поступках я была ведома жалостью к брошенному ребенку, сама Шарлотта, кажется, вполне удовлетворена тем, что имеет, и не находит поводов для жалоб. Хотела бы я узнать, что же стряслось с ее родителями, но сейчас рано об этом спрашивать: она пока не готова раскрыться, ведь я еще не подобрала ключика к ее сердцу. Зато теперь я прочно укрепилась в вере: наша встреча была не случайна.
Чарли весело болтает за ужином, быстро привыкнув к своему внешнему виду. Она катает горошины по тарелке и пытается убедить меня, что у нее аллергия на все овощи и если я заставлю ее съесть хоть что-нибудь, она начнет задыхаться.
С каждым мгновением я чувствую к ней всю большую симпатию и даже соглашаюсь перед сном поиграть в прятки: демонстративно разгуливаю мимо бельевой корзины и вслух громко спрашиваю себя «куда же она подевалась?», с нежностью вслушиваясь в сдавленное хихиканье в корзине.
Наконец, я укладываю ее спать, поправляю одеяло и сижу рядом, пока Чарли не уснет (она до смерти боится подкроватных монстров). Пусть это и напоминает пир во время чумы, но ее легкость словно распространяется и на меня тоже, и мне становится так уютно и тепло, как давно не было в последнее время, и кажется, что дальше будет только лучше, словно я глотнула света надежды, который окутывает эту девочку, и он наркотическим туманом заполнил голову.
Меня переполняет любовь и раскаяние, я обещаю себе завтра поговорить с Бакетами и с Вонкой, предвосхищая наше воссоединение. Не переставая мечтать, я чищу зубы и принимаю душ и, все так же витая в облаках, невзирая на то, что по большому счету, время еще детское, отправляюсь спать.
Последний месяц меня вновь начала тревожить проблема, которая, как я беспечно считала, тенью ушла в прошлое: бессонница. Ни ее причины, ни ее истоки не казались мне очевидными. Я читала на ночь что-то умиротворяющее, на минимальной громкости слушала мелодии для релаксации и даже сделала тщетную попытку завести личный дневник, который тут же забросила: мои переживания оказались слишком импульсивны, а мысли слишком непоследовательны, чтобы дать им возможность быть излитыми на бумаге. Ничего из вышеперечисленного не принесло значимых результатов. Какое-то душевное беспокойство, досадное волнение, раздражающее, как неприятный запах или неудобное белье, проникало в мое сознание и оставалось там до предутренних часов, когда голова уже гудела, точно церковный колокол, а разум отказывался понимать, где я нахожусь и какой сейчас час. В беспокойной полудреме я бороздила пространства вселенной, где не было ни часов, ни минут, где сны бестолково смешивались с размышлениями, а в голове вдруг ни с того ни с сего начинала звучать музыка, но мелодии тотчас же забывались, стоило лишь сознательно заставить себя проснуться.
