Текст книги "Происхождение видов"

Автор книги: Бодхи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

– Хочу каждый раз, открывая файл, видеть – как много сделано, испытывать предвкушение того, что будет дальше.

– И результатов нет?

– Пока нет.

– Давай ты еще раз расскажешь то, что помнишь. – Менгес подтянул одну ногу под себя, устраиваясь поудобнее. – Мы будем задавать вопросы, может что-то и вылезет. Есть хотя бы вторичная уверенность в наличии прорыва?

– Поясни. – Тора открыла бумажный блокнот и приготовилась записать.

– Когда после погружения есть твердые воспоминания, хотя бы обрывочные, мы письменно фиксируем их, после чего проводим циклы перепроживания еще и еще раз, при этом воспоминания фиксируются более четко, всплывают новые детали. При этом иногда есть тонкое чувство, словно что-то эдакое еще было, но что – вспомнить не удается. И все же несомненно что-то еще было. Именно эту уверенность мы называем вторичной. Иначе говоря, когда двойная сетка распадается, некоторые контуры остаются незамаркированными. Если отдавать себе в этом отчет, и раз за разом совершать перепроживания, контуры могут отчетливо проявиться.

– Двойная сетка… ты имеешь в виду, когда одновременно проявлены, словно налагаясь друг на друга, два типа фиксации различающего сознания?

– Да.

– Ага, ну это мне хорошо знакомо.

– Так вот, когда есть вторичная уверенность, то циклическое перепроживание целесообразно, часто мы получаем результат. Иногда более эффективно делать это самостоятельно, иногда – совмещая с активным участием других, мы чередуем подходы. Есть, кстати, пара неопробованных идей, как восстанавливать распавшиеся обрывки контуров… но пока справляемся и так. Чаще всего.

– Погоди, Тора обернулась, пробежалась взглядом по присутствующим. – Вас ведь восемь в группе, здесь только шестеро, может позвать остальных?

– Они ушли на три дня в рафтинг с ребятами, которые тут возятся со всякой бетонной нечистью – утилизируют лифт на Лхоцзе. Придут, видимо, только послезавтра. – Менгес сделал приглашающее движение рукой.

Майк еще раз сосредоточенно пробежал глазами свои записи, положил обе ладони на стол.

Глава 02.

– Сегодня я прожил два отрезка из своей шестой линии. Керт попросил сосредоточиться именно на шестой, так как возможны пересечения с его работой, и конечно было бы крайне важно получить параллельные свидетельства. Ну хотя бы отчасти.

– Но это не совсем то… хорошо, только предлагаю покороче. – Менгес взглянул в окно.

– Не интересно?

– Интересно… интересно, в самом деле интересно, просто много сегодня всякого… интересного…, – было похоже, что Менгесу не терпится поскорее добраться до какой-то животрепещущей темы.

– Да, есть смутное предположение, что моя вторая линия может выйти на узловые точки, близкие или даже параллельные к шестой линии Майка, – Керт неуверенно оглянулся на Арчи. Она переместилась на бревенчатый пол у дальней стены, прислонившись к подушке, и, широко разведя ножки в стороны, то слегка прикасалась пальчиком к клитору, то всей ладонью сжимала письку и тискала ее, при этом пальчики ее ног сладострастно вытягивались. В отличие от аппетитно припухшей Тиссы, тело Арчи переливалось четко очерченными мускулами. Взяв вибратор и включив его на медленный режим, она кончиком головки прикасалась к своей дырочке, сильно хотела засунуть его поглубже, почувствовать, как головка раздвигает губки, но еще сильнее ей хотелось хотеть, и она лишь дразнила свою письку.

– Эти отрезки не связаны друг с другом, и по-видимому относятся к существенно разному возрасту. – Майк поерзал попой, уселся поудобнее. – В первый я вошел довольно мягко: я сижу в зале ожидания аэропорта. Сиденья жесткие и неудобные, попа затекает, приходится менять позу, но сижу, видимо, уже не первый час, никакая поза не приносит отдыха усталому телу. Сиденья узкие, по бокам соседи, причем мест хватает не на всех, кому-то приходится стоять. Некоторые, видимо, сидят уже очень долго, на их лицах – усталость, раздражение на всех и вся. Спать сидя, да еще в таких неудобных креслах, почти невозможно, мужчина на противоположном ряду сидений совершенно измучен – хорошо помню, как он пытается увлечь себя чтением книги, но глаза неумолимо закрываются, голова падает на грудь, он чуть не падает вправо и раз за разом наваливается плечом на соседку, вздрагивает, явно испытывая неловкость, и снова садится вертикально, предпринимает чудовищные усилия, чтобы не заснуть, но все напрасно.

– Постой, – Тора взглянула на Менгеса. – Я могу перебивать его и задавать вопросы, это не помешает?

– Да, конечно. В любом месте. Вопросы позволяют прокрутить ситуацию еще раз, обратить внимание на детали, и в конечном счете возможен прорыв в новые отрезки.

– Хорошо, и еще один общий вопрос – насколько я понимаю, ты рассказываешь о специфическом осознанном сновидении, которое вы интерпретируете как возможное прошлое? Но чье это прошлое? И какова степень осознания? Ты ничего не говоришь об этом, почему? Это ведь существенно.

– Не совсем так. – Брайс собрался было продолжить, но замолчал, взглянул на Тиссу. – Даже не знаю, с чего начать, столько всего… Это не сновидение, поэтому я и не говорю о степени его осознанности. Говорить о степени осознанности в том смысле, как мы говорим об осознанных сновидениях, тут невозможно, поскольку с одной стороны эта степень максимально высока – это полноценная жизнь в том смысле, в котором некто-тот жил, как я живу сейчас. С другой стороны, эта степень близка к нулю, так как саму эту жизнь нельзя назвать хоть сколько-нибудь свободной от тупости, негативных эмоций. В той жизни всплеск озаренных восприятий мог случиться, например, раз в месяц, или раз в год, а у многих и вовсе никогда. Это именно воспоминания. Воспоминания, которых, как мы думаем, у нас нет, но они, оказывается, есть. Фиксируя определенным образом различающее сознание во время перехода в осознанное сновидение, это еще на стадии замещения, можно подставиться под влияние потока, увлекающего в совокупность восприятий, собирающихся в специфические миры. Детали способа фиксации ты прочтешь. Тисса, покажи ей потом… Сначала думали, что это обычные миры типа фессоновского или миров Мейсона, или даже вертикально-ориентированные миры, но быстро выяснилось, что собираются миры, которые никак иначе не назовешь, кроме как «миры прошлого». Мы, правда, не знаем – чье это прошлое, и даже слово «чье» мы не знаем, как в точности определить, ведь если ты интегрировал в себя некое восприятие-воспоминание, то с одной стороны, поскольку это восприятие входит теперь в твою совокупность, то по определению оно «твое». С другой стороны, существует явление несмешиваемости, то есть отнюдь не всегда интегрированное восприятие образует связи с достаточно сложной топологией, чтобы мы в полной мере могли назвать его «часть тебя». Этот вопрос изучается Тарденом из второй группы, свяжись с ним, если интересно, думаю, он с удовольствием даст исчерпывающую информацию… хотя черта с два тут есть хоть что-то исчерпывающее – мы еще фактически в самом начале, – Брайс улыбнулся, Тисса прихрюкнула и что-то тихо пробормотала, от чего Керт с Арчи засмеялись.

– Около полудня хочу с тобой прогуляться, сходим к озеру, – Тисса положила ладонь на локоть Торы. – Идти часа полтора в одну сторону быстрым шагом, под ногами – пухлая земля, усыпанная сосновыми иголками, рядом русло обмелевшей к лету речки с обалденными камнями – берешь камень, кидаешь его, он гулко зарывается в мелкий песок или ударяется о другие камни с таким звуком, от которого волны наслаждения так и разбегаются по телу, заодно расскажу побольше о нашей работе.

– Поэтому скажем так, – продолжил Брайс все тем же несколько профессорским тоном, – собранные таким образом миры наполнены деталями с любой степенью детализации, и столь же ярки, отчетливы, реальны, как и наша текущая жизнь. Сопоставление увиденного с тем, что известно нам из истории, дает основания полагать, да собственно, это уже известно почти наверняка, что эти миры и есть полностью или отчасти тем, что мы и называем «прошлым». Пока достаточно, пусть Майк продолжит.

Риана подняла ладонь, приостанавливая начавшего было рассказ Майка.

– Я не поняла – если они все так смертельно устали, и ты в том числе, почему никто из вас не ложился спать?

– Невозможно! Все места заняты, но даже если какая-то семья занимала три места, и кто-то из них ложился, то все равно было чертовски неудобно, ребра кресел впивались в бока, и …

– Погоди, а почему не лечь на пол, почему не лечь на ложа… там были ложа?

– Ложа? Майк слегка высунул язык, сосредоточился на воспоминании. – Не было там никаких лож… сейчас… неприлично это – взять и разлечься… ты что разлегся, как пьяница… ну-ка сиди спокойно!... Саша, да прекрати ж ты баловаться, мы все измучены, а тут ты еще…

– Это обрывки разговоров? – Керт делал краткие записи.

– Да. Я пока что сам не пойму – когда подпитываю фиксацию того «я», то все это кажется вполне обычным, мы там так привыкли жить, что лежать посреди вокзала можно только в крайнем случае, и то это нонсенс, люди могут подумать, что ты бомж или пьяный, или ненормальный, милиция подойдет и заставит встать… врача могут вызвать… вот просто так взять и лечь… так нельзя. Почему? Неприлично. Почему? Черт его поймет… не понимаю – почему там не было лож? Места достаточно, пришел, лег, почему именно сиденья, почему такие неудобные?

– А что это за обрывки насчет «сиди спокойно»? Зачем кому-то надо, чтобы кто-то сидел спокойно?

– Так… это мать, мать говорит своему ребенку, ему года четыре, активный пацан, не сидится на месте, а кому захочется сидеть на этом ужасном стуле? Бегать по залу и возиться с другими детьми она ему не дает… почему… она чего-то опасается, на ее лице – тревога каждый раз, когда она теряет мальчика из вида, встает, озирается, неприятным голосом зовет его, ругает за что-то… что-то он сделал не так… ага, он встал на колени и заполз под сиденье, почему-то и этого делать нельзя… пока не понимаю… что-то такое она ему выговаривала… коленки… посмотри на кого ты похож… это ж не настираешься на тебя… ага, я понимаю – у него грязные коленки, и где-то он сел попой на пол, так что его шорты испачканы.

– Значит, пачкаться нельзя.

– Да.

– Эпидемия?

– Что?

– Почему нельзя пачкаться, там была эпидемия? – Я читала об ужасных эпидемиях, от которых умирали тысячи, миллионы людей! – Тисса в отчаянии сжала кулак. – Умирали все подряд – дети, взрослые, агрессивные, миролюбивые – ничего нельзя было сделать…

– Нет, никаких эпидемий не было, просто мать не хотела стирать его шорты.

– ??

– Ну вот так, мне добавить к этому нечего. Так мы жили. И еще, мать испытывала неловкость от того, что кто-то видит, что у ее сына грязные шорты.

– Господи, а какие же еще могут быть шорты у нормального четырехлетнего пацана!? – вырвалось у Арчи. – И ради того, чтобы кто-то, кого они увидят в первый и последний раз, не подумал бы непонятно чего про них, они заставляли ребенка часами сидеть смирно? Это же… ну в самом деле, это же пытка, самая настоящая пытка. Может ты чего-то не понимаешь, Майк?

– Может быть, может, да. Я понимаю, что это выглядит дико, наверное, мои воспоминания слишком отрывисты, и я не улавливаю какой-то важной причины, по которой ребенок должен сидеть смирно и не пачкать шорты. В следующий раз попробую разобраться, сейчас воспоминания немного смазаны.

– Хорошо, – Менгес сделал рубящее движение ребром ладони, – время дорого, пошли дальше. Второй эпизод.

– Есть что-то интересное, Менгес? – вкрадчиво спросила Арчи. – Я же вижу – ты чем-то возбужден. Может тогда сменим тему? А то ты прямо как двухлетний пацан, который впервые в жизни добрался до голенькой девочки.

– Да ладно тебе, – напористо возразил Брайс. – Это кто же сейчас только в два года начинает тискаться? У нас не средневековье.

– Брайс, не будь таким профессором, а то…

– Да, есть интересное. – перебил их Менгес. В группе Айрин, под Торонто – сегодня ночью они разослали отчет, я его просмотрел. Это нечто совершенно новое, совершенно. Не удивлюсь, если под это создадут новую группу. Вольф. Я думаю, он возьмется за это. Очень интересно, очень. Столько интересного! Как интересно! – Менгес привстал, и лицо его, и вся поза светилась силой и предвкушением. Через несколько секунд он снова сел, переборов всплеск желания двигаться, немедленно приступить к исследованию.

– Я хочу побыстрее закончить и послушать Менгеса, – Майк поднял руку, призывая ко вниманию. – Я в своей комнате, студенческое семейное общежитие, мне двадцать два или двадцать три года, моей жене около двадцати. Поздний вечер, грудной ребенок наконец-то заснул, в гостях подруга жены – застенчивая, вежливая девушка. Мне не нравится, что она пришла, я не люблю таких – чем более вежлив человек, тем он более агрессивен, эта закономерность мне уже хорошо известна. Сначала это казалось парадоксальным, но потом я понял – чем вежливее человек, тем сильнее его недовольство, если кто-то пренебрегает вежливостью. Чем вежливее, тем неискреннее – тоже правило без исключений. С такими людьми неинтересно, атмосфера натянутая, ведутся куцые разговоры, и часто лишь затем, чтобы вытеснить тот факт, что говорить не о чем. Подруга с женой приглушенными голосами говорят о ребенке – как пеленать, как…

– Пеленать? Это что?

– Ребенка туго заматывают в простыню, ее называют «пеленка», туда заправляют руки, чтобы он не махал ими…

– ?? Чтобы он не махал ими? Как это? Кому это надо? – изумлению Рианы, казалось, не было границ. – Нет, я правда не понимаю…

– Так делают. И всё тут! – В голосе Майка явно проявилось раздражение, и у Торы от удивления отвисла челюсть. Арчи вовремя перехватила ее готовое выплеснуться изумление, притянула ее голову к себе и прошептала: «мы, конечно, очищаем по возможности от негативного мусора захваченные воспоминания, но если ты хочешь совершенно точно все вспомнить, то целесообразно не перемешивать пакет восприятий и взять его таким, какой он есть. Естественно, в этом есть риск и порой ты получаешь по ушам доброй порцией негативных эмоций – тут каждый решает сам – на что он готов ради чистоты эксперимента. Майк, похоже, очень хочет быть точным в этом воспоминании. Отравится, конечно. Ничего страшного, часик усиленной эмоциональной полировки и все будет ОК».

– У меня часто возникало желание экспериментировать, – продолжал Майк, – но жена, которая всегда была мягкой и уступчивой, в таких ситуациях превращалась в мегеру, в железобетонную стену, и попытки продавить ее натыкались на быстро нарастающую агрессию. Пока человека не трогают, пока не задевают его жестких концепций, он может содействовать в некоторых экспериментах, или как минимум не слишком активно препятствовать им, считать себя новатором и достаточно гибким человеком. Но стоит задеть его любимую мозоль, зацепить жестко укоренившиеся концепции, и тогда перед тобой уже нечто совершенно иное – сумасшедший с пеной у рта, тиран, изо всех сил пытающийся подавить, вытравить любое инакомыслие. Ее аргумент всегда был один и тот же – «нет, давай мы об этом потом подумаем как-нибудь, обсудим, нельзя же вот так сразу, а пока сделаем так, как положено». Излишне говорить, что никакого «потом» никогда не было. Детей пеленают. При этом говорят «чтобы он не травмировал себя», «чтобы лучше спал». Мне всегда казалось, что ребенок испытывает ужас от того, что схвачен в железные тиски, что в нем происходит какая-то внутренняя борьба, он начинает кричать, пытается вырваться, а его лишь еще туже пеленают. Помогая жене, я часто зверел, когда наш ребенок умудрялся во время пеленания вытаскивать руки, болтал изо всех сил ногами, пеленка запутывалась, и я с остервенением запихивал его руки и пеленал так, чтобы он и пошевелиться не мог. Потом мне становилось стыдно, но жена была довольна – ребеночек хорошо связан, значит – все хорошо. Когда я говорил, что сомневаюсь в том, что ему хорошо, она лишь отмахивалась – так надо, так делала ее мама, так делают все мамы испокон веков, о чем тут говорить? С какого-то момента наш сын сдался – он перестал бороться и покорно давал себя пеленать. Не знаю – было ли то самовнушение или нет, но мне отчетливо показалось, что в его глазах немного потух какой-то огонек, словно что-то в нем необратимо сломалось. А мне стало спокойнее. Теперь с ребенком было меньше возни – запеленал, бросил его как полено в кроватке и пошел своими делами заниматься. А он покричит, помолчит, еще покричит, да и заснет. Вот и замечательно. Но иногда я испытывал смутные приступы – словно предаю что-то в самом себе.

Майк помолчал пол минуты и продолжил.

– Сейчас, возвращаясь к текущему моменту, я понимаю, конечно же – что именно меня мучило. Подавляя желание свободы в ком-либо, выбирая довольство вместо усилий по устранению раздражения и ложных концепций, диктующих те или иные абсурдные действия, достигая этого довольства путем пытки беспомощного человека, а пеленание – это несомненно изощренная пытка, я тем самым становлюсь в оппозицию к озаренным восприятиям. Если я совершаю действия, нацеленные на подавление озаренных восприятий в ком-либо, я тем самым подавляю их в самом себе. Но «тот-я» был предельно далек от этой ясности. Я-тот – обычный продукт той эпохи. И еще. – Майк запнулся, прикусил губу, пожевал ее с нарочито смешным выражением лица, показывающим, что ему сейчас совсем не радостно. – Еще я его бил.

– Кого?

– Ребенка.

– В каком смысле? Когда он вырос?

– В том-то и дело. Не когда он вырос, а когда он только родился. Когда ему было две недели, месяц и дальше.

Казалось, молчание в комнате стало вещественным.

– Ну…, – Тисса медленно подбирала слова, – во-первых я предлагаю тебе говорить не «я», а «он», или хотя бы «тот-я» – так будет точнее. Но постой, это же просто даже физически невозможно – бить такого маленького ребенка.

– Да? – в голосе Майка прозвучало отчаяние. – Ты уверена? Ты просто человек НАШЕЙ эпохи. А я имею опыт – каково быть человеком ТОЙ эпохи. Так вот знай, что это возможно. И я, и моя жена били его. И мать моей жены. Это называлось «шлепать». Эдакое милое словечко, которым взрослые прикрывают свою ненависть к детям. Все родители «шлепают» своих детей. Это еще называют частью «воспитания». И считается, что если детей не бить, то они «избалуются»… у меня сейчас голова идет кругом от этого воинствующего фашизма… «избалуются» – значит перестанут подчиняться бесконечным требованиям, запретам, указаниям, и будут хотеть делать то, чего им радостно хочется! Говорю все это, помню – как это было, вижу своими глазами, и не могу поверить – что такое было возможно… планомерно делать из детей рабов, послушные механизмы, подавлять на корню все их радостные желания… пытки, избиения, агрессивное вдалбливание концепций… но этот пример особенно показателен – ведь мы били месячного ребенка за то, что он сопротивлялся пеленанию, причем если жена держала свое раздражение в рамках приемлемого тогда поведения, то я часто выходил из себя, и бил его по-настоящему, открытой ладонью по попе… и по голове бил!

Майк словно захлебнулся своими словами. – Так поступал не только я. Когда я с коляской гулял среди других молодых родителей, я и не такое видел… Ясно помню ситуацию в парке. Ребенок, девчонка лет пяти, веселая такая, зверячая, активная, что-то сказала, и женщина, которая стояла рядом, ударила ее, дала подзатыльник. Потом еще раз. Потом, на глазах зверея, еще – пока девчонка не заплакала. И НИКТО ВООБЩЕ НИКАК не отреагировал. Потому что эта женщина – ее мать. Если бы то же самое сделал любой другой прохожий, то ни у кого не возникло бы сомнений, что это насилие, возможно его бы даже потащили в суд, а уж общественное презрение и осуждение ему точно было бы обеспечено.

А вот еще всплыл эпизод – я в книжном, просматриваю книгу о детских психических заболеваниях. Меня заинтересовало в ней то, что она написана психиатрами, учеными, врачами, а я хотел именно такой информации – научной, по максимуму очищенной от привычных глупостей. Но то, что я прочел… я так и застыл в этом магазине. Помню, что мне стало страшно. Сейчас помню только два эпизода – девочка написала в дневнике, что она не любит свою мать, и вообще не любит своих друзей и родственников, ей с ними неинтересно, она не хочет с ними общаться. Мать, прочтя это (кстати, совершенно обычное в то время явление – шпионаж за детьми), обратилась к психиатрам. Психиатры согласились с ней в том, что такое поведение девочки свидетельствует о психическом заболевании! Ее начали лечить… сейчас, минуту… – Майк помолчал и продолжил – ее начали лечить – сначала с ней вели беседы, потом ей стали давать таблетки. В книге подробно описывали – какие таблетки, сколько, как долго ее заставляли пить. Тогда, в магазине… я хотел их убить… черт возьми – я хотел их убить, родителей-убийц, психиатров-убийц, я представлял себе… да, я представил себе, что это самое сделали с моей любимой девочкой… я бы их убил. А потом я подумал – но ведь и та девочка могла бы быть моей любимой, и ее убили… сейчас я ясно чувствую – что такое «хотеть убить» – страшная отрава… ну так вот – после двухмесячного интенсивного курса лечения девочка стала писать в дневнике «я сильно люблю мою маму», стала общаться с родителями и «друзьями» – все в восторге, вылечили! А? – Майк обвел глазами слушателей?

Тора сидела, словно парализованная. На ее лице застыло изумление, отчаяние, вдруг она словно очнулась, по телу прошла сильная дрожь, Тора встряхнулась, как большая собака, и снова на ее лице отразилось упорство, устремленность, серьезность.

– Раньше мне часто казалось, что Большая Детская Война перехлестывала в своей жестокости всякие разумные границы. Кажется, я понемногу начинаю понимать – почему это случилось. Если очень долго, очень изощренно, на каждом шагу применять к человеку психические и физические пытки, то чего же можно ждать, когда терпение лопнет?

– Да. – Тисса кивнула, – это я читала. Психиатрия. Страшная штука. Читала. Примеров миллион. Основоположник американской психиатрии Бенджамин Раш считал, что если негр-раб хочет убежать от рабовладельца, то он психически болен. Это считалось гуманным – не убивать беглого раба, а лечить. Впрочем, лечили в те года своеобразно – доминировала теория, что психические заболевания проистекают от неверной циркуляции крови, ну и чтобы эту циркуляцию исправить, больного привязывали и оставляли лежать без движения на несколько дней, а то и недель… а ведь это и есть пеленание! С тех же исходом, кстати – реальное помешательство пациентов. Ну а что творилось в Советском Союзе в 20-м – 21-м веках, в Китае, – это всем известно. Психиатрия стала страшным орудием подавления инакомыслия. Без суда, без следствия, на всю жизнь.

– Второй эпизод, – продолжал Майк, – мальчик девяти лет. Проявление «болезни» – играет часами напролет с предметами, не предназначенными для игр!

Керт издал странный звук, выпрямился, почесал ухо.

– Мы тут не в институте благородных девиц, давайте помнить об этом. – Голос Менгеса был тверд. – Пора привыкать к тому, что прошлое человечества, в котором мы копаемся, это не совсем то, что можно прочесть в старых книгах по истории, где все выглядит сглаженным и прилизанным, потому что даже сегодня обычные историки не переживали всего этого, они смотрят сегодняшними глазами на вчерашний день. А мы – мы новое поколение исследователей, мы – конкретные историки, мы все это переживаем, поэтому видим больше, чувствуем сильнее, и тем-то это все и интересно.

– Да уж, интересно… – пробормотала Тора.

– Он мог по три часа играть с бутылками или монетками, веревочками. Ясное дело – мальчик болен. Ну дальше все как по нотам – курс интенсивного лечения, и мальчик спасен – теперь он играет только с правильными игрушками, одобренными министерством образования. И вообще мальчик стал более управляем – спасибо докторам! Ну, пожалуй хватит, я не хочу больше вспоминать сейчас об этом. Ведь это только самое невинное, я помню кое-что и посерьезнее… ведь, кстати, «шлепать» – понятие растяжимое, можно так «шлепнуть», что ребенок испытает болевой и психический шок и перестанет плакать, замрет, застынет. А взрослые и довольны – как хорошо, ребеночек «успокоился».

Пойду, дополню свой отчет. Предлагаю сделать паузу, собраться через пятнадцать минут и послушать Менгеса.

– Я на крышу! – схватив блокнот, Тора выпрыгнула с кресла, подбежала к Арчи, присела на коленки, взяла губками ее сосочек и, положив свои пальчики на пальчики Арчи, все еще неторопливо ласкающие письку, принялась посасывать его, полизывать, покусывать, потом двумя руками обняла ее за шею и пробежалась нежными прикосновениями язычка и губ по всей ее мордочке, вскочила, шлепнула по попе Брайса, царапнула спину Майку, и с разбегу влетела в распахнувшиеся от удара ее упругого тельца двери, утренняя свежесть обрушилась на нее, прохладный воздух обвил ее полуобнаженное тельце. Солнце подошло к крыльцу, а крыша уже была вся залита яркой, расплавленной нежностью Очень Большой Девочки.

– Кому новости транслировать, – донесся снизу громкий голос Брайса.

– Давай мне, сюда наверх, – новостей было много, мир строился фактически заново во всех отношениях несмотря на то, что процесс этот уже более или менее активно шел вот уже шестой десяток лет. Тора старалась охватить как можно больше всего. Притянув голограмму, она открыла заголовки новостей. Ага, все-таки ввели обязательное тюремное заключение…

– Брайс, видал? Теперь нашим детишкам всем сидеть в тюрьме!:) – перегнувшись через перила она проорала в комнату под ней. – Уголовнички !:)

– Я голосовала «за», – это голос Арчи. – По-моему, аргументы очень убедительны. Странно ожидать, что человек будет всерьез воспринимать угрозу, которую представляет себе совершенно абстрактно. Еще тысячу лет назад юристы отдавали себе отчет в том, что не столько строгость, сколько неотвратимость наказания особенно убедительно влияет на потенциального преступника. А вот дальше их мысль не пошла. Или пошла, но ее не пустили. Это же совершенно естественно – если хочешь предостеречь человека от чего-то – дай ему как можно более ощутимый пример, чтобы он на своей шкуре почувствовал. Хочешь стать гражданином? Получить права? Отлично – бери. Но это не раздача милостыни, это ответственный шаг. Хочешь взять с собой новичка в горы на восхождение на Дхаулагири? Отлично, пусть сначала сбегает на Ама-Даблам, пусть за двое суток обежит вокруг Аннапурны, пусть переночует на вершине Тиличо – пусть почувствует – что такое горы, что такое ветер, снегопад, холод, изнеможение. Тогда с тобой в связке будет уже не сумасшедший чемодан, а человек, который хотя бы примерно представляет себе возможные последствия своих бытовых маразмов, переоценок сил и прочих ошибок. Сколько теперь надо отсидеть, Тора, перед получением паспорта?

– Четверо суток в колонии строгого режима.

– Прекрасно! Заодно и с «коммандос» поближе познакомятся – будет перед глазами живой пример.

Развалившись на подушках в ложе из бамбуковых стеблей, Тора включила блокнот, развернула голографический экран, включила файл с дневником и стала диктовать: «вышла из логова, радость интенсивностью 3-4, нежность-5 к Арчи и безобъектная. Небо глубокое, пронзительно голубое, с большими белыми мордами облаков. Чувство красоты-7, когда смотрела на края облаков, затем чувство красоты стало пронзительным, усилилось до 8, перешло в экстатическую стадию.

Потом одновременно возникло следующее: ясность в том, что я теперь тут буду жить и путешествовать с этими ребятами. Возник сбой обычного различающего сознания на 3-4 секунды, потом ясность, резонирующая с фразой «свободное существо. Делает, что хочет». Появилась безобъектная преданность, нежность, чувство красоты-2 по экстатической шкале. Возникло физическое переживание средней сферы пустоты, горение и наслаждение в груди и горле, прозрачность, легкость, свежесть, восприятие шара золотого света в груди размером с апельсин, от которого расходятся лучи далеко за пределы видимых границ тела. Потом возникла наполненность пространства небом: голубое, свежее и прозрачное небо вокруг этого места, между горами, вокруг деревьев. Как будто емкость доверху залили веществом. От всего, на что смотрю, возникает невыносимое чувство красоты, сопровождаемое всплесками наслаждения в груди и горле. Длится уже около 6 минут. Экстатические озаренные восприятия возникли еще внизу в тот момент, когда я слушала рассказ Майка о том ужасном времени, и тогда яростно проявилась ясность, что я свободное существо, могу делать все, что хочу.

Вчера шла по тропинке к речке, порождала предвкушение, решимость, устремленность. Возникло желание усиливать еще и еще ясность в том, что «Земля – живое существо», стала произносить эту фразу, сосредотачиваясь на нежности к Земле. Через несколько минут возникло наслаждение в груди и горле, безобъектная нежность и восторг-6, безобъектное сексуальное желание и эротическое влечение. Возникали всплески чувства красоты, когда смотрела на траву и деревья. Начала порождать открытость к Земле, желание передать ей свои восприятия, особенно нежность и сексуальное желание к ней. Нежность усилилась до 8. Возникло ощущение легкости, восторга, возникло желание бежать и прыгать. Радость 7-8, что Земля – живое существо. Желание отдать ей все, что есть в этом месте. Когда смотрела на траву – возникло восприятие, как будто я ее ласкаю взглядом, возникло наслаждение вне видимых границ тела – в месте травы, лишь о того, что я смотрю на нее. Потом – ощущение тепла в ступнях, которое усиливалось и медленно поднималось вверх по ногам. Тепло усиливалось, когда достигло макушки головы, возникало наслаждение в теле такой интенсивности, которое бывает при оргазме, ширина охвата 8. Возникла мысль, что это место умерло. Возникло изумление и преданность Земле. Хотелось смотреть только на горы, деревья, небо и траву. Как будто сместился фокус – я смотрела только на морды Земли, на всем остальном внимание не задерживалось, словно не прилипало. Сам собой прекратился механический внутренний диалог.

Сейчас хочу решать задачу интеграции в свои восприятия непрерывной нежности. Хочу для этого ставить перед собой максимально конкретные задачи – разбивать время на короткие промежутки, привязывая их к определенной деятельности, и порождать нежность: например, испытывать нежность, пока умываюсь, пока иду к озеру и т.д., при этом точно фиксировать результаты.

Сегодня ночью, когда трахалась с Майком, испытывала экстатическую безобъектную нежность и преданность на 2-3 на протяжении пятнадцати минут: делала 5-секундную фиксацию восприятий в уме с порождением нежности. Возникла решимость и ощущение продавливания толстой свинцовой плиты, желание продолжать порождать озаренные восприятия и добиться усиления озаренного фона.