Текст книги "Происхождение видов"

Автор книги: Бодхи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Глава 12.

Голос комментатора не всегда сохранял должное спокойствие – в некоторых местах он явно волновался, а порой и вовсе сбивался и был вынужден сделать паузу. Но это лишь усиливало впечатление от услышанного и увиденного. Тора никогда раньше так подробно не изучала историю Большой Детской Войны, и когда сейчас она вникала в детали, смотрела архивные видеоматериалы, то все чаще приливы решимости и преданности сменялись откатами сдавливающих и агрессивных негативных эмоций, так что Тора вынуждена была делать паузы и проводить эмоциональную полировку волна за волной. Тем не менее, ее усилия не были безупречны, и через каждый час-два она выключала инфокристалл, и переключалась на работу над своими разработками, или осваивала навыки экспресс-погружений. Менгес особенно настаивал на этом, так как задача, которую он перед ней собирался поставить, требовала особой гибкости и скорости реакции. Тисса была ее основным тренером, но пока что дела шли не слишком успешно, и хотя Менгес и уверял ее, что в реальной ситуации она под влиянием эмоциональной вовлеченности наверняка вспомнит все навыки, Тора не была так уж в этом уверена. Экспресс-погружения требовали от дайвера способности почти мгновенно менять уверенность, причем отчетливость уверенности должна быть не меньше пяти по десятибалльной шкале. Это совсем непросто. Взять в руку камень и тренироваться испытывать уверенность, что камня в руке нет – до такой степени, чтобы пропадали ощущения камня. Это было сложнее всего. Циклическая уверенность в том, что не касалось непосредственых ощущений, давалась ей легче, поэтому Тисса так выстроила обучение, что от легкого они переходили к сложному.

Спустя час-другой усилий по циклической смене уверенности, когда вся футболка и трусики пропитывались потом, Тора включала инфокристалл и снова и снова всматривалась, вслушивалась, боролась с негативными эмоциями.

Особенно сложно ей было держать себя в руках, когда рассказывалось о массовых разрушениях поселений детей, о варварском их уничтожении десятками, сотнями в психиатрических клиниках, превращенных в своего рода «газовые камеры», где непокорного ребенка связывали и накачивали такими дозами психотропных веществ, что многие уже через неделю превращались в овощ. Обезумевшие от ненависти и страха родители не задумываясь убивали своих детей, уж конечно «от любви». Их лозунгом было «лучше уж пусть он умрет, чем станет чудовищем». Под «чудовищем» они подразумевали человека, который борется за собственную свободу, в том числе за свободу от негативных эмоций. По мере того, как война становилась все более ожесточенной, поляризация усиливалась. Все меньше становилось тех, кто пытался делать вид, что его это не касается. Все более и более жестокими были акции с обоих сторон. Пожар разрастался стремительно, и не прошло и года, как война пришла в каждую семью, где были дети. А спустя еще некоторое время в войну вовлекся каждый – никто не смог остаться в стороне.

Пестрая разнородность детей в чем-то усиливала их позиции, в чем-то ослабляла. И, конечно, прежде чем была создана прочная, боеспособная структура, пролилось немало крови. Без помощи тех взрослых, которые симпатизировали стремлениям детей добиться свободы, вряд ли получилось бы что-нибудь, кроме бессмысленного самоуничтожения. Именно они помогли детям выработать правила конспирации, выработки единых целей, они дали пример стойкости и самопожертвования, так как ненависть взрослых, направленная против «совратителей», как они называли тех, кто содействовал усилиям детей, была особенно жестокой, беспощадной. Основная слабость взрослых, которую использовали дети в своей войне, заключалась в том, что родители испытывали жалость к своим детям, и стоило сделать виноватое лицо, зареветь, слезно попросить прощения, как наступал «мир». Под «миром» взрослые понимали безоговорочное добровольное рабство детей. Но горе тем, кто принял «раскаяние» за чистую монету – во второй год войны, когда взаимная жестокость достигла апогея, не было времени на сомнения и колебания, и миллионы родителей были убиты собственными детьми ночью в своих постелях, когда они, удовлетворенные, спали после показательного наказания и последующего прощения своих непослушных рабов. Причем начало эпидемии убийств положили сами взрослые, растиражировав в средствах массовой информации леденящие кровь истории о ночных умерщвлениях детьми своих родителей. Дети, замершие перед стереоэкранами, начинали постигать – вот он, путь к свободе! И когда назавтра скандалы начинались снова, когда снова на их головы обрушивались удары, или оскорбления, или вежливо-интеллигентские запреты «только через мой труп», когда снова их хватали за руку и силой вели в школу, ставили в угол, орали на них в истеричных припадках, били по рукам, застав за мастурбацией, били по лицу, застав за ласками с другими детьми, тогда мысль о «ночном пути к свободе» все ярче и ярче загоралась в их сознании. Но Рубикон был перейден не детьми. Убивать начали именно родители. Сначала – в психушках. Эпидемия уничтожения детей с помощью психотропных веществ охватила мир со скоростью лесного пожара. Всем вдруг показалось – как просто! Вколол дозу – и порядок, ребеночек стал тихим, не дергается. А разве дети не замечают этого? То один исчез, то другой, а потом возвращаются – спокойные такие, глаза мертвые, выеденные… Даже если бы родители вешали бы своих детей или пристреливали, это бы не производило такого ужасающего впечатления – труп есть труп, это ужасно, но с каждым днем ужас все больше и больше вытесняется. А тут – «это» ходит по твоему двору, «оно» учится в одном с тобой классе, ты можешь подойти к нему, дергать за рукав, орать в ухо, даже бить, пытаться пробудить в нем того ребенка, которого ты знал еще неделю назад. А там – ничего. Проеденная кислотой душа. Вселенская серость. Глубинная жуть буквально замораживала ужасом, и конечно – кто не представил себя на месте «этого»? Наступает вечер, родители возвращаются с работы, и снова скандалы, снова крики и запреты, снова попытка за попыткой сделать из тебя послушный механизм, который должен во всем слушаться, оправдываться, выполнять указания, делать то и не делать этого. А если завтра у них лопнет терпение? И тебя – как и соседскую девочку – отвезут «полечиться»? От таких мыслей волосы встают дыбом, пропадает сон, ты уже не спишь, а лежишь и стучишь зубами от страха, и мысль за мыслью капает в бездну: «проблема решается очень просто – пока они спят», «это надо сделать только один раз – потом наступит свобода». И свобода начала собирать свой кровавый урожай. Новостные ленты заполнились ужасающими картинами ночных убийств. А дети тоже смотрят телевизор и ползают по интернету. Вот девочка – ей семь лет. Родители, заставляя ее ходить в школу, ставят условие – или завтра в школу, или в психушку. Утром девочку находят в парке – она забилась под дерево и плачет без слез. Дома – два трупа – папа и мама с перерезанным горлом. Кто теперь будет заботиться о девочке? А нужна ли ей эта забота? Еды хватает всем, жить ей есть где, доступ к книгам есть у всех, теперь она гуляет целыми днями где хочет, занимается сексом с кем захочет – во всяком случае так представляется тем, кто живет в цепях. И на следующее утро – новая порция леденящих кровь новостей. В ответ – новые жестокости. А ночью снова проливается кровь. Методы совершенствуются – благо способов убийств человечество изобрело немыслимое количество. Инфаркты, неврозы, психические срывы косят взрослых почище длинных ножей. Спонтанные акты возмездия лишь усиливают страх и взаимную ненависть.

Конечно, прежде чем детям с помощью тех, кто им помогал, удалось создать гибкую структуру, которая выводила из под удара тех, кто отважился на войну, им пришлось пережить немало разочарований, предательств. «Мартовская бойня» – под таким названием вошло в историю то, что можно назвать «гражданской войной» между детьми. Часть детей заявило о своей поддержке взрослого мира и творимого им насилия. Они утверждали, что это вековое, тысячелетнее насилие осуществляется «во благо» самих же детей, и довольно скоро они превратились в хитрых предателей, выведывавших важные сведения и передававших их тайной полиции. Но и взрослый мир разъедала междоусобица. Не все согласились с той беспрецедентной жестокостью, с которой взрослые подавляли бунт. Многие открыто встали на сторону детей, хотя каждый признавал право детей на свободу лишь в определенных рамках – если кто-то из «прогрессивных» взрослых соглашался с тем, что кушать ребенок может не по расписанию вместе со всей семьей, а тогда, когда он захочет (революционная мысль, между прочим, для многих родителей), то это не значит, что он не приходил в исступление ненависти, застав свою пятилетнюю дочку, занимающейся сексом с семилетним пацаном-соседом.

Как известно, ни технический прогресс, ни социальные потрясения не избавляют от концепций и суеверий – они лишь видоизменяются. Интересные примеры такого рода во множестве можно видеть в двадцатом и двадцать первом веках – первых веках бурного развития технологий. В СССР двести миллионов человек на протяжении десятков лет были убежденными коммунистами, верили в самые дичайшие концепции о единстве партии и народа, воображали себе западные демократии как ад. Когда коммунизм лопнул, все коммунисты стали христианами. И разумеется – и в качестве «коммунистов», и в качестве «христиан» были повсеместно распространены суеверия, в том числе и совершенно уж пещерного характера типа боязни черных кошек, перебегающих дорогу; необходимости постучать по дереву или плюнуть три раза через плечо; опасности попасть под косой взгляд или вернуться домой за забытой вещью. Сеть ритуалов покрывала бытовую жизнь человека. На словах кто-то мог не соглашаться с наличием у него суеверий, и ради показухи даже заставить себя пройти вперед после перебежавшей дорогу черной кошки, неизбежно испытывая при этом тревожность. Так и во время войны – новые суеверия влились в дружную семью старых. Начали говорить о таинственном гипнозе, под который подпадают дети, о враждебном сектантстве, вернулись разговоры о сделках с дьяволом (да, казалось бы – ну невозможно верить в дьявола в 24-м веке!), о жертвоприношениях и прочем. Маска цивилизованного человека была сброшена окончательно, и с неумолимой очевидностью подтвердилось то, что в том, что касается психического развития, современное человечество недалеко ушло от средневековья.

Наступил хаос. И, казалось, дальше уже некуда, а война все ожесточалась и расширялась. Самоуничтожение человечества ускорялось немыслимыми темпами, пока, наконец, не грянула техногенная катастрофа – массовое уничтожение людей не могло не сказаться на способности населения поддерживать те технологические циклы, которые составляли неотъемлемую часть механизмов, обеспечивающих само существование людей. Апокалипсис наступил так быстро и естественно, что в него долго не могли поверить. Кадры стереохроники сохранили удивительные картины – вот очередь в порту, люди ждут экранолета. Уже второй час ждут, вот уже третий, и вот они вдруг понимают – экранолета не будет, сегодня утром пилоты не проснулись – их убили в собственной постели, или в чашке с чаем была отрава, или по дороге завязалась перестрелка противоборствующих группировок. Экранолет не полетит. Гравилента не вернет их в собственные дома – диспетчера нет и не будет. На лицах – растерянность. Мир рухнул. Не верится? Придется поверить.

Тора оторвалась от стереовизора, остановила его, легла спиной на горячую землю, закрыв глаза. Зачем Менгес хочет, чтобы она все это смотрела? Чего он хочет? Зачем ей видеть эту ненависть, реки крови, обезумевших людей, убивающих своих детей, обезумевших детей, убивающих родителей? Как все же это удивительно, непостижимо – вся эта ненависть, желание во что бы то ни стало задавить, заставить подчиниться, заставить быть своей вещью, послушным, лишенным радостных желаний манекеном. Да, иллюзия «злодеев» довлела над людьми в течение тысячелетий, и только после третьей мировой стало предельно ясно, что эта теория несостоятельна, что она попросту лжива. Настал кризис гуманизма. Тогда стало предельно ясно, что гуманизм – это изощренная форма человеконенавистничества, потому что гуманизм – это дорисовка озаренных восприятий там, где их попросту нет, т.е. это неискренность, а неискренность и агрессия, пусть даже и подавленная, всегда идут рука об руку. А когда созревают подходящие обстоятельства, подавленная агрессия неотвратимо становится проявленной, захватывая человека в свой водоворот так стремительно, что остановиться уже нет никакой возможности.

После третьей мировой войны судить было некого – или судить пришлось бы каждого, у людей не было выбора, да и даже думать о выборе было некогда – все развивалось слишком стремительно. В условиях, когда поиск виновных был заведомо абсурден, а концентрация проявлений неслыханной жестокости, тем не менее, не знала прецедентов в мировой истории, концепция о «злодеях» стала очевидно ложной, и пришлось не только отказаться от нее, но и сделать соответствующие выводы. А вот когда судили нацистских преступников после второй мировой, тогда еще верили в то, что они – некие «злодеи». Между тем даже поверхностное изучение мемуаров главных нацистских преступников совершенно очевидно показывает – они не какие-то там злодеи, они самые обычные люди. Любой человек, попавший в те же самые условия, проявил бы те же самые чудовищные качества. А разве опыт Советского Союза – не доказательство этому? Каждый второй доносил на каждого первого, откуда-то взялись сотни тысяч, миллионы доносчиков, тюремщиков, кгб-шников, палачей. Это что – все они были злодеи? А потом – когда коммунизм потерпел крах – злодеи куда-то вдруг все исчезли, и появились откуда-то вежливые люди, строящие общество развитого капитализма? Это же очевидный бред. Немецкие нацисты на оккупированных территориях творили порой такие зверства, что волосы дыбом встают. Это что – какой-то другой народ? Не тот же самый, который был образцом дисциплины, цивилизованности, культуры? Да конечно тот же. Разве есть хоть какой-то народ, не запятнавший себя геноцидом? Разве советские войска, войдя на территорию Германии, не творили там те же самые чудовищные преступления? А что они делали на своей территории в тридцатые – пятидесятые годы двадцатого века? А что творили французы в своем походе против России? А китайцы в Тибете? А британцы в Индии? А индусы с британцами? Американцы с вьетнамцами? Турки с армянами? А когда началась третья мировая, и христиане устроили чудовищную бойню с мусульманами, в которую был вовлечен каждый, полегли миллиарды, разве тогда не стало все ясно? Перечень бесконечный, история ненависти и геноцида столь обширна и убедительна, что просто не оставляет никаких возможностей к тому, чтобы вытеснить очевидный факт: нет злодеев и выродков, есть самые обычные люди, которые в один момент – цивилизованные, сочувствующие, жалеющие, помогающие, а в другой момент могут стать народом-преступником. Люди-флюгеры. Флюгер не бывает северным или южным – его направленность зависит от ветра. И более того – каждый народ непременно станет преступником, если к тому сложатся соответствующие условия – история это доказала, хотя гуманисты до последнего старались закрыть глаза на этот факт. После того, как ясность в этом уже невозможно было вытеснять, т.е. после третьей мировой, пришлось признать и то, что культура, цивилизация как таковая – это в том числе и культивирование подавленной ненависти, и нет способа предотвратить ее выбросы. Только тогда и вспомнили о практике прямого пути, достали ее из пыли и забвения, возникло и укрепилось понимание, что подавление – это лишь отсрочка самоуничтожения. Если человечество хочет выжить, то необходимо любой ценой научиться именно устранять негативные эмоции, тем более, что им на смену автоматически приходят озаренные восприятия. Тем более, что технически это очень просто. Трудно сказать – какая судьба ожидала бы это учение, как быстро оно завоевало бы себе место под солнцем. Большая Детская Война не оставила выбора – выжившие после нее люди были просто вынуждены принять совершенно определенную доктрину – либо будут уничтожены негативные эмоции, либо будут уничтожены они сами.

Но от всего этого возникает усталость, отравление, негативный фон. Как Тора ни старалась зачищать негативные эмоции, возникающие от погружения в кровавую историю человечества, результат был небезупречен. Необходимо поговорить с Менгесом и разобраться – зачем все это. Чертовски не хочется копаться в диком кровавом прошлом.

Тора вскочила на ноги и решительно направилась на полянку, где Менгес, Керт и Брайс уже второй час что-то обсуждали, то горячо споря, то затихая и задумываясь.

От опытного взгляда почти невозможно что-либо утаить. Человек, посвятивший многие годы различению собственных восприятий, практике замены нежелаемых восприятий желаемыми, невольно приобретает способность замечать их проявления в других людях по самым, казалось бы, ничтожным признакам. Когда-то раньше писатели-фантасты рассуждали о том – как усложнится жизнь, когда и если люди научатся читать мысли. Им было невдомек, что чтения мыслей и не требуется – достаточно искренности в различении и исследовании собственных восприятий, чтобы все само ложилось на ладонь. Опыт формирования обоснованных предположений, их последующей проверки с помощью анализа ответов на вопросы, поступков других людей, давали возможность настроить свое различение до любой степени совершенства. Когда дракончики вышли на арену бойни столетней давности, чтобы оказать содействие детям, сражающимся за освобождение от тысячелетнего рабства, то одним из основных направлений приложения их усилий состояло в том, чтобы научить детей быть искренними, различать свои восприятия, занять позицию категорической, безусловной неприемлемости негативных эмоций. Именно их успех на этом фронте и обусловил то, что дети получили возможность фактически без помех «читать мысли» взрослых, распознавать их замыслы, обман и коварство, как бы хитро они ни были замаскированы. А беспощадная война, объявленная детьми против негативных эмоций, привела к их невиданному ранее в истории единству, предельно эффективному сотрудничеству, поразительной способности понимать другу друга, причем зачастую в буквальном смысле без слов. Так что нет ничего удивительного в том, что, лишь взглянув на приближающуюся Тору, Менгес улыбнулся и развернулся к ней, понимая, что настало время для разъяснений.

– У нас много нового. – Менгес начал первым, жестом усадив Тору рядом с собой. – Что-то назревает, но потребуется время хотя бы для того, чтобы систематизировать получаемую информацию. Твои бывшие коллеги из институтов также работают над систематизацией поступаемой информации, и мы, таким образом, будем получать еще и их сводные данные в дополнение к общему потоку публикаций. А этот поток увеличивается с каждым днем. Зверинец принял решение о ежедневном совещании, и я предлагаю тебе не пропускать их. Совещания сейчас проходят в 16-00 по среднеевропейскому времени, так что строй свои планы соответственно. «Ресурсы», конечно, тоже хорошо бы смотреть ежедневно.

– Я все же рискну. – Керт с явным нетерпением ждал, пока Менгес договорит, и воспользовался первой же паузой, чтобы продолжить разговор, прерванный появлением Торы.

– Рискнуть можно, проблемы нет. – Судя по интонации Менгеса, он понял безуспешность попыток прямого противопоставления своей позиции желаниям Керта, и пошел в обход – согласиться, после чего, обсуждая детали, совместно прийти либо к серьезным коррективам, либо к отказу от задуманного в целом. – Хорошо, мы окажем поддержку группе Тардена.

– Как, ты согласен? – Керт явно не раскусил маневра.

Прямой вопрос, в свою очередь, застал Менгеса врасплох, и едва заметная заминка тотчас выдала его с головой.

– Ага, политик чертов, – Керт рассмеялся и запустил в Менгеса шишкой. – Я смотрю, ты из своих погружений не только информацию для отчетов выносишь. Смотри – не подцепи что-нибудь посерьезнее, чем хитрости ведения споров.

– Как же… Волкодавы тут же хвост прищемят… но на самом деле… да, согласен, цена ошибки велика – начнешь с невинных хитростей, кончишь неискренностью. Грань слишком тонкая, и мне совсем не хочется приближаться к ней. Согласен. Отказываюсь от таких приемчиков – они не стоят того.

– Волкодавы – это кто? – Тора толкнула плечом Брайса.

– Ты с ними еще познакомишься. Это наша страховка, наша дезинфекция. Прошлое человечества – все равно что город, объятый чумой. Есть риск подцепить серьезную заразу, когда интегрируешь оттуда восприятия. Несмотря на то, что нам совершенно чужды те мощные и всепоглощающие омрачения, которые тогда испытывали люди, и обратное расслоение никогда не вызывает проблем, тем не менее существует эффект индукции – ведь мы далеко не непрерывно испытываем яркие ОзВ, и у меня, к примеру, бывает порой по часу-два в день, когда интенсивность озаренного фона снижается ниже пяти.

– Вообще-то, во время критического ослабления озаренного фона погружения запрещены, – раздался из-за спины Торы хитрожопо-игривый голос незаметно подкравшейся Арчи. В нескольких метрах за ее спиной присела на травку Пурна, такая пупсовая непальская девушка с аккуратными глазками и губками, в коротких шортиках, подчеркивающих припухшесть ляжек.

– Ну да…, – согласился не слишком охотно Брайс, – … запрещены…, так что волкодавы – что-то вроде активного зеркала – «смотришься» в них и получаешь в ответ «отражение»… что касается меня, – Брайс не выдержал и снова ввязался в разговор, положив лапу на коленку Торы так, словно хотел придержать тем самым ее дальнейшие расспросы, – да, что касается меня, то мне эта идея нравится. Нравится! Я не новичок, я все понимаю, это риск, это то, это сё – но мы не в институте. Мы на переднем крае. Мы именно потому тут, что иначе не можем и не хотим.

– Быть на переднем крае – не значит ломиться сквозь стены…

– Нет, Менгес, стены тут ни при чем. Ты только что отказался от мелкого политиканства, откажись и от аргументирования с помощью аналогий, особенно столь очевидно тенденциозных. Мы говорим не о стенах, мы говорим о конкретной вещи. Давай говорить о том, что у нас есть, а у нас есть следующее… погоди, Керт, я хочу сказать. У нас есть что? У нас есть – первое – Нортон со своей группой, которые частенько нам всем как репейник под хвост. Я думаю… да нет, я просто уверен, что все они были в курсе уже давно, возможно с самого начала. Атмосфера у коммандос существенно отличается от той, которую можно обнаружить в любой другой команде, это понятно. Ему можно, конечно, попенять за это… что знал, но помалкивал, но что это сейчас изменит? Да и понять его можно – слишком часто его пытаются придержать за попу, а перспективы в самом деле… необычные, мимо такого не то, что вольные разведчики, я сам бы не прошел. Итак – первое – это ребята, которые от своего не отступят. Мы руководствуемся радостными желаниями, наиболее интенсивным вектором предвкушения, и прошедшее столетие убедительно доказало вопреки всем страхам и обанкротившимся ценностям, что это – настоящая опора. Второе – наработанный ими опыт. Сделано немало…

– Так, – Тора решительно схватила Брайса между ног, – сейчас кто-то останется без яиц. Я, конечно, не бог весть какая важная персона, но яйца я тебе поприжму, если не пойму – о чем речь.

– Колонизация.

– Чего? Кем? Говори яснее.

– Хорошо, – Менгес встал, отряхнул попу от сосновых иголок. – Обсудим потом. Вы тут поговорите, а я хочу пойти к ручью, поваляться в нем, полапать его струи, потискать морды камней. Встретимся на зверинце.

Спустя минуту Пурна с Торой остались одни на полянке.

– Хочешь, сходим к водопаду? – предложила Пурна. – Отсюда его не видно, но он недалеко – всего минут пятнадцать. Там есть небольшая пещерка. Несколько лет назад сошел селевой поток, и обнажился вход в нее – если бы это произошло лет на двести раньше, от пещерки остались бы только обшарпанные стены, так что, – Пурна улыбнулась, – нам повезло, что она осталась нетронутой.

– Сталактиты и сталагмиты?

– Не только. Пошли, увидишь, тебе нравится пялится на морды камней?

Тора шла позади и пялилась на попку, спинку, ляжки, икры Пурны. Мускулистые и нежно-припухлые одновременно. Несмотря на то, что Тора ежедневно в сумме час-полтора получала наслаждение от физических упражнений, она явно была менее подвижна и вынослива. На более или менее пологих участках ей удавалось держаться «в кильватере», но там, где склон шел круто вверх, Пурна взлетала просто с нечеловеческой легкостью и скоростью.

– Ты могла бы, наверное, просто бежать вверх всю дорогу? – Догнав в очередной раз Пурну, Тора остановилась, чтобы восстановить дыхание.

– Конечно. Я живу тут, и мне очень нравится быстро двигаться, и здесь нет ровных троп – только вверх или вниз, так что ничего удивительного. – Пурна опустилась на одно колено перед Торой, провела ладонями по ее ляжкам, коленкам. – Твои мышцы недостаточно упруги, они выглядят несколько изнеженными, хоть и объемными. Просто силы мало, нужна упругость. Нередко тот, у кого мышцы рельефны и способны совершать значительную работу на тренажере, в реальных условиях быстро выдыхается, будь то бег по горам или перетаскивание камней. Когда ты тренируешься, ты постоянно фиксируешь свое внимание на наслаждении от занятий?

– Конечно. – Тора махнула рукой, показывая, что она уже в порядке, и девушки пошли дальше по узкой каменистой тропе, перемежающейся осыпными участками. Вдоль тропы то тут, то там колючие кусты горного барбариса светились своими густо-красными ягодами цвета темного граната. – Я читала, как раньше – в века сплошных омрачений – люди пытались развивать свое тело. Это невероятно! Сначала люди буквально «через не-могу» заставляли себя напрягать мышцы, думая, что они «тренируются». Конечно, при достаточно интенсивном самоизнасиловании такого рода мышцы становились крепкими. Но какой ценой! Непрерывные травмы, постоянные приступы непреодолимой лени, негативный фон. Пять-десять лет такой спортсмен занимается спортом, а потом фактически становится инвалидом – мышцы быстро превращаются в жир, травмы становятся хроническими, никаких интересов и навыков нет, так как в условиях такого постоянного негативного фона все интересы, все живое выгорает. Еще люди верили, что здоровый образ жизни состоит в том, чтобы с утра делать гимнастику (опять-таки через не-могу), а потом целый день сидеть жопой на стуле, а после работы валяться на диване перед телевизором. Я не понимаю – ну неужели требуется какой-то особенный ум, какая-то особенно проницательная наблюдательность, чтобы понять, что тут что-то не то!? Но пока Бодхи в своей первой книге не написал о том, что только те физические упражнения приводят к развитию тела, которые сопровождаются ощущениями наслаждения от этих упражнений, никому, похоже, даже в голову это не приходило.

– А твердость? Ты порождаешь твердость во время упражнений?

– Твердость… нет. – Тора задумалась на минуту, затем продолжила. – Твердость иногда возникает сама собой, но я никогда не ставила перед собой цели специально порождать ее во время упражнений.

– Порождай ее. Добейся привычки, при которой она будет возникать и проявляться непрерывно в то время, как ты тренируешься.

– А что будет?

– Ты попробуй, и если тебе понравится, то увидишь сама, – Пурна сделала неопределенный жест рукой, который можно было бы интерпретировать как «что тут рассуждать – надо пробовать». – Для того, чтобы легче было порождать твердость, я использовала камни.

– В смысле? Смотрела на них?

– И смотрела, и держала в руке. Тебе какие камни больше нравятся? Какие вызывают наибольший резонанс с симпатией, чувством красоты, нежности?

– Многие… – Тора часто пялилась на живые, необработанные камни, которые во множестве валялись везде по всей территории базы. – Какие больше всего… опал очень нравится на ощупь, и цвета у него мягкие, облачно-нежные, и форма дикого, своенравного камня. Дымчатый топаз – словно приглушенный желтоватый кварц с глубоким отливом внутри – нет, он хоть и тоже нравится, но не так сильно. Аквамарин… не всегда нравится, зависит от камня – если кристаллы крупные и ярко-нежно-голубые, то нравится. Изумруд – если цвет не слишком ядовито-зеленый, то может быть красивым. Лабрадорит… не всегда нравится, иногда хочется смотреть, как он переливается, иногда нет. Гранат – да, гранат сильно нравится! Когда он в виде шарика неправильной формы, размером с мячик для настольного тенниса. Выглядит совершенно как простой камень, а на свет вдруг начинает сиять глубоким ало-бардовым пламенем. Я часто даже таскаю их туда-сюда, нравится чувствовать такие камни зажатыми в кулаке. Нравятся разноцветные матовые камушки агата… турмалин иногда имеет в себе вкрапления других пород, и тогда на яркий свет он выглядит очень красиво, такой янтарно-густой пупс. Но наверное, все-таки гранат нравится больше всех – в том смысле, что часто хочется его таскать с собой, прикасаться, лапать.

– Мне больше нравится жадеит – похож на глыбы льда, пролежавшие в Антарктике тысячи лет, нравится его структура. – Пурна на ходу обернулась, – видела жадеит?

– Конечно.

– И еще кайнайт – почти всегда нравится. Я просто держу камень зажатым в кулаке во время занятий, чувствую его твердость, испытываю к нему симпатию, проникновение, и тогда легче породить твердость. Попробуй. Твердость разливается по телу, делает его гибким, выносливым и эластичным. Очень выносливым и очень эластичным. И трахаться сильно хочется. Любишь трахаться?

– Еще как:) – рассмеялась Тора. – Я обязательно попробую. Мне даже сейчас приятно представлять, что у меня в руке зажат гранат. Ребята рассказывали, что ты очень ебучая и страстная непалочка – даже странно представлять, что когда-то давно непальский народ, будучи таким миролюбивым и дружелюбным, при всем этом был совершенно чужд сексу, как и все остальные народы. Вообще-то мне непонятно это – тут есть противоречие – если люди так любят дружественность, проводят время в положительных эмоциях, почему тогда они не любят заниматься сексом? Почему, совершенно как мусульмане, их женщины с ног до головы были укутаны в плотные одежды, и даже с мужем занимались сексом только ночью, только в одежде? Я читала, что зачастую мужья ни разу в жизни не видели голыми своих жен! И даже среди проституточек редко кто позволял себе раздеваться догола. А про секс до свадьбы и речи быть не могло.