Текст книги "Белград"

Автор книги: Багирра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Можно мне ее повидать?

– Ну, она такая старенькая, дальше спиц не видит. Заговаривается. Нафига тебе?

– В театре ялтинском она была позавчера.

Мартын покачал головой: быть не может. Сказал, бабка вроде когда-то делала массаж артистам, хотя у них в Ялте летом всякого народу навалом. Даже на пенсии к ней на дом ходили постоянные клиенты. В этом доме на две семьи она и сейчас живет с соседкой, та за ней приглядывает.

– Я… Я из «Вестей Ялты», мы собираем истории старожилов.

– Ялты? Так она в Гурзуфе. Хотя ладно, поехали. К зубцам тебя сегодня всё равно не пустят: небезопасно. Или ты на канатку хотела?

Аня посмотрела на хвост очереди, выстроившейся к вагончикам над затянутой туманом яйлой, на розовато-серые зубцы Ай-Петри, проткнувшие облака, на лошадь, косившую закровеневшим глазом. Под уздцы ее держал высокий человек в рыбацком плаще с надвинутым на глаза капюшоном с табличкой «Прогулка по яйле! Чеховский маршрут»; из-под ворота плаща виднелась желтая поддевка.

– С этим не езди только – городской сумасшедший! – предостерег Мартын.

Аня вспомнила старуху, лежавшую ничком на ламинате. Вывернутую крапчатую руку, широкое обручальное кольцо, вросшее в безымянный палец, запах мочи, кислой капусты, слежавшихся вещей. Недельный слой пыли. Засаленный край халата, бурый подол ночнушки. Руслана на коленях, с этим его взволнованным: «Бабуль? Ты живая?».

Отвернувшись от лошади, Аня сказала:

– Нет, конечно, поедем к Мариночке.

* * *

Софочка ушла, оставив бардак. Пес, которого она называла не то Шери, не то Шаром, скулил и скулил в передней, затем вкатился в комнату (из-за густой шерсти он и впрямь казался круглым), улегся на гору Софочкиных платьев, навострил уши на Ольгу, словно спрашивал: «Ну и что дальше?».

– А дальше, – ответила Ольга, – сварим кофе.

Было за полдень, когда она натянула халат. Слегка хромая, отметив, что на цыпочках может идти почти ровно, доковыляла до кухни, разожгла плитку, поставила ковш с водой, всыпала кофе из бархатного мешочка. Кофе она любила, на последние покупала, возила с собой.

С дымящейся чашкой выбралась на резной балкончик. Переулок уводил к зеленым солнечным горам. К парадному напротив подкатил ямщик. Лошадь была толстая, рыжая, с безумным красноватым глазом, косившим на голубей. Ольге хотелось иметь выезд, как барышне. Но отец, инженер, считал коней пережитком и «колбасой», разглагольствовал, когда был в настроении, про экипажи с моторами, ездил на ямщиках так, будто делал им одолжение. Когда за их забором, фарфорово звякая, мчался богатый выезд, буркал в свою газету: «Убытки поскакали».

– Ах, и лень, и скучно! – сказала Ольга лошади, читая по памяти за Елену Андреевну. – Все бранят моего мужа, все смотрят на меня с сожалением: несчастная, у нее старый муж!

И тут увидела знакомую шляпу. Из экипажа, неспешно, как бы ощупывая ногой брусчатку, вышел Чехов.

Чашка вылетела у нее из рук. Должно быть, раскололась внизу на брызги. Но Ольга этого уже не увидела. Она металась по комнате, закидывая Софочкины платья в шкаф, а те, что не лезли, швыряла за ширму. Пес рычал и тявкал, охраняя хозяйское добро, потом прихватил зубами новую шаль и никак не хотел отдавать. А, да черт с ней!

Перед почерневшим зеркалом на дверце гардероба Ольга соорудила удивленное лицо: поднятые брови, приоткрытые губы. Темные волосы перекинула на одно плечо.

В дверь постучали. Потом еще раз. Оглядев комнату и на бегу прыснувшись новыми духами – в японском магазине денег хватило лишь на флакон размером с запонку, а Софочка разорилась на шаль с журавлями «для роли», – подскочила к двери. Выдохнула. Открыла.

– Это вы сервизами кидаетесь? – спросил Чехов; волосы его были чуть примяты шляпой. – Тут вам, матушка, не столица. У нас, в Ялте, доктора наперечет.

Шпиц выкатился ему навстречу, поставил лапы на брючины: мол, гладь меня.

Ольга отпихнула пса, отступила от двери, приглашая войти, рукой указала на стул между кроватью и Софочкиным диваном (та любила спать помягче).

Заметила, как Чехов пытается сдержать любопытство при виде ее жилища. Его взгляд уперся в восточную ширму у балкона, скользнул по шали с журавлями, простертой теперь на полу. Ольга ликовала. Вышла эдакая богемная квартирка, дешевая, но с дорогими вещами, небрежно разбросанными, будто ей плевать на деньги.

Ольга села на кровать, Чехов – на стул. Шпиц охранял Софочкин диван. Помолчали. Без неловкости, радостно. Будто хотели наглядеться друг на друга. Ольга даже пожалела, что разбила тишину, предложив кофе. Впрочем, Чехов отказался: он на минутку, осмотреть лодыжку, много работы.

– Хлопочу, матушка, чтобы туберкулезную лечебницу тут учредить. Климат подходящий, но ни врачей, ни сестер, одни генеральши к нам едут.

Ольга знала, что Чехов и сам сильно болен, но сейчас его узкое лицо было загорелым и даже румяным от подъема по лестнице. Только дышал он тяжело. Как спортсменка, она это отметила. И стало жалко его обманывать. Но ведь она обещала брату, снимая с его сырого, холодного рукава прилипшую, точно уже вросшую, ряску: «Георг, ты потерпи, дыши только, дыши, мы скоро заживем, будем шоколад есть».

Ольга резко вскинула голову:

– Благодарю вас, нога в порядке. А вот квартира…

– Квартира вам очень идет.

Чехов поднял ее ногу с пола, аккуратно снял с нее домашнюю туфлю, поставил пяткой себе на колено. Колени у него были костлявые, а брючины – теплые: набрались уличного солнца, словно их утюгом только что прогладили; ступне было приятно.

– Вы не цыганка? – он сгибал-разгибал ее ступню, слегка надавливая пальцами.

В суставе что-то щелкнуло.

– Ай! Прабабка – венгерка.

Это была правда. Отцова бабка. Ольга, судя по портрету, была ее копия.

– Вальсируете?

– Прямо здесь?

Ольга захлопала глазами – показалось, Чехов ее зовет на танец.

– Я бы воздержался, ноге вашей еще хотя бы день дадим. Говорю, подъем у вас высокий.

Она улыбнулась, облизнула губы, собралась благодарить.

– С таким подъемом заживет быстрее, по моему опыту. Мышечный каркас, матушка.

Вдев ее ступню, словно деревянную колодку, в туфлю, он сел нога на ногу. Шпиц спрыгнул с дивана, свернулся под его стулом. Всем в этой комнате было уютно, кроме Ольги. Она вдруг поняла, что Софочка вот-вот явится. Если она была у Чехова на прослушивании, а он уже тут – значит, она либо празднует пирожными у Верне, либо пошла делать прическу: шампуни и возня с волосами смягчали ей нервы. А парикмахеры драли с Софочки двойную цену, жалуясь, что косы ее весят, наверное, по пуду.

Ольга смотрела на Чехова – и ее просто разрывало от любопытства, как прошли Софочкины пробы. Его чуткий взгляд что-то пристально искал в ней.

Они привстали одновременно, бросили «Я…» в унисон, осеклись. Шпиц, разбуженный, выскочил из-под стула, заворчал.

– Что же, Балбес, – сказал Чехов, потрепав его по макушке. – Береги даму.

Он машинально подобрал с пола шаль, протянул Ольге. Она накинула шелк на плечи, не выправила волосы наружу. Жест случайный: просто озябла. Ей показалось, что где-то прошла гроза, зашумел дождь. Захотелось зажечь лампу и спрятаться под пледом.

– Вот уже и сентябрь, – сказала она.

– Пожалуй, так лучше, – ответил Чехов в дверях.

– Как?

– Так, что я не знаю, зачем вы появились на набережной, – он поднял шляпу, вроде как надевая на голову, а вроде как предостерегая ее от ответа. – Не надо, не лгите. Пусть.

Обои в кабинете приклеились без пузырей и прочей ерунды. Арсений, в противоположность татарам, делал всё молча, зато на совесть. Не зря его журавль любит, подумал Чехов, – и тут же запнулся о кучу какого-то тряпья, оставленную на полу, видимо, всё тем же Арсением. Ветошь, что ли? Поверх лежала бумажная безрукавка цвета канарейки, под ней – рабочие тяжелые брюки. Синие, с тертыми коленями и накладными карманами в заклепках. Удобные, наверное.

– Арсений! – крикнул Чехов в коридор. – Забери вещи с пола, они к алым стенам не идут!

Усмехнулся. Всё еще держа штаны на вытянутой руке, понял, что Арсению такие брючины длинны. Да и безрукавка татарская, скорее. А может, и вовсе дамская? Точно надо прибрать: вернется Мапа с телеграфа – бог знает что подумает. Лавируя между сервантом, отступившим от стены, и диванчиком, вышедшим из своей ниши, Чехов разозлился на сестру. Перестаралась. Оплела газетами все безделушки на его столе, включая цейлонских слоников, точно паучиха. Мелюзга слов расползалась по всему кабинету, забиваясь в паркетные щели. А картины? Обе (Николаши и Левитана) упакованы, точно кому в подарок. Ленточкой осталось повязать.

Арсений не явился. И в саду его было не слышно.

Чехов прошел в коридор, сунул желто-синий ком в мамашин шкаф, который словно ожидал здесь хозяйку, и, понюхав свои руки, удивился, как у некурящего Арсения рабочая одежда провоняла не то каким-то лекарством, не то резким табаком.

– Храни, глубокоуважаемый шкаф, – Чехов запихал тряпье к дальней стенке, закрыл плотнее дверцу шоколадного цвета.

Спохватившись, вернувшись за галстуком, облюбованным заранее и спрятанным в том же шкафу, – он терпеть не мог выбирать одежду на скорую руку, – Чехов остолбенел. Желто-синий ком исчез. Будто его и не было никогда. Пальцы помертвели, из глубины полок пахнуло лавандой. Чехов завязал галстук простым узлом, заторопился прочь.

В городском саду, за своим излюбленным столиком сидел Бунин. Спину он держал прямо, и в то же время у него было сосредоточенное на себе лицо самоубийцы.

– Буду звать вас Букишон, не возражаете? – спросил, подсаживаясь, Чехов. – Видел иллюстрацию, был такой маркиз французский: красив, удачлив и черт знает на что способен.

– Рано стемнело, – отозвался Бунин.

В саду зажглись китайские фонарики – затея городового, явно устроенная для Чехова. От их света и впрямь наползли сумерки, будто морская вечерняя заря пестроты испугалась.

Чехов заказал красного вина с белым сыром, бараний шашлык, зелень. Почему-то не давала покоя эта безрукавка, неизвестно как пропавшая из шкафа. Если это нервное, то пить бы не стоило, но так, насухую, им с Букишоном нынче не разговориться.

– Ладно мне Ялта надоела хуже редиски, но вы только прибыли – и уже в мерехлюндии, – Чехов постарался никак не намекнуть на Одессу. – Это личное?

– Синани.

Ясно: не продал рассказы.

– Двадцать отзывов на книгу. Всего двадцать – и те какие-то пустопорожние.

Чехов молчал.

– Тираж пылится: и здесь, и в Москве.

– Иван Алексеич, у вас бывают сны наяву?

– Я давно не сплю. Хоть стреляйся.

– Написать бы вещь в духе «Тамани» да еще водевиль, – Чехов, вспомнив Софочку, усмехнулся. – Тогда не жалко помирать. Что-о? Стреляться?

Бунин возил вилкой по тарелке.

– Еще не хватало мне ваш труп вскрывать. Не больно-то интересно, – Чехов, едва кивнув посетителям за соседними столиками, ближе придвинул свой стул, зашептал: – Есть идея получше, как раз для Букишона.

Бунин вскинул бровь. Видно, хочет курить, но в присутствии его, туберкулезника, все воздерживаются. Чехов почувствовал себя стариком, от которого что-то скрывают.

– Да курите, если надо. И вина выпейте!

Чехов радостно смотрел, как Бунин пьет:

– А потом, пароходом, поезжайте на Цейлон. Деньгами я вас ссужу сколько смогу. Тесть ваш ведь рубля не даст?

– Цакни? Да что вы.

– Дело табак… – Чехов поднял бокал. – Ну и пес с ним.

Выпили.

– Путешествие вас встряхнет, после – напишете лучшие вещи, я вам обещаю. Я после сахалинской каторги на Цейлоне прямо ожил, а, если вдуматься, вы и есть каторжанин при жене. Качку хорошо переносите?

От вина Бунин размяк, но всё еще держал осанку. В саду заиграли скрипки: противно, протяжно, не к месту. На тарелку с сыром слетел лист платана, как старушечья пятерня. Чехов сдул его и закашлялся.

– Да… Мне бы скинуть десять лет, послать в шею актеров этих, – только меня и видели. Там луна такая встает… А пальмовые рощи, а индуски? Кожа темная и горелым пахнет. Вкусно, как кофе.

Чехов пустился рассказывать, как пересекал океан и вместо Японии, где бушевала холера, оказался на Цейлоне, как чуть не утоп в гостинице на побережье…

– Днем океан тихий, цвет какой-то невозможный прямо, а ночью в гостинице города Кэнди проснулся – мимо подушки туфли мои плывут. Буря налетела. А я, знаете, всё думал, как там индуска моя в бунгало. Затопило избушку, выходит, сегодня безработная?

Бунин засмеялся.

– Слоников моих фарфоровых видели? – Чехов понял, что вечер наконец оживился. – На столе письменном. Посмотришь на них – всё вспоминается, потому что всё – было. На джанирикчах ездил, бой мангуста со змеей видел, из храма, при вашем покорном слуге, зуб Будды выносили…

– И какого же он размера, зуб Будды?

– Не рассмотрел. Может, это и не зуб, а другой какой орган. Мой английский – сами знаете…

Принесли еще бутылку красного из Массандры. Но Бунин не шелохнулся выпить. Он, толстый генерал за соседним столиком и официант ждали, куда сядет молодая женщина: бледное платье с темным поясом и черный берет. Ее талию можно было обхватить двумя ладонями. Рядом шпиц, белый, точно подобранный к платью. Чехов привстал, поклонился.

– Кто она? – спросил Бунин, выправляя манжеты.

– Моя пациентка.

Чехову было приятно от того, что Ольгой, этой дамой с собачкой, заинтересовались в ресторане. Хотя в манере появляться и в этом берете сквозило что-то театральное.

– У пса исключительно оригинальное имя, – Чехов хмыкнул. – Балбес!

Бунин хоть и слушал его внимательно, но развернул угол колен в направлении столика Ольги. Их разделял профессор с венчиком седых волос вокруг лысины. Не обращая ни на кого внимания, он хлюпал супом, точно переплывал его, чтобы достать до перепелов, поданных на серебряном блюде.

– Ну вот, а вы стреляться собрались, мира не посмотрев, – Чехов поднял бокал. – Ваше время – впереди. Мне критик Скабичевский в свое время напророчил спиться под забором, потому что нету, мол, в моей писанине искры Божией.

Заказали коньяку. Бунин занялся цыпленком, а когда профессор ушел, шпиц сам ринулся к их столу. Бунин спросил, можно ли дать ему кость, Ольга кивнула. Чехову пришлось подняться, представить их. Спохватился, что не знает ее отчества, потому О-ль-га вышло нараспев.

– Леонардовна, – она не растерялась и уже тянула шпица назад. – Иди сюда, ко мне, не докучай людям.

Засмотревшись на Ольгу Леонардовну, Бунин не успел убрать руку, в которой держал под столом куриное крыло. Пес цапнул его за палец, подхватил добычу и унес к ногам хозяйки.

– Балбес! – вырвалось у Ольги (она уже стояла рядом, глаза у нее были несчастные). – Извините, не знаю, что на него нашло. Раньше не кусался.

Кровь уже пропитала салфетку, которой Бунин, бормоча «ничего страшного, пустяки, подумаешь, вот ведь», обмотал палец. Шпиц, покончив с добычей, уже сидел возле хозяйки, будто ни при чем.

Чехов отлепил салфетку, плеснул на рану коньяку:

– Как врач скажу: глубоко тяпнул. Повезло, что вы правша. Рассказ настрочите теперь, со злости.

– Вы писатель? – спросила Ольга.

Бунин кивнул. Пес, будто оправдываясь, заскулил. Генерал и еще пара зевак вернулись к своим тарелкам.

Ольга позвала официанта – и, расплатившись, подошла к их столику, кусая губу:

– Не знаю, как извиниться перед вами. Одно могу сказать: пес не бешеный, – ее глаза суетились, она подыскивала фразы. – П-породистый.

Тень от берета удлинила, зачернила ее цыганские ресницы. Китайский фонарик выжелтил платье. Безрукавка, почти забытая, опять всплыла в памяти.

– Породистый? Вот это славно, тогда маркиз Букишон сможет дуэлировать, – Чехов сам не знал, почему его забавляет, когда эта женщина попадает впросак.

– Вместо сатисфакции позвольте проводить вас, – Бунин смотрел на Ольгу чуть пьяными, влюбленными глазами.

Из летнего сада они вышли странной процессией: шпиц, дама в берете и Бунин, державший свой окровавленный палец на отлете, чтобы не запачкать ей платье.

Чехов жестом указал официанту записать ужин на его счет, поспешил за ними – и вдруг его ослепили два белых электрических фонаря. Экипаж, без лошади, гладкий как дельфин, несся на него по брусчатке и ревел. Тут бы отскочить в сторону, а Чехов лишь заслонился руками, спасая глаза, которые сквозь пенсне прожгло двумя молниями. Из экипажа его обдало волной музыки (сплошные барабаны и литавры), запахом бензина и жаренной в масле картошки.

Всё стихло.

Навстречу брела усталая девушка, продававшая розы из корзины. Тихо плескалось море. Экипаж словно растворился.

Бунин с Ольгой ушли уже довольно далеко – и только теперь обернулись подождать. Чехов заметил, что шпиц тянет к дороге и нервно обнюхивает булыжник.

Пришлось помахать шляпой, делая вид, что забыл ее в ресторане.

Он нагнал их в переулке возле Ольгиного парадного. У крыльца горел газовый фонарь, а впереди, там, где горы, была сплошная чернота. Ни звезд, ни вершин. Бунин читал свои стихи, а Ольга украдкой поглядывала на балкон (Чехов вспомнил, как упала оттуда утром чашка) и благодарила поэта шепотом.

– И все-таки где-то я вас видел, – не унимался Бунин. – На поэтических вечерах?

Пес обмотал поводок вокруг ее платья, заскулил.

– Я больше прозу люблю, – Ольга, распутывая и переступая шлейку, посмотрела на Чехова. – Спасибо, что проводили. Еще раз извините.

Когда шаги в темном парадном затихли, они молча пошли к набережной.

– Какая интересная женщина, – Бунин то и дело оглядывался. – Давно ее знаете?

Чехов замер. Не решаясь перейти дорогу там, где встретил экипаж (и где теперь было до смешного тихо), подумал: вот ведь сердце как шалит! – и сказал:

– Не обольщайтесь, друг мой: она, вероятно, замужем, потому и не называется, интересничает. А вам бы всё же на Цейлон.

Дошли до купален Роффе. На нижнем этаже светились окна. За плотными, но светлыми портьерами рисовались женские силуэты. Чехов подкрался поближе и закричал:

– Слышали?! Бунина зарезали!

– Вы что? – зашипел Бунин.

– Ночью в Аутке! У татарки одной!

Зажимая рот, чтобы не захохотать, Чехов оттянул Бунина за угол. Спрятались под разлапистым кедром. В купальнях зашикали, кто-то вскрикнул, что-то уронили. Скрипуче распахнулось окно, и точно желтая марля укрыла клумбу под ним.

– Кто здесь? – пропищал чей-то голос.

Бунин стоял изумленный, глаза его стали черные.

– Вы хотели славы? – зашептал Чехов. – Так завтра вся Ялта будет про вас говорить! И стреляться не надо.

* * *

От Ай-Петри до Гурзуфа – минут двадцать езды.

Дорогой оба молчали. Ане было неудобно, что напросилась, Мартын… Его не поймешь, о чем он там думает. Только без конца музыку переключает.

Дом Мариночки оказался далеко от моря. Пока «Опель» вползал на крутизну, за мокрыми стеклами плыли сады, заборы. Струились по ливневкам дождевые потоки, унося к морю раздавленный инжир.

Низкий оштукатуренный дом голубел оконными рамами. Поверх калитки Аня разглядела на участке еще какие-то пристройки, парники, заросли мокрой малины. Тетка в тельняшке и мешковатой юбке, увязая в грядке резиновыми сапогами, дергала редиску. Обернулась на вошедших:

– Здрасте, я думала, тебе в институт ехать, а ты вон девушку привел…

Мартын пропустил мимо ушей:

– Спит?

– Придремывает. Ты кто ж такая будешь?

– Аня.

Тетка кивнула и пошла куда-то на зады с тазом редиски.

– Салат собралась строгать, – кивнул на нее Мартын.

В доме пахло пихтовым маслом и зеленью с огорода. Засаленная клеенка на столе, в вазочке с вареньем – вечные осы, красный с узором ковер во всю стену, над ним часы (не ходят).

В кресле у серванта сидела бабка. Вязала. Губы, бесцветные от старости, смыкались-размыкались: считали петли. Мартын поднял руку: мол, тихо, не сбей. Досчитав, бабка подняла голову.

Это была она – та самая, из театра.

– Да-а-а, – протянула бабка, будто заканчивая задушевную историю.

Мартын засуетился, подтащил Аню за руку, представил, что она с телевидения, вопросы позадает для передачи. При этом кивал Ане: начинай уже, не стой столбом.

Аня придвинула стул, достала телефон, для виду включила запись на диктофоне, спросила:

– Представьтесь, пожалуйста, и год рождения назовите.

– Марина Тимофеевна Пучкова, – четко произнесла бабка. – Год-то какой, Мартын?

– Семнадцатый.

– Может, и так, – бабка вернулась к вязанию.

– А Сарра – это тоже вы?

Щелки бабкиных глаз вдруг расширились над спицами. В стекле серванта ее голова, покрытая платком, отразилась бугристо, пышно, будто с высокой прической. Бабка не ответила.

– Не слышит, – прошуршал Мартын. – Баб Мариночка, расскажи, как ты массажисткой работала.

– Я Сарра.

Застрекотали спицы. Мартын пожал плечами: бесполезно, бабку замыкает.

– Вы Книппер знали? Ольгу Книппер? Актрису.

– МХАТ, – вставил Мартын.

Он уже стоял у стола – слизывал варенье с ложки, прихлебывал что-то из чашки.

В дверь вплыл таз перемытой, очищенной от ботвы редиски, затем тетка в тельняшке.

– Теть Кать, бабка была массажисткой у Книппер или нет?

– Была, а как же. Та уже слепая сюда на машине прикатывала с водителем. Радикулит свой править. Ну чего, обедать будем? Мариночка, ты с нами?

Теть Катя потрясла бабку за плечо, та всхрапнула, встрепенулась:

– Я Сарра Абрамова.

– Ну, замучил ты Мариночку! – теть Катя зацокала языком. – Далась вам эта Книппер. Мне четыре года было, помню, розу сорвала в саду, поднесла артистке, как мама-покойница научила, – так она ее знаешь куда дела? Да выбросила!

Ане захотелось вступиться, рассказать про папашу-немца, и голодовку, и шипы, которые грызла Ольга.

– Выпроваживали меня всегда, и маму тоже, шушукались, – теть Катя повернулась к бабке. – Мариночка, чего шушукались-то, говорю? Померла Книппер твоя сто лет в обед. Хошь, паспорт тебе выправим на Сарру Абрамову? Сейчас хоть Земфирой назовись, всем пофиг. Завтра в загс схожу, да и всё. Редиску ждала, когда вызреет, так червяк завелся.

– Да хорош с редиской уже, – вдруг рявкнул Мартын. – Аня из телека.

– Из телека, значит. Есть будешь, Аня?

– Нет, я можно еще спрошу? – не дождавшись ответа, Аня присела на корточки возле бабки. – Софочка? Софья Федоровна Абрамова? Знаете ее?

Бабка заплакала. Точнее, лишняя влага вытекала из ее глаз, ползла по желобам морщин, собиралась к подбородку в тяжелую каплю, та падала на вязание.

– Ну вот что, молодежь, идите пока на мою половину, – тетя Катя похлопала Аню по плечу. – Мартын, там картошка, котлеты, угощай свой телик. Я подойду.

Мартын повел Аню во двор, по садовой тропинке они прошли на летнюю кухню. Там он погремел кастрюлями, обжегся о конфорку. Салат, без редиски, стоял на столе уже нарезанный, только заправить. Синий инжир в тарелке: на сладкое.

Аня ковыряла котлету, Мартын всё болтал, что крутая у нее работа и можно ли к ней устроиться, она что-то обещала… Потом тетя Катя пришла, сообщила, что бабка сегодня при чужих выкаблучивается. Когда протягивала Ане инжир, у нее слегка дрожали руки.

Мартын остался – собираться на поезд, Ане вызвали какое-то местное такси. Тетя Катя всерьез спросила: «Деньги есть?». Неделикатно, но было в этом что-то от медсестры. Умелая жесткая забота.

Мартын выбежал ее провожать, сунул в руку телефон, который Аня забыла на серванте. Ну конечно, разрядился.

В машине от ее промокших и сопревших кроссовок пахло грибами.

Аня была как пьяная, хотелось кофе погуще: чеховский мир вдруг заплелся в слишком тугую косу. Впрочем, ну знала эта бабка Книппер, потому что работала при театре, ну Сарру какую-то вспоминает, мало ли… Имя не уникальное. Может, и в театр приезжала зачем-то, в гардеробе сидела…

Улыбнулась, подумав про Мартына. Шустрый парень, только имя чересчур славянское: Мартын. Перестарались. Перестраховались?

Через час свернули в переулок, под татарский балкон.

Вспомнив, что Руслан должен звонить – он обещал сегодня решить с отпуском, – Аня расплатилась, выскочила из машины, почти взлетела на второй этаж, не разуваясь прошлепала в комнату и воткнула зарядку в телефон.

* * *

К чаю заявился отец Василий. Незваным и на час раньше. Мапа терпеть не могла такие ситуации. Пришлось спровадить его к Антоше в кабинет, пока они с Арсением прибирали газеты. Тут и там выстеленные по полу, листки подсовывали заголовки и сплетни: «Экипаж наехал на княжну Шиловскую»; «Томск захватили иудеи»; «Пожар во флигеле»; «Войны с Японией не будет!». Почему не будет и с чего война должна была случиться – Мапа прочесть не успела, Арсений выхватил разворот из-под носа и скомкал. Он никогда не читал.

Забежав в столовую, стараясь не стучать каблуками и дышать ровно, Мапа протерла пианино (Абрамова упоминала про консерваторию), поправила белую парадную скатерть, расставила стулья с избытком – в приличном доме знают, куда незваного гостя усадить. Шестой стул Мапа предусмотрела для второй актрисы, внезапно заболевшей. Впрочем, вряд ли та перетянет роль на себя, если выгодно подать Софочку.

Что же Бунин всё не идет? Ведь она еще утром оставила ему в гостинице записку.

Едва опустившись на стул, Мапа почувствовала, как устали ноги. Хотелось пожаловаться кому-то, что она встает раньше всех, ложится за полночь, прибирает во всех углах, – а где, где благодарность? Кроме Антошиного «Мапа у нас главная», она ничего не слышала.

Подняв голову, Мапа бросила взгляд на Николашину «Бедность», висевшую над пианино. На картине женщина сидела точно так же, как Мапа: устало висят ее белые руки, в бессилии прикрыты веки. Блестят только изразцы позади нее, камин на картине протерт до блеска, гордость хозяйки. А у нее, у Мапы, сегодня нет сил гордиться. Как ты всё угадал, Николай? Как ты предчувствовал?

Вспомнился старший брат, бледный, губы сжаты, венчик на лбу отчего-то задран, чуть вздыбил челку. Она сама отыскала лучший костюм для похорон. Тридцать лет. «Такой молодой», – причитали вокруг. Дело не в возрасте, а в том, что он был у Чеховых художник. Он, а не Мапа, которую учил живописи сам Левитан. Левитан. Левитан. Левитан сказал ей, что они схожи: ограничены с рождения. Он – тем, что еврей, она – что родилась девочкой среди пяти братьев. Талантливых братьев! «Таким, как вы, Маша, замуж не полагается», – говорил он, поглаживая ее пальцы, перепачканные краской.

Арсений поставил самовар, громыхнул чашками. Принес масленку, булочки, инжирный джем.

Даже слуги не учитывали ее настроение. Никто с ней не деликатничал. Мапа едва успела подняться со стула, подхватив норовившую вывалиться из пучка шпильку, как в столовую вторглись Антоша под руку с отцом Василием. И тут же Антоша принялся прилаживать к стене темный деревянный крест.

– На восток бы надо, – проблеял отец Василий.

– Батюшка, крест над пианино? – Мапа отметила и седые пряди брата, и белую гриву старика Василия, но захотелось их, как двух гимназистов, выставить играть в сад.

Опомнившись, она улыбнулась:

– Замечательная вещь, это из чего?

– Из кипариса, – Антоша все-таки вытянулся над пианино, пристраивая крест.

– Отец Василий, вы тогда не рассказали: купол храма какой будет? – Мапа чувствовала, что виски вот-вот сожмет мигренью.

– Серебристый! – Антоша засмеялся.

Отец Василий так и остался с открытым ртом, а Антоша всё кружил по комнате:

– Серебристый, а фасад белый, очень хорошо, что белый. Вокруг темные кипарисы, синее небо. Художница, подтверди?

Какая я, к чёрту, художница. Как есть швея. Ключница. Экономка. Так хотелось ответить Мапе. Этот новый проект с восстановлением храма великомученика Федора Тирона скоро наскучит Антоше – и все хлопоты лягут на нее. И не бросишь ведь. Храм.

– Мамаша приедет, она привыкла к обедне ходить, – не то жалобно, не то заискивающе сказал Антоша: даже мысли от него не скрыть. – Так что, над пианино приколотим?

– Добрый день.

Софочка стояла в дверях.

Про косы-то я забыла сказать, спохватилась Мапа: зачем она уложила их в прическу? Впрочем, так постарше выглядит. Может, и права.

– У вас там открыто было.

Мапу передернуло. Еще бы сказала: у вас там двери нет.

– Теперь мы вас без чая не отпустим, – Антоша, как был, с крестом в руке, заспешил к ней навстречу.

Это хорошо, отметила Мапа, и стол в порядке; только вот в джеме засели две осы. Не то делят что-то, не то вместе обедают.

Антоша жал гостье руку, представлял отцу Василию как «Софью Федоровну», советовался, куда повесить крест. Держа кипарисовое распятье на ладони, Софочка вспыхнула, стала малиновая с лица, отчего волосы высветились, будто свежая стружка. Отец Василий хотел было дать ей благословение, глядел на руки, которые актриса никак не складывала ковшиком. Антоша, наслаждавшийся сценой, вдруг сам ее и закончил, передал крест Мапе: мне в кабинет. Усадил отца Василия за стол напротив себя, а девчонку рядом.

Когда Мапа вернулась, отец Василий уже рассуждал о еврейском вопросе, о том, что в его родной Греции живут без этих выкрутасов, и обещал познакомить Антошу с каким-то уездным архиереем, большим подвижником. При этом отец Василий перевирал все ударения и чуть гундосил. Проповедовал.

– Отец Василий, вам с сахаром?

Мапа спрашивала его уже третий раз, но старик то ли был глуховат, то ли и впрямь так увлекся разговором с Антошей. Абрамова теперь совершенно успокоилась. Богатство, которое угадала в ней Мапа, видимо, уберегло ее от еврейского вопроса. Чертами оседлости, куда едва не выслали Левитана, она не интересовалась.

Арсений, кашлянув, протянул Мапе записку: «Работаю. Не приду. Бунин».

Еще не легче. Мапа надеялась, что в обществе двух блестящих мужчин эта Абрамова раскроется, а в итоге пригласила девчонку в «святейший синод». Антоша тоже хорош: посерьезнел, подпер щеку.

– Софья Федоровна, так что у вас там в художественном театре? – спросила Мапа и кивнула Софочке: мол, ваш выход. – У нас тут такая скука: ни выставок, ни премьер.

– Зимой будет «Дядя Ваня», – подхватила актриса.

– Дайте угадаю: вы Елена Андреевна?

Софочка опустила глаза. Молодец! Ресницы у нее были темные, свои, не наклеенные.

– Отец Василий, – обратился Антоша к батюшке. – Вот на кого похожа Софья Федоровна?

Старик важно отставил чашку, отложил надкушенный пряник, утер усы.

– На голубя. Как это по-вашему? Бэлая го́лубка. Вот.

Антоша послал Мапе взгляд, словно телеграмму: «Съела?».

– О! У вас «Смит и Вегенер», – нашлась Софочка. – Хороший инструмент, я точно на таком училась. Можно?

Откинув крышку, Софочка заиграла что-то веселое. Антоша под столом постукивал туфлей, отец Василий, под шумок утянувший к себе варенье, едва не проглотил осу. Обозлившись, оса еще долго кружила над батюшкой. Но не жалила. Мапе подумалось: а что же вторая? Не справилась, захлебнулась? Под музыку она придвинулась к Антоше, зашипела ему на ухо:

– Но ведь Алексеев просил телеграфировать со дня на день, пора репетировать с Еленой. Вторая актриса болеет. Кого ты ждешь?

Антоша будто не слышал.

– Софья Федоровна, быть вам Ириной! – сказал он. – Первая сцена с вами будет именинная. Белое платье, офицеры, подарки, пирог. Хотите?