Текст книги "К морю Хвалисскому (СИ)"
Автор книги: Белый лев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)
Встреча у Щучьей Заводи
Хотя боярин шел в этот год торговать, его ладья меньше всего походила на пузатые насады новгородских гостей. Ее двоюродным братом был боевой урманский драккар. Статная и быстроходная, построенная в земле руссов, она именовалась снеккой и помнила еще времена знаменитого Олегова похода на Царьград. Во дни же разгрома рати злополучного Игоря управляемая совсем еще тогда молодым Вышатой Сытеничем она оказалась в числе немногих ладей, избежавших страшного греческого огня.
Идеально приспособленная для путешествий по узким, извилистым рекам снекка не очень-то боялась и буйных морских ветров. Да и весел на ней хватало, чтобы противостоять высоким волнам и бурному течению, а в случае чего уйти от преследования лихих людей, охочих до чужого добра. Впрочем, последнее обычно не требовалось. Вышата Сытенич и сам прежде был охотником знатным: выслеживал на море Нево и реке Мутной осененные полосатыми парусами корабли злых гостей из северных стран. Называлась охота за этой опасной дичью службой княжеской, и наградой за нее кроме богатой добычи была слава воинская. После смерти жены боярин в боевые походы не ходил, однако дружину сохранил и трусов в ней не терпел.
Снекка ходко шла по реке и по расчетам дядьки Нежиловца к концу следующей недели должна была достичь границ булгарской земли. Задержка ожидалась только в одном месте. Где-то здесь, в верховьях Итиля, стояла Щучья Заводь – небольшая мерянская деревушка, обиталище рода Щуки, прославленного в боярском доме своим отменным гостеприимством.
Дело в том, что пятнадцать лет назад, через год после рождения Муравы, воевода Вышата отвел от Щук смертельную опасность. Пройдя крепкие заслоны, выставленные русскими князьями, на Итиль прорвались две разбойные урманские ладьи, и только далеко за пределами новгородской земли, у Щучьей заводи, Вышата Сытенич сумел их нагнать. Жестокая, сказывали, была сеча. Треть дружины полегла в ней. Но до деревни урман не допустили.
В благодарность за то Щуки всегда снабжали боярина лучшими мехами и, когда бы он ни проходил мимо, наполняли трюм его снекки съестными припасами. А глава Щучьего рода дедушка Райво принимал боярскую дружину в своем дому, да с таким хлебосольством, с каким и кровных родственников не всегда встречают. Новгородцы не сомневались, что так будет и на этот раз. Единственное, чего бы они не желали, это застать у Щук вышедшего на пару дней раньше Мала. Злополучный купец тоже знал про деревню и нередко покупал там мед и скоры. К счастью, его они обогнали, еще когда до Щук было не менее трех дней пути.
Итиль стал полноводной рекой с сильным течением, и когда дул попутный ветер, работы гребцам находилось не так много. Потому дядька Нежиловец на спокойных участках ставил по очереди молодых парней у прав и ла, обучая их своему почетному ремеслу. Он старел, сыновей, которым можно передать все заветные секреты, у него не было, следовало думать о будущем
Понятно, с особой ревностью мужи старшей дружины, да и не только они, приглядывались к Лютобору – пришедшему невесть откуда чужаку. Но, как оказалось, его-то учить ничему и не требовалось. Уж насколько хорошо правил дядька Нежиловец, но такого кормщика, как Лютобор, стоило поискать. Снекка слушалась малейшего его движения, словно они составляли единое целое. Ветер моментально нашел парус, а Хозяин вод поднял ладью на свои мощные ладони и понес вперед, да так ходко, что мужи старшей дружины только головами покачали: видать, не зря Лютобор услаждал его слух переливами гусельных струн. Дядька Нежиловец поглядел на такое умение, загадочно подмигнул Вышате Сытеничу да прилег в тени натянутого над палубой полога отдохнуть, оставив русса у кормила мало не на полдня.
Остальные парни, хотя и не могли похвастаться такой сказочной ухваткой, тянулись за товарищем и более ли менее успевали. Понятно, самым неумелым показал себя Белен. Торопу даже жалко стало его – вот ведь родители как плохо постарались, парню руки не с той стороны приделали! Путша слишком осторожничал и переживал по любому пустяку. Но только непутевый Твердята, который всю дорогу дурачился, крутил во все стороны головой на тощей шее и при этом жевал краюху хлеба, ухитрился посадить ладью на мель. К тому же он взял слишком сильно против ветра, который в этот день был как на грех силен, и в тот момент, когда ладья зарылась носом в песок, налетевший порыв едва не переломил мачту.
Дядька Нежиловец разъярился не хуже Черного Вдовца. Сели на мель, слыханное ли дело! Никогда еще за всю долгую жизнь славного боевого корабля его корма и штевень не видали подобного позора!
– Тупица, дубина, осел, бездельник, дармоед! – в сердцах поносил старый кормщик стоящего с повинной головой гридня. – Да от любой сопливой девчонки толку было бы больше! Тебя не то что к кормилу, к сохе приспособлять страшно!
Он замолчал, переводя дух и придумывая, что бы еще такое сказать, но, в конце концов, только пригрозил:
– В следующий раз, коли такое увижу, поставлю вместо мачты тебя самого!
Хотя ватажники глядели хмуро, немало раздосадованные тем, что по Твердятиной милости им ближайшие полдня придется надсаживать пупы, стоя по грудь в студеной воде и увязая по колено в иле, последнее замечание было встречено взрывом хохота. В самом деле, мачта из Твердяты вышла бы отменная: в тумане или сумерках его частенько принимали за торчащую кверху оглоблю или охлупень. Да и рубашка на нем вечно висела, точно парус в безветрие.
Быстренько уловив настроение товарищей, неунывающий молодец потупил голову еще ниже и жалобным голосом протянул:
– Да куда же меня ставить-то! Ветер дунет – точно переломит!
И для вящей убедительности он согнулся крючком, показывая, как это произойдет.
Пошутили, посмеялись и принялись за работу. Попотеть пришлось. Ладья основательно села на брюхо. К тому же прав и ло зацепилось за какое-то перекореженное бревно, из тех, что в светлый день Коляды бросают в костер, как олицетворение извечного человеческого врага – Крылатого Змея.
– Давай дружно! Давай сильно! – подбадривали друг друга, объединяя усилие, ватажники.
Пар шел от взмыленных спин, вздувались от напряжения на лбу жилы, и опять от Лютобора было больше толку, чем от иных троих, а повеселевший Твердята в перерывах между толчками не в лад голосил:
– Чтобы шла ладья ходче, надо кормщика по шее! – сторицей воздавая дядьке Нежиловцу за всех тупиц, ослов и дармоедов.
В это время из-за поворота выкатилась непомерно пузатая, поперек себя шире, нагруженная по самую мачту ладья, оказавшаяся ничем иным, как Маловым насадом.
– Гляньте-ка! – закричал один из Маловых людей, парень с красивым именем Милонег, которого из-за чрезмерно длинных резцов и немного косящих глаз чаще называли Зайцем. – Велес-Ящер ромейских выкормышей в полон забрал!
– Поделом им! – намеренно обдавая и без того мокрых насквозь работников брызгами от весла, отозвался другой муж, прозывавшийся Третьяком. – Небось, жадобы, не подумали реку покормить, Хозяина вод задобрить – он их и не пускает! Не будет им, видать, пути!
– Да и какой им будет путь, когда они с собой ромейскую ведьму прихватили! – надменно оттопырив покрытую юношеским пухом губу и задрав кверху курносый нос, проговорил Малов Соколик. – Разве Велес ее пропустит? Вот только если захочет в женки взять!
Дружина Вышаты Сытенича оставила поношение без ответа, только Твердята погрозил удаляющейся ладье кулаком и во всю глотку проорал:
– Утонула крыса в крынке, приходил кот на поминки!
Тороп меж тем подумал, что, по крайней мере, один человек на боярской ладье позаботился о приношении Хозяину вод. И хотя его гречневая лепешка не шла ни в какое сравнение с ежегодной лептой богатых новгородских купцов – вороным конем и корчагой меда, которых обычно спускали под лед Ильменя, он полагал, что Матушке Реке было не за что особенно на боярина и его чадь гневаться. Вышата Сытенич всегда ведь по Правде поступал. А вода ох как это ценит. Ей самой, голубушке, наряду со Сварожичем Огнем сила дана великая перед богами свидетельствовать, Правду защищать. Еще посмотрим, как она Малову ладью пронесет. Горе горем, а на суде вышел Мал со всех сторон неправ.
Когда снекку сняли с мели и осмотрели дно, которое, к счастью, оказалось в порядке, солнце стояло еще высоко. Потому Вышата Сытенич решил двинуться дальше, чтобы попусту не терять дня.
Ладья снова как по вышитой скатерти заскользила по водной глади. Парус надул попутный ветер – неугомонный бродяга, которому прискучило качать в гнездах несмышленых птенцов и захотелось погулять на степном просторе. Летел он с заката, с родной, покинутой, казалось, так давно новгородской земли. В его благоухающем травами ласковом дыхании чудилось прикосновение знакомых рук и губ, и, верно, потому усталые ватажники, прикорнувшие под пологом, блаженно улыбались и шептали кому-то в полудреме заветное: «Лада». И даже пардус щурился на солнце с таким видом, словно в золотистых лучах ему являлась какая-нибудь пятнистая красавица с мягкой шерсткой и гибкой спиной.
Торопу не спалось. Все, что не дает сердцу заледенеть, было давно потеряно. И причина этого несчастья скрывалась там, за несколько десятков дневных переходов в далекой, выжженной солнцем хазарской земле. Потому он сухими недреманными глазами вглядывался в речной простор. Потому первым услышал вдалеке треск ломающейся древесины, крики и лязг – звуки, которые ни с чем не спутаешь. Потому первым увидел на горизонте маленькие, как игрушечные челночки из чурочек, сцепленные насмерть два корабля: беспомощную, как курица в когтях коршуна, знакомую торговую ладью и пестрый урманский драккар.
Драккар в переводе означает дракон. Это грозное имя боевой урманский корабль получил благодаря страшной морде, украшающей штевень. Кто лучше распугает косматую нечисть и наведет ужас на всех возможных врагов, как не свирепый родич славянского Змея Горыныча. Да и сам драккар, длинный, многовесельный, с поджарым брюхом и острым килем, чем-то напоминает морского дракона. Немало времени Тороп провел в его чреве, пока пробирался с Фрилейфом в Новгород.
Сейчас такой дракон заполз своим обитым железом, покрытым тиной и водорослями брюхом на корму торговца, разбив руль, сокрушив в щепы скамьи, весла и часть настила. И слетевшая с его палубы отчаянная ватага, по-урмански хирд, клала свою кровавую требу Одину, Тору и Даждьбог весть еще каким богам.
– Датчане, – уверенно определил Вышата Сытенич. – Викинги. Неужели опять дозорные на Нево проморгали?
– Они от моря Хвалисского пришли, – отозвался Лютобор, всматриваясь из-под ладони вдаль. – Я знаю этот парус, – пояснил он. – Это Бьерн Гудмундсон, викинг из Ютланда. Он прежде служил басилевсу, а теперь его пригрели хазары.
– Да как такого молодца не пригреть! – подал голос с высокой скамьи у прав и ла дядька Нежиловец. – Сразу видно, мастер своего дела. Так наехать на корму – это надо постараться!
– А рубят-то кого? – потирая глаза со сна, недоуменно заморгал Путша.
– Кого-кого, – без тени улыбки проворчал сидящий с ним на одном весле Твердята. – Мала рубят! Больше некого.
Теперь снекка подошла ближе, и стало видно, что это действительно Мал. Дела его были плохи. Примерно половина его людей лежала на залитой кровью палубе, чтобы вряд ли когда-либо подняться. Остальные, оттесненные на нос, продолжали обороняться. И хотя делали они это куда лучше, чем можно было предположить, поглядев, как бестолково они штурмовали этой весною соседский забор, силы их были на исходе.
Сам Мал, притиснутый к мачте, держался только силой своей воли. Его правая рука, пронзенная двумя стрелами, отказывалась служить, и он подпирал ее левой, думая, вероятно, только о том, чтобы не выронить из немеющих пальцев скользкий, пропитанный кровью черен меча. У его ног лежал раненный копьем в грудь Соколик.
Пересчитав количество весел на драккаре и помножив это на число сидящих у одного весла гребцов, Талец потрясенно взъерошил пятерней волосы на затылке:
– Мал что, рехнулся принимать бой? У него же вполовину меньше людей.
– Похоже, ему не предоставили выбора, – презрительно скривив рот, отозвался с соседней скамьи Лютобор. – Сколько я знал Бьерна, он всегда нападал без предупреждения, а иногда перед тем специально выставлял белый щит. Думаю, не было бы несправедливым, кабы и над ним кто-нибудь когда-нибудь учинил подобное.
Он вопросительно посмотрел на Вышату Сытенича, но тот молчал. Дружина тоже безмолвствовала: от Бьерна Гудмундсона они пока никаких обид не видали, зато у всех до сих пор свистел в ушах ветер ненастного весеннего дня и слышался рев оголтелой толпы, требовавшей расправы.
Дядька Нежиловец прочистил горло:
– Табань, ребята! – скомандовал он. – Парус убрать!
– Я, кажется, такого приказа не давал, – сухо заметил боярин.
– А какой еще может быть приказ? – обиделся старик. – Велишь ради этого гуся Мала животом своим рисковать? Да ему и его умникам давно было пора задницу надрать! За все хорошее!
– Да как же так можно говорить, дяденька! – попыталась пристыдить старика Мурава. Девица смотрела на побоище огромными, широко распахнутыми глазами, закусив губу, чтобы не дрожала. – Коли не вмешаться, их же всех порубят!
– И они бы нас весной порубили, не задумываясь, кабы не посадник.
– Они же наши, новгородские! Соседи и братья кровные!
– Хороши братья, – хмыкнул боярин. – Дом чуть не спалили.
– Так это же не они! Это Соловьиша! – Мурава едва не плакала.
Тороп ожидал от нее многого. Девка жалостливая она и есть. Но чтобы до такой степени не помнить зла! Будто не нынешним утром еще Малов Соколик ее ромейской ведьмой обзывал.
Вышата Сытенич посмотрел на приблизившиеся на расстояние пары перестрелов медленно качающиеся на воде корабли, прошелся взглядом по своей ладье, полюбовался на сидящих у весел в ожидании приказа храбрых гридней, многих из которых сам взрастил, затем перевел глаза на дочь:
– Вот, что я тебе скажу, Мурава Вышатьевна, – проговорил он в наступившей тишине, нарушаемой только шумом приближающейся битвы. – Этой ладьей пока я командую, – он выразительно посмотрел на дядьку Нежиловца, – и я решаю, рисковать моим людям животами или не рисковать. Поэтому, краса моя, иди-ка ты к себе да сиди тихо, не высовывайся. Будет бой!
Он распрямился резко и упруго, как тугой лук, когда с него слетает стрела, скомандовал:
– Весла на воду, брони надеть! Думаю, с этими хазарскими ютами нам все равно встретиться придется. Так чего же медлить?!
– Может, еще удастся договориться? – протянул дядька Нежиловец.
Но, будто в ответ на его слова, с урманской ладьи и насада полетели стрелы. Ослабленные противным ветром они не причинили особого вреда, только штевень снекки стал похож на нос молодого пса, который по неопытности влез в колючий кустарник или понюхал ежа.
– Ну и наглецы! – в голосе старого кормщика звучала обида.
– А ты думал застать викингов врасплох? – рассмеялся боярин. – Плес, чай, просматривается на десять перестрелов вдаль.
Он прошел на нос и приложил ладони ко рту.
– Эй вы там! – крикнул он. – С вами говорит Вышата сын Сытеня Серого, боярин новгородский. Вы напали на моих земляков и соседей! Отпустите их с миром, и мы не причиним вам никакого вреда. Иначе нам придется говорить на языке мечей!
Его слова подхватил ветер, и они достигли слуха викингов без особых помех. Стрелы посыпались гуще, пришлось укрыться за щитами, а к борту насада приблизился человек, облитый дорогой броней, вероятно, вождь. По виду это был настоящий северянин, ибо только северное небо и море может придать глазам подобную синеву, только бескрайние снежные просторы наделяют кожу подобной белизной, и только могучие корабельные сосны и обглоданные морем железные утесы наделяют тело таким ростом и крепостью. Он тоже приложил ладони ко рту, но сильно надсаживать горло ему не пришлось, корабли и так уже достаточно сблизились.
– Язык мечей – самый понятный для меня язык! – услышал боярин его ответ. – Эта ладья твоим соседям уже не принадлежит! Убирайся отсюда подобру-поздорову, пока с тобой не приключилось то же самое! Я вижу, ты тяжело нагружен, надеюсь, в твоем трюме найдется, чем поживиться!
– Как бы тебе не подавиться, Бьерн! Один пирог не доел, а уже на другой готов наброситься?!
Это уже говорил Лютобор. Он покинул свое непочетное место и встал рядом с боярином. Датчанин внимательно посмотрел на него из-под руки, и его лицо загорелось странной смесью ненависти и зловещей, не предвещающей ничего хорошего радости.
– Хельгисон? Ты ли это!? – проревел он. – По-прежнему советы даешь!? Не много же пользы тебе самому принесли эти советы, как и твоя хваленая верность басилевсу, коли тебе нынче приходится служить гардскому вождю, у которого, небось, никакого добра и нет, кроме вонючих скор! Когда я пущу его посудину ко дну, я прибью твою голову у себя на мачте! Хочу посмотреть, будет ли она, подобно голове Мимира, давать советы, когда ее отделят от тела.
Русс осклабился в холодной улыбке.
– Меня зовут Лютобор! – ответил он. – И я твою голову отвезу царю Иосифу. Стоит ему узнать, как ты, служа басилевсу, вместо того, чтобы гоняться по морю за арабскими галерами, вместе с пиратами абу Юсуфа грабил ромейские торговые суда и разорял храмы.
Гудмундсон рванулся вперед, чтобы на подобные речи ответить мечом, но хирдманы его удержали. Корабли еще не сошлись достаточно близко, а гибель в реке между двух судов выглядела бы бесславно и глупо.
Лютобор снова посмотрел на Вышату Сытенича, и на этот раз боярин едва заметно кивнул.
***
Славно, когда битва начинается с поединка, в котором два лучших бойца решают, чей вождь более удачлив и кому боги больше благоволят. Иногда победы единоборца бывает достаточно, чтобы доказать противнику силу стоящего за ним войска, и потому своим умением он спасает не один десяток жизней. Лютобор это отлично понимал.
Бьерну Гудмундсону, похоже, на все и на всех было наплевать, но он страстно желал поквитаться с руссом за какие-то старые Царьградские обиды. Потому, когда снекка ударила драккар в грудь, и вырезанный на ее штевне с благословения отца Леонида Святой Георгий вонзил свое разящее копье дракону в пасть, датский вождь заорал своему хирду:
– Не трогать! Он мой!
Воины обеих дружин, стягивавшие железными крючьями борта кораблей, едва успели посторониться: иначе бойцы сшиблись бы прямо у них на головах.
С самого первого удара разлетелись в щепы прочные деревянные щиты, у датского вождя круглый, у Лютобора словенский, немного вытянутый. Единоборцы их отбросили и, перехватив черены мечей обеими руками, пошли чертить ими в воздухе такие замысловатые фигуры, словно рисовали в небе строки магических рун.
Ярое солнце, разлившее свое золото по реке, отражалось в клинке Лютоборова меча, и потому казалось, что он выкован из золота. Меч в руке Бьерна Гудмундсона пылал багрянцем: его клинок был весь в крови. Добрые боги! Сделайте так, чтобы этому мечу нынче не выпало больше добычи!
Две с половиной дружины стояли, не шелохнувшись, и смотрели во все глаза. Торопу помнилось, что приподняли головы даже некоторые из Маловых ватажников, срубленных датчанами. То ли раздумали помирать, то ли хотели рассказать товарищам на том свете, удалось ли за них отомстить. Поединок в самом деле заслуживал того, чтобы ради него отложить даже такое важное дело, как переход из яви в навь.
Жестокая красота зрелища особенно пленяла тем, что обоим бойцам не было нужды держаться друг от друга на расстоянии, изучая и примериваясь. Все сильные и слабые стороны были давно известны, и теперь оставалось только ими воспользоваться.
Глядя, как противники один за другим наносят и отражают сокрушительные удары, каждого из которых хватило бы, чтобы расчленить надвое менее опытного и умелого бойца, как стремительно они перемещаются с палубы одной ладьи на другую, сметая в прах все, что попадется на пути, Тороп думал о том, что оба воина чем-то схожи с боевыми кораблями своих стран.
В самом деле, кряжистый, длиннорукий великан Бьерн вызывал в памяти образ тяжелого многовесельного драккара. Не уступающий противнику в росте, но более широкий и плотный датчанин сознавал свое преимущество в силе и потому шел напролом, не признавая никаких преград.
Боевая повадка Лютобора была совсем иной. В ней угадывалась стремительная маневренность вендской снекки. Звериному натиску вождя викингов русс противопоставлял отточенную филигранность движений, безукоризненное владение телом и клинком, ясный холодный ум.
В какой-то момент удача улыбнулась Бьерну Гудмундсону. Он выбрал время, когда Лютобор оказался напротив солнца, и ударил сверху наотмашь. Хотя глаза русса не увидели направления удара, натренированное тело среагировало помимо рассудка, и воин увернулся. Меч юта, со скрежетом пройдясь по его ребрам, лишь разрубил несколько звеньев кольчуги да снес кусок кожи.
– Я буду убивать тебя по частям! – пообещал викинг.
– Посмотрим! – оскалился в ответ Лютобор.
Он прыгнул вперед. Его удар, частично отраженный, пришелся датчанину по шлему. Стянутые под подбородком ремни лопнули, шлем покатился по палубе. При следующем ударе русс оцарапал противнику ухо.
– Пожалуй, ты отправишься к Одину корноухим! – рассмеялся Лютобор.
Слегка оглушенный датчанин нашел в себе силы парировать выпад:
– Лучше лишиться обоих ушей, чем как ты разгуливать с ободранной, словно у трэля, спиной. Ты уже рассказывал своим новым товарищам, как мыл у хазар их грязные порты и пас овец?
Скулы Лютобора побелели: слово трэль на северном наречии означало раб. Однако воин не дал гневу взять над собой верх.
– Те, кто носил те порты и владел теми овцами, – очень медленно и отчетливо проговорил он, – до срока отправились на встречу с Тенгри ханом, а у тех, кто слишком много об этом болтал, язык сделался наполовину короче. Берегись, Бьерн, как бы тебе, корноухому да шепелявому, в Вальхаллу путь не закрыли!
Гудмундсон совершенно рассвирепел. Он бросился на противника, ожесточенно размахивая длинным тяжелым мечом (ну и ручищи, похоже, этому парню не надо нагибаться, чтобы хлопнуть под коленом комара). Но его сила и гнев и на этот раз пропали втуне: там, где стоял Лютобор, почему-то оказался только высокий борт насада. Датский меч врезался глубоко в бортовую обшивку и застрял в древесине: новгородский корабль мстил за унижение захватчику.
Русс не захотел воспользоваться безвыходным положением врага, подождав, пока его меч покинет свои негаданные ножны. Однако благородство едва не стоило ему жизни…
Датские хирдманы, не решаясь ослушаться приказа своего вождя и чтя обычай, так же, как и новгородцы, опустили мечи и, выставив вперед тяжелые щиты, лишь по временам ударяли по ним, выражая одобрение Бьерну. Но то, что уважали живые, не относилось к мертвецам…
Лютобор наступал. Он делал это так красиво и с таким умением, что не только новгородцы, но и некоторые из датчан не могли удержаться от восторженных возгласов. Тороп успел подумать, что Бьерну больше не придется бить комаров ни под коленом, ни над. И, конечно же, мысль эта была услышана злокозненными творениями нави. Потянуло холодом, раздался сухой лающий смех: Лютобор оскользнулся на крови одного из срубленных Маловыми людьми датчан. Правая нога его поехала, он потерял равновесие и упал на одно колено, не выпуская, впрочем, из рук меча. Бьерн, понятное дело, не стал церемониться и постарался в полной мере использовать это неожиданное преимущество, вбивая соперника в пропитанные кровью палубные доски.
Хирдманы и новгородцы разом завопили. Одни от радости, другие от возмущения, и гневно зарычал пардус, силясь перегрызть ремень, которым Лютобор привязал его перед началом схватки к скамье. Кое-кто из новгородцев бросился вперед, но Вышата Сытенич рявкнул на них, чтоб не позорили его имени. Святость поединка нерушима, сами боги ее хранят, и воины в бессилии сжали кулаки, мысленно оплакивая товарища.
Бьерн Гудмундсон занес меч высоко над головой, чтобы обрушить на соперника удар, от которого нет обороны. Он уже благодарил Тора громовержца, направлявшего его руку, и призывал в свидетели воронов Одина, поднявшихся над рекой. Но боги услышали иную мольбу, и иную добычу получила алчная навь. Собрав воедино силу и волю, Лютобор неожиданно прянул вперед, и раньше, чем кто-либо успел что-нибудь сообразить, нырнул под вражеский клинок и вонзил свой меч в грудь датчанина.
***
Русс еще не успел распрямиться, а на него уже набросился весь датский хирд, которому было теперь плевать на любые обычаи и уговоры. От мгновенной смерти Лютобора спасло только его хладнокровие, а также невероятное умение находиться одновременно в нескольких местах, принимая бой с дюжиной противников.
Вместо того, чтобы отступить, он прыгнул вперед, снес чью-то голову, разрубил два круглых щита.
– Берегись! Сзади! – раздался крик Муравы.
Оказывается, красавица тоже следила за поединком. И многие воины согласились бы умереть, лишь бы на них смотрели такие глаза. Впрочем, нет. Ради подобных глаз стоило, прежде всего, жить. И уж кому-кому, а Лютобору в особенности.
Русс обернулся, намереваясь отразить нападение. Но тот, кто хотел нанести предательский удар, уже лежал на палубе, и его горло сжимал мертвой хваткой пардус. Каким образом зверю удалось освободиться, осталось загадкой. Впрочем, скамья Лютобора находилась вблизи небольшого покойчика, в котором жили девушки, а на поясе у Муравы всегда висел необходимый ей в лечьбе крепкий, острый нож.
Тем временем, в бой вступила боярская дружина.
– За Новгород, за Русь! – воодушевлял своих людей, устремляясь вперед, Вышата Сытенич.
– За Лютобора! – отзывались воины.
За оружие взялись все, кто мог его держать и умел с ним обращаться. Даже Белен, несмотря на свою трусость и лень, изъявил желание поразмяться. Натянул на свой нависающий над поясным ремнем талым сугробом живот отполированную до блеска отцовскую кольчугу и взял в руки меч. Не то, чтобы боярский племянник очень жалел Мала или, тем более, жаждал помочь Лютобору. Но дело в том, что незадолго до отплытия какой-то датчанин выиграл у него в кости соболью шапку и пару борзых щенков, и нынче молодец решил поквитаться за это с его соплеменниками.
Тороп не имел ни брони, которой можно защитить тело, ни оружия, кроме лука и ножа, потому ему было велено оставаться на палубе снекки.
– Навоюешься еще! – строго сказал ему перед битвой дядька Нежиловец, проверяя на остроту лезвие тяжеленного, помнящего многие битвы топора.
Однако мерянин ослушался. Подобрал меч какого-то бедолаги, которого жестокая Скульд поставила в недобрый час на пути Бьерна или еще кого, и принялся орудовать им, как умел. Умел он, правда, немного, во время своего первого боя с хазарами он не успел чему-нибудь научиться: поганые втрое превосходили числом, и все закончилось слишком быстро.
Сейчас расклад получался иной: над темной водой сошлись две равные силы, и вопрос о том, кто дальше отправится по водной дороге, а кто останется кормить раков, теперь решало лишь мастерство дружины и расположение богов. Боги свое мнение уже высказали. Но датчанам оно не понравилось, и они решили обмануть судьбу и силой вырвать у нее из рук удачливый жребий. Они яростно атаковали, пылая гневом и желанием отомстить за вождя. В первые мгновения боя они едва не скинули боярскую дружину с ее собственной ладьи. Им, понятное дело, это не позволили – оттеснили обратно на насад, а затем дальше, а тут еще ударили с тыла опомнившиеся и воспрянувшие духом остатки дружины Мала, и бой закипел на всех трех кораблях.
– Ишь, ярятся! – с уважением прогудел дядька Нежиловец, прорубая себе дорогу. – Жалят не хуже пчел!
– Это не пчелы, а осы! – отозвался боярин, разя направо и налево мечом. – И едят они чужой мед!
Вышата Сытенич подметил очень точно. Действительно, датский хирд сейчас походил на рой рассерженных ос, чье гнездо разорили и которым нечего терять. Остроту их жал особенно ясно ощущали те, кто только начинал воинское служение.
Талец, Путша, Твердята. С этими ребятами Тороп общался почти постоянно с первого дня, как попал в боярский дом. Путша с Твердятой сидели у весла прямо перед ним, Талец – на ближайшей скамье у противоположного борта. Мерянин изучил характер и привычки всех троих и с удивлением обнаружил, что каждый из них в бою ведет себя почти так же, как в обычной жизни.
Талец вершил ратный труд, как привык исполнять любое дело, серьезно, основательно, без какого бы то ни было позерства. Твердята же напротив, как и везде, находил время поразвлечься. Он кривлялся, осыпал датчан насмешками, которых они не понимали, нелепо размахивал руками, извивался, как червяк. Чудо, что он до сей поры оставался жив. Похоже, викинги подумали, что это какой-то одержимый славянский берсерк, и решили с ним не связываться. Или же парня спасала его непомерная худоба и длина тощих несуразных рук?
Для Путши этот бой был первым, и потому молодой гридень поначалу все жался за спины товарищей, бледнел и краснел, как девица. Но когда на него вылетел здоровый, как тролль, матерый датчанин, он не отступил, сделал все, как показывал дядька Нежиловец, и нашел-таки путь к незащищенной кожаным доспехом шее.
– Ребята! Гляньте! Путша викинга завалил! – удивленно и радостно завопил во все горло Твердята и тут же закрутился угрем, ибо на месте срубленного викинга сразу появились полдюжины новых, а Путшу как на грех скрутило в три погибели от запаха смерти и ощущения чужой, теплой еще крови на своих руках.
Талец и Тороп поспешили на выручку к товарищам. К ним присоединился Заяц Милонег. Он храбро схватился сразу с двумя датчанами, но один из них полоснул его мечом по лицу, и парень взревел от боли, зажимая руками рассеченную щеку. Ничего. Вернется в Новгород, станет носить почетное прозвание Меченый.
Торопу достался противник раза в три крупнее него и во столько же раз старше. Лежавшая на груди ржавой лопатой косматая борода наполовину поседела. Синие глаза с прищуром смотрели с явным презрением.
– Сопливый трэль! – разобрал мерянин северную речь. – Даже меч о такого марать жалко.
Мерянин рассердился: «Не хочешь меч марать – сколько угодно! А вот сопливый трэль, пожалуй, не побрезгует!» Он прыгнул вперед, стараясь не упустить из виду меч противника. Дядька Нежиловец неоднократно повторял молодым, что это первейшее правило. Однако оказалось, что держать в поле зрения надобно не только меч.
Викинг замахнулся, но вместо того, чтобы ударить, подсек левой ногой Торопа под колено. Мерянин упал, больно ударившись спиной о вздыбленную скамью, и в следующий миг увидел над собой подбитый гвоздями сапог: ют вознамерился просто раздавить его.
