Текст книги "Проклятие"

Автор книги: BNL

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Защищаешь тех, к кому принадлежишь.

К тому же, убивая одних людей ради других, всегда рискуешь в конце концов осознать, что любые люди эгоистичны, алчны, завистливы, тщеславны и дальше по списку. И, не говоря уже о каких-то хрестоматийных добродетелях, даже самых обычных бытовых добродетелей от них требовать не приходится.

Иными словами, даже памятуя о неестественности абсолюта, даже помня, что ты сам точно такой же несовершенный и смертный, иногда начинаешь сомневаться, а тех ли ты убиваешь?

Но обычно все сомнения по поводу того, права ли выбранная тобой сторона, разрешаются легко и просто. Коллективный разум скептически фыркает и подтверждает: конечно, права. О чем вообще может идти речь? Наши лучше ваших. А ваши – недостойные ублюдки, о которых и руки-то марать жалко.

Небо, как же все просто, если ты твердо и верно знаешь, чему и кому ты принадлежишь!

Сам Ле был уверен только в одном…

Вернее, в двух. В двух других людях, спроси которых – и они, не колеблясь ни секунды, ответят: «За этих двоих я убью любого».

Он и сам не колебался бы, если бы его спросили.

Краем глаза он следил за Фемто, едущим рядом с Томом.

Двадцать один… Небо, неужто и правда двадцать один?

Он и забыл уже. Такое чувство, что, когда Фемто стукнуло шестнадцать, он вовсе перестал взрослеть. И, похоже, с самой первой их встречи не прибавил в росте ни на дюйм…

И правильно. Пусть таким и остается – вечно юным. Должен же хоть кто-то остаться, когда он сам постареет.

Мягкая, заглушаемая мхом поступь лошади рыжей принцессы незаметно приблизилась.

– Хорошо было бы переночевать под крышей, – сказала Генриетта, через плечо оглянувшись на двоих их спутников, ехавших чуть позади. – Я имею в виду, для тебя и Фемто. Это действительно нужно.

– Знаю, – кивнул Ле-Таир. – Не переживай, я знаю одно местечко здесь неподалеку. Доберемся до темноты.

Генриетта тоже кивнула, помолчала, задумчиво покусывая губы. Он уже замечал за ней такое: словно думает о чем-то про себя и все не может решить, спросить-не спросить.

– Неужели все твои шрамы и правда из-за него? – выпалила она наконец, по-птичьи склонив голову набок, к плечу.

– Большинство, – спокойно отозвался Ле.

– Ты так его защищаешь, – продолжала она, задумчиво глядя куда-то вверх, на кроны деревьев. – Почему?

– Потому что я за него отвечаю.

– Перед кем?

– Прежде всего перед самим собой.

Генриетта прикрыла глаза, предоставив лошади идти самой.

Вот оно как бывает, оказывается…

Добраться засветло они чуть-чуть не успели. Темнело все-таки уже немножко раньше, и ночами незаметно становилось по-настоящему холодно. Медленно, но неумолимо лето катилось к концу.

В лесах не бывает дорог. Даже тропы, протоптанные человеком, а не легкими звериными лапами, всегда точно знающими, куда ступать, встречаются редко. Но все равно существуют места, где сходятся и пересекаются негласные невидимые пути. Там-то и строят таверны.

Ведь что есть, по сути, таверна? Заведение, где можно поесть, выпить, подраться и поспать. И, если соответствующие возможности предоставлены хозяином в полной мере, кому какое дело, что вокруг нее наблюдается явная нехватка города?

Едва зайдя в дверь, Генриетта осознала, какова глубина пропасти между постоялым двором порядочной вдовы и господствующей реальностью.

Пока никого вроде не били, но все вокруг свидетельствовало о наличии этого самого «пока». К тому же было очень шумно. Никто не кричал и не колотил стекла, но звук лениво сдвигаемых кружек и одновременный многоголосый разговор грозили вот-вот переступить болевой порог слышимости.

Пока она медлила в дверях, выпуская тепло, ее сопровождающие, все трое, уже оказались у стойки (а в случае Фемто – на стойке. Богиня, и как он только туда забрался? Она же едва не выше него. И, что удивительно, никто ведь не сгоняет).

Стойка по совместительству служила импровизированной кроватью какому-то мирно посапывающему лысому субъекту. Похоже, ему сегодня больше наливать не будут. Ле-Таир о чем-то вполголоса разговаривал с барменом, Том растворился в толпе, а Фемто завел непринужденную беседу с женщиной, сидящей на высоком стуле, похоже, единственной во всем зале. Очевидно, они видели друг друга в первый раз, но ни тому, ни другой сие обстоятельство не мешало. Да уж, Фемто не выглядит так, как будто испытывает проблемы с новыми знакомствами.

Подойдя, Генриетта, пропустившая начало их разговора, услышала, как он спрашивает:

– И как оно там, в Суэльде?

– Дело дрянь, – ответствовала женщина. – Все катится к демонам. Знаешь того мужика, который первым придумал эту идею про власть в руках народа?

– Тот самый, который возглавил это их новое правительство? – понимающе уточнил Фемто.

– Он самый. Так вот, странное дело, всех его коллег вдруг…

– Дай угадаю, – вступил в разговор Ле. – Их всех посетила преждевременная смерть, верно?

– Именно, – кивнула женщина.

– Я с самого начала знал, – заметил Ле-Таир, не без некоторого, как показалось Генриетте, внутреннего удовлетворения.

– Мало того, – продолжила женщина. – Дальше – больше. Теперь он заявляет, что он – король.

– Так уж и король? – недоверчиво хмыкнул Фемто.

– Ну, вслух этого слова никто не произносил, – поправилась его собеседница, – однако оно прямо-таки носится в воздухе. Он говорит, что он – главный, и в его руках абсолютная власть.

– Эх, все-то им подавай абсолютное, – усмехнулся Ле. – А местные жители что же?

– Ты не поверишь, – женщина сделала глоток из своей большой кружки. – Видишь ли, они только сейчас начали понимать, что при старике графе жилось привольнее и лучше. Однако, даже возмущаясь, они слишком инертны, чтобы взбрыкнуть. Так, ропщут себе помаленьку…

– Ну, это-то нормально, – заметил Ле. – Всегда найдется, на что роптать. Наоборот, перед тогдашним восстанием все были довольны.

– И тем не менее, – возразила женщина. – Сейчас дело вполне может принять угрожающий оборот, и новоявленный монарх, похоже, это сознает.

– И что он намерен делать, по-вашему? – поинтересовался Фемто.

– Конечно, лучше всего для него было бы выдать свою дочку за кого-нибудь из старых потомственных дворян, из этих аристократов в седьмом колене, – женщина пожала плечами, – Чтобы, значит, народ принял ее как законную королеву. Вот только они, дворяне, бедняги, все разбежались после восстания. В столице, если помните, какое-то время практиковали отмену сословных рамок, но, слава небесам, разглядели, что это уж слишком. В общем, рядовой дворянин в Суэльде на данный момент времени, скорее всего, является рядовым башмачником где-нибудь еще, – подытожила она.

– Да-а, это проблема, – протянул Фемто. – Но вот что было бы для него идеально, так это выдать эту самую дочь за сына старика графа. Он, поговаривают, жив остался тогда.

– Как? – удивилась женщина. – У графа были дети?

– Почем мне знать? – Фемто пожал плечами. – Я там не был. Говорю же – поговаривают.

– В любом случае, живы наследники или нет, выдать эту самую девицу за кого бы то ни было будет весьма и весьма проблематично, – резюмировала рассказчица после очередного глотка.

– Что, такая страшненькая? – выдали губы Генриетты без участия ее сознания, пытающегося тем временем вникнуть в перипетии столичной политики.

То ли дело у нее дома. Король – он король и есть, и никто ни с кем не спорит. Королевская кровь – она штука такая, против нее не попрешь…

Если вы короновали бродячего музыканта, это еще может сойти вам с рук. Но когда кто-нибудь, рожденный быть крестьянином, вдруг садится на трон, это может привести к непредсказуемым последствием.

И, в общем-то, приводит.

Уж кому-кому, как ей, не знать.

Что-то творится сейчас там, дома? Какие интриги плетутся у нее за спиной, пока она не смотрит?

– Да нет вроде, – хмыкнула женщина. – Разве что тощая маленько, – в слове «тощая» она сделала ударение на второй слог, – Но беда не в том. Беда в том, что она пропала, никто не знает, куда.

– Логично, – согласился Фемто. – Потому и пропала, что никто не знает, куда. Давно это случилось?

– Года этак с три назад, – был ответ.

– Э-э! – Фемто махнул рукой. – Тогда это гиблое дело. Ее уже не найдут, слишком поздно.

– Может, и так. Но надежды его величество вроде пока не потерял. Чай, шибко любил. Родная все-таки…

– Ага, – высказался трактирщик, до того молча слушавший за обычным для представителей его профессии делом – вытиранием стаканов. – Или столицу жаль терять, если народ все же соберется и восстанет.

– И откуда они только понабрались этой ерунды про самоуправление? – вздохнул Ле.

– Знамо откуда, – отозвалась женщина. – Из Диору. Там с жиру еще и не так бесятся.

– Ага, – согласился Ле, – вот только, если помните, там уже скоро пять десятков лет как отказались от подобной практики, потому что она себя не оправдала, и монархия снова процветает.

– Не оправдала, потому что взялись не с той стороны, – вступил Фемто. – Помнишь, мы же были в Риверконе. И с тамошней демократией все хорошо и даже более чем.

– О да, – кивнул Ле. – В Риверконе настоящая демократия. С умом ребята к делу подошли, и никто не обижен.

– Только уж больно они гордые там, на своей Иде, – с сомнением заметил трактирщик. – Утверждают, что у них якобы суверенитет. Они, мол-де, уже и не часть Иларии больше…

– Выдумывают, – с уверенностью опроверг Ле-Таир. – Все, что территориально находится в Иларии, автоматически становится ее частью.

– Где ты подразумеваешь территориальные границы? – уточнила Генриетта.

– Чуть дальше Иды на юге, до Драконьих гор к востоку и почти до самого моря на западе, исключая Морлон, – пояснил Ле. – На севере много Синего леса, так что о тех землях можно не спорить.

– Как далеко-то, – оценив, отметила Генриетта.

– Есть такое дело, – согласился Ле. – Только вот если считать лишь те площади, что заняты людьми, окажется, что места мы используем кошмарно мало. В Иларии очень много поля и почти так же много леса. Но в ней мало страны. Не говоря уже о такой штуке, как государство.

– Что верно, то верно, – вздохнула Генриетта и оперлась о стойку локтями, укладывая подбородок на руки.

Все свое детство она провела в горах, в благословенном неведении насчет того, что вообще происходит в мире. Однако поездок и событий последних трех лет, когда она начала потихоньку покидать свое гнездышко, с лихвой хватило, чтобы она всецело согласилась с утверждением Ле.

В ближайшем углу на свет богинин достали гитару, и воздух наполнился веселым, пусть и не вполне трезвым тренькающим звоном.

Фемто секунд с десять слушал это издевательство над природой музыки как таковой, после чего по-кошачьи мягко спрыгнул со стойки и прошествовал в тот самый угол.

– А ну-ка, дай сюда, – послышался оттуда его певучий высокий голос, озаренный улыбкой, хорошо различимой на слух. – Право, мне больно слушать, как ты мучаешь инструмент…

Секунда тишины, это гитару передают из рук в руки – корпус гулко стукнул о чью-то неловко поставленную коленку – и снова зазвенели струны, вот только на этот раз стройно и быстро.

Генриетта прямо заслушалась этой живой, звенящей мелодией и только через полминуты сообразила, что неплохо было бы подойти поближе, сесть рядом и, может, даже спеть, если есть шанс, что никто этого не услышит.

Ле стоял у стойки, задумчиво глядя в пространство перед собой.

Трактирщики тем хороши, что им абсолютно все равно, кто ты таков и что о тебе люди болтают – лишь бы платил. Однако этот, лесной, проигрывал своим городским коллегам в том плане, что узнать последние новости от него было решительно невозможно.

Ле-Таир рассеянно прислушивался к звуковому морю, плескающемуся вокруг. Все так же смеялись и болтали люди, звенели гитара и голос Фемто:

– А я буду верен любимой моей…

– … если не бросит меня! – подтягивала ему Генриетта.

Они действительно неплохо звучали вместе. Глядя на девчонку, и не подумаешь, что в ее тщедушной груди может прятаться такой голос…

Рыжая и голосистая. Почти что валькирия, жаль только, ростом чуть-чуть не вышла.

А вообще, такие вот разухабистые песни, находящиеся где-то на грани юмора и похабности, входят в десятку самых лучших способов расположить к себе компанию благодушно настроенных людей с пивными кружками в руках, так что Фемто и здесь уже все знают и любят.

Тома никто не знает, потому что стоит им где-нибудь остановиться на ночлег, и его перестает быть видно. Появляется он только утром. Кстати говоря, где он сейчас? Где-то поблизости, ясное дело, и это все, что можно о нем сказать.

Ле вздохнул, оторвался от стойки и вышел на крыльцо.

Было не столь холодно, сколько промозгло. Засушливость лета в районе Суэльды приводилась в равновесие здешней влажностью. Дожди прерывались разве что для того, чтобы на правах дамы пропустить вперед сухую грозу, без дождя сверкающую молниями, или липкий туман.

Ветер был вроде и несильный, но забирался под плащ. Этот плащ стал для Ле чем-то большим, чем просто вещь – почти другом. После того, как в один прекрасный день оказалось, что, чтобы скрыть нечто, необходима сотня слов или всего лишь один-единственный кусок ткани, они не расставались.

Сейчас плащ скрывал дыру на спине рубашки. Нужно будет найти где-нибудь другую…

Высоко-высоко в темно-синем ясном небе горели колючие искры неподвижных звезд.

Даже стенам было не под силу сдержать звуковой напор. Голоса просачивались наружу, только приглушенные. Гитара замолкла было, но вскоре возобновившееся развеселое нестройное дерганье струн, кричащих на разные голоса, возвестило, что инструмент вернули законному владельцу.

Скрипнули петли, мягко хлопнула дверь.

– Привет, – негромко сказал Фемто.

Ле обернулся.

– Привет, – отозвался он с теплой улыбкой. Он ничего не мог с ней поделать. Каждый раз она сама растягивала его губы, не спрашивая разрешения.

Фемто окинул взглядом темноту, не позволяющую увидеть и собственных пальцев, если вытянуть руку перед собой.

– Чего ты здесь? – спросил он ласково и немного тревожно, переводя взгляд на чужое лицо.

Ле прикрыл глаза.

Не шрамы, ох не шрамы Фей замечал, глядя на него. Хотя бы он один точно видел иное.

Открыл глаза, улыбнулся, стянул перчатку, чтобы растрепать чужие волосы, черные-черные, чернее ночи.

Боги, все боги, которые только могут слышать, кто бы знал, как же безумно он скучает по ощущению теплой кожи под пальцами, по касанию к ткани и мягким волосам, по шершавости камня и гладкости дерева, по осязанию. Этого словами не выразить. Этого… этого никак не выразить.

Как будто ты ослеп или оглох. Часть мира просто враз перестает существовать, и все.

Не выразить этого сосущего чувства в груди и того, насколько сейчас хочется просто присесть на корточки, притянуть Фемто к себе на колени и не отпускать, несмотря на протесты, не слушая слов, пока кто-нибудь не станет открывать дверь изнутри. Просто чтобы чувствовать, какой он на ощупь. Раз с другими нельзя…

Как он все-таки выручил его сегодня, не дал этой глупышке Генриетте прикоснуться, перенять от него невидимую чуму.

Да она и сама помогла, не осознавая – тем, что не догадалась снять перчатку, когда он галантно протягивал ей руку там, в лесу.

Под его пальцами мелкий довольно зажмурил темные глаза – того и гляди, замурлычет, как домашний, прирученный кот. А потом – вдруг отстранился, чуть отступил назад и проговорил, приглушая улыбку:

– Ле, я хочу кое-что тебе показать. Давно уже пора…

Он привстал на цыпочки, чтобы позаимствовать фонарь с крюка, вбитого около двери, и спрыгнул с крыльца.

В двух шагах к стенке таверны прилепилась слегка покосившаяся конюшня. Ночью в ее пустые окна без стекол могла литься только темнота. Лошадь Томаса, стоящая в стойле у стены, без ржания подняла голову, нюхая свежий ветер, ворвавшийся в дверь, и Ле снова ей залюбовался. Вот это зверь, вот это можно понять. Одни копыта с тарелку величиной, а глаза умней, чем у иного представителя людского рода. Не то что его кобылка – тонконогая, прямо стрекоза, а не лошадь.

Пятно света, источаемого стеклянной колбой фонаря, опустилось на пол, высвечивая круг покрытого соломой деревянного настила. Фемто присел на свое седло, поставленное прямо наземь в ряд с другими, и принялся искать что-то в притороченной к нему сумке.

– Вот, – проговорил он, извлекая нечто, предмет, завернутый в тяжелую плотную ткань.

Похоже, что материя дорогая, словно оторвали кусок от шитой портьеры или театрального занавеса, но время ее не пощадило, заставило выцвести, стать бледной и ветхой.

В памяти словно молния полыхнула, осветила картину едва не десятилетней давности: заколоченные окна, закрытая дверь и тонкие, темные руки, судорожно сжимающие неизвестный сверток из дорогой тяжелой ткани, так, что даже костяшки пальцев побелели…

Прежде чем он успел спросить, Фемто с величайшей осторожностью положил сверток на землю, словно он мог взорваться или укусить, и откинул в сторону край материи.

В конюшне стало чуточку светлее, и в этом не было заслуги фонаря.

Ле почему-то захотелось прикрыть глаза ладонью, будто от слепящих солнечных лучей. Да и золото ведь, говорят, сродни солнцу.

Золото, желтое в середине и белое по краям тонкого узкого обруча, украшенного резьбой из едва заметных глазу насечек, сплетающихся в неуловимый, убегающий от взгляда узор – или, может, в давно забытые, мертвые слова.

– Это… – выдохнул Ле, как завороженный, уставившись на чудо, открывшееся ему под ветхой тряпкой.

– Да, – кивнул Фемто. – Это она… оно. Оно жутко старое. Ты же знаешь, всегда существовали всякие церемонии, для которых обязательно нужно что-то подобное. Я… забрал его тогда. Мне казалось, так будет правильно. Не хотелось, чтобы кто-нибудь из мятежников схватил его своими грязными окровавленными руками. Не бойся, можешь потрогать, – разрешил он, видя смятение друга, но в его улыбке ощутимо мелькнуло что-то нервное.

Присев на корточки, Ле протянул руку, ту, что без перчатки.

На ощупь оно было очень холодным, странно холодным для августовской ночи и конюшни, согретой дыханием лошадей. А когда он осторожно поднял его, касаясь только подушечками пальцев, то едва не уронил, потому что оно выглядело в разы легче, чем оказалось на деле.

Очень гладкое, почти как зеркало. И – ни следа патины, ни единого знака прошедших мимо зим и лет, даже пыль не тронула чудесный металл.

Такие вещи имеют обыкновение, сверкая, катиться вниз по ступеням широкой мраморной лестницы, и звон, который они при этом издают, запросто способен свести с ума.

Неужели такое и правда можно надеть – и остаться самим собой?

Он поднял его повыше, на уровень лица Фемто.

На жгуче-черных волосах оно будет смотреться как кольцо очень красивых кандалов. И эта тонкая золотая стрелка, похожая на те, что бывают у шлемов, спускающаяся на переносицу…

Слишком тяжелое, слишком холодное.

И ни единого сомнения не остается в том, что же это такое.

– Фемто, – безжалостно потребовал Ле, – скажи мне, что это такое.

Он помолчал, глядя в сторону. Беззвучно шевельнулись губы, словно без воли разума хотели произнести что-то совсем другое.

– Это графский венец, – промолвил Фемто наконец.

– Неправда, – возразил Ле. – Это корона, Фемто. Ты и сам прекрасно знаешь, не так ли?

Его плечи вроде как поникли.

– Да, – сдался Фемто. – Я… я знаю.

Он устало провел рукой по лицу, откидывая назад волосы со лба, и проговорил негромко:

– Просто я… не хочу, чтобы она меня помнила. Она меня пугает, сам не знаю, почему. Я ни разу не прикасался к ней вот так вот, руками. Только через ткань. Я не хочу, чтобы она знала, что я вообще существую. Потому что иначе мне придется… ты сам знаешь, что мне придется.

Ле опустил корону на место.

Да… Такие все слышат. Слышат и помнят.

– Придется? – переспросил он. – А разве ты сам не хочешь? Я не говорю про сейчас. Может быть, когда-нибудь потом… со временем?

Фемто беспомощно помотал головой.

– Не хочу. Вообще не хочу возвращаться туда, – сказал он. – Мне… никогда не было так хорошо, как сейчас. Когда сам еще с точностью не знаешь, куда пойдешь назавтра, и можно делать то, что тебе кажется правильным. Я думал, что, может, если существует такая вещь, как судьба, может быть, в тот день, ты знаешь, о чем я, она поменялась? Может, если жизнь до сих пор считает, что меня в ней больше нет, я смогу… остаться в стороне, что ли. Пойми, я не хочу бездействовать. Хочу просто делать… что-то другое.

Он перевел дыхание.

– Вообще, когда я услышал эту историю про дочь тамошнего короля, у меня мелькнула такая безумная идея, что, если ей вдруг вздумается отыскаться, всегда ведь можно найти подходящего молодого человека и отдать это, – он кивнул вниз, на корону, – ему… в качестве вещественного доказательства знатности рода. Ведь, по сути, какая разница, кто именно это будет?..

– Это бесполезно, – Ле качнул головой. – Некоторые вещи…

– Знаю, – кивнул Фемто. – Некоторые вещи не зависят от желания или нежелания людей. Их решают память и кровь.

Огонек фонаря мигнул, качнулся, но не погас.

– И все это время ты носил ее с собой? – спросил Ле.

Фемто снова кивнул.

– Не боялся, что ее украдут?

– Такое не крадут, – он задумчиво провел пальцем по повязке на руке. – Наоборот, я думаю, что даже попытайся я избавиться от нее, она вернулась бы… Вернулась бы, даже если бы я бросил ее в море или куда-нибудь еще. К тому же, я не уверен, что смог бы вот так вот оставить ее. Она – она должна быть со мной вне зависимости от того, что я чувствую по этому поводу. Вот так обстоят дела.

– Понятно… – протянул Ле.

Он никогда не спрашивал у Фемто, кто он такой и откуда взялся. По-честному, никогда этим не интересовался.

Нет, ясное дело, что они знакомы уже сто лет, но он не мог бы сказать, что знает де Фея как себя. Никто не смог бы.

Все дело было… в его манере общения, что ли. Он никогда не был замкнутым, о нет, совсем наоборот. Но как-то так всегда получалось, что он умудрялся наговорить массу слов, среди которых не было ни одного значащего. И никогда-никогда он не говорил о том, что было до того, как он встретил Тома.

Всего лишь сын графа, изгнанный во время восстания. Слишком короткая история для существа, которое не стареет, с некоторых пор практически никогда не спит и всегда поворачивается к двери на миг раньше, чем Ле откроет ее с другой стороны, чтобы войти.

Ле чувствовал, что стоит ему спросить – и Фемто ответит, расскажет все как есть. Но еще он чувствовал, что Фей не хочет отвечать, и не начинал этого никому не нужного разговора.

Но вот сейчас, именно в этот момент, очень захотелось поймать его за руку и, глядя в глаза, спросить: «Так кто же ты на самом деле такой, Фемто де Фей?» И не отпускать, пока не ответит.

Вместо этого Ле-Таир поднялся и протянул Фемто руку.

– Пойдем обратно.

Корона вновь надежно завернулась в свой вечный саван. Ле знал, что она ничем себя не выдаст. У иных воров нюх на ценности – и ни один из них, даже самый умелый, не почувствует ее. Такие вещи притягивают людей лишь тогда, когда им что-то от них нужно. Отнести в определенное место, например, ибо сами короны, как известно, перемещаться не могут. Или надеть на голову и отдать им всю до капли жизнь, забыв о свободе и покое.

Потому что там, где появляется корона, вскоре находится и король, и тогда действительно плохо дело.

Конечно, они мечтали вернуть Суэльду к старой жизни, правильной жизни. Но не такой же ценой.

Фемто спрятал сверток в сумку, в которой, кроме того, с ним вечно путешествовала скрипка. Ле всегда забавляло смотреть, как он ее достает – извлекает наружу новенький футляр из блестящей кожи, открывает крышку и вынимает это чудо – потускневший, поцарапанный деревянный корпус и на одну струну меньше, чем надо. Тех, кто еще не слышал, как он на ней играет, диссонанс формы и содержания всегда сбивал с толку.

Фонарь вернулся на свой крючок, и, похоже, его временной пропажи никто не заметил.

Прозрачная сфера, полная жидкого голубого света, все так же порождала на стенах странные тени – причем именно в тех местах, где, казалось бы, нечему было их отбрасывать. Посмотри вы на источник сияния секунд с десять, заметили бы, что свет едва заметно пульсирует, как что-то живое.

В черной башне не было окон, ни одного. Лйорру это никогда не мешало. Сейчас он сидел, задумчиво подперев подбородок рукой, и смотрел прямо в стену. Или, может, через нее. Скорее даже через, потому что он определенно видел все, что хотел там увидеть.

Боги редко бывают наделены изящной и гибкой фантазией. Поэтому, если им надо намекнуть, как что-то подходит к концу, они прибегают к весьма грубым символам. Ставят где-нибудь в углу приметные песочные часы высотой со шкаф, например. Ну да чего еще можно требовать от созданий, карающих грешников удачным попаданием небесного кирпича в темечко.

И только Лйорр никогда не нуждался в столь кричащих напоминаниях. Он и так прекрасно знал то, о чем шуршит песок, когда течет из верхней пузатой колбы часов в нижнюю.

Он знал, что некогда начатое закончится.

И закончится скоро.

Следующий день мелькнул мимо, просвистев, как стрела, так что Ле не успел даже взглядом его проводить.

Они выдвинулись рано. Этой ночью он толком не спал, просто потому, что неопасная, но демонски неудобная рана на спине весьма осложняла жизнь – из-за нее ему попросту было больно лежать. Впрочем, Ле уже привык спать мало и не слишком регулярно, так что и три ночи без сна его не подкосили бы. Вот четыре – уже куда как более вероятно.

Ле подозревал, что Фемто, которому бессонница любой продолжительности нипочем, и вовсе не ложился. Том нашелся, и Генриетта с самого рассвета тоже была на ногах. И на ее лице крепко поселился едва уловимый отпечаток застенчивой вины, чего она сама, похоже, не замечала – или очень надеялась, что он не заметит.

Да и было зачем надеяться. Под утро, встав, Ле обнаружил, что разрез на его рубашке аккуратно заштопан.

Стыдно вспомнить, но первым порывом было просто наорать на девчонку. Строго-настрого запретить ей трогать его вещи без его ведома. Мгновенная вспышка страха переросла в злость. Вот ведь дура. Такой, как она, ничего не стоит, зайдя ночью в чью-нибудь комнату, придумать себе невесть что. Она ведь могла коснуться его, кожа к коже…

Но, к счастью или нет, в последнее время эмоции ненадолго оставались при нем и улетали, не найдя, за что зацепиться. Так что он просто смолчал, видя, что любое упоминание, пусть даже в форме благодарности, убьет ее морально.

Лес вокруг пусть медленно и постепенно, но редел. Ельник разбавили симпатичные тоненькие рябинки. Среди зеленых еще листьев попадались яркие пятна розовато-алого и светло-желтого. Так уж выходит, что, направляясь в Энмор, ты едешь в вечную осень.

Лошади еще не слишком устали, потому что галопом их никто не гнал. Генриетта о чем-то болтала с Фемто, Ле слушал их вполуха, Том, как всегда, молчал и зорко смотрел вперед. Наблюдателя лучше него в мире было не сыскать. Он всегда замечал, если было что замечать.

После полудня дождик попытался поморосить, но скоро бросил это дело и до поры до времени спрятался за небесными кулисами. Тучи, пятнающие бледно-голубое небо, угрожающе не выглядели, и это радовало, ибо эту ночь им предстояло коротать под относительно открытым небом – хотя вряд ли стоит считать уже начинающие терять листья ветви надежным укрытием от непогоды, так что слово «относительно» смело можно опустить.

Темнело. Костер поначалу не желал разгораться на влажных дровах, лишь плевался искрами и гас, но Ле совладал-таки с ним, и теперь ярко-оранжевое пламя весело потрескивало, освещая выступающие из сумрака стволы.

Все это время Фемто сидел подле, философски созерцая его до поры до времени безуспешные усилия, а Генриетта возилась со своей лошадью. Наконец она тоже подошла к костру и, прислонившись плечом к белой березке, некоторое время стояла в неподвижной задумчивости, словно забыла, зачем пришла.

Потом, очевидно, вспомнив, зачем, подсела к костру рядом с Фемто и снова застыла в молчании.

Ле знакомо было это ее выражение – абсолютно неподвижный, остекленевший взгляд и этот немой вопрос: все же сказать – или не стоит?

– Спрашивай, – вздохнул он, чтобы разрешить ее сомнения.

Нужно отдать ей должное – она не сделала квадратные зенки и не выдала ничего похожего на «но как ты догадался?». Просто смерила его несколько туманным взором и промолвила:

– И все-таки, чего ты добиваешься? Вчера, там, в таверне, я слушала. И много слышала про тебя…

– Слушать то, что о нем говорят, нужно в последнюю очередь, – заметил Том не грубо и не угрожающе, однако что-то в его голосе недвусмысленно сообщало, что до грубой угрозы отсюда рукой подать. – Эй, Фей, твоя лошадь сейчас убредет в даль светлую.

– Ох, и верно ведь, – согласился Фемто и, резво вскочив, сам умчался в даль светлую – закручивать самовольно отвязавшиеся от дерева поводья в более крепкий и надежный узел.

– Много всего. И хорошего в том числе, – уточнила Генриетта, проводив его взглядом. – О том, что ты единственный многие вещи понимаешь правильно. И говоришь правильно.

– Что, правда? – лениво удивился Ле-Таир.

– Обычно говорят другое, – промолвил Фемто, возвращаясь в световой круг. Он обошел костер и сел от Ле по другую руку.

– Да? – заинтересовалась Генриетта. – И что же?

Ле усмехнулся.

– Чужеземец, иноверец и безумец, – процитировал он.

Генриетта покрутила эти слова в голове.

– С чужеземцем мне все понятно, – наконец решила она – для этого ей даже не понадобился еще один взгляд на Фемто, – и с безумцем, наверное, тоже. Но почему ты иноверец, Том?

– Ясное дело, почему, – тот пожал плечами. – Потому что мне дела нет до этой небесной бабы. В тех местах, откуда я родом, верили в другое. В снег, например, в горные обвалы и в медведей. В то, что действительно может с тобой случиться.

– Но Богиня тоже может с тобой случиться, – напомнила Генриетта.

– Верно, – согласился Ле. – А может и не случиться. В то время как снег в любом случае выпадет, когда придет зима. С ним хотя бы не приходится сомневаться и мучить себя догадками.

– Всегда был согласен с тем, что морякам куда как умнее верить в ветер, чем в бога, – добавил Фемто.

– В Богиню, – поправила Генриетта.

– Или в Бога, – повторил Ле. – Моряки тоже бывают разные.

– Мне послышалось, или ты правда произносишь слово «Бог» с большой буквы? – с ноткой подозрительности осведомилась Генриетта.

– Тебе не послышалось, – подтвердил Ле и, видя ее непонимающий взгляд, спросил:

– Ты никогда не слышала про Бога?

– Про какого из всех? – уточнила Генриетта.

– Не про какого-нибудь бога, – пояснил Ле-Таир, – а про Бога. Которого помнят эльфийские дети.

Она отрицательно помотала головой.

– Ты наверняка знаешь, что Богиня далеко не единственная жительница небес, – начал Ле. – Она просто единственная… женщина. И можно легко вообразить, что началось, стоило ей появиться – столько мужчин, и всего одна дама. Были времена, когда иные боги переубивали бы друг друга ради ее взгляда, вот только все они были одинаково сильны, и, если и начиналась схватка, одержать верх ни один не мог, так что все это было бесполезно. И в конце концов один из них, тот самый Бог, вроде как… стал ее мужем, что ли. Не то он был выше всех ростом, не то лицом вышел, демон знает, как эта Богиня выбирает себе фаворитов… Но, в общем и целом, говорят, она его даже любила. Какое-то время точно любила.