Текст книги "Долго и счастливо? (СИ)"
Автор книги: cucu.la.praline
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
– П-прости, я говорю невнятно: мне сложно совладать с эмоциями. Ты просила дать тебе знать сразу же, как только это произойдет. Так вот, около часа назад это произошло. У Мэтти отошли воды.
– О, господи! Господи! Наконец-то! Вы уже доставили ее в больницу?
– Да-да. Корю себя за то, что мы не сделали этого раньше. Скоро она должна разрешиться.
– Вы в больнице Сент-Луис?
– Именно так.
– Я приеду! Немедленно! Ждите.
Дрожащими руками я пытаюсь засунуть телефон обратно в карман.
– Элли? – Вонка в замешательстве рассматривает мое лицо.
– Мэтти. Она рожает, – коротко поясняю я.
– Ох, – он переводит взгляд в сторону, как если бы я ответила ему на другом языке и ему пришлось судорожно рыться в памяти, выуживая из нее давно забытые слова.
– А кто такая Мэтти? – громко спрашивает Чарли.
– А она была беременна? – наконец, с искренним удивлением поднимает брови Вонка.
– Кажется, только в этом случае можно родить ребенка, – прячу улыбку я.
– Действительно, – с серьезным видом кивает он.
– Я сейчас поеду к ним. Я давно обещала Мэтти быть с ней в этот момент. Можно мне взять лифт? Так будет быстрее всего.
– Еще спрашиваешь. Какая ты забавная, – умиленно улыбается Вилли. – Конечно, нет!
– Но почему?!
– Потому что управлять стеклянным лифтом – это искусство. И если им не владеешь, приготовься к тому, что специально обученной бригаде придется отскребать тонкий слой твоих мозгов с дорожного покрытия. А вынуждать людей работать в праздники так эгоистично, дорогая Элли.
Его тон напомнил мне случай, когда Мэтти выпрашивала у Эдвина машину, чтобы съездить к косметологу. Само наличие прав у Матильды – чудо, которому нет обоснования, потому что даже я с моей изощренной фантазией не могу вообразить водителя, худшего, чем Мэтти. Подслеповатая восьмидесятилетняя пенсионерка, выезжающая раз в месяц за кошачьим кормом, и то даст ей фору. Да о чем я говорю: пустите ребенка за руль – и он освоится лучше. Но сказать Матильде о том, что она с большей вероятностью окажется на Луне, чем припаркуется без ДТП, – значит смертельно ее ранить. Поэтому на ее вопрос «Почему нет?!», Эдвин, мягко улыбаясь, заметил: «Потому что я буду волноваться за тебя, любимая». И не стал описывать ей тяжелые будни бригады, отскребающей разные мерзости с асфальта. Но я-то знаю, что за словами Вонки крылось то же самое, что за словами Эда. Просто выразился он чуть иначе. Так что если бы я не торопилась в родильное отделение больницы Сент-Луис, я была бы даже растрогана.
– Будь уверен, я справлюсь. Я сотню раз видела, как это делается.
– Ха-ха! Как же неубедительно. Придумай аргумент получше.
– Тогда полетели вместе! Пожалуйста! Я нужна Мэтти. На такси я могу не успеть. Общественным транспортом тем более.
– А кто такая Мэтти? – громко спрашивает Чарли. Кажется, она недовольна тем, что все наше внимание уделено не ей.
– Тебе давно надо было приобрести какую-нибудь машинку, Элли. Подбери себе что-нибудь, когда вернешься. А что касается твоей подруги, то я не очень силен в женских штучках, но думаю, она как-нибудь справится без тебя.
– Ты не понимаешь. Одной достаточно присутствия врача и акушерки, другая нуждается, чтобы за руку ее держал любимый муж, а Мэтти хочет, чтобы рядом с ней была ее лучшая подруга. Ей нужна именно моя поддержка. Я ведь обещала… Она так боится. Когда я буду на ее месте…
Вонка, вздрогнув, поспешно перебивает:
– Ну что с тобой сделаешь? Уговорила. Но внутрь я не зайду ни за что на свете, и не проси. Там можно увидеть такие вещи, после которых на весь остаток жизни лишишься спокойного сна. А когда я тебя высажу, вернусь на фабрику.
– А мне можно с вами? – спрашивает Шарлотта.
– Этого еще не хватало, – бубнит Вонка.
– А за миллион «пожалуйста»? Загибайте пальцы: пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…
– Все, стоп, – морщится магнат. – Сегодня все решили свести меня с ума. Летишь с нами.
– Ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура…
Жалобно пискнув, Вонка торпедой несется в сторону лифта, придерживая на ходу цилиндр. Честно говоря, я так и не поняла: то ли он так торопился к Мэтти, то ли еще надеялся улизнуть от нас.
========== Часть 20 ==========
С тех пор как я вступила в фазу тинейджерства, возраст стал моей извечной проблемой. Начнем с того, что я была младшей в классе, и когда окружающие вовсю праздновали свои четырнадцатые дни рождения, с тихим нетерпением ждала, когда мне наконец исполнится тринадцать. Я старалась не акцентировать на этом внимания, но утаить этот факт от одноклассников было невозможно. Если ты подросток, даже год разницы в возрасте воспринимается непреодолимой пропастью в жизненном опыте. Никто не рвался включать меня в свою компанию. Наверное, дело было не столько в цифрах, сколько в том, что в свои тринадцать выглядела я на десять и к тому же не знала очевидных вещей. Мои куда более зрелые одноклассницы, делясь впечатлениями о первом поцелуе, закатывали глаза и советовали мне заткнуть руками уши. «Тебе еще рано: повзрослеешь – и сама все узнаешь» – самозначительно добавляли они, как будто их впечатления могли содержать шокирующие подробности. Тогда я на это покупалась. Меня мучил комплекс неполноценности. Я не разбиралась в современной музыке и моде, не читала журналы для подростков, предпочитая им книги, и не влюблялась в ровесников, которые казались мне шумными и глупыми (и которые в то время, надо полагать, такими и были). Все это делало меня скучной зубрилой, а еще «маленькой» – и второй эпитет задевал меня куда сильнее. Тогда я еще не обладала внутренним зрением и могла воспринимать себя только такой, какой меня видели другие, и поэтому с ними соглашалась. В глубине души мне, может быть, и хотелось пресловутой популярности, но целенаправленно расположения ровесников я не искала. Уже тогда я знала, что не умею шутить и быть центром внимания, что мнение свое предпочитаю держать при себе и не вступать в прения, что не стремлюсь к показному превосходству и не живу «интересной жизнью». Под «интересной жизнью» обычно подразумевались алкогольные тусовки, общение со старшими классами, ночные вылазки и разного рода дерзкие поступки, которые потом активно обсуждались на переменах. Нет, я была другого поля ягода. Про таких говорят «пай-девочка», «мамина радость», другие мамы ставят таких в пример нерадивым дочерям, а последние – открыто высмеивают. Я была в противоположной стороне от понятия «круто». После школы я спешила домой, чтобы укрыться в саду, в звенящей тишине беседки, с книгой в руках или с акварельными набросками. Конечно, если на это было время и не нужно было делать домашнюю работу.
Шестнадцатилетие стало моим триумфом. Я получила водительские права, и впервые ощутила удовлетворение от того, что мой возраст совпал с мироощущением. Тогда я стала казаться себе по-настоящему взрослой. Мама больше не запрещала краситься и носить каблуки (то есть открыто она не запрещала этого никогда, но сейчас начала прямо поощрять), и хотя я не делала ни того ни другого, осознание моего права на эту сферу жизни воодушевляло меня. Теперь мне были позволительны свидания (на которые меня никто не приглашал, да и я их не искала, тайно вздыхая по самому красивому парню школы), теперь я, как и многие, могла пойти работать на полставки в кафе, или выгуливать собак, или няней на вечер (чего я тоже не делала, так как Саймон, желая добиться в моих глазах титула «самый лучший папочка», не боялся избаловать меня и давал денег на карманные расходы столько, сколько я просила). Отношения с одноклассниками налаживались. Меня приняли в математический кружок, с членами которого мы часто зависали после уроков. Я брала от взрослой жизни то, что мне нравилось, при этом оставаясь ребенком. Но мне было всего лишь шестнадцать, и я могла себе это позволить.
В восемнадцать лет раздался тревожный звоночек. Одни ребята-студенты, с которыми я познакомилась, поступив в университет, были целеустремленными и хваткими и точно знали, чего хотят от жизни. Другие весело проводили время, живя сегодняшним днем и не заботясь о последствиях. А я же зависла на перепутье. Я думала о будущей жизни, много думала, но я ее не хотела. Мне было страшно рвать ниточки, соединявшие меня с детством. Я по-прежнему любила забраться с ногами на диван и смотреть мультики, поедая хлопья для завтраков прямо из коробки. И не только это. У меня было много таких привычек: несолидных, совершенно неподходящих молодой женщине. Почему-то взрослые люди казались мне серьезными, а их жизнь – бюрократизированной и однообразной. Словно в свободные от работы часы они только и делают, что решают мелкие и большие проблемы, их головы забиты всякими насущными делами, вроде списка покупок и необходимости перепланировки, а их расписание состоит из бесчисленных НАДО, где на ХОЧУ остается пара часов в воскресенье. В лучшем случае. Эдакий безумный калейдоскоп из работы, семьи и быта. Такой жизни я не хотела. Я была слишком большой мечтательницей и эстеткой, слишком часто мыслями пребывала не здесь, слишком сильно была привязана к красоте и искала ее в своем окружении, наконец, слишком сильно ценила свое одиночество и личное пространство. Я с замиранием сердца следила за тем, как стремительно приближалась эта скучная, наполненная рутиной действительность, и уже чувствовала дрожь в коленках. Так мне хотелось убежать. Только разве скроешься от времени? Оставалось только надеяться, что оно будет более благосклонно, и новые годы постепенно изменят мои желания и предпочтения, направив их в правильное, общепринятое русло. Увы, времени оставалось не так много.
В двадцать один год мне открылась страшная действительность: последние три года не изменили меня. Я зависла в одном возрасте, я перестала взрослеть. Теперь время летело так быстро, что дни заканчивались, не дав мне возможности даже прочувствовать их. Мысль о будущем была невыносима, и я стремилась отсрочить тот момент, как могла.
После окончания университета я вернулась в свой городишко и нашла работу, съехала от родителей, что в сумме должно было как-то повлиять на меня. Но не повлияло. В глубине души я чувствовала себя ребенком, и наверное, им и оставалась, маскируясь под строгими нарядами и тщательно организованным расписанием. Я смотрела в зеркало и не видела там женщины: только девочку, отчаянно цеплявшуюся за детские воспоминания. Но часы жизни было не остановить. И я все чаще задавалась вопросом: а вдруг не я одна такая? Вдруг все мы: двадцатилетние, тридцатилетние, сорокалетние – это мальчики и девочки, которые играют в новые игры, приняв их правила. А вдруг и старики – никакие не старики вовсе? Но как тогда им удается жить в мире со старым, увядающим телом, которое с каждым днем отказывается им служить?
А потом я поняла, что это не так. Вернее, не совсем так. Не все люди взрослеют. А те, кому это удается, делают это в разное время. И здесь нет никаких рамок и никакого давления. Просто однажды ты встречаешься с такими обстоятельствами, после которых уже не можешь быть прежним. Будет ли это смерть близких, или унижение, или слава, неожиданное открытие или духовное прозрение – каждый из нас рано или поздно споткнется о камень, который станет ступенькой вверх. Можно долго ходить обходными тропами, но как гласит избитая цитата: «от судьбы не уйдешь».
Я знала Мэтти еще с университета. Она всегда была легким, непосредственным существом, из тех, что порхают по жизни и не отягощают себя серьезными думами. Такие не склонны к рефлексии, они громко и открыто выражают свои чувства, первыми начинают аплодировать в театре и, если в ресторане им принесут не то, что они ожидали, громко отчитают официанта. С курортов они привозят гору магнитиков и открыток, фотографируют все, что видят, чтобы потом мучить снимками друзей и родственников, разрисовывают лица на фестивалях, громко вопят на рок-концертах и матчах, танцуют, если хотят танцевать, и поют, если хотят петь, а еще радуются всяким банальностям, вроде сезонных распродаж и свободного уличного движения. Кто-то назовет их пошлыми обывателями, но я считаю их самыми счастливыми людьми на свете.
Мэтти одевалась, как фрик, сплетничала про всех и каждого и вечно попадала в неприятности. Она много смеялась, крутила романы направо-налево и жила одним днем. В течение пяти лет она оставалась для меня точкой опоры, она привносила баланс в мой хрупкий меняющийся мир, так как не менялись ни ее вкусы, ни увлечения, ни взгляды. Она была еще большим ребенком, чем я, и при мысли об этом я чувствовала облегчение. Ее присутствие в моей жизни позволяло мне не сойти с ума от одиночества. Для меня стало неожиданностью, как хорошо мы подружились, стоило мне ей открыться и взглянуть на ее натуру менее предвзято. Я поняла ее и, поняв, полюбила. Наши свадьбы состоялись с разницей в два месяца, и это еще сильнее сплотило нас. А сегодня, когда я провела бессонную ночь, сжимая ее горячие пальцы и умоляя тужиться посильнее, поняла, что мы окончательно стали одним целым.
– Лиззи, как думаешь, я буду хорошей мамой? – шептала она.
– Замечательной.
– А как думаешь, мне стоит сразу сесть на диету, а то я так располнела, что…
– Нежелательно. Лучше немного подождать. К тому же, тебе сейчас предстоят непростые деньки, думаю, лишний вес сам уйдет.
– Да-да, ты права… А Эдди там, за дверью?
– Да, ждет тебя. Позвать его?
– Нет-нет… Он был такой бледненький, вряд ли он это выдержит. Не хотелось бы, чтобы он еще раз шмякнулся в обморок на глазах у этой чванливой акушерки. Она так на него зыркнула, будто он кучку наложил. Да и вообще, не хотелось бы чтобы шмякнулся… Вдруг он поранится?.. Ох! Ох, Лиззи я не могу. Я бы тебе порекомендовала не проходить через это, но уже поздно. Но ты рада, да? Я тоже так рада за тебя.
– Я знаю.
– Расскажи мне что-нибудь, пожалуйста. Что угодно. Мне надо отвлечься, – просила она. И я говорила. Я впервые была так многословна, а она впервые так покорно слушала, умоляя меня не останавливаться. Я рассказала ей и про Шарлотту и ее историю, и про Франческу, и про то, что пока никто, кроме нее и Эдвина, не знает о моем положении. Я говорила, пока во рту не стало сухо.
Роды длились всю ночь, но прошли благополучно. Малыша назвали Джейкоб.
Когда Мэтти дали его подержать, и она с трепетом, но пока неумело, приняла его на ручки, наши глаза случайно встретились, и я не узнала ее. Ее взгляд был мало похож на озорной взгляд моей беспечной подружки, к которому я так привыкла. Теперь в нем была лишь любовь и нежность, взятые в квадрат, чистые и безупречные. У меня защипало в носу.
– Он хорошенький, правда, Лиззи? – хрипло спросила она.
– Очаровательный, – кивнула я, все еще с упоением наблюдая за этой удивительной трансформацией.
– Спасибо, Лиззи, что приехала и все это время была со мной. Ты много для меня значишь… – сглотнув, проговорила она.
– Ты тоже для меня.
– Нет, погоди, я еще не все сказала. Ты моя лучшая подруга, и хотя мы в последнее время часто ссоримся и редко видимся, я очень тебя люблю. Очень-очень, – внезапно по ее щекам потекли слезы. – Ой, прости, я что-то совсем разнюнилась. Столько переживаний.
– Ничего, – я ободряюще погладила ее по руке. – Я тоже очень тебя люблю. И я счастлива, что теперь ты мама такого чудесного малыша.
– Джейкоба. Мы не знали, как его назовем, но когда я его увидела, я сразу поняла: это малыш Джейк.
– Прекрасное имя.
– Я уже говорила, что люблю тебя, Лиззи?
Не помню, что я сказала ей в ответ: скорее всего, что-то столь же умилительное. Меня все еще занимала перемена, произошедшая в ней. Как заметно изменился блеск ее глаз и тон голоса, даже резковатая жестикуляция наполнилась грацией. Это была все та же Мэтти, но теперь неуловимо другая. Я понимала, что произошло на моих глазах. Чувствовала это своим бешено колотящимся сердцем. Мэтти повзрослела и сделала это в одночасье. Неужели и мне предстоит то же самое?
Я скользнула рукой вниз, коснулась своего живота, и, кажется, впервые по-настоящему осознала, что со мной происходит.
Матильда была не единственной, кто прочувствовал каждый момент произошедшего. Справедливо будет добавить, что Эдвин пять минут рыдал у меня на плече от счастья, а потом, испугавшись столь бурного проявления эмоций, еще пятнадцать заходился в извинениях. Но из деликатности я, пожалуй, опущу все подробности.
Когда свежим утром морозного дня я покидала стены роддома, я чувствовала странную смесь смертельной усталости, счастья и ужаса. Теперь мое радостное положение еще и казалось безвыходным. «А вдруг?..» душило горло страшными картинками возможного развития событий. Я осознала, какая огромная ответственность ложится на мои плечи, и меня замутило. Конечно, если Вонка примет на себя часть этой ответственности, то вдвоем нам будет легче и, поддерживая друг друга, мы сумеем стать отличными родителями. Но захочет ли он? Одно дело – поделиться сказкой, а совсем другое – бременем ответственности. Вечный ребенок, празднующий торжество жизни, сознательно отказавшийся от взросления, будет вынужден стать взрослым. Душа, которой нужны свобода и полет, отныне будет крепко-накрепко привязана к другому существу. И это… это подрежет ему крылья. Кем он станет, приняв на себя ответственность? Будет ли он прежним?
Я встала как вкопанная.
Я могу измениться сама, но я не могу просить у него изменений. И не могу изменять его. Не могу, потому что люблю его и уважаю его свободу.
Но есть ли у меня выбор? Ведь одно лишь мое признание в том, что я жду ребенка, уже вынудит его принять на себя ответственность. Уже лишь это изменит его. За него все решили, и это несправедливо. Вонка споткнется о свой камень перемен, и, получается, этот камень подброшу ему я. Я стану проводником перемен. Я определю его судьбу. Я убью его своими руками. Разве я могу это допустить? Уж лучше бы он никогда меня не встретил! Тогда он был бы счастлив, как счастлив сейчас в своем неведении. А теперь не только наш корабль медленно, но верно идет на рифы, но и он сам, его натура, его личность. И кажется, уже ничего нельзя сделать. Нет! Нет! Я отказываюсь в это верить, потому что всегда должен быть выход! Ведь должен?..
========== Часть 21 ==========
До фабрики я добираюсь вконец измученной, чувствуя, что полная волнений бессонная ночь истощила все мои внутренние резервы. Я мечтаю только о горячем душе и прохладных свежих простынях. Еще, может быть, о сэндвиче с курицей, потому как последние пятнадцать часов во рту у меня не было ни крошки.
В Шоколадном цехе я встречаю миссис Бакет. В одной руке у нее бумажный пакет с выпечкой, из которого торчит длинный французский багет, в другой – пятилитровая пластиковая канистра с молоком.
– Элизабет, доброе утро! – она машинально пытается помахать мне рукой, но так как руки ее заняты, то лишь чуть приподнимает канистру. – Я знаю про Мэтти. Мы все за нее переживали. Как все прошло?
– Мальчик. Три кило четыреста. Решили назвать Джейкобом, – устало мычу я в ответ, еле ворочая языком. – Как у вас дела? Не видели Шарлотту?
– Прелестная девочка: вчера она с нами поужинала, а перед сном они с Чарли еще поиграли в «скраббл». Сейчас мы все вместе как раз собираемся завтракать. Не хотите ли с нами?
– Нет-нет, спасибо за предложение, но я так устала – лучше пойду лягу.
– Вы точно уверены, что не голодны? А то Вилли тоже решил к нам примкнуть. А еще у нас гостья из Италии, Франческа: она говорит, вы уже познакомились.
Сон так неожиданно проходит, будто шоры падают с глаз. Восемь утра – не слишком ли раннее время для визитов? «Да, рановато, – звенит у меня в голове тоненький противный голосок, – если только она не оставалась здесь на ночь». Я дергаю головой, отряхиваясь от этого скверного голоска, как собака отряхивается от воды после купания. Даже моя страсть к самомучительству не позволяет мне предаваться безумию в той мере, чтобы смотреть на вещи вот так: отбрасывая в сторону всякую логику и здравый смысл. Вонка, застегнутый на все пуговицы, словно опутанный незримым коконом, может пригласить сюда Франческу, только если имеет какие-то планы на ее корпорацию. Неужели он собирается принять ее предложение об объединении? Но зачем ему это нужно? И тут я ловлю себя на том, что понятия не имею, как идут дела у фабрики: процветает ли она или наоборот терпит нелегкие времена. Я всегда видела в ней только сказочное воплощение собственных грез, поэтому и думать не желала о ее финансовой стороне: о причудливых узорах денежных потоков, образующих ее изнанку и будто клейкой лентой прикрепляющих мечту к реальности. О каркасе всякого бизнеса, коим является пресловутая прибыль. О крепостной стене, защищающей от финансовых бурь и нашествий вражеских армий, – конкурентоспособности. Фабрика – это не другая страна и не иное измерение, в первую очередь, это проект. И чтобы он существовал, он должен окупаться.
– Да, миссис Бакет, знаете, я, наверное, останусь ненадолго. Мы давно не завтракали все вместе, – и я прохожу внутрь вслед за ней.
В домике Бакетов все уже собрались за большим столом и оживленно переговариваются, то и дело сбиваясь на веселый смех. Шарлотта первой замечает меня и, поднявшись с места, порывисто обнимает, вместо слов приветствия интересуясь исходом родов. Поздоровавшись с остальными, я вешаю пальто на крючок и занимаю свободный стул рядом с Вонкой. Франческа сидит напротив: темные кудри выбиваются из-под алого берета, длинные висячие серьги c шариками сердолика на концах покачиваются в такт ее звонкому смеху. Сейчас на ней куда меньше макияжа, чем в нашу первую встречу, и это делает ее лицо более подвижным и выразительным.
– Элизабетта, доброе утро! У вас сонный вид, но ручаюсь, хороший кофе вас взбодрит. Мы, итальянцы, жить не можем без кофе! – словно в подтверждение своих слов она берет круассан и опускает его кончик в чашку.
– Это сразу видно, – беззлобно бурчит дедушка Джордж. – У вас словно пропеллер в…
– Папа! – укоризненно оборачивается миссис Бакет, но Франческе хоть бы что: подмигнув дедушке Джо, она громко хохочет:
– Certo! Я всегда была гиперактивна. Помню, в детстве мама научила меня, как беспроигрышно играть в крестики-нолики, и я состязалась с каждым ребенком на право целый день играть его любимой игрушкой. Пока все игрушки не оказались полностью в моем распоряжении. И что бы вы думали я сделала? Я устроила настоящий рынок прав собственности. На следующий день дети принесли мне свои наклейки, каштаны, марки, гелевые ручки с блестками – кто во что горазд, чтобы выкупить право на свою любимую игрушку. Конечно, воспитатели, прознав об этом, потребовали от меня раздать всю «дневную выручку» обратно. И я была так возмущена этой несправедливостью, что после случившегося наотрез отказалась ходить в детский сад.
Эта незатейливая история преподнесена с такими неподдельными эмоциями, что я, не выдержав, смеюсь вместе со всеми. Франческа начинает мне нравиться. Она любит и умеет находиться в центре внимания. Среди незнакомых людей ведет себя открыто и непосредственно, не испытывая никакой неловкости, и оттого наблюдать за ней одно удовольствие. Я вижу, что Франческа приглянулась и Бакетам: они все стремятся вступить с ней в разговор, каждый то и дело останавливает на ней восхищенный взгляд. Неудивительно, ведь ко всему прочему, Франческа хороша собой: сейчас в ней нет раздражающей искусственности, которая смутила меня в день нашего знакомства, она сияет добродушием и искренней радостью, и я ловлю себя на том, что с детским восторгом любуюсь ею, околдованная ее чарами вместе со всеми.
– Элизабетта, попробуйте этот йогурт. Я его принесла, чтобы вас угостить… ну и чтобы похвастаться новинкой от Salto. Ничего подобного вы еще не пробовали, гарантирую! Он нежный и воздушный, по консистенции где-то между пастилой и взбитыми сливками, просто сам тает на языке. Вот возьмите, возьмите побольше, а то мистер Вонка отказывается, чем очень меня обижает.
Я, не в силах ослушаться, кладу себе немного йогурта из большой миски и, зачерпнув белоснежную горку, отправляю ложку со сладостью в рот, чувствуя, как давит на меня нетерпеливый взгляд Франчески, приготовившейся к бурным овациям.
– Ну и? И? И? Это божественно? Не томите меня, Элизабетта! Что говорят вам органы чувств? К каким богам они взывают?
Йогурт кажется мне приторным, но Франческа так доверчиво простирает ко мне руки, такая живая, порывистая, полная волнительных ожиданий, что мне страстно хочется ее порадовать, как взрослому где-то на уровне инстинктов всегда хочется вызвать улыбку ребенка.
– Это великолепно, Франческа. Очень-очень вкусно.
– И вы не пробовали ничего подобного? – она с надеждой смотрит мне в рот.
– Нет, никогда, – улыбаюсь я, забыв, где нахожусь, и чем чреват такой ответ.
Будто пронзенный стрелой, Вонка резко поворачивает голову и сверлит меня возмущенным взглядом.
– Ну-ка, Элли, – он бесцеремонно придвигает к себе мою тарелку и хищно вонзает ложку в растекшееся белое облачко. Потом проглатывает лакомство, задумчиво проводит языком по губам и наконец поднимает внимательный взгляд на Франческу:
– Это… недурно. Но я бы сказал, что это скорее мусс, чем йогурт.
Франческа, сияя, как фонарный столб, хлопает в ладоши:
– Воистину знаменательный день – я обведу его красным в календарике! Первая похвала от мистера Вонки. Sono sicura, мы с вами сработаемся!
– Увидим, – поджимает губы Вилли.
– Ощутим и узреем, – поддразнивая его, кивает Франческа и вновь, встряхнув копной волос, заливается хохотом. Ее нахальство настолько органично и невинно, что совсем не вызывает у меня отторжения.
Я с беспокойством перевожу взгляд на Вонку – как он отреагирует? – но тот и бровью не ведет. А невозмутимая Франческа, будто не понимая, что ходит по краю лезвия, продолжает гнуть свое:
– Мистер Вонка, как мне вас лучше называть: Вильям? Или Вилли?
– Лучше «мистер Вонка».
– Ах! – ни капельки не смущенная решительным отпором, Франческа делает широкий жест рукой. – Мы же будущие бизнес-партнеры, к чему нам эта шелуха официальности! Мне что же прикажете на брудершафт с вами выпить? Боюсь, Элизабетта будет против – и правильно, я бы тоже погремела тарелками. Ну, хорошо, мистер Вонка – я вижу, вы сердитесь – пусть на первых порах все будет так, как вам хочется. Но потом, когда наши конкуренты взвоют и запросят пощады, мы еще вернемся к этому разговору. Сегодня продолжим экскурсию, верно?
Завтрак пролетает как миг. Когда я поднимаюсь к себе, на меня снова наваливается усталость, и я, плохо соображая и засыпая на ходу, открываю в ванной краны, а сама долго смотрю на себя в зеркало. Несвежие волосы, стянутые на затылке, синева под глазами, бледное изможденное лицо и старый свитер. Я никогда не была особенно красивой, но сейчас, в эту самую минуту, я просто страшненькая. Перед глазами всплывает смеющееся лицо Франчески, ее ослепительная рекламная улыбка, локоны и живой взгляд. Я остервенело кручу кран, увеличивая напор воды. «Мистер Вонка, как мне вас лучше называть: Вильям?» Стянув через голову свитер, я разглядываю свои некрасиво торчащие ключицы, потом медленно, несмело касаюсь живота, как будто уже могу что-то чувствовать.
Что и говорить, если бы жизнь была гонкой, я бы отстала от Франчески на милю. Она не намного меня старше, а в одиночку управляет корпорацией и кажется всерьез увлечена своим делом. Вдобавок, она красивая как картинка, веселая, независимая, да и дерзости ей не занимать, а еще какой-то удивительной… легкости что ли? Не похоже, что она будет вести с собой длинные и нудные диалоги, не похоже, что она может быть зациклена на идее какой-то иной, возвышенной жизни, которой, может, и не существует вовсе. Про таких говорят «идет по жизни смеясь». Таких уважают за то, что они воплощают мечты в реальность. Такие обычно не замечают меня – так они далеки. С такими я не соревнуюсь – я восхищаюсь с трибун.
========== Часть 22 ==========
Когда я просыпаюсь, на часах – половина второго. Я долго потягиваюсь, переворачиваясь с боку на бок, чувствуя вялость и дремоту, знакомые, должно быть, всем любителям дневного сна. Минуя длительные переговоры со своей ленью, я все же поднимаюсь с постели и, шлепая босыми ногами по полу, бреду на кухню. Там достаю из вазы с фруктами зеленое яблоко и бездумно надкусываю его. И то ли его смачный хруст, то ли история Шарлотты – которая прочно укрепилась в моей ассоциативной памяти на одной полке с зелеными яблоками – возвращают меня к действительности. Я понимаю, что надо мной все еще довлеет одна жизненно важная и неимоверно деликатная задача, и сегодня мне понадобятся все мои дипломатические навыки, чтобы достичь желаемого. И не только. Я должна быть во всеоружии.
Я снова иду в душ, чтобы взбодриться, а после, накинув халат, отодвигаю в сторону створку раздвижного шкафа и в замешательстве смотрю на свой скудный гардероб. Стыдно признаться, но арсенал невелик. Первым делом, когда я переехала, верный себе Вонка сунул нос во все шкафы и ящички. Заглянув в гардеробную, он долго хмурился, а после, не выдержав, поинтересовался: «Элизабет, я что-то не пойму… где твоя остальная одежда?». Мое лаконичное «все внутри» его не устроило. «Но как… как же… как это возможно, – недоверчиво бормотал он, словно разгадывая хитрый ребус. У него одних пар обуви было больше, чем у меня за всю жизнь.
За прошедшее время мое равнодушие к одежде никуда не делось. Как и прежний стиль, если это можно назвать стилем: подчеркнутая строгость для работы и максимальная простота для повседневности.
Я долго колеблюсь между двумя платьями: вишневое выигрышно подчеркивает фигуру, но белый отложной воротничок заставляет меня чувствовать себя школьницей, а телесное с коричневым ремешком на талии, может, и изысканное, на мой взгляд, но Вонка, скорее всего, сочтет его простоватым. Тем не менее, вспомнив об удобстве бежевых лаковых лодочек, я все же останавливаю выбор на втором.
Накрасив ресницы и надушив волосы, я снимаю трубку стационарного телефона и набираю три ноля.
– Секретариат мистера Вонки, Дорис у аппарата, – звучит в трубке бойкий деловитый голос.
– Привет, Дорис, это Элизабет… Скажи, пожалуйста, где Шарлотта?
– Минуточку.
Мне всегда нравилась эта умпа-лумпа: в отличие от многих других, она держалась со мной с неизменной вежливостью, хоть и продиктованной не дружелюбием, а профессиональной этикой.
– Сейчас Шарлотта с мистером Чарли Бакетом в Вафельной деревне. Они помогают восстанавливать плотину, разрушенную какао-рекой после очередного половодья. Что-нибудь ей передать?
