Текст книги "К морю Хвалисскому (СИ)"
Автор книги: Белый лев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)
– А вы чего же молчите? Али вы не воины, али не дружина?
– А что мы можем? – развели руками парни.
– Да такого вождя взашей гнать надобно, а то и просто за борт!
– Да что ты говоришь?! – возвысил голос дядька Нежиловец. – Ты что, к бунту нас призываешь?! Белен Твердич, какой бы он ни был, родич Вышаты Сытенича и боярина Сытеня внук! К тому же, он пока Правды не нарушал.
– А сестру неволить за поганого хазарина – это по Правде? Благо, за сироту в чужом граде и заступиться некому!
Дядька Нежиловец покачал понурой головой.
– Тут, конечно, правды немного будет. Но ведь у Белена с хазарином пока дальше слов дело не идет.
– И на том спасибо, – мрачно усмехнулся русс.
Он отстегнул от пояса знакомый новгородцам кинжал с навершием в виде головы барса (памятную вещицу ему вернул гость Мал) и протянул его Мураве.
– Если твой братец от слов начнет переходить к делам, пошли человека с этим к отцу Артемию. Даже если придется в одиночку перебить всю тьму эль арсиев, женой Булан бея тебе не быть!
***
Следующие дни Мурава, да и не только она, жила ожиданием службы в храме отца Артемия. Увидеться с Лютобором удавалось, правда, не всегда, а еще реже доводилось переговорить. Периодически в храм наведывался и Белен, да и у Лютобора имелись в граде дела, о которых новгородцы только догадывались. И потому, что встречи были кратки и редки, уже возможность увидеть в толпе у алтаря знакомый потертый халат или различить в полумраке блеск переливчатых глаз представлялось уже радостью, не говоря о том, чтобы услышать звук голоса или почувствовать пожатие твердой, уверенной и такой надежной руки.
От Торопа не укрылось, что русс, обычно сторонившийся христианских молитв и обрядов, стоя в храме отца Артемия, с интересом прислушивается к ходу службы и даже, кажется, повторяет слова уже знакомых песнопений и молитв. Неужто в его душе созрело решение, которого так ждала от него та, которую он любил?
Зато на подворье творилось такое, что хоть не возвращайся. Поганый Булан бей там едва не ночевал. Важно попивал мед, поигрывал с Беленом в нарды или кости да рядился с молодым боярином о размере выкупа за сестру.
Прочие гости с Руси, глядя на таких друзей, обходили новгородскую избу стороной, словно там поселилась холера или чума. Им-то самим в хазарском граде приходилось ох как не сладко. Даже Мал, мужик в этих делах тертый и тороватый, а и тот раскаивался, что за выгодой погнался.
Про корабль его, правда, никто не пытал: для степняков все ладьи, как для славян или руссов овцы, были на одно лицо, различаясь лишь размером да цветом. Зато от мытарей всех чинов, царских слуг да чади кагана купцы не ведали, где и спасенья искать: таких поборов не припоминали даже мужи, ходившие в Итиль во времена бека Вениамина.
А тут еще по городу слух пронесся, будто в покои царя Иосифа тать проник и выкрал оттуда два очень важных свитка, едва не из Хорезма полученных (Тороп припоминал, как в тот вечер отец Артемий в перерывах между гласами шепнул Мураве, чтобы ныне его гостя не ждала). Тут уж хазары совсем озверели, хоть в град не выходи. Купцы даже с жалобой к царю обращались.
Понятно, что в такой обстановке дружба Белена с Булан беем выглядела для большинства земляков непонятной. А уж каково ее было выносить Мураве, и говорить не приходилось. Пуще всего опасалась девица, да и не только она, что в какой-нибудь из дней призовет ее братец к себе и, подражая предкам, сообщит, мол, радуйся, беспутная и благодари: мужа тебе богатого и достойного нашел. В том, что все именно к этому и идет, девица не сомневалась.
А тут еще новая беда. Пропал кинжал, Лютоборово подаренье. Пропал внезапно и необъяснимо, как может исчезнуть лишь вещь, тайно изъятая чьей-то алчной, недоброй рукой. Боярышня на всякий случай решила спросить у парней, не видел ли кто чего. Но те не сумели ей ничем помочь.
– Может ты его где обронила? – с надеждой поглядел на девушку дядька Нежиловец.
– Негде было ронять. Он все время на дне моего короба лежал.
– Может, на ладью вор прокрался? – предположил Тороп.
– Ну да, и сразу решил в снадобьях порыться, – хмыкнул Талец. – Это при том, что рядом и серебро, и красный товар лежали. Ясное дело, если то был вор, то он знал, что и где искать.
– Ума не приложу, кто мог о том рассказать, – закусила губу Мурава. – Нешто Белен дошел до того, чтобы копаться в моем добре?
Торопу показалось, что при этих словах как-то странно поглядела на хозяйку Воавр.
– В любом случае, – сказал дядька Нежиловец, – надо об этой пропаже Лютобору сообщить. А то мало ли, в какие руки его вещь попадет!
Отправились немедля, благо, в храме Святителя Николая прозвонили к заутрене. Белен хоть и не одобрял излишнюю, по его мнению, набожность сестры, запретить ей в церковь ходить не решался. В этот раз он, правда, глянул особенно люто: Мурава, чай, надела убор с райскими птицами, тот самый, который ей Лютобор подарил.
В храме, однако, на этот раз ни утешения, ни успокоения получить не удалось. Отца Артемия на месте не оказалось, он отправился на другой конец града соборовать умирающего, а второй священник по поводу Муравиной пропажи ничего не знал и сумел припомнить только, что их беспокойный гость вчера вечером долго говорил о чем-то с отцом Артемием, а затем куда-то ушел. Хотя сама по себе эти новость людей, знакомых с Лютоборовой привычкой, испугать не могла: русс и в Булгаре исчезал и появлялся, когда заблагорассудится, спокойствия она новгородцам, конечно, не прибавила.
***
Обратный путь вышел длиннее, чем обычно. То ли они свернули не туда, то ли знакомая улица оказалась перегорожена, но кривая, окольная дорожка завела их в ту часть града, где продавали колодников-рабов.
Хотя у Торопа от посещения подобных мест еще в Булгаре начинали набухать рубцы на спине, хазарский невольничий рынок, как и его булгарского собрата, он знал довольно хорошо. Наведывался туда, пытаясь хоть что-то о родне разузнать. Без толку, конечно: если кто кого и видел, то попросту припомнить не мог: сколько их, безымянных, тут каждый день проходило. Зато людского горя насмотрелся – на десятерых хватит!
Здесь становилось понятно, отчего Булан бей и подобные ему так любили небезопасные, в общем, походы в земли вятичей, полян, степняков-печенегов, на какие деньги царь Иосиф содержит тьму эль арсиев и почему хазарский град так жалуют разноязыкие, промышляющие живым товаром купцы. На рынке рабов людей гуртовали, как скот, сгоняя сотнями и тысячами, чтобы продавать затем в войско Багдадского халифа, в гаремы Кордобы, на булгарские серебряные рудники и берберские галеры. И особенно била по сердцу та спокойная деловитость и неторопливость, с которой купцы осматривали товар и заключали сделки, словно речь шла не о человеческой жизни, а о кувшине меда или мере пшеницы.
Тороп покосился на Мураву. Каково ей на невольников глядеть, когда ее саму не сегодня-завтра, хотя и не на торгу, а все на ту же чужбину, в тот же полон собственный родич собирается запродать. А уж на девушек-лебедушек в особенности. Впрочем, их-то Мурава, к счастью, видеть не могла: сберегая ради больших барышей нежную красоту, торговцы держали этот хрупкий товар подальше от взглядов солнца.
Зато рабы-мужчины ожидали решения своей участи, сидя прямо на земле. Одни глядели с безысходностью и тоской, другие, которые меняли хозяев не в первый раз или всю жизнь прожили в неволе, взирали на все с полнейшим равнодушием. И только в глазах тех, кто еще не забыл вкус свободы, и в ком не угасла еще жажда жизни и воля к борьбе, смотрели сурово и люто, спекшиеся губы шептали проклятья и произносили обеты мести, чаще всего остающиеся невыполненными, но от этого не менее святые.
У дальнего края ряда в неудобной позе скорчилось существо, больше всего похожее на живой мешок с костями. Хотя лицо бедолаги было разбито и опухло до такого состояния, что могло называться своим именем лишь с большой натяжкой, в тощей, несуразной фигуре сквозило что-то неуловимо знакомое.
И точно, едва завидев новгородцев, колодник сделал неловкую попытку подняться, за что получил тычок между лопаток, а затем, не обращая внимания на боль, хрипло закричал:
– Братцы! Братцы, спасите! Это я!
– Кто я? – повел носом в его сторону дядька Нежиловец.
– Да я же это, дядька Нежиловец! Я, Твердята! Неужели не признали?!
Мурава уже стояла рядом с продавцом.
– Сколько просишь?
Торговец оценивающе смерил взглядом стоящую перед ним хрупкую девушку и равнодушно отвернулся:
– Он не продается, – вымолвил он, нарочито зевнув, – Эту партию у меня уже купил достойный Махмуд бей из Коканда. Сегодня вечером его поверенный принесет деньги, а завтра придет гуртовщик.
Однако Мурава не собиралась сдаваться:
– Этот человек ходил прежде на ладье моего отца, – вымолвила она тихо, но твердо, – и он отправится со мной.
Смерив торговца взглядом, в котором трудно сказать, чего было больше, – ненависти или презрения, она совлекла с головы венец:
– Этого хватит, чтобы неустойку твоему бею из Коканда заплатить?
***
Бедный Твердята! Он и в хорошие-то времена, на обильных хлебах Вышаты Сытенича, не мог наесться досыта. А уж что говорить про полон. Тороп лучше других знал, как торговцы невольников кормят. Чай, разговоры дядьки Нежиловца про рыбью чешую и сосновые иголки велись не совсем в шутку. Голодный гридень в одиночку едва не умял то, что усердная стряпуха Воавр для всей дружины приготовила. И умял бы, да товарищи его остановили. Не потому, что пожадничали. Просто всем известно: наевшись с голодухи до отвала, вдругоряд можно и помереть.
Поглядеть на боевого товарища, которого все числили среди погибших, пришел со своими людьми и Мал. Узнав, как парня выкупили из неволи, гость нахмурился. Переглянувшись с мужами дружины, он позвал к себе сына. Соколик внимательно выслушал отцовский наказ, кивнул, хлопнул Твердяту по костлявому плечу, да и куда-то пошел.
На выходе он едва не столкнулся с Беленом, пройдя мимо недавнего приятеля и собутыльника, словно бы не заметив. Белен, впрочем, тоже ни на ватажников, ни на Твердяту не обратил никакого внимания. У него, чай, водились иные друзья.
Зато Твердята, никогда особо не жаловавший хозяйского племянника, проводил его таким взглядом, каким на надсмотрщиков не смотрел.
– Ведьмин подкидыш! – прошипел он как кот, воинственно встопорщив усы и выгнув тощую спину. – Уж я давеча и окликал его, и знаки делал, разве что в ноги не падал, и все без толку! И куда Вышата Сытенич смотрит?!
Парни переглянулись. До всех только дошло, что Твердята-то ничего не знает. Мал закрыл лицо руками. Дружине не следовало видеть его слез, а сдержать их он не мог. Дядька Нежиловец тоже провел рукой по глазам. Сейчас он выглядел старше, чем обычно, словно все прожитые годы разом отложились несколькими десятками новых морщин на лице.
– Нет больше Вышаты Сытенича, – тихо вымолвил он.
Когда парни по очереди все рассказали, а Твердята, как сумел, выразил свою скорбь, Талец, как бы невзначай спросил:
– А где ты давеча Белена-то видел?
– Ну как где? – шмыгая носом и отирая слезы, отозвался Твердята. – У хазарина этого поганого, который нашу боярышню похитить хотел. Я ж у него на дворе жил, пока на торг не погнали. Белен ему вещицу одну принес приметную, видно, долг за проигрыш. Я еще голову ломал, где ее прежде видел…
– Какую вещицу? – встрепенулся от своих тяжких раздумий дядька Нежиловец.
– Да кинжал такой ладный. С навершием из куска янтаря. Там еще голова было чья-то вырезана, то ли лев, то ли пантера…
Дядька Нежиловец за голову схватился. Ох, Белен, хазарская душа! Как Мураве-то сказать?
Но говорить ничего не пришлось. За перегородкой послышался звук падения, и истошно завопила Воавр.
***
– Не журись ты, дитятко! – приводя красавицу в чувство, пытался успокоить ее дядька Нежиловец. – Не такой человек Лютобор, чтобы в ловушку попасться. Он же у нас барс, а это зверь знаешь какой осторожный, любой охотник подтвердит!
В это время вернулся Соколик. В руках купеческий сын держал Муравин венец.
Покинувшие лицо девушки краски мигом прихлынули обратно, даже с лихвой. Она попыталась протестовать, но Мал только поднял вверх указательный палец:
– После сочтемся!
Он немного помолчал, а затем добавил, проникновенно глядя девице в глаза:
– Мне с тобой, дочка, за Соколика и ребят вовек не рассчитаться!
Боярышня некоторое время сидела, разглядывая бесконечный хоровод райских птиц. Затем подняла на купца полные слез глаза:
– Дяденька Мал! Знаешь, коли вещь покинула своего хозяина, значит, так тому и быть. Позволь я этот венец иконе Божьей Матери подарю.
– Воля твоя, дочка! Конечно, на твоей прелестной головке смотрелся он дюже лепо. Но надо же и Мать вашего Бога порадовать. Авось чем подсобит.
Отправились немедля и притом почти все. На подворье, не считая Белена, остались только те, кого дядька Нежиловец в караул отрядил.
Отец Артемий уже воротился. Увидев Мураву, он пришел в страшное замешательство и волнение:
– Дитя мое, тебя ли я вижу. Разве ты уже встретилась с моим гостем и другом Анастасия из Ираклиона. Я твою просьбу, принесенную вчера одним из ваших людей вместе с кинжалом, передал!..
Прыжок пардуса
Давно Итиль не видел такого скопища суматошно несущихся по городу людей. Особенно потешно со стороны, наверно, выглядел настоятель храма Святителя Николая, подоткнувший длинные полы одеяния и, опережая всех, сверкавший голыми жилистыми икрами.
Однако новгородцам и отцу Артемию было совсем не до шуток. Подбегая к поросшему ивняком, глухому участку речного берега, где через подручных Белена назначил руссу встречу Булан бей, они надеялись услышать шум битвы – быть не могло, чтобы их товарищ дался хазарам просто так.
Но берег встретил их тишиной. Ни трупов, ни раненых, только кровь на взрытом песке, смятые кусты, обломки оружия, клоки одежды да обрывки веревок.
Отец Артемий со стоном упал на песок. Если бы он пригляделся повнимательнее к посланцу! Если бы не отлучился сегодня из храма: его прихожанин вовсе не собирался умирать, так, просто переел накануне…
Мурава тронула священника за плечо:
– Не казни себя, батюшка. Во всем виновата я одна.
Избегая смотреть на боярышню, новгородские мужи и парни, все воины и охотники, по следам, шаг за шагом восстанавливали картину побоища.
Вот здесь русс стоял, с тревогой поджидая ту, которую любил и за судьбу которой имел все основания волноваться. Вот к этому стволу старой ивы отпрыгнул в кошачьем прыжке, когда понял, что путь к отступлению для него закрыт. Здесь он принял бой. Новгородцы знали, против десятка или даже полутора десятков мечников Лютобор мог держаться бесконечно долго. Он и держался, отражая удары и нападая, то прыгая вперед, то отступая к стволу спасительной ивы, не ведя счета ни ранам, ни убитым врагам. Судя по тому, как глубоко песок пропитался кровью, последних насчитывалось не менее полудюжины. Впрочем, там, где стоял русс, крови тоже хватало. Он почти проложил себе дорогу к спасению, но Булан бей скомандовал эль арсиям отбой, и их место заняли лучники…
Что произошло дальше, новгородцы узнать не смогли. Они видели только кровавый след на песке, там, где тащили тело…
День медленно угасал. Солнце неспешно погружалось в Итиль, изливая потоки меда и расплавленного золота на желтый от пыли, пропитанный зноем град. Пятна небесного янтаря, просвечивающие сквозь переплетение ивовых ветвей, напоминали солнечный мех пардуса или знакомые золотые кудри, которые, кто знает, доведется ли увидеть вновь.
Внезапно Торопу показалось, будто в зарослях ивняка желтеет что-то более вещественное и осязаемое, чем солнечные лучи. Ослепленный призрачной надеждой, не считающейся с доводами разума, он раздвинул податливые лозы и едва не застонал от сострадания, смешанного с разочарованием.
На подстилке из опавших листьев, в укромном тайнике, образованном переплетением веток и корней, неестественно вывернув покалеченную заднюю лапу, весь в крови и песке лежал Малик. Из тела его торчало несколько стрел, а над правой лопаткой виднелся кинжал с навершием из янтаря. Видно, тот, кто выбил его у наставника, им же ударил пытавшегося защитить хозяина зверя.
Хотя веки Малика были приоткрыты, Тороп не мог понять, жив ли он или нет. И в этот момент из глаз пардуса покатились слезы.
С помощью мечей и топоров парни расчистили путь к убежищу и осторожно переложили зверя на плащ. Когда Мурава провела рукой по золотистому загривку, Малик тихонько замурлыкал. Так кошки, если им плохо, пытаются утешиться и перебороть боль.
***
Всю ночь и весь следующий день боярышня провела возле Малика. Она заботилась о нем с такой нежностью, а зверь отвечал ей такой кротостью и таким почти человеческим пониманием, что Торопу временами хотелось думать, будто это наставник, спасаясь от обложивших его со всех сторон врагов, обернулся пардусом, а затем, ослабев от ран, на время забыл, как вернуть человеческий облик.
Да где там. Весь город гудел о том, что эль арсиям удалось захватить живьем лазутчика русса.
Отец Артемий, которому его служение позволяло приходить со словами увещевания и утешения к заключенным, побывал в крепости. Когда он вышел, его огненным кольцом, кольцом боли и надежды окружили новгородцы:
– Ну что там?!!!
Это был не вопрос, а единый в несколько десятков легких выдох.
– Все гораздо хуже, чем я предполагал, – устало отозвался священник. – Ваш друг пока жив, но хазары с ним ведут разговор с помощью заплечных дел мастеров. Вчера его вешали на дыбу, сегодня хотят попробовать железную жаровню. Если и она не заставит его заговорить, завтра его прибьют к деревянному коню…
Дядька Нежиловец и мужи из старшей дружины застонали в голос. Этот обычай существовал в степи издревле. Кочевые предки хазар человека, повинного в каком-либо особо тяжком преступлении, привязывали к конской спине да и пускали животное в степь. Когда их потомки переселились в города, живого коня заменил деревянный, а волосяные жгуты да кожаные ремни – железные гвозди. Именно такую смерть двадцать лет назад на площади этого града принял боярин Тверд Сытенич и его люди.
Так и не присмиревший после плена Твердята обвел товарищей вопрошающим взглядом:
– Нужно что-то делать! – воскликнул он.
– Что делать-то? – мрачно развел руками дядька Нежиловец.
– Ну не знаю, охрану подкупить, в крепость проникнуть! Вытащить его как-нибудь оттуда надо, вот что!
– А помните того бея, чей мальчишка тонул в реке? – подал голос Талец. – Он тогда, кажется, свою помощь обещал.
– Не в таких делах, – хмуро отмахнулся от парня дядька Нежиловец. – Азария бен Моисей – знатный вельможа. Своим положением и богатством рисковать не станет. Я бы тоже на его месте не стал…
– А что это за дела? – захлопал глазами Путша, которого даже потеря руки не научила уму-разуму.
– Лютобор что-то узнал, – терпеливо пояснил старый кормщик, – и я примерно догадываюсь, что. Дорого бы я дал за возможность с ним поговорить.
– Это совершенно невозможно, – развел руками отец Артемий. – Его стерегут лучше, чем дворец царя Иосифа.
– Но он-то проникал в этот дворец! – в запальчивости воскликнул Талец.
– Он-то проникал, – кивнул дядька Нежиловец. – Да мы – не он! Думаешь, если завтра всех нас на солнышке рядком к деревянным лошадям прибьют, ему будет веселее?! А уж про Мураву я просто не говорю…
Тороп обратил внимание, что при упоминании о боярышне молчавшие весь разговор Мал и Соколик странно переглянулись.
Талец упрямо сдвинул взлохмаченные черные брови:
– Лютобор – наш товарищ, и мы готовы разделить его судьбу!
– А кто же тогда хазарам отомстит? – негромко спросил дядька Нежиловец.
Возвращались медленно, словно к ногам каждого привязали по мельничному жернову. Когда добрались до подворья, Мал с сыном и людьми, сославшись на неотложные дела, сразу ушли к себе. Вернулись они, впрочем, вборзе, дядька Нежиловец даже толком не успел Мураве нечего рассказать.
Вид торговый гость имел торжественный и внушительный: волосы и борода причесаны, ноги обуты в самые лучшие сафьяновые сапоги, с плеч спускается дорогой плащ, в котором купец в Новгороде на княжий двор только ходил. Так же нарядно и опрятно выглядели Соколик и дружина.
Поприветствовав в самых учтивых выражениях дядьку Нежиловца, будто не только что расстались, церемонно поклонившись выглянувшей из своего уголка Мураве, Мал спросил Белена Твердича, велев передать, что имеет к нему дело, не терпящее отлагательств.
Новый хозяин боярской ладьи на люди с самого утра не показывался: сказался больным и сидел в избе надутый, точно сыч. Кто-то из дружины припомнил, будто боярский племянник давеча двигался как-то скособоченно. Не иначе, опять на Дар Пламени полез. В том, что Белен вчера был на берегу, почти никто не сомневался.
Когда раздосадованный, если не сказать напуганный Белен наконец вылез на белый свет, Мал приветствовал его земным поклоном и начал всем известный разговор:
– Бежали давеча мимо нашего двора круторогие туры, они промычали, будто видели у вас лань, серебряные копытца, глаза, точно яхонты, золотая звездочка во лбу. Краше этой лани нет никого на белом свете. А у нас во дворе долгоногий лось живет дюже сильный и могучий. Вот мы и подумали, как бы нашего лося к вашей лани подпустить.
А еще летели мимо нашего двора серые утки, они прокрякали, что видели у вас белую лебедь, перья как снег, крылья в два взмаха возносят в поднебесье, а у нас на дворе сизый сокол летает, птицу равную себе по полету присматривает.
А еще купцы мимо нашего двора проезжали. Говорили, что серебряное у вас колечко есть. А у нас – золотая сваечка…
Тороп и прочие ватажники в начале опешили: нашел время! Затем в разумение вошло – ведя речь о сватовстве, дядька Мал просто хочет вызволить девицу из-под власти ненавистного подонка, имеющего наглость называть себя ее братом, вырвать из когтей коршунов хазарских. А дальше, как выйдет.
Не вышло. Еле дослушав все приличествующие подобному случаю обиняки, Белен глянул на купца таким зверем, что бедняга осекся на полуслове.
– Благодарю за ласку, сосед! Но ты опоздал! Сестра моя обещана и просватана, и в ближайшие дни жених с выкупом придет.
Вот тебе и разговор. И что теперь делать, во всей дружине не ведал ни один человек.
Когда солнце повернуло к закату, вернулись Твердята и Талец, которым дядька Нежиловец под честное слово, что не полезут на рожон и не наделают глупостей, позволил остаться на городской площади. Полсотни пар глаз повернулись к ним в одном вопрошающем взоре.
– Помост сооружают! – разом выдохнули гридни. – Завтра казнь!
И в этот миг лампада, горевшая в девичьей каморке у иконы, вспыхнула ярким пламенем и затрепетала, собираясь погаснуть. Мурава, молившая весь этот день святых заступников о милосердии, протянула руку поправить фитилек, но непокорный светильник вместо того опрокинулся и раскололся. Масло вспыхнуло и обожгло боярышне руки. Девица, кажется, этого даже не заметила. Мог ли зримый земной огонь сравниться с пламенем, бушевавшим в ее душе.
***
Хазары пришли, когда утро следующего дня едва утвердилсь на земле. Булан бей, видать, нарочно день выбирал, чтобы торжеством своим слаще упиться.
Свадебный поезд поражал воображение. Впереди – разряженный в шелка и злато жених, всем князьям князь. Рядом дружка, тысяцкий-командир эль арсиев, угрюмый гурганец, во время битвы у стана Органа не раз заслонявший своего господина. Следом – друзья-бояра – почти все те полтысячи, которые с Булан беем от гнева Сынов Ветра ушли. Сабли чутко дремлют в ножнах, стальная броня горит на солнце, как рыбья чешуя.
Хороши поезжане, нечего сказать, таких во время потешной обрядовой игры в торг неумойками не ославишь, платьем ношеным не укоришь. Только непохоже, что собираются сваты какую бы то ни было игру затевать, словно не за невестой, а за лютым ворогом пришли. Что могли противопоставить такой орде новгородские полсотни.
Мурава безо всякого выражения глянула на поезжан, а потом повернулась к Белену:
– Повремени, братец, – ровным голосом сказала она. – Позволь хоть приданое какое-никакое собрать. Путь предстоит неблизкий, да и возврата, видать, не будет.
Белен не возражал, только поставил у дверей девичьей каморки часовых. В противоположной стене там, правда, окошечко имелось, Мураве бы оно впору пришлось, да прямо внизу там текла река. И не просто река, а омут горючий и глубокий.
Тороп стоял невдалеке и как о чем-то, к нему касательства не имеющем, думал, что вместе с участью боярышни решилась и его судьба. Налюбовавшись мукой заклятого врага, насладившись унижением гордой славянской девы, Булан бей почтет за удовольствие запороть до смерти и холопа строптивого, благо, никто уж теперь на помощь не придет…
А и пускай порет! Глядишь, в ином мире быстрей Лютобора встретишь! Хоть не видать им обоим покоя и приюта, а все ж не поодиночке бродить.
– Эй, Драный! – негромко позвал Торопа дядька Нежиловец. – Ты дорогу до давешнего места на берегу еще помнишь?
Мерянин кивнул.
Дядька Нежиловец сунул ему в руки небольшой узел, судя по весу, с тряпьем или одежей.
– Здесь кое-какие пожитки, – пояснил старик. – Мурава загодя на такой случай приготовила, еще когда Лютобор ей тот треклятый кинжал подарил. Дуй по-быстрому, куда я сказал и жди, она следом будет. Переждете день-другой у отца Артемия, а там что-нибудь придумаем.
Он по-отечески ласково посмотрел на Торопа, затем прибавил:
– Коли выйдет все гладко, вернешься на Русь свободным человеком. Вышата Сытенич того хотел, да не успел при народе о том сказать…
Хотя последние слова дядьки Нежиловца сильно взволновали мерянина, поразмыслить над ними да потешить сердце бедное ожиданием и надеждой он решил как-нибудь потом. Сейчас его больше заботило, как бы пройти беспрепятственно через град да, дождавшись боярышню, проводить ее к отцу Артемию. В том, что премудрой девице удастся скрыться от брата и его хазарских друзей, мерянин почти не сомневался, хотя подробности ее и дядьки Нежиловца плана оставались для него тайной за семью замками. Эль арсии, чай, весь берег оцепили, он сам прошел мимо них только потому, что они не имели приказа хватать всех подряд. А еще ведь существовали караульные у двери и Булан бей с Беленом. Чем дольше он сидел в укромном убежище на речном берегу, тем больше уверенность в успехе у него ослабевала.
На реку опустилась лебедка. Их много гнездилось здесь. Говорили, ниже по течению, там, где река на пути к морю разбегалась на множество рукавов, находился настоящий птичий рай, изобилующий дичью, как болота Мещеры.
Любуясь статью белой птицы, сравнивая ее горделивую красу с красотой хозяйки, Тороп опять задумался о старом. А ежели все-таки дева, владеющая ведовством, знает секрет оборотных чар? Куда как просто, удариться об пол, прянуть вон из окошка да взмыть в небесную синь. Вещие красавицы в баснях только так от злой недоли и скрывались.
В это время на воду рядом с горделивой павой, больше чем на две сажени раскинув могучие крылья, опустился такой же белоснежный супруг. Следом, пускай не так величаво, но дружно сели детушки-лебедятушки, только недавно примерившие взрослое оперенье…
Тороп стиснул зубы. Не дождаться лебедке бела лебедя, не лететь соколице по небу с сизым кречетом! Закогтил лебедя коршун хазарский, затянулась на крыльях кречета крепкая сеть!
Когда он по городу пробегал, у прохожих на устах только и было разговоров, что про сегодняшнюю казнь. Досужий, любопытный люд! Ну, да ладно! Тот, кто до чужих мук особенно охоч, когда-нибудь обязательно дождется, что и в его тело гвозди вобьют!
– Торопушка!
Звук знакомого милого голоса заставил мерянина позабыть о своих черных мыслях. Он обернулся, ожидая увидеть раскрасневшееся от бега прелестное лицо и нежный тонкий стан. Но прозрачный утренний воздух открыл для его взора только безлюдный берег и заросли серебристого ивняка.
– Торпушка! – голос Муравы прозвучал ближе, стало ясно, что доносится он с реки…
Мерянин поглядел на воду, и имя батюшки Щура само запросилось на уста.
Ох, не зря он все-таки нынче возгрезил о ворожбе, неспроста задумался о вещих берегинях! Видал он в своей жизни девок, водивших дружбу с матушкой-рекой. Встречались и такие, которые в борьбе с быстрым течением вступали с парнями в спор. И все же в хрупкой фигурке, скользившей по глади широкого Итиля, было что-то такое, от чего мигом вспоминались все рассказы о плясках у заветных ручьев, и о полетах на белых лебяжьих крыльях, и о покорных девичьей воле дождевых облаках.
Поскольку над водой виднелась только изящная головка с закрученной в узел косой да изредка мелькали тонкие руки, Тороп не мог до конца поручиться, что там смутно белеет в зеленоватой мгле: тонкая льняная сорочка, атласная девичья кожа или серебристая чешуя. Впрочем, нет. В том месте, где девица ступила на берег, Тороп позже разглядел на мокром песке отпечаток маленькой, узкой ступни.
В Муравином узелке сыскалось все необходимое: и сухая сорочка, и клетчатая понева, и поясок, и даже частый костяной гребень. Хотя ивовые заросли служили добрым убежищем от нескромных любопытных глаз, Тороп на всякий случай встал на карауле: любой прохожий за ротозейство поплатился бы купанием в реке.
Прикинув расстояние до подворья, находившегося, к тому же, на другом берегу, вспомнив про кипучий омут под окном, мерянин только в затылке почесал:
– Да как же ты сумела, хозяюшка?! Такой путь по воде не каждому из воинов по силам!
– Так по течению же! – отжимая косу, как о чем-то пустяшном отозвалась боярышня.
Она на какое-то время замолчала, сосредоточенно распутывая гребнем завитые пряди, потом, выйдя из укрытия, продолжила другим тоном:
– Батюшка, пока жив был, – голос ее дрогнул, – почти каждую ночь во время его с дядькой Нежиловцем стражи позволял мне в реке поплескаться, поплавать. Говорил, в прежние годы так делала мать. Белен ни о чем не догадывался, и я решила, стоит попытаться. Ты же знаешь, Торопушка, – добавила она совсем тихо и тонко, – мне теперь, что к хазарам, что в реку, все одно! Братца Белена только радовать лишний раз не хотелось.
Девица повернулась к Торопу, и из ее синих глаз на него глянула бездна. Пламя погасло, остался только горький пепел, который черный вихрь уносил туда, где оставалась одна пустота. По сути она уже не жила, вернее, жила по привычке, ради тех, перед кем все еще ощущала себя в ответе. Долго ли так можно протянуть, да и можно ли такое существование назвать жизнью?
Тороп подумал, что Мурава, не задумываясь, променяла бы этот мир на иной, кабы надеялась свидеться там с Лютобором. Но они молились разным богам, и их разделяла преграда, более непреодолимая, чем даже смерть.
