Текст книги "Проклятие"

Автор книги: BNL

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Но он смотрел на нее прямо и открыто, без улыбки или угрозы, и рука все еще была протянута.

Зрители этой маленькой драмы в один голос вдохнули и забыли выдохнуть, когда исчерченные нерукотворным узором пальцы женщины переплелись с пальцами под тканью перчатки.

Ле-Таир поднял ее с земли. Это было похоже на очень быстро распускающийся листочек папоротника. Точно так же, как молодой побег развивается из спирали, становясь прямым и высоким, женщина встала с колен, расправила плечи, подняла, почти вскинула, голову.

– С кем-то другим тебе этого делать не стоит, – негромко сказал Ле-Таир.

Она кивнула, убрала за ухо выпавшую прядку.

– Н-но… – только и смогла выдавить Генриетта, когда Ле прошел мимо нее и забрался в седло.

В ответ на это он без лишних слов снял перчатку и показал ей абсолютно чистую ладонь. Кожу уродовали неровные шрамы, похожие на старые ожоги, но клейма Богини на ней не было. А оно никогда не заставляет себя ждать.

– Но… как это? – не поняла Генриетта.

– Меня ткань всегда защищает, – пояснил Ле. – Я, видно, везучий. Едем дальше, ребята.

Дальше в лес, больше дров – вот только в случае с Синим лесом дрова эти пока растут на корню и счастливо шелестят хвоинками-листочками.

– Зря он так с ней, – наконец подала голос Генриетта.

– То же самое можно сказать про любого человека, который бросает в другого камень, – заметил Фемто, едущий по правую руку от Ле-Таира.

Том смолчал. За всей сценой у храма он наблюдал, не спешиваясь и не вмешиваясь.

– Но и ты зря так с ним, – продолжала Генриетта.

– Вот с этим позволь не согласиться, – возразил Ле-Таир, спокойный, что твой удав.

– Но тебя же называют воином Богини, – напомнила Генриетта.

– Что, и такое было? – удивился Ле.

– Наверное, после того случая, – предположил Фемто. – С серокнижником, помнишь?

– Серокнижник? – удивилась Генриетта. – Может, все же чернокнижник?

– Ну, черноты его книжке явно не хватало, – хмыкнул Фемто. – Не было всяких окованных железом углов, переплета из телячьей кожи и тисненых черным золотом рун. Разве что пара-другая подозрительных пятен на страницах, которым он не придал значения. А так это была книга как книга. Стопка листов бумаги, сшитых суровой ниткой. Вот только магия в ней совершенно случайно оказалась настоящая.

– Для бедняги это было шоком, – вспомнил Ле. – Он же не ожидал, что из пола и вправду полезут демоны…

– Демоны? – охнула Генриетта. – И как же ты выжил?

– Мало того, что выжил, – добавил Фемто. – Так еще и загнал их обратно туда, откуда пришли.

– Не знаю, – Ле-Таир пожал плечами. – Наверное… повезло.

Конечно, ей показалось, только показалось, но почему-то она услышала, что последнее слово он не произнес, а выплюнул.

Эхх… вот умеют же люди портить друг другу настроение. Демонстрация того самого легендарного разума толпы вовсе не прибавила Генриетте бодрости духа. Она попыталась расслабиться и получать удовольствие от конной прогулки. Помнится, у себя дома, в горах, она в детстве пыталась покататься на пони… Бедную лошадку пришлось милосердно пристрелить после того, как она сломала обе передних ноги, упав со скользкого валуна, куда Генриетта вместе со своей питомицей забралась полюбоваться видом.

Мысли снова свернули явно не в то русло, в которое надо бы. Небо, девочка, да ты только оглянись вокруг. Теплый августовский день на дворе, и солнышко своими прямыми золотыми лучами насквозь прошивает слои теплого, но уже не жаркого воздуха, и это похоже на струны, натянутые от одной ели к другой. Свет странно осязаем, кажется, что подойдешь – и коснешься. Время летит мимо легко и быстро, на свежем воздухе всегда так – не успеешь оглянуться, а тень уже с другой стороны дерева, укоротилась и успела удлиниться вновь. Птички…

… не поют. Что немного странно.

Может быть, в этом лесу, где ничего, кроме елей и брусники, не растет, им нечего кушать?

Нет, она готова была поклясться, что, совершая свой путь ранее, она слышала этих самых пернатых, скачущих с одной веточки на другую. Наверное, все лапки себе искололи, бедняжки…

Фемто тихо сказал что-то Ле-Таиру, едущему совсем рядом. Через секунду тот наклонился к Тому и передал сообщение и ему тоже.

Томас, в свою очередь, обернулся к ней и велел:

– Стой. Подожди тут.

Ле уже стоял на земле, Фемто спрыгивал с лошади.

Генриетта хотела было покориться, но королевская кровь постоянно играла с ней шутки, говоря ее ртом слова, которые она на самом деле совсем не думала.

– Ну уж нет, – отказалась она наотрез. – Я с вами.

Ле-Таир пожал плечами.

– Как знаешь, – сказал он и протянул ей руку, чтобы помочь спешиться. Этой же рукой, подумалось Генриетте, он прикасался к зачумленной.

– Невежливо подавать даме руку в перчатке, – абсолютно неуместно пошутила она.

Тогда Ле пожал плечами и стянул перчатку.

Генриетта честно не ожидала такой реакции. Она уже проверяла подобный прием на нескольких знакомых молодых людях. Иные смеялись, иные просто опускали руку, полагая, что так она выражает нежелание принимать их помощь…

Может быть, ей тоже стоит снять свои роскошные дамские краги, так уютно обхватывающие руку до самого локтя?

Но нет, девушке не пристало раздеваться перед мужчинами.

Со всем изяществом, на которое она только была способна, Генриетта приняла любезно предложенную руку и тоже соскочила на заросшую мхом землю.

Под подошвой почувствовалось что-то, похожее на камешек или ту же шишку. Она передвинула сапог...

– Сейчас же вроде не зима? – уточнила подозрительно, словно ища подтверждения каким-то внутренним догадкам. – Они не должны умирать на лету, разве нет?

На земле, там, где только что стояла ее подошва, лежала мертвая малиновка. Некогда яркие перышки потускнели, словно покрылись пылью или подернулись инеем вечного забвения.

Рядом во мху лежала еще одна певунья.

Они летели по своим делам и падали. Сидели на ветках – и тоже падали. Вот почему они не поют. Сложно петь, когда ты мертв.

Как тихо.

Генриетта огляделась по сторонам. Ей внезапно показалось, что она осталась совсем одна.

Ле, нахмурившись, смотрел куда-то за ее спину.

Оказывается, они до сих пор еще не покинули пригород, тот таинственный симбиоз города и леса, соглашение, к которому в Клотте никак не могут прийти. Невдалеке белел ряд домиков, скромных и одноэтажных, прильнувших к стволам старых толстых деревьев. Никто не виднелся в окне, не шел от одного крыльца к другому. И было действительно очень, очень тихо.

Эта тишина давила. Если бы малиновки были живы, их пение казалось бы неуместным и жутким, но все равно было бы легче.

Кто там что говорил о счастливом пути?

К ее вящему нежеланию – но отнюдь не удивлению – ее провожатые направились именно в сторону домиков. Бывают же такие люди – и нелюди, поправила она сама себя, пытаясь не отстать от Ле – которым обязательно надо выяснить, что и как…

Сиротливо поскрипывали незапертые двери. За ними притаился многообещающий мрак. О да, этот мрак и правда обещал очень многое. И было ясно, что хоть одно из своих обещаний он сдержит.

Фемто отпустил поводья лошади, и не думающей никуда уходить. Как во сне, он сделал несколько шагов, глядя куда-то вверх и по сторонам. Потом ступил на крыльцо, рядом с которым оказался – рассохшиеся ступени заскрипели под легкой ногой.

Словно по негласной договоренности, Ле поднялся на другое крыльцо. Помедлил мгновение, а потом толкнул дверь ладонью.

Поток света солнечного дня, клубясь, хлынул в темень внутри, безжалостно освещая то, что нынче можно было назвать внутренним убранством домика.

Ле стоял на пороге, не торопясь шагнуть внутрь. Он не боялся. Он уже не раз видел подобные вещи.

Просто… казалось крамольным нарушать тишину, уже улегшуюся, успокоившую все вокруг…

– Там то же самое, – тихо сказал Фемто, бесшумно подойдя сзади. – Везде все то же самое…

Ле медленно переступил порог.

Девушка. Рядом женщина постарше, а подле нее ребенок, маленькая девочка с чудными черными волосами, и симпатичный молодой человек с флейтой в руке. До сих пор с флейтой в руке.

Они, в общем, даже не успели вскочить. Наверное, и испугаться-то не успели. Умерли там, где сидели.

Фемто очень бережно и уважительно извлек флейту из окоченевших пальцев и выдул из нее несколько первых тактов печальной похоронной мелодии.

– Что там? – взволнованно окликнула Генриетта из-за двери.

– Не входи, – предупредил Ле, но она уже просунула голову в проем, а потом показалась и вся – и замерла, так толком и не войдя.

– Все они… – прошептала она, разом побледнев.

Ле молча кивнул.

У девочки острые ушки.

И вязь проклятия на коже всех четверых. У кого на руках, у иных на лице, четкие изломанные линии, словно нарисованные дрожащей рукой вусмерть пьяного художника-недоучки, ныряют в рукава и вырезы одежды.

– Вот только умерли они не от этого, – констатировал Фемто, склонившись над трупом девушки. – Проклятие обычно не оставляет колотых ран.

– А мертвые… – начала было Генриетта и запнулась. – Мертвые заразны?

– Лучше не трогай, – велел Ле, и она охотно подчинилась. – Где Том? – спросил он у Фемто.

– Смотрит другие дома, – отозвался тот, изучая личико мертвой девочки, – только, сдается мне, это все без толку.

Он помолчал задумчиво и проговорил:

– Ле, как ты думаешь, давно ли проклинать стали целыми семьями?

– С тех пор, как абсолютная любовь к Богине дала трещину? – предположил Ле-Таир.

Право, что за глупости. Глупее мысли невозможно придумать.

Не существует человека, ни единого, который любил бы Богиню абсолютно, всем сердцем и душой, и никогда не существовало. Это… это то же самое, что всей душой любить чай, самовольно лишая себя права пить что-то еще.

Загляни любому смертному в голову – и увидишь, что хорошенькую дочку соседа он любит почти так же, как Богиню, если не больше. Что, впрочем, не мешает ему бояться, молиться и прочими способами выражать небожительнице свое покорное почтение. Всегда найдется что-то, что ты любишь больше, именно в данный конкретный момент. Солнце, свою кошку, мать или сына…

Требовать от людей абсолютной любви неразумно. Люди чураются абсолюта. Абсолютность как таковая в любом ее проявлении для людей совершенно несвойственна и противоестественна. На то они и люди.

Не говоря уже о том, что Богине плевать, любят ли ее. Она, в отличие от иных богов, даже не беспокоится о том, будут ли ее помнить. Так о чем вообще может идти речь?

– Так смешно, – отметил Фемто. – Они забыли поджечь дом.

– О чем ты? – не поняла Генриетта.

– Знаешь, когда существует страх чумы, – он одарил ее взглядом своих темных, почти черных глаз, – всех, кто как-либо контактировал с зачумленным, всю его семью запирают в доме. И поджигают. Ради общего блага.

Она попыталась вместить в себя эту мысль и едва не закричала.

– Но это же неправильно, – пробормотала она сбивчиво, – это… нечестно! Чуму разносят воздух и вода, их нельзя контролировать, и Богиню тоже, нельзя отследить, кого она проклянет, а кого нет…

– Чуму передает касание, – жестко сказал Фемто. – И проклятие тоже. Всегда найдется безумец, которому будет легче, если он будет знать, что умирает не в одиночестве. Лучше перестраховаться, верно?

Генриетта поймала себя на том, готова была заплакать, но демона с два она действительно заплакала бы.

Стоит один раз дать волю слезам, пожалев незнакомых тебе людей – и все. Это путь в никуда.

Таких домов тут еще штук пять, напомнил ей внутренний голос. Подумай об этом на досуге.

– Вот только, – неуверенно проговорил Фемто, и его голос смягчился, став действительно похожим на голос ребенка, – если убить их раньше, чем оно само их убьет… их души остаются или исчезают?

– Ты хочешь сказать, – Генриетта окинула взглядом комнату и закрыла глаза, – что это сделали… ради их же блага?

– Не думай об этом, – сказал Ле-Таир.

– Но почему? – не поняла она. – Ведь если это так, можно…

– Нельзя, – отрезал Ле. – Помни: тот, кто думает, что убивает других ради их же блага, не жилец.

– Верно, – кивнул Фемто. – Потому что ты не имеешь права решать, что для них есть благо… Так?

– Отчасти.

– Ни души, – сообщил Том, появляясь на пороге. Его могучая фигура заслонила собой свет, льющийся из узкого дверного проема.

Он окинул привычным, лишенным эмоций взглядом место побоища-не побоища… Побоище – это когда сопротивляются. Место бойни, решила для себя Генриетта. Принюхался и сказал вдруг:

– Пахнет кровью.

Генриетта набрала полные легкие спертого, пахнущего резко и железно воздуха. Это правда. Пахнет кровью, а не гнилью. Значит, все, что здесь произошло, произошло совсем…

Что-то изменилось, что-то неуловимое. Не то едва-едва слышно скрипнула внутренняя дверь, ведущая в кухню или куда-то, не то воздух колыхнулся…

… совсем недавно.

Ле-Таир и Томас Руэ умели видеть неуловимое. Поэтому их мечи покинули ножны за долю секунды до того, как кухонная дверь отлетела к стенке, и из-за нее показались люди в темных куртках с высокими, закрывающими почти пол-лица воротниками.

Люди, делающие что-то по-настоящему неприемлемое, отвратительное, противоестественное, всегда прячут лица. Неважно, маска то будет, шарф или капюшон, главное – чтобы в одну из неизменно наступающих бессонных ночей получалось даже самого себя убедить, что тебя там не было, промелькнул, конечно, какой-то тип такого же роста, как и ты, и ботинки у него похожие были, но лица никто не разглядел, и никто, никто ничего не докажет.

Ле оттолкнул Генриетту к стене, едва не повалив ее на тело паренька-флейтиста, и почти в тот же миг попытался проткнуть мечом мужчину, нападающего на него. Тот увернулся один раз и второй, но в третий не был так удачлив – получил дополнительную дырку под ребра, захрипел и мешком упал на пол, открывая путь своему товарищу. Этот, в свою очередь, наносил удары решительно, быстро и метко, целя в лицо и шею – и как знать, может быть, один из выпадов и попал бы в цель, если бы его не настигла безвременная смерть.

Фемто потратил долю секунды на то, чтобы едва заметно кивнуть Ле, как профессионал профессионалу. На его смуглых руках, руках музыканта, и лезвии короткого ножа алела кровь.

Генриетта просто стояла и смотрела. Этот мальчик, такой хорошенький и юный, только что у нее на глазах хладнокровно перерезал горло живому человеку. То есть теперь, понятное дело, уже не живому. И угрызения совести если и посещали его, то явно не по этому поводу. Более того, по этому поводу они не собирались его посещать и в дальнейшем.

А она, одуревшая от запаха крови, стоит тут и недоумевает лишь, как он дотянулся до чужого горла, если ростом был гораздо ниже противника.

В комнате явно стало больше трупов, чем свободного пространства. Нельзя было и шагу ступить, чтобы не споткнуться об кого-то… обо что-то, что еще пять минут назад было кем-то.

В дверь ворвались еще двое безлицых. Их товарищам подмога не помешала бы – они явно начали терять свое численное превосходство. Богиня весть, сколько их было изначально, но теперь стало гораздо меньше.

Томас не совершал ни единого лишнего движения. У него был большой широкий страшный меч, и он обращался с ним неожиданно грациозно для своих немалых габаритов. Его стратегией была эффективность вместо эффектов. Никаких тебе красивых поперечных ударов, рубящих горизонтально, никаких тебе восьмерок, какие некоторые особо искусные фехтовальщики привыкли чертить в воздухе острием клинка. Только важнейшие точки: грудная клетка, шея, голова. Он мог бы сражаться один против бесчисленной армии. Он просто косил бы врагов, как траву.

Фемто был быстр и ловок, как кошка, да и безжалостностью уподобился этой же кровожадной твари. Может быть, от него было не так много пользы как от нападающего, зато он чудесно умел путаться у врага под ногами, сбивать с толку, отвлекать внимание на себя. Поймать или задеть его было решительно невозможно. Меч он не поднял бы – сил не достало бы, это вне всякого сомнения, но ему хватало ножа. Размер – не главное, если знаешь, как правильно его применить.

А Ле…

Ле как будто и не дрался вовсе.

Нет, он не стоял столбом. Он разил врагов направо и налево, уклонялся, не пропускал самые вероломные удары, заслоняясь согнутой в локте рукой, так что только звон стоял от металлических пластин, нашитых на кожаные наручи, зашнурованные поверх рубашки. Но он… как будто не старался. Почему-то, неведомо почему, складывалось ощущение, что с таким же успехом он мог бы продолжать с закрытыми глазами. Что бы он ни делал, в какую сторону ни бил бы, враг каждый раз оказывался именно на конце траектории полета его меча.

Его самого до сих пор ни разу не задели.

В живых осталось только двое – всего лишь двое! – из тех, что прячут себя от себя же за воротниками.

Один из них пытался совладать с Ле-Таиром, потерявшим уже, очевидно, всякий интерес к этой схватке, второму каким-то чудом удалось загнать Фемто в угол, получая секундное преимущество, чтобы высоко воздеть карающий изогнутый меч и с силой обрушить его на черноволосую голову.

Острое, как бритва, оружие пришло в стремительное движение вниз, Фемто вздрогнул, инстинктивно выставляя вперед согнутую в локте левую руку. Точь-в-точь как Ле. Абсолютно идентичное движение.

Вот только у мелкого не было наручей, и меч хищно впился в плоть. Он без всякого труда перерубил бы кость, вот только рубить, как и петь, несколько проблематично, если ты мертв.

Удар замер на полдороги, стремительно теряя силу. Том выдернул свой меч из спины странно одеревеневшего врага, и тот, как подрубленный, рухнул на пол следом за товарищем, которого Ле-Таир минутой раньше отправил на принудительное свидание с Богиней – только оружие зазвенело.

Повис миг тишины, прерываемый лишь тяжелым дыханием да звуком капающей на пол крови, пропитавшей зеленую рубашку, запачкавшей смуглую кожу.

Фемто вытер нож рукавом. Чужим, разумеется, не своим.

– Знай наших, – весело сказал он пустоте.

– Демон побери, ты ранен, – Генриетта высказала очевидное, и первым порывом, вспыхнувшем в ней, было подлететь, положить обе руки на хрупкие детские плечи, поддержать, если ему вдруг вздумается упасть. Это не шутки. Еще чуть-чуть – и он остался бы без руки.

Краем глаза она заметила быстро расползающееся алое пятно на спине Ле. Рубашка была разрезана наискось одним из тех самых красивых, но губительно неэффективных ударов.

Том остался цел, чему Генриетта нисколько не удивилась. Его взгляд прыгнул по двум его товарищам, потом остановился на ней.

– Сможешь чем-нибудь помочь? – спросил он.

Генриетта кивнула.

– Тут поблизости есть ручей, – сообщил Томас. – Быстро лечиться, вы оба. Я посмотрю, не осталось ли тут еще их друзей. И лошадей соберу.

Фемто покачнулся, спускаясь с крыльца, и это было последней каплей. Генриетта уступила своему навязчивому желанию – ее рука нашла себе место на его плече. Протестовать у него не было не то сил, не то желания.

– Не боишься отпускать его одного? – имея в виду Тома, поинтересовалась Генриетта у Ле-Таира по пути к ручью, журчащему меж елок. – Неизвестно ведь, сколько их там может еще оказаться.

– Обычно Том случается с людьми, а не наоборот, – Ле пожал плечами и поморщился.

Его перчатки были мокрыми от крови, по большей части от чужой.

Проходя мимо своей лошади, благоразумно привязанной к дереву неподалеку, Генриетта захватила из седельной сумки один весьма и весьма полезный в подобных случаях сверток. Она так и знала, что рано или поздно он ей пригодится…

На берегу она усадила Фемто прямо на землю, у самой воды. Ее бы, конечно, теплую лучше, но за неимением условий сойдет любая, лишь бы была мало-мальски прозрачна. Веселый бойкий поток уносил клубы темной крови вниз по течению, когда она промывала рану.

– Дурак, – вздохнул Ле, устало прислоняясь к шершавому стволу неподалеку. – Ну разве не дурак?

– Воистину дурак, – с готовностью согласилась Генриетта. – Так недолго и руки лишиться…

И ты тоже дурак, вертелось у нее на языке, что подаешь ребенку дурной пример. Стиль боя – штука сугубо индивидуальная. А он столько смотрел на тебя и восхищался тобой, что едва серьезно не пострадал. Впрочем, она понимала, что винить в этом Ле-Таира было бы по меньшей мере необоснованно. Каждый сам выбирает, кем восхищаться. Тут уж не заставишь, не углядишь.

– Ты у меня еще получишь, – ласково пригрозил Ле, но Фемто в ответ лишь пренебрежительно-весело фыркнул, словно говоря: «да-да, сударь; знаем мы эти ваши угрозы, дальше слов дело никогда не идет».

– Но-но, – предостерегла Генриетта. – Только после того, как я разрешу. Не хватало еще мне больных калечить…

Ле весело фыркнул.

Генриетта развернула сверток.

Бинты, много полотняных бинтов, чтобы никому не пришлось рвать рубашки. Сушеные травки на случай, если в экстренной ситуации где-то все же найдется чайник – обычно это сильно облегчает дело. Баночки-скляночки… Она выбрала одну, пузатую и темную, прячущую в себе мазь из окопника, целебные свойства которого убивает свет. Но это чуть позже.

Сначала в ход пойдет очень острая тонкая игла и черная – под цвет кожи, мысленно усмехнулась Генриетта – нитка.

Вообще, могло быть и хуже. Кость осталась совершенно цела, однако мышца до нее рассечена самым жестоким образом. И вообще, поперечные раны – штука коварная. Продольные заживают куда быстрее и легче.

Он ни разу не вздрогнул, не дернулся, пока она зашивала его руку, но смуглое лицо где-то там, под врожденным загаром, было бледным.

– Это первый раз, – поделился Фемто, слабо улыбаясь и жмурясь от боли. – Раньше меня ни разу даже не задевало. Все шишки доставались Ле. Наверное, каждым своим шрамом он обязан мне…

– Не говори ерунды, – добродушно отмахнулся Ле. – Для тебя у меня слишком много шрамов.

– Первый точно мой, – заявил Фемто с ноткой наигранной гордости.

Ле-Таир рассмеялся.

– О да, – согласился он. – Кто бы спорил.

Генриетте определенно нравилась роль врача. Тем более что получалось пока не так уж плохо.

Место шва она бережно намазала зеленоватой мазью, а поверх наложила повязку, не слишком тугую, чтобы не навредить.

– Двигать ею можешь? – спросила, проверяя качество работы.

Фемто попробовал. Пальцы шевелились, запястье тоже.

– Могу, – кивнул он. – Только больно.

Генриетта задумчиво кивнула.

Внешность обманчива. И то, что выглядит он пока неплохо, еще ни о чем не говорит. Такие раны – не пустяк, даже если их лечить.

Тыльной стороной ладони она осторожно коснулась его лба.

Будет удачей, если под вечер мальчика не свалит лихорадка.

Вот бы заранее напоить его чем-нибудь от жара и заражения, вербеной, хотя бы, или, на худой конец, тем же шиповником…

А еще лучше – показать кому-нибудь, кто зашивал людей не раз и не два в своей жизни. Иными словами, кому-то, кто хоть сколько-то смыслит не только в теории, но и в практике, будь она неладна.

– Твоя очередь, – позвала Генриетта, поднимая голову на Ле. – Иди сюда.

– Нет, – сказал вдруг Фемто, поднимаясь. – Позволь мне.

Она хотела было возразить ему, что он вообще должен сидеть и молчать, но почему-то… не стала. Поняла, что действительно не стоит.

– Ладно, – покорно согласилась и предложила, протягивая все тот же пузатый темный пузырек:

– Хотя бы это возьми.

– Что это? – Фемто принял вещицу и принялся разглядывать ее – без подозрительности, только с любопытством.

– Окопник, – пояснила Генриетта. – Раны заживляет только так.

Он улыбнулся ей. У него была чудная улыбка. Такие белые зубы – и теплое чувство того, что весь мир принадлежит тебе и только тебе, волной накрывающее с головой…

После такой улыбки Генриетте захотелось тряхнуть головой и протереть глаза. Просто магия какая-то.

И демон побери, он ведь абсолютно искренен. Насколько она может видеть – а ей хочется думать, что видеть она может хорошо, далеко и глубоко – он ничего не скрывает и не пытается ей манипулировать. Просто он всегда так улыбается. Всем.

Богиня, спаси и помилуй.

Ле, следуя ее примеру, сидел на земле. Пока она занималась с Фемто, он расшнуровал наручи и стянул рубашку.

У Генриетты перехватило дыхание, когда она на него посмотрела. Мимолетный взгляд скользнул было мимо, затормозил и дернулся назад.

Рана была пустяковой, насколько отсюда можно было разглядеть. На боку чуть глубже, но ближе к середине спины, там, где позвоночник, и вовсе сходит на нет, превращается в царапину, едва повредившую кожу. Если по неосторожности не будет заражения, такая вмиг заживет.

Рубленые раны в спину и грудь всегда лучше, чем колотые, если позвоночник остается цел. Просто там, за ребрами, у человека столько сложных и необходимых органов, что сломать какой-нибудь из них – раз плюнуть, и тогда вся система выходит из строя. Умирает, иными словами.

– А ты действительно везучий, – заметила Генриетта. – Тот парень тебя почти не задел.

Она не понимала, что говорит. Слова, которые она произносила, имели лишь одну цель: не дать ей всплеснуть руками, ахнуть и воскликнуть: «Милостивая Богиня, как же так вышло?»

Еще она искренне надеялась, что ее глаза в скором времени решат сфокусироваться на точке где-нибудь в другой стороне, потому что она за них не отвечала и не могла заставить их перестать пялиться.

Рана была пустяковая. И шрамы от других ран, тонкие и длинные, тоже смотрелись совсем безобидно. Особенно много их было на плечах. Но она никогда бы не подумала, что уродливые, бугристые рубцы, портящие его руки и кусочек лица, завладели всем его торсом. На спине живого места не было. Как будто – как будто его долго сжигали на костре, но не смогли или просто запамятовали довести дело до конца…

Где надо побывать, чтобы заполучить такие?

– Будь добра, – попросил Фемто и кинул ей рубашку Ле, – попробуй прополоскать ее. Кровь должна отойти, пока свежая.

Генриетту словно выдернули из ямы, сняли наваждение.

– Давай тогда сюда и перчатки, – вздохнула она.

Перчатки таким же образом перелетели к ней.

Она полоскала рубашку в ледяном ручье до тех пор, пока пальцы от холода не покраснели и не стали как деревянные. Зато кровь и правда отошла – остались лишь бледные, едва различимые следы, которые и не увидишь, если не знать, где они должны быть.

С кожи перчаток алое и соленое отмывалось еще лучше.

Нет… Фемто точно не прав.

В таких шрамах он не может быть виноват. Просто не может, и все.

Она выжала рубашку и стала наблюдать.

Фемто закатал разорванный рукав, чтобы пятна крови не бросались в глаза, а потом и второй, для симметрии. Когда он обрабатывал рану и накладывал повязку, его движения были быстрыми и привычными. Похоже, ему уже не впервые приходилось заниматься подобными вещами.

Впрочем, чему тут удивляться. Если за тебя ранят кого-то другого, самому тебе ничего не остается, кроме как научиться врачевать раны…

Потом Ле натянул перчатки и мокрую рубашку, радуясь, что дни стоят еще теплые, Генриетта собрала свой сверток, Том собрал лошадей, не найдя в окрестностях друзей их врагов, и нужно было продолжать путь.

Томас встретил Фемто пристальным взглядом, на что тот улыбнулся и успокоил коротко, принимая поводья своей лошади:

– Порядок, Том. Со мной все нормально, правда.

Генриетта не выдержала. Она просто обязана была спросить.

– Сколько тебе лет?

Фемто помедлил с ответом, словно считал в уме.

– Двадцать один, – сказал он наконец.

Чего-о?

Генриетта не поверила своим ушам. Да быть такого не может. Нет, никак, это совершенно невообразимо. На вид – на вид, если считать, видя лицо и слыша голос, ему пятнадцать. Ладно, пусть шестнадцать, но это верхняя планка. Шестнадцать и ни годом больше.

– Я… – только и смогла проговорить она, – я не дала бы тебе столько…

Фемто с улыбкой пожал плечами и запрыгнул на лошадь.

– Маленькая собака до старости щенок, – сказал он.

«Ты действительно везучий»…

Да-да. Он удачлив до демонят. За подтверждением никогда далеко идти не приходится.

Пускай он не в состоянии выиграть в карты, если только в оппоненты не попадется престарелая слепая утка, да и в любви ему никогда особенно не везло, зато не умирать по счастливой случайности он уже практически привык, если к такому, конечно, можно привыкнуть.

И дело вовсе не в том, что он такой великий воин. В науке убивать он навеки застрял в положении студента-второгодника. Даже Фемто освоил эту премудрость быстрее и лучше.

Просто всегда именно ему враг попадался невнимательный, медленный и вообще немотивированный. Или с крыши удачно падала черепица, в иных случаях даже ветки с дерева рушились как раз вовремя.

Нет, конечно, он никогда не проверял, что было бы, стой он вообще неподвижно. Заколол бы этот бедолага сам себя? Но рисковать, чтобы узнать, не позволял неумолчный инстинкт самосохранения.

Он просто знал, что в следующей драке он точно не умрет. И даже догадывался, почему.

Ломать игрушки не в ее стиле.

Ему… везло.

И оттого, что он знал, кто стоит за этим его везением, уже хотелось скрипеть зубами.

И все-таки, почему он убил тех людей в доме, где и так было достаточно мертвых?

Потому что тут, как и во всем Синем лесу, насквозь пропитанном запахом крови, либо ты, либо тебя. Везде так, везде и всегда. И это не стоит угрызений совести.

Нет-нет, возразил внутренний голос.

У каждого найдется внутренний голос, созданный специально, чтобы возражать. Не наставлять на путь истинный, но лишь сбивать с него. Пфф.

Вообще-то, указал внутренний голос, они могли и не хотеть вас убить. Вы первые напали.

Именно. Потому что, когда на тебя откуда-то выскакивают хорошо вооруженные люди, весьма глупо ждать, пока они сами начнут первыми. Нет. Они убивали. Пусть даже быстро и без глумления, пусть даже тех, кто назавтра и так умер бы. Убивать без самой насущной необходимости никто не вправе.

Взгляд на убийство не может не быть двояким. Взгляни оттуда, откуда смотрел убийца – и увидишь совсем другую историю, не ту, которую рассказывает жертва. Но судят обычно однобоко. Один виноват, другой прав.

Это неправильно, демон побери. Нельзя судить, пока не увидишь обе стороны разом. Вот только решить, кто виноват, кто прав, тогда становится в десятки и сотни раз сложнее.

О нем много чего говорили в народе – в основном такого, чего он слышать точно не хотел бы. Но еще в перерывах между проклятиями и осуждением его называли героем. Его называли защитником. Защитником нойэлингов, женщин, детей, защитником Иларии, защитником проклятых.

А он не знал, кого он должен защищать.

Тех, кто молится Богине?

Но у него с ней не слишком-то хорошие отношения, если на то пошло.

Людей?

Так он и не человек. И в полной мере не недо-эльф, так что с чистой душой встать на их сторону тоже не выйдет.

Если подумать, в их стране мало что объединяет беспорядочно разбросанные по всей карте города. Религия и народ. И того и другого он лишен. Даже родину оставил где-то там, далеко.