Текст книги "К морю Хвалисскому (СИ)"
Автор книги: Белый лев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)
Под боярским весом тяжко стонали половицы. И что у новгородцев за полы такие: не полы, а гусли яровчатые, хочешь ходи, хочешь – тонцы выводи! Подойдя к белоголовому Путше, который нынче ладил к мечу новые ножны, Вышата Сытенич одобрительно похлопал его по плечу:
– Пусть в этих ножнах поселится добрый меч, и пусть он знает час, когда показывать свой взгляд.
Парень немного смутился, явно польщенный вниманием Вышаты Сытенича.
– Да когда же мечу свой взгляд-то показывать? – спросил он простодушно. – Мы ведь в это лето собирались по мирным делам идти, по торговым!
Боярин переглянулся с дядькой Нежиловцем, и оба рассмеялись.
– По мирным-то оно, конечно, по мирным! – отозвался дядька Нежиловец. – Да только помоги нам Бог пройти с миром земли буртасов и печенегов. Да и с хазарами лучше ухо держать востро. Кто им слишком доверял да посулы их лживые слушал – дорогой ценой за это заплатил!
Тороп, внимательно смотревший на боярина, заметил, как вдруг напряглось его лицо, словно дядька Нежиловец задел невзначай плохо зарубцевавшуюся старую рану.
«Неужто и хозяину этого богатого дома есть что припоминать хазарам», – с удивлением подумал Тороп.
Вышата Сытенич какое-то время стоял, погруженный в свои, видимо, не очень веселые думы, потом, словно о чем-то вспомнив, повернулся к Тальцу.
– Пойди, позови сюда Мураву, – велел он парню. – Скажи, что Драный ее, наконец-то, ожил.
Как показалось Торопу, Талец с видимым удовольствием поспешил выполнять боярское поручение. «Еще бы!» – подумал Тороп. Как он сам ни был слаб и удручен своими немочами, а все же не мог дождаться, когда хозяйская дочь явится на зов отца. Уж очень хотелось убедиться, так ли боярышня хороша, как это показалось ему на торжище.
Талец вернулся вборзе и вернулся не один. Растворив дверь, он застыл в почтительном поклоне, пропуская вперед молодую хозяйку.
Без тяжелой шубы, толстого плата и теплых меховых рукавиц, боярышня показалась Торопу еще более хрупкой и нежной, чем давеча на торжище. Рядом с могучими мужами девушка выглядела как маленькая, гибкая белка, примостившаяся средь древесных веток над стадом длинноногих лосей. Тем не менее гордая осанка и уверенная поступь выдавали в Мураве Вышатьевне истинную дочь своего отца. Разве что синие глубокие очи смотрели сейчас иначе, чем у новгородского боярина.
Глянув в эти безбрежные незамутненные озера, Тороп тотчас узнал их. Да и как не узнать! Понял Тороп, что не Руссалка-Берегиня над ним вилась, разбрызгивая белыми лебяжьими крыльями речное серебро, а склонялась, звеня серебром височных колец, молодая боярская дочь. Это её руки варили на огне воду, бросали туда сухие травы и ягоды, отцеживали добрые отвары, мешали в плошке топленый звериный жир с медом и древесной смолой, готовили мази целебные, пользовали этими мазями спину увечного раба.
– Ну что, Муравушка, – с улыбкой обратился к дочери боярин. – Хорошего ты мне работничка выбрала.
Он указал рукой в сторону Торопа
– Не успел глаз раскрыть, как огрызаться принялся. Не зря, видать, в него Фрилейф ум плеткой вколачивал!
– Да кого же он мог обидеть, батюшка? – удивилась красавица. – Чай, пока с трясовицами трепака плясал, все силы поистратил!
– Ну, поистратил, не поистратил, а Белен твоего Драного едва не прибил.
– Да Белена во гнев ввести проще, чем сухой трут подпалить! – всплеснула руками Мурава. – Ты же сам, батюшка, не раз на нрав его пенял. Что руки, когда ни попадя распускает и на язык не сдержан!
– Ишь ты, какая разумная сыскалась, – поддразнил дочь Вышата Сытенич. – С Беленом я и сам как-нибудь разберуссь, а ты, Мурава Вышатьевна, о себе бы побольше думала. Чем ходить тут целый день за этим убогим, словно черница какая, лучше бы на посиделки сходила, подружек в своей горнице собрала! А то как бы люди не подумали, что ты их из-за Соловьишиных пустых наветов сторонишься!
– Да что ты такое говоришь, батюшка, – повела соболиной бровью красавица. – С чего бы это мне людей сторониться, да ко всякой болтовне прислушиваться? Старого Турича только пожалеть можно. Темный он, душу свою губит. Меня больше иные тревожат, – продолжала она. – Вроде и крещение святое принимали, и вежеству обучались, а ведут себя хуже язычников!
– Это ты что, опять о Белене говоришь?
– Да как о нем, батюшка, не говорить! – всплеснула руками девушка. – Ведь сраму с ним не оберешься! Все парни как парни, а этот, куда ни придет – либо напьется до беспамятства, либо проиграется до нитки. Совестно бывает людям в глаза смотреть: не серчайте, мол, хозяева ласковые, брателка молод еще, кровь горячую сдержать не может! А как на него не серчать, когда не знаешь, что за дурь ему на ум взбредет. Девушек, подружек моих, обижает, к служанке пристает. А скажешь что-нибудь, только гадость в ответ услышишь: чернавок, мол, на то в дом и берут, чтобы боярских детей тешить да помалкивать! Ведь знать ничего не желает, кроме прихотей своих!
Вышата Сытенич покачал сивой головой.
– Ну что мне с Беленом делать? – ни к кому особо не обращаясь, проговорил он. – Растил ведь как родного сына, надеялся в старости опору найти, и на тебе, какая уж тут опора. Женить его, что ли, беспутного, пока он имя мое на весь Новгород не осрамил?
– А ты его, Вышата Сытенич, летом на ладью возьми, – посоветовал дядька Нежиловец. – А то ведь парню двадцать первый год идет, а он у тебя ни топор в руки толком взять не может, ни весла тяжелого повернуть. Какая же из него опора. Разве пойдет дружина за таким вождем?
– Да куда же за таким вождем идти? – не утерпел, подал голос Твердята. – Мы прошлым летом до Ладоги шли, так он дважды за борт падал. А нам тогда куда? Тоже во владения Морского Хозяина? По мне, так лучше уж пусть Мурава Вышатьевна ладьей командует! А что! – продолжал он, невзирая на всеобщий смех. – Княгиня Ольга вон целой землей правила, и кто скажет, что она это плохо делала! Да и у урманов, говорят, есть женщины-вожди! Дротнинг, кажется, так они называются...
Дружина развлекалась вовсю, а Вышата Сытенич и не думал это веселье прерывать.
– Дротнинг, – улыбнулся он, глядя на разумную красавицу дочь, которой по справедливости мог гордиться. – А что, Муравушка, может мне и вправду выучить тебя ладьей управлять?
Мурава, и так зардевшаяся от подобных разговоров, покраснела до корней волос:
– Да ладно, батюшка, шутки шутить! – шаловливо отмахнулась она. – Ты, чай, мне на свою ладью даже подняться не позволяешь. Куда уж тут управлять! К тому же, коли я буду на корабле по морям-рекам ходить, кто же в Нове городе о страждущих позаботится? Каждый должен заниматься своим ремеслом. У меня дело есть и ни на какое другое я его не променяю.
С этими словами она приблизилась к лавке, на которой лежал Тороп. Маленькой, как подснежник, ладонью потрогала лоб мерянина, осмотрела его болезную спину, затем обернулась и звонко кликнула кого-то.
На зов боярышни тотчас явилась скромно, но аккуратно убранная девка, верно, чернавка. Рыжеволосая и востроглазая, она напоминала чертами лица Торопову мать. Позже мерянин узнал, что зовут девчонку Воавр, как жену могучего богатыря Ляйне, и что она родом из корел. Девчонка держала в руках большой берестяной короб, чистое полотно и плошку с водой. Бойко сверкая по сторонам глазами, она весело перемигивалась с сидящими по лавкам ладными, пригожими парнями, поминутно казала им ровные белые зубы.
Приняв из рук служанки короб, Мурава раскрыла его и начала готовить какое-то пахучее снадобье. Лицо девушки сделалось сосредоточенным и серьезным, губы беззвучно шевелились в такт мерным движениям рук. Во взгляде появилась вдохновенная отстраненность человека, заглядывающего за грань миров. Так смотрела на Торопа мать, когда он, пройдя во время обряда посвящения тропу страха, выдержав все испытания и вместе с правом считаться полноправным членом рода, воином и охотником, обретя новое взрослое имя, возвратился в родное селище.
Тем временем чернавка Воавр, нимало не смущаясь присутствием хозяйки, вела с черноусым Тальцом любезную беседу. Новгородец показывал девчонке только что выигранную гривну и о чем-то оживленно рассказывал, да так, что та едва успевала подставлять маленький кулачок, чтобы сбросить туда подступившую смешинку. Ох, не след бы Тальцу веселиться, стоило бы осмотреться по сторонам да приметить, каким лютым зверем глядит на него из дальнего угла недавно воротившийся Белен.
Когда снадобье было готово, боярышня вновь позвала служанку, затем привычной рукой откинула с Торопа овчину и приступила к лечьбе.
Ох! Лучше бы Фрилейф прибил его, лучше бы Белен размазал по бревенчатой стене боярского дома! Будь у Торопа побольше сил, разве дал бы он над собой своевольничать девке-одногодке, пусть даже дочери хозяйской! Куда это годится: казать нагое, нечистое тело и сгорать от стыда на потеху досужим парням. На его беду многие оказались остры на язык.
– Дядька Нежиловец! – гаркнул с набитым ртом тощий Твердята.
Он уже где-то разжился огромным куском пареной репы и краюхой хлеба.
– Отходил бы ты меня плеткой! Хочу, чтобы Мурава Вышатьевна и меня полечила.
– Плеткой отходить тебя, бесстыжего, я всегда рад, – невозмутимо отозвался старик. – Только вот, боюсь, как бы не промахнуться! Уж больно ты худой, хоть и жрешь в три глотки!
– Да что там плетка! – воскликнул, оторвавшись от своей работы, белоголовый Путша. – Ради знакомства с такой льчицей, как Мурава наша свет Вышатьевна, я бы и от каленой стрелы уворачиваться не стал!
Верно, в другой раз Тороп подумал бы, что только безумец, никогда не видевший вблизи ничего страшнее гудочного лычка, стал бы кликать на свою голову эдакую напасть. Нынче же мерянин сам желал бы иметь побольше стрел, чтобы заткнуть кое чьи болтливые рты.
В досаде он воткнул взгляд в дубовые бревна стены.
Дерево, оно ведь тоже нагое. Обрубили ветви, отсекли корни, содрали кору-одежду. Стыдится ли дерево своей наготы или, оторванное от корней, теряет душу и память? Беззлобная душа дана дереву! После всех мук, что от человека претерпевает, делится с ним последним, что имеет – своим теплом. Кабы и человеку такую душу иметь, кабы научиться все прощать! Только как человеку жить без корней, без вервия-рода, без священных рощь, без могил предков? Что ему делать? Ждать, когда зарастут раны на душе и на теле, искать старое родство или пытаться укорениться на новом месте?
Кто-то тронул мерянина за плечо. Он обернулся, ожидая увидеть прекрасное лицо боярышни, но вместо того его взору предстала обширная лысина и бородавчатый нос дядьки Нежиловца. Вокруг добрых глаз старика солнечными лучиками разбегались морщинки. В руках он держал миску, над которой реял добрый парок. Ложка стояла в гуще, и по краям растекался золотой елей.
– На, Лягушонок, поешь! Небось, у Фрилейфа ничего, кроме рыбьей чешуи да сосновых иголок не видел, отощал-то как!
Хотя при виде вкусного варева Торопова утроба докучливо и нудно заныла, мерянин в первый миг отпрянул от плошки, словно увидел в ней болотную водицу с личинками комаров. Отведать еды значит приобщиться к дому. Причинить после того хозяевам какой вред – проступок страшный, за который боги карают сурово. А как же мысли о бегстве, о свободе, о матушке, наконец? Впрочем, в душе он уже знал, от кого другого сбежал бы, не задумавшись, из этого дома бежать почему-то не хотелось.
Когда плошка была наполовину пуста, дядька Нежиловец достал из-за пазухи какой-то небольшой предмет, завернутый в ветхую тряпицу.
– Тут на днях мерянка одна приходила, о тебе справлялась. Сказала, что хозяева ее торопятся с отъездом, пока не растаял санный путь. Просила передать тебе вместе с материнским благословлением.
У Торопа застрял в горле кусок. Дядька Нежиловец неспешно развернул лоскут, и мерянин увидел маленькую бронзовую утицу – материн любимый оберег, который она всю дорогу прятала от хазар, чтобы не отняли. Все, что осталось от дома, от семьи. Хищным, воровским движением выхватив у старого воина оберег, Тороп снова отвернулся к стене. Не след новгородцам видеть его слез. Он знал, что это будут его последние слезы.
Прижав утицу к губам, незаметно для себя Тороп заснул.
Сон, приснившийся ему, был странен и не похож на виденные ранее. Поросший серебряными ивами берег реки звенел комарьем. Колченогие люди в широких штанах с черными волосами, заплетенными в косы, сгрудившись в круг, со смехом и шутками пинали окровавленного человека, связанного по рукам и ногам. Легко глумиться над пленным! Много ли прошло времени с тех пор, как те, кто нынче смеялись громче всех, бежали прочь от его меча, и остыли ли тела этим мечом настигнутых! Велика честь одолеть вдесятером одного. Кто-то взял факел и с ненавистью ткнул им в лицо поверженного. Среди мучителей Тороп узнал Булан бея. Веселился Булан бей и не ведал, что Морана-смерть приближается к нему. Тороп услышал пение тетивы у своего уха. Увидел, как стрела пронзила горло хазарина.
Сладок был сон. Только Тороп не знал – то ли это пустая дрема – последнее дыхание лихоманок-трясовиц, то ли Берегиня-Русалка открывает завесу, скрывающую будущее.
Велесов слуга
Пока Тороп хворал, наступила весна. Потеплело. Воздух нежно ласкал кожу, как малое дитя, теребящее несмышлеными ручонками щеки и нос родителя. Снег убрался с дорог и тропинок, зачернели влажные склоны холмов, покрытые свалявшейся щетиной прошлогодней травы. Ольха и верба нарядно изоделись мягкими пушистыми сережками. От этого озерные берега и окрестности Мутной, где ольховые заросли были столь густы, что саму реку все чаще называли Волхов, казались обрамленными драгоценно-расшитой каймой. По озеру, похожие на отражения облаков, гуляли льдины, расколотые лучами солнца.
Светозарный Даждьбог Сварожич, воцарившись на небе в полную силу, вновь дарил возрожденному миру свое тепло. Целовал свою возлюбленную – Ладу-Весну. Благодарил родимую. Ведь кабы не она – век бы правили миром тьма и холод, век бы держала зловещая кознодейка-Морана светлого Даждьбога в своих ледяных подвалах. Только чистая, горячая слеза Лады-красы сумела расколоть лед, который, сказывают, был так прочен, что даже палица Перуна не сумела его разбить, только любовь воротила Даждьбога к жизни.
И пока не умерла еще в этом мире любовь, пока зажигают на коляду новый огонь, пока пекут масленичные блины, пока люди выезжают по высокой воде на речной простор закликать весну в свой край, не одолеть холодной Моране ясного солнышка! И придут весна и лето, и потекут ручьи, и будет тепло!
***
Люди боярина Вышаты Сытенича радовались весне особо. Для них весна означала начало пути, а всякий путь, как известно, ведет домой. Истосковавшиеся за долгую зиму новгородцы дневали и ночевали возле корабельного сарая, перебирая по досточкам боярскую ладью, осматривая ее борта, проверяя, все ли доски целы, выдержат ли корабельные ребра долгий переход. Вязкий черный вар кипел в котлах и гнал в небо клубы густого дыма. На засыпанной стружками, блестящей смоляными каплями земле среди обрывков канатов и сосновых корневищ, которыми обычно шили одну доску к другой, валялись сброшенные в спешке рубахи. Солнце припекало нешуточно, да и работа не давала остыть.
Торопу тоже до ужаса хотелось туда: смолить крутые борта, уплотнять канатами щели, распирать клиньями волокнистую сосновую древесину, а затем обстругивать новые доски и пришивать их взамен рассохшихся. Еще больше хотелось когда-нибудь взойти на борт горделивой морской птицы, чтобы идти куда-нибудь походом, в ту же хазарскую землю. Но пока его не то что на ладью, к нормальной мужской работе не допускали. Много ли толку от ватажника, у которого ноги подгибаются, точно у новорожденного лосенка. Мерянин заскучал в опустевшей избе, в которой прежде толклось столько разного народу, почти перестал есть, в голову опять полезли совсем было похороненные под спудом новых впечатлений мысли о побеге. И пропасть бы ему за просто так, да дядька Нежиловец выручил. Нашел-таки старый дело и по силам, и по душе.
За свое недолгое пребывание в боярском доме Тороп успел привыкнуть, что в двери в любое время дня и ночи мог постучаться со своими хворями и немочами стар и млад, богат и нищ. Все смотрели с мольбой и надеждой, все спрашивали Мураву Вышатьевну. Отказа не получал никто. Боярышня, как прежде ее мать, собирала потертый берестяной короб и отправлялась и в ведро, и в ненастье, в любой, пусть даже самый дальний конец города перевязывать раны, вскрывать вереды, скреплять лубками поломанные кости, унимать лихорадку или грудную хворь. Облегчение страданий ближнего и дальнего она понимала как свой долг перед Богом, и потому несла свое служение с истовостью человека глубокой веры.
Хотя жизнь в Новгороде была в то время почти безопасной, Вышата Сытенич обычно не отпускал дочь из дома одну, отряжая ей в провожатые и помощники помимо верной безотказной Воавр кого-нибудь из парней. Нынче время шло страдное, каждый человек был на счету. Вот дядька Нежиловец и придумал посылать с молодой хозяйкой непригодного пока к иной работе драного холопа. Тороп, понятное дело, не возражал: многие парни хотели бы оказаться на его месте, да и надо же было как-то отплатить девице за ее доброту.
Поначалу он просто ходил за хозяйкой следом, как приблудная собачонка, стараясь, чтобы ветер не сдул. Затем, когда чуть окреп, стал таскать за красавицей тяжелый короб, по вечерам освещать факелом дорогу. Когда требовалось, он помогал в лечьбе, понемногу запоминая как признаки тех или иных хворей, так и названия пригодных для их изгнания трав. Мерянин знал, что Вышата Сытенич не собирается брать с собой на Итиль ни его, холопину никчемного, ни разумницу дочь. Потому он надеялся за лето и долгую осень поднатореть во врачебном ремесле. Вот только человек предполагает, а боги чаще всего все совсем иначе располагают.
Надо сказать, что работа кипела не только на боярском дворе. Ближайший сосед Вышаты Сытенича, торговый гость Мал, тоже готовил в дорогу свой пузатый, как откормленный боров, насад, намереваясь пройти долгий путь до моря Хвалисского и приумножить в земле хазарской свою золотую казну.
Обычно купцы, собираясь в опасный путь, стараются держаться друг друга. Вместе легче бороться с рекой, проще от лихих людей свой товар и жизни оборонять. Между Вышатой Сытеничем и Малом такого уговора не было. Боярин по доброте душевной подошел было к соседу, но тот наотрез отказался.
Виной тут была не старая обида, нанесенная кем-нибудь из пращуров, не тяжба из-за захваченной кем-то межи, не затянувшаяся ссора из-за умыкнутой когда-то девки. Просто Мал и в особенности его жена Любомира, которая, как сказывали, заправляла в доме всем, крепко держались старых богов и свято верили всему, что говорил про боярышню и ее мать новгородский волхв. К тому же Любомира, которую даже во времена ее молодости мало кто мог назвать, не покривив душой, миловидной, отчаянно завидовала красоте боярыни Ксении и Муравы.
Пылая злобой, она безумно ревновала к каждому взгляду, который бросал через соседский забор ее легкомысленный муж. А уж когда в прошлом году ее старший сын, восемнадцатилетний Соколик, и прежде проводивший под окнами соседского дома слишком много времени, заявил, что совсем не прочь был бы заслать сватов на боярский двор, она и вовсе укрепилась во мнении, что не обошлось дело без приворота.
Однажды Торопу показалось, что шум на соседнем дворе отличается от обычного гудения работающей ватаги. Там раздавались тревожные, громкие крики, кто-то отчаянно и пронзительно визжал. Люди Вышаты Сытенича повернули головы, но отрываться от работы не стали. Не те между соседями сложились отношения, чтобы зазря любопытствовать. Разве что позовут подсобить.
Меж тем шум усилился. Визг перешел в срывающийся на крик, захлебывающийся плач, стало понятно, что плачет ребенок. В голос завопила какая-то женщина.
– Да что у них там стряслось!? – не выдержал Твердята. – Какое лихо напало?
Не обращая внимания на суровые, неодобрительные взгляды товарищей, он направился к калитке, но та вдруг сама распахнулась, и на двор, сильно шатаясь, вступил сосед Мал. Вид его был ужасен. Всклокоченная борода опалена огнем, дорогое платье перепачкано смолой и глиной, неестественно красные руки сплошь покрывали страшные волдыри.
Вышата Сытенич шагнул ему навстречу.
– Тебя ли, соседушка, вижу в подобной беде? – начал он, затем глянул на обожженные руки нежданного гостя и коротко распорядился, – Мураву сюда!
Тороп помчался исполнять приказание, но девица уже и сама показалась на ступенях высокого крыльца, и берестяной короб был при ней.
– Звал, батюшка?
– Вот видишь, Муравушка, – проговорил боярин, – соседу нашему помощь нужна.
Он бережно обнял Мала за плечи и хотел уже проводить в дом, но тот, вдруг очнувшись от оцепенения, замотал кудлатой головой:
– Не мне… не мне помощь!..
Голос его задрожал, по щекам покатились крупные слезы.
Не сразу боярину удалось дознаться, что Мала постигло несчастье, в сравнении с которым ожоги на руках были сущим пустяком. Меньшой Малов сын, трехлетний Жданушка, играл во дворе с двумя братьями. Старшие мальчишки из-за чего-то повздорили, началась драка. А этот несмышленыш все путался у них под ногами. Уж как там получилось: толкнули его, или он сам упал, но угодил он в костер, на который незадолго до того поставили котел со смоляным варом.
По двору пронесся стон. Шустрого, ласкового малыша все знали и любили. Он был желанным гостем в боярском доме и никогда не уходил оттуда без гостинца, унося с собой то яблочко, то медовый пряник, то глиняную свистульку. У Торопа тоже сжалось сердце. Уж больно Малов румяный круглоголовый крепыш походил на сына одной из его старших сестер, жившей с мужем-охотником на берегу извилистой Клязьмы.
– Не откажи, соседушка, помочь, – глотая слезы, лепетал несчастный купец. – Знаю, дочь твоя разумница. Пусть она посмотрит его… А я уж все, что угодно… Хоть веру вашу приму…
В ложнице, куда к приходу Муравы перенесли едва живого, теряющего сознание от боли малыша, было душно, и толпилось много народу. На лицах застыли смятение и испуг. В одном углу, уткнувшись расквашенными носами в широкую грудь Соколика, ревели в шесть ручьев злополучные драчуны. В другом тихо всхлипывала юная нянька, на конопатых щеках которой явственно отпечатались следы хозяйской пятерни.
На широкой лавке среди смятой грязной постели слабо шевелилось, временами издавая какие-то звуки, что-то, больше всего похожее на кусок сырого, местами обугленного мяса…
У ложа больного застыла похожая на деревянное изваяние крупная голенастая женщина. Ее некрасивое мужеподобное лицо потемнело от отчаяния и горя. В тот миг, когда в горницу вошел Мал, на нем проступило выражение надежды, при виде боярышни тут же уступившее место гримасе неприкрытой ярости.
– Ты кого привел, окаянный!? – завопила на мужа Любомира. – Я тебя просила позвать благодетеля нашего, Соловьишу Турича, а ты вместо этого ромейскую потвору притащил!
– Молчи, дура! – огрызнулся Мал. – Да пока бы я за твоим Соловьишей на Перынь топал, да пока его уламывал бы, знаешь, сколько времени прошло бы! Да и чем тебе дочь боярина Вышаты нехороша? Полгорода у нее лечится, а ты все заладила, ведьма, ведьма!
Пока происходила эта перепалка, Мурава, ни на кого не обращая внимания, занялась тем, для чего ее позвали. После внимательного осмотра, во время которого несчастный малыш даже ни разу не вскрикнул, последовали краткие, четкие, как у боярина, указания. Любомира еще рта не успела закрыть, а из ложницы уже исчезли все посторонние, отворилось косящатое окно, впуская с улицы свежий воздух, а у постели больного появились чистая вода, кислое молоко и стиранные, мягкие тряпицы. Успокаивающе запахло травами, и умные руки боярышни принялись исправлять то, что натворил с малым Жданушкой разгневанный Сварожич Огонь.
Мурава покинула дом Мала, только убедившись, что жизни юного больного более ничего не угрожает, отдав необходимые распоряжения и пообещав навестить его на следующий день. К тому времени стояла глубокая ночь, и из чади Вышаты Сытенича на Маловом дворе остались только Воавр и Тороп с Тальцом, которым боярин строго-настрого заповедал дождаться молодую хозяйку и затем проводить. Мысли о том, что Мал додумается выделить провожатых, у боярина даже не возникло.
Возвращались в успокоенном, даже, можно сказать, благостном настроении, которое обычно возникает от сознания хорошо исполненного долга. Разве что спать хотелось очень. Между тем, Даждьбожий свет уже начал заполнять собой людской мир, и на коньках далеких крыш занималось розоватое зарево.
Воавр безуспешно попыталась подавить зевок.
– Ох, госпожа, – посетовала она, – совсем ты себя не жалеешь! Почитай всю ночь не спала, и днем, небось, прилечь не дадут. Так ведь и заболеть можно!
– Господь не оставит! – отозвалась Мурава. – Мы с тобой выспаться еще сколько угодно успеем, да и ребят дядька Нежиловец не станет будить.
– Зато и Жданушка младенец, мученик несчастный, нынче спокойно заснул, – поддержал хозяйку Талец, не забыв ласково подмигнуть своей корелинке.
Внезапно его рука потянулась к мечу. На другой стороне улицы лежала глубокая тень, и эта тень кого-то или чего-то скрывала. Тороп тоже напружинился. Меча ему не полагалось, но на поясе висел охотничий нож с широким лезвием и костяной рукоятью – в умелых руках вещь тоже не безопасная.
Талец ослабил хватку, но мышцы его остались напряженными.
На середину улицы вышел высокий старик в долгополом облачении из крашеного привозного сукна. Хотя Тороп ни разу не видел его прежде, он сразу понял, кто заступил им дорогу в этот предутренний час. Такие знаки на одежде мог носить только волхв высшего жреческого сословия.
У мерянина мороз по коже пробежал. С кудесником много мечом не навоюешь. Превратит во что-нибудь непотребное – глазом не моргнет! Остальным тоже было не по себе. Воавр мышкой юркнула за спину Тальца, а тот, хоть выпячивал грудь и хмурил брови, но медленно отступал под защиту боярских стен.
Одна Мурава осталась спокойной.
– Здрав будь, Соловьиша Турич! – поприветствовала она волхва, и в предутренней тишине ее голос прозвучал особенно звонко и ясно.
Выцветшие глаза Соловьиши Турича злобно сверкнули из-под кустистых бровей. Но благопожелание было уже произнесено, и на него волей-неволей приходилось отвечать соответствующе. Волхв приоткрыл спрятанный у истоков дремучей бороды кривой, как рана, редкозубый рот:
– Далеко ли собралась, красавица, в столь ранний час?
– Домой возвращаюсь, – бесхитростно отозвалась боярышня. – Лечила Жданушку-младенца, сына соседей.
– Каких таких соседей? – переспросил Соловьиша Турич. – Уж не Мала ли гостя и Любомиры?
Мурава кивнула.
– Так они ж вроде не из ваших будут, – ревниво нахмурился волхв. – Опять у Велеса его мзду отнимаешь?
– Ничьей мзды я не отнимаю, на наших и ваших никого не делю. Перед Господом все страждущие равны.
– Цветисто говоришь, красавица! – еще больше перекосил свой рот Соловьиша. – Только почему-то почти все из тех, кого ты да твоя мать лечили, в ромейскую веру перешли. Уж не зелье ли приворотное вы им какое подмешивали?
– Люди хотят света и любви. А твои Велес с Перуном только и знают, что крови себе требуют!
Волхв рассмеялся сухим, лающим смехом:
– Знаю, какая у вас ромейских выкормышей, любовь. Слыхал, как отец Леонид пугал прихожан геенной огненной и Страшным Судом.
– Кто приобщился святых тайн, – спокойно отозвалась Мурава, – тому никакой ад не страшен.
Эти слова почему-то привели волхва в полнейший восторг. Его рот задергался, лицо перекосила невообразимая гримаса.
– Святые тайны! – завопил он, силясь побороть свой колючий пустой смех. – Срам один! Взрослых людей при всем честном народе нагишом в воду макать!
Лицо Тальца побелело от ярости, новгородец изготовился к прыжку. На его веру возводили хулу, и он не собирался это терпеть.
Между тем, в синих глазах боярышни отразилась только жалость.
– Темный ты, Соловьиша Турич, – тихо проговорила она. – Тьма владеет тобой. Жалко только, что людей своих во тьму ведешь.
Волхв в ярости сплюнул на землю.
– Ишь, какая светлая сыскалась, – проговорил он. – Иди своей дорогой, боярская дочь! Но помни! Увижу, вред какой творишь, и стены отцовского дома тебя не защитят!
***
Хотя Тороп многое отдал бы за то, чтобы больше никогда не встречаться с Соловьишей Туричем, увидеться вновь им все же пришлось, причем в очень скором времени.
Маленький Жданушка наконец выпутался из цепких объятий злокозненных трясовиц и уверенно шел на поправку. Но следы гнева Сварожича огня всегда заживают мучительно долго, и никакой пусть даже самый великий лекарь не способен здесь что-либо изменить. У Любомиры по этому поводу имелось свое мнение. Вздорная баба полагала, что по-настоящему сведущему человеку, такому как Соловьиша Турич, стоит только слово сказать, как все ожоги заживут, и Жданушка вновь будет здоров.
Хотя Мурава возилась с малышом так, как ни с кем из своих больных, забывая про еду и про сон, вместо благодарности она слышала лишь бесконечное Любомирино нытье, упреки, а иногда даже и насмешки над могуществом Белого Бога и над умением действующих от его имени врачей. Стоило ли удивляться, что, придя однажды поменять повязку, боярышня застала в Маловом доме волхва.
Соловьиша Турич степенно расхаживал по горнице, отправляя в свой кривой рот один за другим пироги с печенью и курятиной, которые подобострастно подсовывала ему Любомира, и запивал их приготовленным для больного крепким мясным отваром. Тороп подумал, что Мураве в этом доме не предложили и ковша воды. На столе стояла плошка, в которой волхв готовил какое-то свое мудреное снадобье и от которой по комнате распространялся сладковатый запах гнили.
Завидев Мураву, Соловьиша Турич замахал своим широким рукавом, просыпая на пол крошки и поднимая пыль.
– Щур меня, щур, изыди Чернобог! – проговорил он с надрывом, делая невообразимые гримасы, словно уличный игрец.
Девушка шагнула к нему, вся подобравшись, точно лесная кошка перед прыжком.
– Почто чураешься, Турич? – спросила она, стараясь говорить, как можно спокойнее.
– Чернебоговых слуг изгоняю! – пояснил волхв, продолжая кривляться. – А ты, красавица, что здесь забыла?
– Больного навестить пришла.
– Ступай обратно! Теперь, вишь, меня позвали. Говорят, от твоей лечьбы никакой пользы нет.
– Как же это нет? – нахмурила брови Мурава. – Не видишь разве, лихорадка ушла, ожоги заживают. Теперь надо только ждать и продолжать лечить.
Волхв рассмеялся:
– Жди, жди! Так смерти и дождешься!
Он придвинул к себе плошку со снадобьем и, видимо не удовлетворившись его качеством, бросил туда два сваренных вкрутую яйца и принялся с остервенением растирать.
