Текст книги "Проклятие"

Автор книги: BNL

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Часть первая

Самое дорогое

…Для тебя могу стать сильнее бога.

(с) Канцлер Ги

Августовская ночь не принесла с собой благодати долгожданной прохлады. Ветры спали, как и люди, и горячая пыльная духота обнимала дома, словно глухое ватное одеяло.

Ле не смог бы сказать, долго ли он простоял вот так вот на пороге, абсолютно неподвижно, почти не моргая, стараясь даже не тревожить воздух своим дыханием. Ему казалось, что вокруг него древней рекой, медленной и тихой, текут века, но тиканье часов за спиной, в другой комнате, не уставало безжалостно напоминать, что века на самом деле были минутами, душными, невыносимыми, не желающими кончаться.

Вот он. Фемто. Смотреть – и никогда не насмотреться.

Прямо перед ним, на кровати, и наконец-то спит, а не глядит в потолок пустыми темными глазами, мыслями пребывая в таких местах, которых лучше никогда не знать и не видеть. Одна рука вскинута высоко над головой, словно в защитном жесте, другая крепко сжала край одеяла, на котором покоится квадратное пятно голубоватого света от уличного фонаря прямо за окном, пересеченное перекрестьем тени от рамы. Красивое темное лицо, отмеченное печатью гнетущей, совершенно нечеловеческой усталости, повернулось в профиль, а черные, как перышки скворца, волнистые волосы разметались по подушке…

Небо, вот бы знать, что снится ему сейчас! Вот бы увидеть, что заставляет его веки едва заметно судорожно вздрагивать, а губы – кривиться в беззвучной гримасе боли, приоткрываться для немого крика.

Вот бы подойти, присесть на край кровати, коснуться кожи цвета теплого орехового дерева, положить ладонь на горячий лоб, как больному. Тихонько тронуть за плечо, разбудить, прекратить эту пытку кошмарными видениями, созданными его же собственной душой, обезумевшей от страха, знающей, что эти сны – всего лишь начало, а то, что они предрекают, будет гораздо больнее.

Вот бы разделить его страх пополам, разделить его страх не поровну – Ле рад был бы забрать его весь, чтобы у Фемто осталось лишь тупое, звериное отчаяние, если для мудрого смирения у него не хватит сил, лишь бы спасти его от всепроникающего, разъедающего разум страха. Ле был бы счастлив забрать себе его смерть, заманить ее в сторону, выкупить его за себя, если бы только он смог быть столь же ценен. Но он не мог. Существуют болезни, от которых нет лекарств.

Существуют беды, которые он не в силах отвести.

Младший брат, вот кто. И уже не «почти», а «совсем». Даром что кожа темнее и чужая, незнакомая кровь течет по венам, даром что знают друг друга всего ничего – и года, наверное, не будет. Некоторые вещи не зависят от крови и времени.

Было бы невообразимой жестокостью будить его теперь. Что бы он ни видел во сне, пробуждение будет худшим, что может случиться. Потому что тогда они оба точно будут знать, что все всерьез.

Фемто вздохнул во сне и повернулся на бок. Отблеск фонаря скользнул по его щеке, высвечивая неумолимо четкий черный узор – неровный круг с ромбом внутри и растущие из него изломанные, пересекающиеся-переплетающиеся линии, похожие на глубокие трещины или хищные щупальца. Они тянулись вверх, ко лбу, убегая в волосы, обрамляли глаз и губы, на подбородке загибались вниз и ползли дальше по шее, обвивая ее кольцами, словно ожерелье, ныряли в ворот рубашки.

Приглядевшись, Ле заметил, что пальцы руки, свесившейся с кровати, до самых ногтей тоже изрисованы черным.

Демон, так быстро!

Он знал, что нерукотворная роспись уже покрывает всю спину Фемто, будто сложная диковинная татуировка. Дальше на очереди была вторая рука, после – ноги, а потом... Все знают, что потом.

Неверный ночной свет и игра теней шутили со зрением – казалось, что темные линии на спящем лице не желают оставаться неподвижными, что они растут, тянутся все дальше и дальше…

Впрочем, виной тому были не тени.

Линии и правда двигались.

К утру его лицо целиком будет покрыто причудливой вязью острых углов и дерганных, неровных тонких полос, напоминающей воплощенный бред сумасшедшего. Она будет, ветвясь, ползти все ниже и ниже до тех пор, пока еще останется чистая незанятая кожа. Страшное клеймо проклятия не вывести ничем.

Пока оно еще занято плотью. Но стоит смертельному узору оплести хрупкое детское тело целиком – и придет черед души.

Ле понял, что та, кому двери не нужны, стоит рядом с ним, даже не по колебанию воздуха – скорее, по едва заметному колебанию пространства.

– Не горюй ты так, – дружелюбно сказала Богиня в полный голос, не боясь разбудить спящего, который все равно был не в состоянии ее услышать. – Легко досталось – легко потерялось.

– Ты просто не знаешь, что значит доставаться легко, – возразил Ле, не глядя на нее. – Тебе ничего не доставалось сложно.

– Не тебе судить, – хмыкнула Богиня. – Я, знаешь ли, подольше твоего живу на свете. А этот мальчишка – он обошелся тебе всего в одну пустяковую рану.

Ле задумчиво потер шрам на переносице.

– Да будет тебе известно, что оставаться целым как раз сложнее всего, – заметил он.

Тот парень в Суэльде, у которого шарф нарочно закрывал пол-лица, был из тех убийц, кто стремится не максимально эффективно обезвредить, а изуродовать тело, отрубить конечности, попортить лицо. Это его и сгубило. Попытался было красивым рубящим горизонтальным замахом срезать противнику полчерепа – а в итоге сам получил фатальное количество холодной стали прямо в солнечное сплетение. Каким-то чудом Ле успел тогда выгнуться, отшатнуться назад и отделаться невероятно счастливо – всего лишь царапиной на носу. Везение, о котором можно только мечтать.

– Догадываешься, кто сохранил тебя в тот раз? – как будто между прочим проронила Богиня, которой всегда было известно, о чем он думает.

Ле не ответил.

Суэльда, светоносная столица! Город, прекраснейший навек, где он родился и почти успел вырасти. Было почти физически больно думать – да что там, точно знать, что именно сейчас, в этот самый момент, ядовитые корни новой, разрушительной власти все глубже вгрызаются в кладку древних фундаментов, всякого повидавших на своем веку, обращают в крошку мрамор статуй и, точно могучие сорняки, высасывают соки из последних надежд на возможность вернуть все, как было. Как раз сейчас чем-то бесплотным растворяется в воздухе память о прошлом, красивые традиции за ненужностью тонут в разрухе, всегда наступающей после переворотов, и с каждым днем, с каждой минутой остается все меньше и меньше шансов выкорчевать невидимые корни, пронизывающие и землю и воздух.

Он помнил пылающие дома, которые никто не пытался потушить, и бегущих людей – иные бежали куда-то, другие откуда-то, были и такие, что носились кругами просто за компанию. Так всегда бывает – кажутся сами себе разумными, но стоит только дать повод – и что-то обязательно сломают и подожгут.

И эти отвратительно лицемерные, пустые слова – «власть народа». Мол-де, этот самый народ должен взять все в свои руки и свергнуть тиранию Филиппа де Фея, графа, только и знающего, как угнетать рабочие классы!

Хорошо, что отец не дожил, а то страшно подумать, как он отреагировал бы на подобный призыв.

Как будто эти рабочие классы в состоянии сами собой управлять. И почему люди никак не могут сообразить, что все профессии одинаково важны, даже если кое-кому по долгу службы не приходится пахать и таскать кирпичи?

Поговаривали, что в стране есть король. Где-то там, в одном из городов за лесом, ближе к далеким Драконьим горам. Но для них королем всегда был их граф, мудрый и дальновидный, с которым Суэльда, город-государство в себе самой, процветала и славилась.

Теперь же новые слова, гулкие, бьющие хлыстом, слышались со всех сторон. Долой пережитки прошлого! Не позволим этим снобам, стоящим у власти, вертеть нами, как слепыми котятами! А граф сжигает цветочки, ест детей и спит на матрасе из краденых у народа денег.

Ложь, грубая, бессовестная ложь! Ложь передавалась из уст в уста, дождевой водой протекала в малейшую щель, проникала в каждый дом, и не было от нее спасения. Ложь шептали по углам, а потом, осмелев, орали с бочек и балконов, позволив покорной толпе внимать, и впервые не просто внимать, но задумываться и верить. Ложь трубным гласом пронеслась над городом, отзываясь в каждом черепе гулким эхом, ложь собрала армию под свои уродливые грязно-серые знамена и повела ее по улицам.

И в конце концов ложь победила.

В тот день, когда все рухнуло, Томас Руэ, давний друг Ле и – когда-то – его отца, втолкнул в дверь перепуганного, бледного темнокожего ребенка, крепко-крепко прижимающего к груди какой-то предмет, завернутый в кусок ткани, и велел, как всегда, немногословно:

– Береги мальчишку.

А сам поспешил обратно, усугублять уличные беспорядки. Наверное, он, огромный мужчина невероятной силы, волею немилосердной судьбы умеющий убивать людей чем придется, хоть голыми руками, был – и является до сих пор – последним защитником старой Суэльды, пригревшейся у ног графа, свернувшейся уютным клубком на своей горе и нынче столь бесцеремонно разбуженной. Зараза лжи распространялась быстро и верно, заставляя отрекаться от города, который иные любили уже не один десяток лет, и лишь Том, Том, которому чужды были сомнения как таковые, остался верен ему до конца, даром что родился где-то в нескольких неделях пути на северо-запад, за Синим лесом.

Ле запер дверь и закрыл окна ставнями. Дом был каменным и горел плохо, особенно если пытаться поджечь снаружи, так что внутри они оба находились в относительной безопасности. Но слышно все было прекрасно. Крики, топот множества ног, иногда лязг меча, встречающего другой меч. Пахло дымом.

Фемто – разумеется, его имя Ле узнал гораздо позже – не сдвинулся с места. Где стоял, там и сел прямо на пол, медленно соскользнув по дверным доскам спиной, обнял колени руками и уткнулся в них лицом. И вот тут-то Ле каким-то шестым, необъяснимым чувством осознал, что Суэльде конец, и если ее не сравняют с землей, то прежней благословенной столицей она не станет уже никогда.

Он понял это потому, что уловил сходство – сходство между этим совсем еще юным лицом в обрамлении растрепанных черных локонов и другим, которое он иногда, по праздникам, видел на площади перед дворцом. Разница заключалась лишь в том, что то, другое лицо имело аккуратную эспаньолку, орлиный нос и несомненно искреннюю ослепительную улыбку.

Такой улыбке невозможно было не поверить.

Самая мысль о том, что народ может сам собой править, заключает в себе зерно самоотрицания. Все потому, что люди абсолютно не способны договариваться по доброй воле. Исход всей этой затеи с властью в руках у общества был предрешен – некоторое время каждый будет пытаться переорать других, а потом воцарится хаос.

Или, может быть, воцарится кучка тех, кто начал, родителей лжи. Они назовут себя голосом народа, представителями простых людей, великодушно взявших на себя труд делать всю бумажную работу, и массы примут это как должное. Они будут горды собой. Станут считать, что добились своего, скинули оковы, и даже не посмотрят в сторону правды.

А правда такова, что никто не сможет править так, как граф. Не обязательно этот, последний, просто любой граф, неотделимый от земли, неотделимый от города. И тут уже суть не в том, добрый он человек или какой-нибудь негодяй. Просто ему по определению не может быть наплевать, а все остальное второстепенно.

А эти… эти просто хотят власти, и им совершенно безразлично, счастлив ли народ, эту власть дающий, или нет. Они не пытаются ни улучшить ситуацию, ни усугубить. Возможно, им просто нравится орать на слуг.

К тому же нельзя с уверенностью утверждать, что они назавтра же не перегрызут друг другу глотки, обуянные желанием править единолично.

Да, плохо дело.

– Лучше тебе, наверное, снаружи не показываться, – вслух высказал Ле, обращаясь скорее к воздуху, чем к застывшему темнокожему юнцу, и поглядел на закрытое окно, словно пытаясь увидеть что-то сквозь ставни.

Он был абсолютно прав.

Потом, вечером, он без удивления узнал от Тома, что и граф, и его красавица-жена были зверски убиты в собственной спальне, дворец в момент разграбили, не оставив в его стенах ничего дорогого или красивого, и единственное, что удалось спасти – это Фемто. Фемто де Фей, сын Филиппа де Фея, законный наследник, хотя сейчас всем глубоко плевать на закон.

И тогда Фемто стал их надеждой. Только для них двоих, Ле и Тома, знавших, о чем говорит его кровь, готовых поверить в любую нелепицу, если она посулит им вернуть все, как было. Судьба помнит все, что забыли люди, рассудили они, и как знать – может, этот мальчик, в одночасье осиротевший, растерянный и убитый, когда-нибудь сможет успокоить оскверненную, встревоженную землю, коснуться власти без вожделения и трепета, как это делал его отец и многие до него, имеющие на это право? Всемилостивая Богиня поможет ему, потому что правда на их стороне.

О, как же он тогда уповал на Богиню! Да и на кого еще ему оставалось уповать, если с самого детства, сколько он себя помнил, он видел над собой ее белый сияющий Храм, ее дом в этом мире, самый высокий в Суэльде, самый торжественный и непоколебимый?

Оставалось только одно – уберечь Фемто, дать ему вырасти где-то, где безопасно, где никто не узнает его по темной коже и черным глазам.

Тогда Томас принял решение отправить их вдвоем прочь от города. Сам он хотел остаться и следить. Вдалеке от событий оставаться он не желал, да и вообще, сколько Ле его помнил, он был не из тех людей, кто бездействует.

Ле был всего на пару лет старше Фемто, к тому же, у него имелись некоторые сомнения по поводу того, как грамотно использовать меч – ему, признаться, и поднимать-то его было сложновато, но он понимал, что отказываться не вправе. Разве у них оставался иной выход? Раньше, когда отец был еще жив, Том находил время заниматься с Ле фехтованием. И, вполне возможно, какие-то из уроков он даже усвоил и запомнил. Так или иначе, теперь ему придется как-то справляться, схватывать на лету.

Сложнее всего было покинуть город, потому что Фемто узнавали. Он закрыл лицо капюшоном, но особо воинственные личности, в которых еще не охладел азарт битвы за свободу, будто чувствовали в нем дворянскую кровь – лить ее они уже, похоже, здорово наловчились. Приходилось отбиваться – и Ле с изумлением замечал, что получается у него неплохо. Не то чувство долга перед родиной придавало ему сил, не то противники удачно попадались не самые ловкие и сильные. В любом случае, до той самой стычки, в которой он получил не особенно уродующий его шрам, его ни разу даже не зацепили острием, не поцарапали.

А после нее – сразу после нее – Фемто впервые заговорил.

Когда Ле, тяжело дыша, с усилием выдернул меч из живота своего несостоявшегося убийцы, Фей дернул руку к губам и пробормотал:

– Богиня, я думал… я правда думал, что тебя убьют…

Он умолк, глядя куда-то в сторону и вниз, а Ле рассеянно вытер кровь с лица рукавом и сказал, сам не понимая, что им движет:

– Вот еще, ерунда какая!

Ему было странно, что он за него испугался.

А за городскими стенами их радостно приняла в объятия буйная, цветущая весна, знать не знающая о бедах, постигших старую столицу. Суэльда была замкнута сама на себя, и ни отголоска сумасшествия, творящегося внутри, не проникло наружу. Лишь редкие столбы дыма, поднимающиеся высоко в ясное небо, отмечали последние пожары, прогорающие дотла и потухающие сами собой.

Жизнь шла своим чередом. Многочисленные паломники, стекающиеся к городу на горе ради самого большого в стране Храма Богини, пожимали плечами, обнаружив, что главные ворота накрепко заперты изнутри, и, посетовав немного на нелегкую жизнь, отправлялись восвояси. Здешние дороги никогда не пустовали, без устали попираемые копытами лошадей, колесами телег, подошвами людской обуви. Ле с Фемто, не имея ни малейшего представления ни о том, что, кроме Суэльды, вообще существует в этом мире, ни о том, где оно находится, просто пошли вперед.

– Лучше бы ты сейчас сохранила его, – спокойно сказал Ле, вновь пребывая здесь и теперь.

Они осели в небольшом городке под названием Ольто. Нашли крохотный скрипучий дом, за наем которого в состоянии были заплатить, и наконец почувствовали, что опасаться им больше нечего. Теперь оставалось ждать. Ждать подходящего времени, ждать Тома, который прислал весточку, что когда-нибудь позже сам их найдет, просто ждать.

Поначалу Ле старался держаться от Фемто на расстоянии, и он отвечал тем же. Избегать друг друга было невозможно, поэтому каждый просто коротал вечера в своем углу, практически всегда молча, лишь изредка перекидываясь парой совсем уж необходимых слов. Судьба, сведшая их вместе, с обоими отнюдь не была ласкова – один не далее как два месяца назад лишился отца, другой совсем недавно потерял вообще совершенно все, что когда-либо имел. И расставаться с собственной болью ни один не торопился.

Разумеется, это было глупо. Но Ле тогда чувствовал себя настолько запаянным в себе же, что просто не представлял, как вообще можно пересилить это чувство отрешенности и первым заговорить о погоде или чем-то похожем.

Томас – тот умел заботиться, не требуя отдачи. Если он заботился о ком-то – как о самом Ле, например – то исключительно потому, что хотел того, или потому, что это было нужно, и никогда потому, что надеялся получить что-то взамен. Как-то у него это получалось само собой. А Ле…

Когда Ле впервые увидел, как Фемто улыбается, он понял: то, что раньше казалось излишне романтичной неправдоподобной выдумкой, вполне может быть правдой – ему не нужно никакой другой платы, кроме этой улыбки.

Тогда они встретили на одной из улочек лысого человечка, продающего всякий хлам – дряхлые книги, растерявшие добрую половину страниц, протертую едва не до дыр одежду, потускневшие украшения, которые вполне могли оказаться серебряными, если очистить их от патины, а могли и не оказаться. И на его раскладном столе, занятом нагромождением всякой всячины, которая наверняка в прошлом играла роль содержимого какого-нибудь старого сундука на пыльном запертом чердаке, нашлась печальная скрипка с трещиной, расколовшей корпус.

Увидев ее, Фемто перебежал через дорогу, подскочил к старьевщику.

– А смычок для нее есть? – выдохнул он, и его карие глаза загорелись каким-то новым, незнакомым Ле огоньком.

Человечек старательно порылся в куче разноцветного тряпья и действительно нашел смычок.

– Прошу, – промолвил он, передавая его юному покупателю, и добавил:

– Только это бесполезно, юноша. Посмотрите, она треснула, и одна струна, кажется, порвана.

Фемто ничего не ответил. Он взял протянутый смычок, прижал скрипку подбородком к плечу, и она запела.

Запела. Не заскрипела, подобно несмазанной двери, не отозвалась безмолвием, как должна была – она пела, и мелодия, как и любая, сыгранная на скрипке, летела высоко вверх, над крышами и летними облаками, проникала прямо в душу, туда, где и хозяин-то этой души ни разу не бывал.

Длилось это не дольше десяти секунд.

Ле стоял и пялился, по-идиотски открыв рот, лысый человечек отреагировал примерно в том же ключе. В голове билась единственная мысль, в голос вопящая о невозможности произошедшего.

– Вы просто не знаете, как это делается, – серьезно сказал Фемто, как будто это все объясняло.

Скрипку он забрал с собой, и требовать с него денег старьевщик не посмел – или просто забыл о них.

Фемто играл на ней дома. И это лучше любых, даже самых откровенных разговоров позволило им значительно сократить дистанцию.

– Вот чего-чего не понимаю, – задумчиво проговорила Богиня, по-птичьи склонив набок красивую, как у статуи, голову, так, что роскошные волосы, отливающие тяжелым, темным золотом даже в синеватом ночном сумраке, драгоценным жабо укрыли ее плечи, – так это вашего отношения. Почему проклятие? Вы мне молитесь или нет? Вы должны знать, что я поступаю так только с самыми-самыми любимыми. С теми, кого я хочу сохранить при себе навечно.

– Прибереги эту сказку для кого-нибудь, кто верит, – холодно отозвался Ле. – Тех, кого любят, не уничтожают.

Богиня поморщилась, словно он был ее учеником, который все никак не может понять прописную истину, разумеющуюся саму собой.

– Это не уничтожение, – терпеливо разъяснила она. – То, что происходит – это растворение в Абсолюте. То есть во мне. Если действительно веришь и чтишь, разве плохо провести со мной вечность? Мне казалось, это можно вообще считать честью. Или благословением.

Ле фыркнул.

Растворение в Абсолюте? Святая правда. Вот только когда растворяешься, обычно становишься частью, а не исчезаешь.

Судьба, ожидающая Фемто и многих других, иная – полное исчезновение, исчезновение без остатка, без следа и без памяти.

Смерть, всем известно, это еще полбеды. Всегда можно быть уверенным, что, умерев, попадешь в рай, или, может, в ад, все зависит от степени везения и набожности. Ад, конечно, хуже – говорят, там воплощаются все мыслимые кошмары и мучения – но, куда бы ты ни отправился после завершения земного пути, всегда можно быть уверенным, что там ты продолжишь чувствовать, – пусть даже чувствовать невообразимую боль – мыслить, существовать.

Ле слышал рассказы очевидцев того, как люди умирали от проклятия. Прогнозы звучали неутешительно.

Он представил себе, каково это – до последней минуты находясь более или менее в своем уме, наблюдать, как то, что до сих пор наполняло твое полумертвое уже тело, трещит, рушится, рассыпается в прах. Как хрупкими снежинками тают воспоминания, причем не все подряд, а в определенном порядке, словно кто-то безжалостной рукой вылавливает из твоего мозга самые любимые, самые дорогие моменты. Как уже не выходит вспомнить, кем ты был, кем ты хотел стать, а чтобы сфокусироваться на том, кто ты есть сейчас, приходится прилагать титанические усилия, изначально бесполезные. И самое страшное заключается в том, что какое-то ядро, какой-то кусочек тебя в самом эпицентре всего этого безумия и разрушения до сих пор остается тобой. Остается до самого конца, прекрасно сознавая, что происходит сейчас – и что произойдет позже, совсем скоро. Кусочек тебя, который отчаянно продолжает трепыхаться, из последних сил выныривать из волн забвения, пока последний, самый сокрушительный вал небытия не накроет его с головой – и тогда будет только ровная, не тревожимая даже рябью гладь вод сущего. И ни следа того, что когда-то ты вообще где-то существовал.

А еще, судя по тревожным снам Фемто, о которых он не говорит, судя по его глазам, когда ему кажется, что его никто не видит... Судя по всему, это будет еще и больно.

Это даже хуже, чем участь, ожидающая самоубийц. Они тоже не достойны ни рая, ни ада, ни памяти, ибо не человек дает себе жизнь, и не он волен ее отнимать, нарушая планы богов. Их душам тоже суждено испариться бесследно, подобно водяной взвеси в сухом воздухе – но они исчезают хотя бы быстро, мгновенно. Стоит сердцу дрогнуть в последний раз и замереть навек, и все, что остается – это всего лишь тело, бренная земная оболочка, которую похоронят вне ограды кладбища и не будут торжественно отпевать.

Прошлой ночью Ле на всякий случай спрятал подальше все до единого кухонные ножи, заметив, как Фемто на них смотрит.

– Он на такое не способен, – прокомментировала Богиня с ее раздражающей привычкой входить в чужие головы как к себе домой. – Он же простой ребенок.

– Никогда не был простым ребенком, – огрызнулся Ле.

Она пожала плечами – нежно зашуршала гладкая белая ткань ее тончайшего платья – и издала короткий смешок.

– Для меня все равны.

– Вот и взяла бы кого-нибудь другого, – пробормотал Ле.

Конечно же, Богиня услышала.

– Да? – хмыкнула она и вдруг оказалась прямо перед ним, наклонилась слегка, чтобы смотреть в глаза. – И кого же?

Ле ничего не ответил.

– Кого же? – повторила Богиня, не отрывая от него взгляда насмешливых, пытливых глаз, зеленых, как чистейшие древние изумруды. – Если бы я согласилась взять кого-нибудь вместо него, ты указал бы пальцем, кого? Пусть незнакомца? Смог бы ты потом с этим жить?

Ле отвел глаза. Она выпрямилась и медленно прошлась по комнате.

– Понимаю, – сказала она, останавливаясь у кровати. – Своя рубашка ближе к телу. Но ты слишком любишь людей, мальчик. Хотя они того не заслуживают. Большинство из них. Уж я-то знаю.

– Тут дело не в любви, – возразил Ле. – Я не имею права. Не имею права решать за них и за тебя.

– А я? – усмехнулась Богиня. Уличный фонарь за ее спиной заставлял ее волосы светиться, как нимб. – Я имею право решать за них?

– В конце концов, ты их создала, – напомнил Ле. – В определенном смысле, разумеется.

Он помолчал с минуту и вдруг спросил очень тихо:

– Скажи, это… будет долго?

Богиня наклонилась и коснулась волос спящего Фемто.

Ее пальцы несли в себе проклятие. Прикоснись она однажды – и можно считать себя мертвым. Однако тому, кто уже проклят, бояться нечего.

– Время – понятие растяжимое, – ответила она уклончиво.

Ле устало закрыл глаза.

Растяжимость времени он за последние двое суток познал на себе. Минуты становились годами, и каждая, до предела наполненная молчанием, безысходностью и ночью, изо всех сил цеплялась за настоящее, ни за что не желая уходить в прошлое, как положено.

Уже две ночи он не спал. Во сне томительные часы пролетели бы быстрее, но ему не давало сомкнуть глаз четкое ощущение того, что он теряет время. Ну и что, что он все равно не может потратить его на что-то хоть мало-мальски полезное. Время утекает песком сквозь пальцы, и хоть медленно, хоть быстро, но приближается к концу срок, по истечении которого он больше никогда не увидит Фемто, ни-ког-да.

Хотя иногда его посещала крамольная мысль, что было бы неплохо покончить со всем этим поскорее.

Богиню тоже не беспокоила его бессонница – она без труда могла наносить ему визиты и наяву.

Вечером, три дня назад, Фемто зачем-то пошел на рыночную площадь, где его поцеловала хорошенькая смеющаяся девушка, продающая зеленые яблоки из огромных плетеных корзин. Милый мальчик со скрипкой обычно легко находит общий язык с ей подобными, так что ничего странного не произошло.

А наутро, бросив случайный взгляд в зеркало, он обнаружил у себя на щеке след от прикосновения ее губ – клеймо Богини, неровный круг с похожим на звериный зрачок ромбом внутри.

Всем известно, что проклятье заразно – достаточно одного прикосновения. Не обязательно кожа к коже, одежда тоже не всегда спасает. Даже при рукопожатии в перчатках проклятие скользит с руки на руку, перепрыгивает на новое тело, неосторожно соприкоснувшееся со старым рукавами, а поцелуй вообще можно считать выстрелом в упор – это средство верное.

Ле услышал звон фаянсовой чашки, выпавшей из ослабевших пальцев и разбившейся об пол.

– Фемто, что… – начал было он, заглядывая в дверной проем, но увидел мелькнувшее в зеркале отражение, и вопрос замер на полуслове.

А Фемто со стоном закрыл лицо руками и бросил отрывисто:

– Не подходи. Не смей, слышишь? Не хватало еще и тебе…

– Знаешь что? – неожиданно подала голос Богиня, вырывая Ле из воспоминаний. – Мне кажется, я придумала кое-что, что вполне может устроить нас обоих.

Ле не думал, что такой поворот разговора вообще возможен.

– И что же? – поинтересовался он с внутренней настороженностью, чувствуя, как против его воли замирает сердце.

– Пари, – объявила Богиня и продолжила, видя его недоверчиво нахмуренные брови:

– Условия… Ну, скажем, таковы: мальчишка должен добраться до Суэльды, сам. Он должен уйти пешком, без лошади, и не имеет права останавливаться в дороге или с кем-то разговаривать. Если доберется до храма и достаточно истово помолится – так уж и быть, пусть живет. А если нет – что ж, не обессудь. Срока, так уж и быть, даю вам до завтрашней ночи.

– Но до Суэльды добрых три дня пути пешком, – возразил Ле, прикинув в уме расстояние.

– Это если с ночевками. Придумаете что-нибудь, – Богиня пожала плечами. – По рукам?

– Погоди, – Ле сжал переносицу двумя пальцами. – Могу я идти с ним? – уточнил он.

– Можешь, – кивнула Богиня. – Но только так, чтобы он не знал. И вмешиваться, разумеется, нельзя.

– Договорились, – он протянул руку, и прелестные женские пальцы, вооруженные преострыми коготками, пожали ее.

– А теперь объясни, есть ли в этом какой-то подвох, – попросил Ле и облокотился спиной на стенку.

– Ни малейшего, – отозвалась Богиня. – Честное слово. Просто, – она улыбнулась, – ты так мило меня ненавидишь. Так горячо. Меня давно уже так не ненавидели. Боялись – да, проклинали – да, но не было у них такой силы. Меня это забавляет. Вот я и хочу увидеть, станешь ли ты ненавидеть меня еще сильнее, когда у вас ничего не получится, и он все равно умрет. Растравленная душа, знаешь ли, гораздо вкуснее смиренной. Есть что-то особенное в сердце, в которое сначала пустили надежду, а потом вырвали ее с корнем…

Ле хотел было возразить ей, но не стал.

– К тому же, – добавила она, – чем мне еще заниматься, если не наблюдать? А это обещает быть интересным.

Фемто шевельнулся и открыл глаза.

– Ле? – вполголоса позвал он.

Ле оторвался от стены и опустился на край его кровати.

– Это я.

Богиня исчезла. Она уходила и возвращалась, когда ей заблагорассудится, не утруждая себя ни прощаниями, ни приветствиями.

Фемто отодвинулся от него, зарылся в одеяло. Теперь он никогда не подходил близко, чтобы – не дай Богиня! – ненароком не коснуться, не увлечь его за собой туда, откуда не возвращаются.

– Ты спал сегодня? – спросил Фемто, глядя в противоположную стену.

– Не слишком долго, – честно признался Ле.

– Зря ты так, – с мягким укором заметил де Фей. – Отдохни. Я… ничего с собой не сделаю, обещаю. А ты – в связи с тем, что происходит, ты все равно не можешь… ничего предпринять, – закончил он тихо.

Ле едва не скрипнул зубами.

Небо, в последний год им обоим так везло, что он и сам уже поверил, что его заслуга в этом тоже есть. Что он сможет защитить Фемто от всего, что судьба ему ни готовит, сможет отвести от него любую беду, спасти от чего угодно.

Почему Богиня глуха к твоим молитвам, когда тебе плохо, но стоит делам пойти в гору – и она тут как тут? Не гложет ли ее зависть к смертным?

Подобные мысли, конечно, наказуемы, но раз уж она приходит к нему лично, он может думать о ней все, что хочет. Тем более что еще пять минут назад он думал, что наказать его страшнее ей не удастся.

– Фемто, – сказал Ле, глядя в потолок. – Я собираюсь сказать тебе одну очень странную вещь. И, поверишь ты мне или нет, было бы здорово, если бы ты дослушал до конца.

Фемто приподнялся на локте и серьезно кивнул.

Ле глубоко вдохнул.

– Я только что разговаривал с Богиней, – начал он, видя себя будто со стороны – сумасшедшего, бредящего от отчаяния. С тем же успехом он мог заявить, что стена кухни этой ночью поделилась с ним одной весьма интересной философской гипотезой. – Это уже не впервые. Она приходила пару раз, когда отец умер, и мы беседовали о всякой отвлекающей ерунде. Вели бесконечные споры. Тогда я по молодости думал, что ей не наплевать на меня, но теперь понял, что ей просто было скучно. А сегодня, сегодня мы говорили о тебе…