Текст книги "Проклятие"

Автор книги: BNL

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Это было похоже на то, как если бы все его мысли были нотами, и кто-нибудь столь умелый, как Фемто, сыграл бы их, каждую, идеально и чисто.

Небо, как, оказывается, неуютно вдруг осознавать, что кто-то или что-то знает тебя лучше тебя.

Но какая разница, пока она звучит…

Мелодия смолкла на резкой, некрасивой ноте, когда Фемто вздрогнул и обернулся через плечо.

– Я тебя напугал? – спросил Ле, стряхивая с себя последние клочки наваждения. Наконец вспомнив, что до сих пор стоит на пороге, он покинул дверной проем, сделал пару шагов по чистому дощатому полу.

– Что?.. О-о, нет, конечно нет, – откликнулся Фемто рассеянно и улыбнулся. – Я думал, это хозяева, не приветствующие такой самостоятельности в своем доме.

– Я так люблю, когда ты играешь, – признался Ле, присаживаясь на широкий низкий подоконник.

Фемто закрыл крышку фортепиано.

– Ты знаешь, – отозвался он, – я ведь даже не учился специально. Просто давным-давно встретил девушку… сам уже не помню, где. Она играла на пианино. И мне вдруг показалось, что из меня вынули душу и сыграли. Без нот, без всего, просто на слух, – он умолк ненадолго, подыскивая слова. – Мне казалось, что все-все самые дорогие мне мысли звучат в моей голове именно под эту мелодию. Что именно она играла, когда я совершал самые лучшие, самые правильные поступки в своей жизни… Но стоило музыке стихнуть – и уже через минуту я не мог вспомнить, на что она была похожа. И, знаешь, как бывает, во мне будто что-то щелкнуло, встало на место. И теперь – теперь я могу играть на всем, на чем захочу. Даже если увижу инструмент в первый раз, все равно буду знать, куда нажимать и как…

Знать бы, подумал Ле, сумела ли та девушка хоть раз после сыграть так же хорошо? Может, это умение нужно передавать, или оно само прыгает с человека на человека, выбирая тех, кто приглянется?

– Сегодня у меня странно получается, – Фемто мотнул головой, потер перебинтованное запястье и пожаловался, будто оправдываясь, – Рука болит.

Ле приблизился, на ходу стаскивая перчатку, опустился на одно колено перед крутящимся одноногим табуретом, на котором восседал музыкант, бережно коснулся чужой щеки, кожи цвета теплого орехового дерева.

– Мне кажется, что у тебя всегда получается прекрасно, – почти прошептал, тепло щуря глаза.

Фемто улыбнулся смелее, и его рука сама поднялась вверх, поймала чужие пальцы на его щеке, но темные глаза вдруг стали серьезными.

– Ле, – проговорил он. – Что происходит? Умоляю, только не говори, что ничего. Я же вижу и слышу. Ведь то, что я сейчас играл – это ты. Это у тебя сейчас внутри, разве нет?

Ле хотел сказать ему что-нибудь, успокоить, но не нашел слов.

Одно дело – просто молчать о своих бедах. И совсем другое – отвечать не то, когда спрашивают напрямую. Это подпадает под категорию «ложь».

Лгать Фемто – все равно что выбрасывать в окно ключ от запертой комнаты. Если начать единожды, потом выхода уже не будет.

Не будет произнесено ни слова обвинения, но он не вынесет этого немого, неизреченного упрека в глубоких черных глазах.

– Фемто! – воскликнула Генриетта, без стука просовываясь в дверь. – Вот ты где. Послушай, ты сильно занят? Я хочу показать тебя госпоже Эллен. Все же я не уверена в качестве своих швов. Прости, я вовсе не имела в виду на тебе практиковаться, но так уж вышло.

Она слишком поздно поняла, что пришла не вовремя – или очень вовремя, если судить с точки зрения Ле.

Она готова была поклясться, что в тот миг, когда она засунула голову в незнакомую дверь, Ле-Таир, стоя на одном колене, гладил Фемто по щеке. Но, демон побери, это просто фокусы какие-то, потому что через секунду, когда она оказалась в комнате уже вся, Ле стоял прямо, как все нормальные люди, а на его руках сами собой откуда-то появились проклятые перчатки.

Фемто покинул табуретку, и Генриетта увела его с собой. Ле успел только услышать обрывок удаляющегося разговора:

– Это ты играл? Так красиво.

– А, ерунда. Просто убивал время…

Песок сыпался.

Вообще-то, в любом из смыслов никакого песка не было, потому что не было песочных часов.

Но это не мешало песку течь так же, как течет время.

Вроде и медленно-медленно – а отвернешься на минутку, и полколбы уже пустые.

Несмотря на всю быстротечность времени, у Ле его было достаточно, чтобы придумать, что он скажет Фемто. Еще не ложь, но уже недо-правду. Фактически у него на это была целая ночь. Каждый день спят только дураки.

Чтобы переговорить с музыкантом наедине, достаточно было просто встать раньше всех остальных.

Он так и поступил – и застал Фея сидящим на ступенях крыльца.

– Фемто, – окликнул Ле без приветствий. – Я тоже хочу спросить у тебя, что происходит. Почему ты избегаешь Генриетты?

Темные глаза расширились непонимающе-удивленно.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – ответил Фемто, и его голос не был подпорчен ни ноткой сомнения или фальши.

– Я замечал это за тобой, – объяснил Ле. – Стоит ей прийти – и ты уходишь. Позапрошлой ночью, когда она села рядом с тобой у костра, ты пересел подальше. А в таверне убежал, как только она приблизилась к стойке. И даже в самый первый день, когда она еще и имени-то своего не назвала, ты встал со скамейки, когда она села. Как это нужно понимать, я не знаю.

– Что, правда? – Фемто задумчиво заправил за ухо прядь волос. – Я как-то не замечал. Просто никогда не думал об этом…

Он взглянул на робко голубеющее небо и признался:

– Если по-честному, это происходит не всегда. Только когда ты с ней рядом. О нет, я не ревную, ничего подобного, – добавил он спешно, – просто… когда вы стоите рядом, у меня возникает ощущение, что что-то не так. Такое противное чувство, которое бывает, если что-то должно случиться. Знаешь, я никогда не встал бы под тяжелой люстрой на тысячу свечей, пусть даже она висит на чугунной цепи в руку толщиной, и всегда стараюсь отойти от обрыва, если там действительно высоко, хотя падать не собираюсь. Потому что… потому что всегда остается такой маленький противный элемент «а вдруг?» – он умолк, видно, отчаявшись найти подходящие слова, и закончил просто:

– Когда она находится рядом с тобой, мне отчего-то хочется сделать два шага назад, и все.

– Вот как… – проговорил Ле, но задуматься над сказанным ему не дал знакомый голос, слишком глубокий для фигуры женщины, в которой он обитает.

– Доброе утро, – еще издалека не то пожелала, не то заявила Генриетта, сияя улыбкой. – Что, клуб не спящих ночами все растет?

Легка на помине, ничего не скажешь.

– Доброе, еще как, – откликнулся Ле-Таир и из чистого любопытства поинтересовался:

– Куда ходила?

– Осматривалась, – ответила Генриетта. – Подумать только – столько лет жила совсем рядом и ни разу здесь не была. Чудный город, – но, подумав с мгновение, уточнила:

– А если здесь еще и мальчиком родиться, то вообще здорово. Но теперь я хочу домой.

Ле кивнул.

– Скоро выдвинемся, – пообещал он. – Теперь до гор рукой подать.

Выдвинулись они и правда скоро. Лошади, отдохнувшие и наконец-то накормленные нормальной лошадиной едой, выглядели веселыми и бодрыми, солнышко сияло ясно, и горы ждали.

Прощаясь с Ивенном, Ле не снял перчатку, когда пожимал ему руку. Генриетта уже отчаялась разгадать эту странную закономерность. Вероятно, рукопожатие без перчатки достается только избранным.

Равно как и прикосновение к щеке. Почти равнозначное поцелую, если размышлять как женщина.

Эту последнюю мысль Генриетта решительно от себя гнала, однако прогоняться противная мыслишка не торопилась.

За спиной остались распахнутые даже ночью мощные ворота, стихали с каждым шагом скупые звуки сонного, еще дремлющего города. Впереди тянулись вересковые пустоши, иссеченные, будто морда бродячего кота сетью шрамов, пересечениями протоптанных некогда дорог, не зарастающих травой. Лошади шагали звонко, стучал под копытами камень, и беззвучно колыхались лишенные язычков бубенцы белого и лилового неувядающего вереска, колышемого совсем осенним ветром.

С каждым шагом одной из четырех лошадиных ног все ближе и четче становился силуэт гряды Драконьих гор. Генриетта загляделась на игру солнечного луча на обледеневших вершинах, слепящих глаза. Побывай она когда-нибудь в Суэльде, то наверняка вспомнила бы абсолютно белый мрамор стен Храма.

Там, в этих горах, бессчетное множество перевалов, которые ничего не стоит пройти, чтобы оказаться на той стороне. А еще в этих горах тысячи очень глубоких коварных ущелий, каменных карнизов над тропами, будто специально созданных для того, чтобы в один прекрасный день обрушиться на голову понравившемуся путнику, медведей и прочих прелестей дикой природы. И, конечно, эти пики, самые высокие, над которыми воздух настолько разрежен, что невозможно дышать…

Приятно и странно иногда бывает думать, что есть вещи, на которые человек не в силах повлиять. Генриетте нравилось осознавать, что Драконьи горы – одна из тех вещей, на которые человек не в силах не то что повлиять, но даже забраться.

А за ними, там, далеко на востоке, ничего нет. Там лежит Корхен, земля заснеженных лесов и нетающего льда, омываемая тянущимся до самого противоположного края мира Безымянным океаном, с которого приносятся выстуживающие, замораживающие заживо ветры…

С каждым шагом одной из четырех лошадиных ног сердце Генриетты билось чуточку быстрее, больнее и нетерпеливее.

Так всегда бывает, когда возвращаешься домой. Почему-то кажется, что там, в родных местах, все изменилось до неузнаваемости. И иногда бываешь даже разочарован, когда оказывается, что все осталось по-старому.

Генриетта знала, что не будет разочарована.

Она знала, что, если там до сих пор все живы, она вздохнет с облегчением, возблагодарит всех богов, каких только вспомнит, задвинет воспоминания о поездке и сопутствующих ей приключениях на почетную полочку своего мозга и станет жить, как жила.

Она ехала чуть впереди, потому что единственная знала дорогу.

Начиная подъем в Драконьи горы, уклона вверх обычно не замечаешь до тех самых пор, пока остальной мир вокруг почему-то не оказывается накрененным градусов этак на двадцать пять. И только потом то справа, то слева начинают попадаться валуны, дети скал, вырастают мрачные темные ельники с вкраплениями низких, кривых сосен, сломать которые не под силу и самым лютым ветрам.

Томас очень органично вписался в обстановку. Он здорово смотрелся в горах, потому что был почти такой же большой, как они, и почти умудрился превзойти их по суровости. Более того, он, кажется, сам чувствовал себя как дома. Впрочем, по его лицу нельзя было утверждать с уверенностью. По нему ничего нельзя было с уверенностью утверждать.

Петляла туда-сюда горная каменистая тропка, мелкие камешки то и дело вылетали из-под копыт лошадей и недолго летели вниз по склону, пока где-нибудь не застревали. Солнце светило где-то за спиной, еще выше Синего леса, но порядочно ниже зенита. Генриетта уже не слышала ничего, кроме упрямого, надоедливого стука своего слишком тревожного сердца.

А потом, после очередного поворота тропы, когда они как бы завернули за угол, то есть обогнули группу выросших прямо посередь дороги елок, в поле зрения появился ее дом.

Все четверо, не сговариваясь, натянули поводья, остановились.

Фемто первым дал увиденному объективную оценку.

– Какое оно все… черное-то, – отметил он, скептически выгнув бровь.

Тут с ним нельзя было поспорить.

Замок, прочно держащийся за плоский уступ несколько выше, и правда был черный-черный, и черным копьем вздымалась не менее черная стройная башня, вот только достать до неба, как башни на равнине, у нее не получалось – горы все равно были выше. Она терялась на их фоне.

– И здесь ты живешь? – спросил Ле, разглядывая мрачное строение, отсюда кажущееся игрушечным.

– Именно, – подтвердила Генриетта.

И они двинулись было дальше.

– Стойте, – вдруг сказал Фемто, придерживая лошадь. Взгляд его был устремлен куда-то вперед и вверх. – Вы слышите?

– Нет, – ответил Том.

– И я нет, – отозвался Ле.

– Вот и я нет, – логично согласился Фемто. – А должен бы. Музыку, голоса, звуки, хоть что-нибудь. Жилой дом не может быть абсолютно тихим.

– Слишком далеко, – с сомнением проговорил Ле. – И ветер с нашей стороны. Звуки уносит, Фемто.

Тот покачал головой.

– Все равно. Я услышал бы. А вон там, – он указал рукой, – слева, с краю стены, бойницы вроде как осыпались. Отсюда видно.

– Быть такого не может, – решительно воспротивилась Генриетта.

Фемто одарил ее мимолетным взглядом, потом снова посмотрел на черные стены, без лишних слов развернул лошадь к лесу и скрылся среди деревьев – только ветки прошелестели.

– Э-э, – выразилась Генриетта, в замешательстве глядя ему вслед. – Такое для вас нормально?

– Вполне, – успокоил ничуть не встревоженный Ле-Таир. – Он знает короткую дорогу, всегда.

– Но я не уверена, что здесь существует вообще какая-то дорога, кроме этой, – возразила Генриетта.

– Он найдет, будь спокойна.

Хотела бы Генриетта быть настолько спокойна.

– Мне жаль его лошадь, – вздохнула она, качая головой. – Она же переломает себе все ноги.

– Ничего с ней не будет, – отмахнулся Ле. – Она привыкла.

Дальше они поехали втроем.

Фемто действительно знал короткую дорогу, всегда. Если бы его спросили, откуда, он не стал бы отвечать. Не потому, что отвечать было нечего – просто потому, что некоторые вещи он считал вполне естественными. Этот встроенный в него безошибочный компас – в том числе.

Можно не торопиться. Пока другие будут подниматься по безопасной и почти прямой, насколько это возможно в горах, дороге, он успел бы трижды прогнать лошадь туда-обратно по какой-то звериной тропе, временами довольно резко забирающей вверх, но вполне проходимой при определенной доле ловкости со стороны копытного. От всадника в таких случаях мало что требуется.

Кое-где по склону, мучительно извиваясь на неровностях земли, все еще змеились останки некогда почти крепостной стены – разрозненная, крошащаяся кладка из грубо отесанных серых камней. Если в лучшие времена она и была способна защищать, то теперь рассыпалась от одного прикосновения.

Но замок выглядел жилым. Старым, да, но не заброшенным.

Звуки действительно были – едва уловимые, вроде отголосков разговоров там, за толстыми стенами, почти неслышного эха шагов, дыхания тех, кто живет внутри. Фемто умел слышать такие вещи. Даже запахи были – соблазнительный аромат чего-то вкусного блуждал по округе, покинув кухню, по традиции располагающуюся, вероятно, где-нибудь в подвале, по соседству с темницами, а еще пахло дымом. Неудивительно – каменные стены холодной осенью только так втягивают тепло. На каменный дом такого размера не напасешься дров.

Фемто увидел даже силуэты, мелькающие в освещенных окнах. И с бойницами все оказалось в порядке, если рассматривать их вблизи.

Но он отнюдь не был уверен до конца, а потому дверь искать не стал.

Если внутри правда кто-то есть, то гордо входить через главный вход глупо вдвойне. Придется объясняться с прислугой, а это вообще дело пустое. Если же внутри никого нет…

Стен было много, и образовывали они явно не правильный четырехугольник. Пройдя вдоль одной из них, Фемто нашел подходящее окно и очень удобный камень прямо под ним. Если встать на этот валун, можно дотянуться и забраться на узкий-узкий карниз, а там – раз плюнуть.

Он привязал лошадь к теряющему листья кусту, сделав это исключительно для порядка, потому что убегать она и без того не собиралась, и ступил на камень.

Хорошо хоть, что если окно украшено таким вот роскошным цветным витражом, декоративная решетка ему явно ни к чему.

Фемто знал кое-что, о чем многие забыли.

Когда-то давным-давно суеверные илариане выносили покойников из дома через окна с хитрым расчетом на то, что смерть не сможет найти дверь, когда ей вздумается вернуться в следующий раз.

Еще он прекрасно знал, что, бывает, переступив порог дома, в который не следовало бы заходить, можно навеки распрощаться с самим собой.

Удачно, что отнюдь не все пути в дом лежат через порог.

Он осмотрел яркое стекло. Кусочки витража рисовали на окне алые розы на переплетенных шипастых стеблях. Разбивая такое, без звона не обойтись. Но что, если попробовать иначе?

Фемто закрыл глаза и вытянул руку.

Ага.

Рука не встретила сопротивления там, где должно было быть стекло. Тогда он немного передвинул ее вбок и нащупал острые осколки, торчащие из рамы. Зрение может обманывать, а вот осязание – никогда.

Обследование краев дыры показало, что он вполне сможет пробраться внутрь. Главное – раньше времени не открывать глаз, чтобы не обнаружить свою вполне осязаемую плоть в том же самом месте, которое вновь пытается занять не менее осязаемое стекло. Подобные моменты материальной неуверенности имеют привычку заканчиваться весьма плачевно.

Спрыгнув на пол, Фемто наконец открыл глаза и огляделся.

Перед ним простиралась пустая зала, огромная и гулкая. Толстый слой пыли и сухих листьев, занесенных ветром в разбитые окна – ни одно не уцелело, время не пощадило прекрасных витражей – ковром устилал пол. Ступеньки широкой лестницы раскрошились и истерлись, давным-давно истлели портьеры и гобелены на стенах, а напольные часы с треснутым стеклом вот уж много дней как лишились стрелок. Возможно, когда-то здесь и правил король. Ныне же замком безраздельно владело сиротливое запустение.

Так он и думал. Иллюзия.

Хорошая, правдоподобная иллюзия – вблизи он и сам почти поверил. Вот только расстояние их подвело – не доставала магия до стороннего наблюдателя, и все тут. У нее ведь тоже есть предел дальности попадания.

Прислушиваясь к мертвой пыльной тишине, Фемто двинулся вверх по бесконечной лестнице.

Сначала она была широкой, но, ломаясь каждым следующим пролетом, становилась все уже и уже. Она вела мимо пустых комнат в лохмотьях облезшей позолоты и осколках разбитой лепнины, мимо уходящих в темень коридоров с рядом уж много лет как остывших светильников на стенах. Но Фемто знал, куда лестница приведет в конечном итоге – на самый верх.

В башню.

Все самое интересное всегда происходит в башнях, это даже ребенок знает. Особенно ребенок.

Лестница загнулась винтом. Ряд узеньких окошек в стенах освещал ступеньки, даря гостям робкую надежду все же не свернуть шеи.

Раз кто-то здесь творит иллюзии, нужно разобраться, кто, где и зачем. Потому что все эти мороки никогда до добра не доводят. С ними можно запросто забыть себя – а это ценнейшее из всего, что ты можешь забыть.

Желательно покончить с этим до прибытия остальных троих. Больно уж они легковерны. Даже Том – верит всему, что видит. Обычно такой подход оправдывает себя, но всегда бывают форс-мажоры.

Впрочем, одного из них, пожалуй, от чар уже не уберечь, ибо он сам – а вернее, она сама – с радостью поддавалась им ранее. Для нее разоблачение будет… неожиданным. Что уж тут еще скажешь.

Винтовой подъем почти незаметно перетек в полутемный коридор, рассекаемый на части вечерним светом из все таких же крошечных окошек, а в конце коридора нашлась дверь. Рядом с ней на вбитой в стену металлической скобе висел ключ. Большой ключ с узорным кольцом, отлитый из меди или чего-то похожего, и висел он весьма призывно, прямо-таки приглашал зайти.

Трогать его Фемто не стал. Во-первых, общеизвестно, что лежащее на виду не может быть безопасным. Демон его знает, какие чары опутывают этот самый ключ и что они делают с незваными гостями, поддавшимися на провокацию. Во-вторых, снаружи банально не было замочной скважины.

Тогда Фемто секунду неподвижно простоял, размышляя, после чего постучал в дверь, громче, чем того требовала вежливость, и окликнул:

– Эй, есть кто живой?

И отклика, естественно, не получил.

Тогда он кивнул сам себе, прислонился спиной к стене и, сложив руки на груди, стал ждать.

После того, как мимо проплыл первый обломок замковой стены, Генриетта думала, что с минуты на минуту выпрыгнет из собственных сапог.

Время замедлилось. Оно было резиновее расплавленной карамели в кастрюльке и все никак не хотело из настоящего превращаться в прошлое. Замок, казалось, не приближался вовсе.

А потом она и сама услышала музыку.

Дом был совсем рядом.

Генриетта стучала не так. О нет, совсем не так. Да и голос у нее все же был несколько более женский.

Лйорр отвлекся от созерцания стены. Он увидел бы, если бы принцесса переступила порог. Он без труда отслеживал прибытие гостей.

Но этого – этого почему-то пропустил. Впрочем, какая разница. В комнату наверху черной башни ему все равно не войти, равно как и ничего не поделать насчет того, что скоро должно случиться, ибо это случится вне зависимости от внешних обстоятельств.

И все же, этот голос… Он такой, такой…

Такой, что невозможно не ответить… или не подойти.

Медленно, словно он сам не был уверен в том, движется ли он по своей воле, Лйорр поднялся и сделал шаг к двери. Потом еще один и еще.

Остановился, закрыл глаза и, склонив голову, коснулся двери ладонью.

Он там. Кто-то. Стоит и ждет. И, похоже, готов ждать еще, ровно столько, сколько понадобится.

Да что же это такое?! Лйорр никогда раньше не испытывал ничего подобного. Но он чувствовал, что не может не открыть дверь.

Он повернул ручку, потянул на себя и наткнулся на ленивый взгляд, способный вышибить дух.

Фемто оторвался от стенки и оказался прямо перед жрецом или священником – или как там он себя называет.

Ему пришлось задрать голову, чтобы смотреть ему в глаза, но это не имело никакого значения. Какое-то время темно-каряя чернота и бледная прозрачная голубизна пытались друг друга переспорить, и Фемто победил.

Лйорр отвел взгляд.

Фемто едва заметно удовлетворенно кивнул, прикрыл глаза и велел:

– Выходи.

И Лйорру, в общем, ничего другого не оставалось.

Он не был уверен, что солнечный свет его не убьет, и сомневался, что помнит, как выглядит мир вокруг. Тем не менее, страшно ему не было. Ему никогда не бывало ни страшно, ни грустно.

Впервые за семь лет – почти семь, если пытаться быть точнее – он покидал свою башню. Он сделал шаг.

И, стоило ему переступить порог, глубокая темная трещина с опасным хрустом пробежала по гладкому боку прозрачной сферы. Она ветвилась, пока не оплела ее целиком, а когда оплела…

Сфера тихо звякнула.

И разбилась.

Упала на пол горой блестящих осколков, а голубой свет, заключенный в ней, метнулся в сторону, словно птица, выпущенная из клетки, и, разделившись на сотню струек-лучиков, вылетел наружу через тонкие щели между камнями.

Лйорру, давным-давно отвыкшему от темноты как таковой, сразу стало очень темно.

– Вот и чудно, – услышал он молодой голос Фемто, расцвеченный странными, отнюдь не детскими интонациями.

Вместе со сферой развалилась и иллюзия. Смолкли голоса и смех, погасли огни, снова осыпались бойницы. Черный замок умер. Впрочем, он и так давным-давно уже был мертв.

Генриетта решительно не могла ничего понять.

Нет, конечно, многое в жизни было выше ее понимания. В частности, почему мужчины смотрят на нее квадратными глазами, когда она надевает брюки – как будто не понимают, что кататься на лошади в юбке есть удовольствие, мягко говоря, сомнительное. Или, например, как происходит наследование в сложной феодальной системе одного из соседних крошечных королевств, которых в горах понатыкано гораздо больше, чем склонны думать жители равнин.

Но именно сейчас и именно здесь Генриетта отчаянно не понимала, куда делась жизнь.

Подъезжая, они слышали звуки, они видели свет, потихоньку зажигающийся в окнах, и тени, мелькающие на фоне этого света. Но вот она соскочила с лошади, и только подошвы ее сапог коснулись земли, почти сплошь состоящей из камня – и все просто… исчезло.

Как будто умерло, перестало дышать.

Ле-Таир услышал это первым. Генриетта же сначала увидела его нахмуренные брови и то, как он поднял голову, прислушиваясь. И только потом услышала сама.

– Что… – пробормотала она, затравленно озираясь по сторонам, – я… я не понимаю…

– Тише, – сказал Ле. – Не паникуй. Пойдем внутрь.

Она чувствовала себя замороженной и отреагировала лишь тогда, когда он прикоснулся к ее плечу.

Шла, как во сне. Как во сне, открыла незапертую изнутри дверь, и разруха и заброшенность, представшие перед ней за дверью, тоже казались всего лишь дурным, бессмысленным сном.

Ле отстал, настороженно оглядывая стены, Том замер в дверях, но Генриетта о них не думала. Ни о чем не думала.

Услышав шаги на лестнице, она судорожно дернула голову на единственный живой звук в страшной, густой тишине. Такая обитает только в старых, огромных домах, если их нечем наполнить.

Фемто спускался по ступенькам, ведя по пыльным перилам тонкой темной рукой, а за ним следовал Лйорр.

Лйорр…

Если он покинул башню, значит, значит…

Значит, все катится к демонам.

Больше всего сейчас ей хотелось закрыть глаза, а потом открыть – и чтобы все было как надо, хотелось заорать: «Да что здесь происходит? Что уже произошло?» Хотелось понять.

Но свербящая горящая точка на обратной стороне ее переносицы вдруг превратилась в раскаленный гвоздь, всаженный ей в череп, и не давала сосредоточиться, не давала думать.

Генриетта никогда-никогда не смогла бы объяснить, почему сделала то, что сделала дальше, потому что это делала не она.

Она спала. Или была не в себе, демон разберет.

Случайно поглядев на Генриетту, Ле встретился глазами с ее замороженным, неподвижным взглядом.

А потом – потом она шагнула вперед и коснулась его щеки, коснулась его кожи голой рукой.

Он не успел ее оттолкнуть, отшатнуться, потому что в следующий миг она поцеловала его.

Это было похоже на картинку, изображающую старую даму. Если посмотреть на нее под определенным углом, еще можно увидеть молодую хорошенькую девушку, но никогда не обеих сразу. И никогда не удается поймать момент, в который одно лицо становится другим…

Тут было так же. В тот самый миг, когда чужие губы коснулись губ Ле, тело под его руками изменилось.

Без звука, без шороха упала в нижнюю колбу последняя несуществующая песчинка.

Будь у напольных часов за его спиной стрелки, они остановились бы.

Скучную серость живых глаз без остатка поглотила безумная, нестерпимая, абсолютная зелень.

– Пробил час, – с улыбкой промолвила Богиня.

Лйорр рухнул бы перед ней на колени, не будь она Богиней, а не каким другим божеством, а он – ее самым верным священникам.

– Что ты сделала с девчонкой? – холодно спросил Ле, отстраняясь.

– Не переживай, – усмехнулась Богиня, – ее детская душонка все еще при ней. Когда я уйду, она вернется. Но мне же нужно было привести тебя сюда.

Ле кивнул.

– Я все думал, когда ты явишься, – поделился он. – Ждал тебя на пятый год, но, раз ты не пришла тогда, было бы умней всего понять, что до седьмой годовщины мне бояться нечего.

– Я выполняю условия, – сказала Богиня. – Никто не сможет попрекнуть меня тем, что я дала тебе меньше времени, чем обещала.

Фемто, до того момента стоявший как громом пораженный, шагнул вперед, резко выдохнул:

– Ты!..

Он узнал ту, кого никогда не видел.

Богиня повернулась к нему, и поначалу ее взгляд не выражало совсем ничего, как будто Фей был мухой, меньше, чем мухой. Потом ее красивое лицо озарила широкая улыбка. Но сказать она ничего не успела, потому что Фемто – о, какая ненависть горела в его черных глазах! – влепил ей пощечину.

Ле ожидал чего угодно. Взрыва, крика. Но только не звонкого удара плоти о плоть.

Богиня выпрямилась, с видом крайнего изумления коснулась покрасневшей щеки кончиками пальцев.

– Оказывается, бунтарство – это заразно, – проговорила она, и губы, алые, как закат, снова нарисовали погасшую было улыбку на фарфоровом лике. – И как тебе только не стыдно, Ле-Таир. Испортил невинного ребенка. Он ведь был просто прелесть, кроток, что твой агнец…

И, даже не договаривая толком, она ударила Фемто по лицу с такой силой, какой иная лошадь позавидовала бы, лягая задней ногой.

Темноволосая голова дернулась, поворачиваясь в профиль, но Фемто не двинулся, не двинулся его взгляд, устремленный куда-то в сторону.

Как будто и не бывало добрых десяти лет. Сейчас он был все тем же мальчишкой, что и когда-то, напуганным до слез и злым на свой страх…

Богиня ударила бы еще раз, если бы Ле не схватил ее за руку.

– Не тронь, – предостерег он. – Не забывай, зачем пришла.

Она уставилась на него своими невыносимыми глазами, как будто уже успела забыть, что он здесь, но сейчас снова вспомнила.

– Что я вижу, – проговорила она так, словно разглядывала его душу на свет. – Столько лет прошло, а ты до сих пор не понял, что такое «смирение»… Зато прекрасно знаешь, что такое «долг», верно?

Ле кивнул.

– То, что задолжал, нужно отдать, – сказал он. – Хочешь того или нет. У нас был уговор.

– Все такой же человек слова… – вздохнула Богиня и снова будто потеряла к нему интерес. Повернулась на каблуках, не торопясь обвела взглядом декорации.

– Хорош же ты, – проговорила она псевдозадумчиво. – Неужели ты доверяешь чужим людям, а своим – даже не сказать, что друзьям, просто своим – и слова не сказал о том, что происходит? Не рассказал про то, что мальчишку я как-то раз уже проклинала, и про то, куда ходил, тоже не рассказал?

Ле едва не скрипнул зубами. Она могла бы не спрашивать, потому что прекрасно знала, что он не сказал. Она видела насквозь и его, и Фемто, и Тома, и всех, кого хотела видеть. Но этак изящно она обратила на это их внимание. Показала, что он – не доверял. Что он – лгал им.

Теперь Фемто придется рассказать Руэ, с чего началась вся эта темная, мутная история. Это жестоко – заставлять его все объяснять…

– Какой им прок от этого знания? – произнес Ле вслух. – Я рассказал бы, если бы они могли помочь. Я рассказал бы им, если имелся бы хоть единый шанс, что они сумеют помочь. Если бы я хоть немного надеялся, я бы все рассказал. Но они ведь не могут. Я не хотел, чтобы они знали и терзали себя.

– А они терзали бы, – кивнула Богиня, – потому что любят тебя. Ты знал это. И именно потому сбежал тогда?

Ле кивнул. Больше ему сказать было нечего.

Фемто поднял голову.

– Я знал, – проговорил он неожиданно глухо и будто бы через силу. – Я должен был догадаться. Эти твои перчатки и все остальное… Ты ведь на самом деле не рассчитывал, что я не догадаюсь, почему ты ушел. Но потом ты вернулся, живой, хотя успел бы уже сотню раз умереть, если бы до сих пор был проклят, и эти шрамы, и я подумал, что… тебе удалось сделать это во второй раз…

– Во второй раз не вышло бы, – безжалостно возразила Богиня. – Это было бы опасным прецедентом.

– А я – не прецедент? – уточнил Фемто.

– Нет, – ответила Богиня. – Потому что ты не спасся. Тебя спасли.

Фей закусил губу, нервно скрестил руки на груди, обнимая самого себя. Ле видел, что ему хочется смолчать – но это было сверх его сил.

– Ле, – сказал Фемто, глядя прямо на него и сквозь него. – Ле, как ты мог так поступить со мной? Не ты ли учил меня, что никто не вправе решать, что для других есть благо?