Текст книги "Белград"

Автор книги: Багирра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

7
Визаран

На набережной, той, что начиналась за Бранковым мостом, безлюдной, с раздолбанной плиткой и затонувшим одиноким дебаркадером, сидели чайки, грязно-белые, серохвостые. В их оперенье и даже в том, как они переминались, будто отражались облака. Захлопали, снялись. Собака, которой Аня не дала имени, лишь уши прижала. А птицы, перемахнув через реку, бумажными комьями обсыпали тот берег: новенький жилой комплекс «Београд-на-води», престижные стекляшки с вылизанными дворами, торговым центром в четыре этажа, деревцами-подростками в кадках.

Аня скроллила новости в телефоне: «В Приштине полицейские обнаружили грузовик без номерных знаков, заблокировавший въезд на мост через Ибар… река разделяет сербскую и албанскую части… Один полицейский был убит, двое ранены».

Собака, натянув шлейку, затявкала на чаек. Всё притихло.

На скамейке возле Старого Савского моста сидел мужчина. Расстегнутый пуховик, худоба коленей, стрижка с выбритыми висками. Смутно знакомые черты. Покрасневшие шишки на кистях у больших пальцев – его ладони казались крупнее, сильнее. Собака подтащила ближе, обнюхала его брючину. Потом поставила обе лапы ему на колени, завиляла хвостом.

– Она не укусит, – отдуваясь, оттягивая на себя шлейку, сказала Аня.

Отмахнулся, встал. Собака завертелась у его ног. Аня сообразила:

– Это ваша собака?

Мужчина покачал головой.

– Изви́ните! – опомнившись, сказала на сербский манер.

Мужчина вдруг чихнул в рукав пуховика, затем утер глаза. Он, что, плачет? Аня корявила фразы:

– Мой пас, э-э-э, чужой пас, не разумем србски, я сам странкиня, – в голове пронеслось: «Еще какая!». – Ладно, – перебила сама себя, развернулась и пошла, ускоряя шаг.

Собака затрусила рядом.

– Эй, погодите! – прогундосил позади мужчина.

От набережной на пригорок уводило неряшливое поле со скульптурами, похожими на скрученные узлами бруски пластилина. Незнакомец догнал Аню и теперь шагал слева от собаки. Аня, не зная, что делать и, главное, чего ему надо, спешила за поводком, не поворачивая головы.

Из Старого города потянуло смогом. После праздников похолодало, в домах без отопления, каких немало в центре, затопили печи. Уголь, торф, старая мебель – в топку шло всё, что по карману жильцам. Мужчина остановился, зажмурился, вдохнул, словно эта горечь вливала в него силу. Открыл покрасневшие глаза:

– Курить бросил год назад. Ломает. Куришь?

– Что? – Аня не знала, как уйти. – Нет, не курю.

– И правильно делаешь: такая зараза.

Наивные глаза, красные крылья шмыгающего носа, сероватые губы. Черная прядь то и дело падает ему на лоб: откидывает всей пятерней, не красуясь. Аня ковыряет, затем переворачивает носком кроссовки отбитый край плитки: под ним ни жуков, ни муравьев. Зима. Если бы шел снег, можно было бы протоптать дорожку или на варежку поймать надломленную снежинку, заполнить паузу. Окинула взглядом пригорок цвета грязной соломы, платан с остатками жухлой листвы, клумбу, пестревшую маргаритками, стойкими, точно из пластика. Как тут ждать весну, когда зимы считай что и нет? Застой.

– Меня тоже бесит эта осень, – сказал красноносый, наверное, проследив за ее взглядом.

– Ладно, всего доброго. Извините за собаку: не знаю, как воспитывать. Подобрала неделю назад.

– И я не знаю. Точнее, у меня аллергия на них. На шерсть.

Ветер раздул его пуховик, взъерошил волосы, набросил на лоб челку. Он как-то помолодел. На вид – не больше сорока. Хотел ли он щенка в детстве?

– У родителей были попугаи, – голос хриплый, точно старше его самого.

Опустился на ближайшую скамейку. Аня села рядом. Собака обнюхивала плитку.

– Как собаку-то зовут?

– Не знаю. У меня плохо с именами. Обычно кричу: собака, собака. Муж говорит: придумай уже кличку.

– Ну, а в чем проблема? Назови в честь вон той посудины.

По реке медленно шла баржа, груженная черной угольной горой, платформа отражалась в воде, отчего казалось, что судно шириной во всю Саву.

– Углья? Уголь? Собака же белая.

Усмехнулся-удивился. Словно с ребенком толкует, рассудительным не по годам.

– Тогда сама придумывай.

Аня поежилась. В магазин можно и в свитере бегать, а на реке, в голом парке, ветер пробирает и сквозь пуховик. Пора домой. Но уходить не хотелось.

– Может, Ялта?

Собака подошла, села у ног. Даже как-то привалилась животом на Анину ступню. Она и дома так ложится, пока Руслан на работе.

– Никогда в Крыму не был. Видимо, уже и не попаду. – Встал, хлопнув себя по коленям; на безымянном пальце – кольцо. – Ты извини, мне пора. Могу проводить, если надо.

– Нет, спасибо.

Хотелось смотреть ему вслед.

Зачавкала плитка под его ботинками. Споткнулся. Расстегнутый пуховик раздувал ветер, он шел спокойно, сутулясь, но не запахиваясь. Обогнал баржу, которая затормозила возле модных новостроек на той стороне. У Старого Савского моста пропал из виду.

Пролязгал трамвай, разбивая память о нем. Аня силилась разглядеть отпечатки его следов на фантомном снегу.

На узловой станции Зелени Венац стояла вереница полутемных автобусов. Черный билборд с белой надписью «ДА НЕ БУДЕ ГЛАДНИХ!» призывал отправлять смс на четырехзначный номер. Кто собирал и кого будут кормить на пожертвования – Аня не разобрала.

В салоне 84-го никто не болтал, не хрумкал чипсами, не потягивал пиво. Пассажиры, подпирая друг друга плечами, смотрели на экраны мобильных, где метались какие-то рыжие всполохи. Аня протиснулась к окошку, наугад открыла Чехова, взятого в библиотеке Русского дома, – «По делам службы». Когда дошла до места, где сотского Лошадина прозвали «Администрация», в салоне стало нестерпимо душно. Да еще от зеленого лука в кульке, который прижимала к груди тетка в толстых очках, зачесались глаза. Аня спросила по-английски, когда поедем, тетка посмотрела на нее злобно, прищурилась, поправила, словно букет, пучок темных луковых перьев. Извинившись, Аня пролезла к дверям: решила сменить автобус. Почти все они шли через Бранков мост, в Новый Белград.

За 84-м, так же не зажигая свет в салоне, стояли 15-й, 707-й и еще два, номеров не разглядеть. Народ набивался внутрь, но автобусы точно прилипли к асфальту. Ни с места. Изменили расписание? Пожалев, что потеряла полчаса, пошла пешком. Было по-осеннему тепло и сухо. Но тянуло гарью.

Аню обогнала «скорая», визжа сиреной, за ней вторая. Впереди, за перекрестком, в небо лез столб черного, заметного на вечернем небе дыма. Улица выпрямилась, Аня увидела у здания с флагом – мэрия? администрация? – чадный костер, целиком заглотивший легковушку. Дым полз по стене, облизывал окна, вспучивал рамы. Загорелось недавно, толпа еще не сбежалась, и Аня, завороженная, стояла метрах в пяти от огня. Жар ложился ей на щеки, согревал лоб, плескался отсветами на ладонях. Сделала шаг – и ее дернул за плечо, отпихнул спасатель в желтой каске. Попятилась к толпе, светившей огоньками телефонов; перед ними натянули тревожную, красно-белую ленту, перекрыли дорогу. Женщина в бархатном спортивном костюме снимала всё на мобильный, сопровождая потоком речи на сербском громким, как у спортивного комментатора, голосом. Аня прислушалась, ничего не поняла. Спасатели поливали и поливали пожар из шлангов, но огонь уже обглодал легковушку до остова. Повалил светлый, белесый дым. Четверо в касках долго примеривались осмотреть машину под капотом. Кто-то сказал по-русски: «Чувак, пойдем уже, там, наверное, бомба».

В соседнем переулке, куда Аня свернула вслед за русскими, было на удивление мирно. Желтела терраса кафаны, парочка сидела за винной бочкой, приспособленной под столик. Вспомнился тот мужчина с набережной: почему они не обменялись номерами? Потянуло зайти, взять что-нибудь выпить, но дома Ялта, небось, обскулилась под дверью, пора было ее вывести. Руслан, когда объявила, как назвала собаку, спросил: «Почему не Москва?».

При мысли, что ее кто-то ждет дома, Аня прибавила шагу.

Когда впереди показались река и Бранков, не сразу сообразила, что не так. По мосту в центр города, по всем шести полосам, вместо машин текли люди. Аня и не знала, что в Белграде столько народу. Мелькали транспаранты, кто-то хрипел в мегафон. Аня дошла до полицейских машин, не то перекрывавших путь демонстрации, не то встречавших ее. Гладколицые высокие парни в черной форме стояли компанией, курили, перебрасываясь шуточками. Встала за ними, раздумывая, как перейти на ту сторону. По набережной до другого моста, Газелы, – час топать, да и кто знает, вдруг и там толпа.

Демонстрация надвинулась. Проплыл транспарант с портретом интеллигентного брюнета в очках и подписью на сербском: «УБИЦА».

К Ане подошел полицейский, потребовал «ай-ди» и «бели картон». Проблеяла по-английски, что не носит с собой документов. Тогда он без спроса дернул из ее рук книгу. Как и она в автобусе, открыл наугад, долго смотрел в страницы. У Ани такое бывало с сербской кириллицей: слова написаны понятно, а суть не ясна.

– Рускиня? – захлопнул книгу так, что запахло библиотекой.

Аня кивнула. Демонстрация оплывала кордон с мигалками.

Полицейский ухватил переплет, потряс страницами над мостовой, – и передал Ане:

– Айде.

Иди. Это она поняла: так сербы торопили в парке своих собак.

Встала на узкий тротуар Бранкова моста, надеясь, что как-нибудь просочится против течения. Немного продвинулась, прижимаясь к перилам. Вдруг раздался выстрел и еще один: над мостом взлетел салют, кто-то запалил снаряд на набережной. Искры ослепили. У женщины в толпе задымился капюшон. По нему захлопали рукавами и ладонями. Потом началась драка. Трещали стёкла полицейских машин, из центра с сиренами летело подкрепление. Ане на ногу осел какой-то толстяк. Поднимая его, утерла пот со лба, увидела кровь на руках. Толстяк разбил губу, но, схватив какую-то бутылку с мостовой, вскочил, ринулся вперед. Аню теснили сербы, кричавшие, топавшие. Бранков мост мелко дрожал под тысячами ног. Демонстрации не было видно конца и края.

Черный Дунай, сливавшийся под мостом с Савой и уносящий ее за Калемегдан, казался прибежищем порядка. Мира. За рекой виднелся темный парк, и где-то там, вдали, были дом и Ялта, сидевшая под дверью.

Аня снова принялась протискиваться, задела плечом блондинку в кожанке. Та отделилась от колонны, схватила за рукав:

– Ана, ты ранена?

– Нет.

– Щека в крови. Вытри, – блондинка протянула салфетку. – Я Драгана, работаю с Русланом. Айде, айде бре!

Драгана втянула Аню, водившую салфеткой по лицу, в центр колонны, объясняя на ходу, что это самое безопасное место. По краям могут выхватывать, арестовывать. Там чаще всего потасовки с полицией. Двигаясь в центре, они быстро пройдут мост.

– Да мне в другую сторону надо, в Новый Белград.

– Отсидишься пару часов и пойдешь.

Странная она, эта Драгана. Платиновая блондинка, красная помада, узкие джинсы – симпатичная даже, но скорее журналистка, чем женщина. То ли взгляд чересчур решительный, как у того толстяка, то ли…

– Давай направо.

Они незаметно отделились от колонны. Драгана поозиралась и зашагала спокойнее. На вопросы, куда они идут, отвечала: увидишь. «Улица Гаврилы Принципа», – Аня читала указатели, соображая, как, если что, бежать назад. Влившись в «Адмирала Гепрата», улица провела вдоль куполов знакомой церкви. Аня узнала Вознесенскую, поняла: Русский дом рядом, теперь не заблудится.

На «Князя Милоша» остановились у разбомбленного Генштаба, огороженного рабицей с растяжкой «Министарство одбране и Воjска Србиjи». Драгана приподняла полотно, юркнула в прореху, потянув за собой Аню. В здании пахло сырым цементом и холодом, где-то капала вода. Послышалось шуршание, Драгана мигнула наверх фонариком. В ответ прямо к ее ногам прилетел ключ. Поднимаясь по лестнице с торчащей арматурой и провалами на две ступени, Аня хваталась за покореженные перила. На четвертом этаже сквозь ту обгорелую воронку увидела улицу, услышала гул города, трескотню вертолетов где-то над крышей и дальний вой сирен. Закружилась голова.

– Не бойся. Это здание уже не рухнет.

– Демонстрация, наверное, кончилась, – Аня хотела идти назад, но Драгана всё поднималась.

На стене черным углем были начирканы черепа с костями, какие-то слова. Разобрала: «Косово».

– А чего вы бастуете? – спросила Аня.

– Много чего.

Поднялись еще на этаж. Стена тут была целая.

– Мы хотим, чтобы кое-кто ответил, – прошептала Драгана.

– За что?

– Не твое дело. За пропавших без вести, – Драгана ковыряла ключом в замке низкой металлической двери. – Давай телефон сюда.

Аня вынула телефон из кармана, посмотрела на черный экран.

– Он сел.

– Всё равно.

В комнате без окон – наверное, бывшей генштабовской кладовке, – еще четверо. На полу свеча, желтит им лица. Парень с перебитым кривым носом хватает Драгану за локоть, рычит ей на ухо, какая-то девчонка его оттаскивает. Еще два парня сидят тихо. Курят. Драгана показывает им Анин телефон и говорит что-то вроде: русская, не понимает по-сербски, ранена. Парень из тех, что курили, подходит, забирает у Ани книгу, как тот полицейский, но бережнее. Пробегает указательным пальцем содержание. Открывает «Палату № 6»:

– Ово jе истина.

Возвращает томик.

Аня садится на какой-то ящик, проклиная библиотеку Русского дома, куда записалась «с выигрыша» и Чехова, который всё кукловодит ее жизнь. Сербы в углу ругаются, пугая огонек свечи. Расстилают на полу какую-то бумажную карту, ручкой чертят стрелки. Аня понимает лишь отдельные слова. Они то и дело выплевывают: «Илыякады». Аня не знает, что это. Злее всех в споре оказалась девчонка лет двадцати, курчавая, тонконогая. По тому, как послушался, уступил ей кривоносый, отцепившись от Драганы, Аня поняла: младшая сестра. Смышленая, взрослая не по годам. У верзил всегда такие сёстры.

Кто был тот любитель Чехова – Аня не знала. А второго вспомнила: он в кубанке курил у Русского дома, когда готовили выставку.

Вдруг «кубанка» подскочил, задул свечу. Внизу послышался хохот, мужской и женский голоса, возня, потом стоны, чертыханья. Постукивание какого-то ящика, крики, зажимаемые ладонью, но отдававшиеся эхом в огромной пустоте здания. Вшестером они ждали еще минут десять, пока парочка закончит. Внизу о чем-то переговаривались, что-то искали, прыскали со смеху. Потом шаги удалились, стихли.

Когда свечу снова зажгли, Аня увидела, какие уставшие у всех лица.

Драгана, машина которой была припаркована на Таковской, напротив дома того ялтинца, довезла Аню через мост Газела почти к подъезду. Притормозила возле суда:

– Никому не говори. Руслану не говори. Или тебя замешают в это.

– Да во что «замешают»? Против чего хоть демонстрация была?

Аня отряхивала пыльные колени.

– Против жестокости, – Драгана нарочито спокойно красила губы, смотрясь в зеркало заднего вида. – Хорошо, что у тебя паспорта не было. Но книгу эту лучше не таскай с собой.

– Откуда ты вообще меня знаешь?

– В окно видела. Ты ушла на Новый год, Андрей ушел. Мы с Русланом деньги считали.

Аню кольнуло это «мы с Русланом».

Крошечная пауза перед «деньги считали».

Платиновые волосы, красная помада.

– Телефон верни.

Схватив мобильный, Аня выскочила из машины и постаралась не хлопнуть дверью.

Визаран. Визаранить. Релоканты легко собирают новый словарь, думала Аня, торопясь следующим утром на свой «рейс».

Машина ждала за автобусной остановкой на выезде из Белграда. Впереди над низкорослым городом громоздилась высотка с вывеской «Zepter» – две серые башни, соединенные наверху переходом и куполом. Идеальная площадка для рекламы бриллиантов и шуб.

Вдруг день притих, замер под свистом с неба. Над башней пронеслись два острых хищных истребителя. Застыла на светофоре женщина с коляской, мужик с пузцом над узкими джинсами замолчал в телефон, пассажиры застряли в дверях автобуса.

У грязно-белой легковушки с длиннющим сербским номером Аня сверилась с сообщением от администратора «визарана», кивнула курившему водителю:

– Здрасьте, а чего самолеты разлетались? Из-за вчерашнего?

Заметила, как тот заозирался. Сказал без акцента:

– К параду готовятся.

– К параду?

– Тут много всякого проходит. Смотры молодых офицеров, – водитель резко дернул заднюю левую дверь. – Садись, садись, дорогой поболтаем.

– Я бы хотела вперед, меня укачи… А вы здесь откуда?

Вопрос был глупый: конечно, этот мужчина с набережной – такой же релокант, как и она. Возможно, они на одном самолете в Белград прилетели, потому по истечении тридцати дней вынуждены пересечь границу в ближайшей Боснии и вернуться обратно. «Три часа на всё про всё. Один разок съездить придется», – успокаивал Руслан; до получения ВНЖ он трижды визаранил. Аню смущала незаконность, подпольность этой поездки. Особенно после сходки, куда ее затащила Драгана. День-два стоило дома побыть…

Мужчина ей кивнул. Его лицо посветлело, может, глаза чуть шире распахнулись. Или Ане хотелось верить, что он ее помнит.

– Дама с собачкой, – бросил он.

– Аллергик с попугаем, – парировала она.

Хмыкнул.

– Я вообще-то Суров.

– Аня.

– Дима.

Руки жать не стали.

На переднем царила тучная пассажирка в дорогом сером пальто. Из тех, кто всю дорогу говорит с водителем. Боится, что он уснет, или сама не выносит тишины? Один раз обернулась, когда водитель спросил, все ли пристегнуты, – и продолжила болтать: внуки; жареный карп; ой, коршун, что ли?; город Пума (водитель поправил: «Рума, это ж кириллица»); стол для компьютера, дорогой, но ладно; уже закат, ну надо же; в Копаоник на лыжах кататься поедем, есть там снег? Когда она поправляла укладку, салон наполнялся духами. Терпкими, сладкими.

Аня жалела, что не вымыла голову. Глянула на Сурова, будто смотрит в его окно. Там за степью с редкими домиками, огороженными хлипкими плетнями, катилось за горизонт изжелта-рыжее солнце. Вдруг, прорезая соломенный простор, помчался вдоль шоссе поезд. Паровоз, напоминающий черный самовар, дымил пепельными, фактурными клубами. Прогудел.

– Смотрите! – Аня отстегнула ремень, придвинулась к Сурову вплотную, вытянулась, касаясь животом его острых колен.

– Вас там чего, уже тошнит? – водитель протянул пакет. – Парень, открой окно, да живее ты, господи, пакет, пакет ей дай.

– Да не тошнит меня.

За паровозом с толстой трубой и железными усами замелькали похожие на сундучки вагоны, потянуло чадом. Солнце пробегало по составу, подсвечивая шторки.

– Вы что, не видите поезд? – крикнула Аня.

Машина свернула в карман, резко затормозила. Аню отбросило на место. Суров смотрел в окно.

– Не знала, что тут такие ездят. Прямо Восточный экспресс, да? – спросила Аня Сурова.

Водитель вышел из машины, оперся на капот. Тетка спереди просто дверь открыла, вглядывалась в степь из-под козырька ладони. Суров смотрел на Аню с любопытством:

– Ты подкурила, что ли?

– Нет, почему. Ну такой поезд, девятнадцатый век, я просто удивилась.

Тишина.

– Вы же видели? – Аня умоляюще дотронулась до серого пальто впереди.

– Деточка, ты, может, беременная? У меня в положении бывали галлюцинации. Не поезд, конечно, но шапку за крысу приняла как-то раз. Шваброй лупила.

Аня съежилась, но потом выскочила из машины. Подбежала к водителю:

– Вдоль шоссе есть железка?

Солнце порозовело, сплющилось, впиталось в горизонт.

– Нет.

Швырнул окурок в поле. Шагнул к Ане – казалось, вот-вот ее обматерит. Но лишь молча развернул ее к машине, открыл дверь.

Завелись, тронулись в молчании; даже тетка притихла.

– Я же не сумасшедшая. Ну правда, вы хорошо все играете, но уже не смешно.

Водитель ее будто не слышал:

– Нам бы границу пройти нормально, у меня еще рейс после вас.

Тетка кивала ему: так в детстве, в старых автобусах, кативших по Серпухову, кондукторша, покоившая на огромной груди кошель с мелочью, оберегала шофера.

– Парень, ты за девчонкой своей присмотри? – водитель прищурился в зеркало заднего вида.

– Присмотрю, – ответил Суров.

Теперь ехали в темноте. Аня давно заметила: в Белграде сумерки падают резко, как на море. Фары выхватывали, серебрили знаки с непривычным зеленым фоном. На одном был застывший, словно подстреленный на скаку олень.

Аня огляделась: чужая рука дергает ручник, поблескивая металлическим браслетом часов, кругляш локтя женщины охвачен темным рукавом пальто, в ухе ее качается сережка в форме креста. Чужая, надоедливая.

Рядом, очень близко, мужчина в пуховике и джинсах, с прядью, падающей на лоб. Аня гладит обивку сиденья справа, пытаясь успокоиться. Обивка ворсистая, чужая, временная. Аня всхлипывает. Оказывается, она давно беззвучно плачет. Над верхней губой от слез горит кожа. Со словами «а то меня рубит» водитель щелкает кнопкой, из динамика бренчит гитара. Тоже временная. Аня утирает ладонями лицо, стараясь вспомнить поезд в мельчайших деталях, – и не может. Вдоль вагонов словно летят плавные ленты тумана.

Вдруг ее руку берут две ладони – теплые, шершавые, нечужие. Успокаивают, греют. В Сурове нет уверенности. Он кажется Ане слабым, одиноким. Но сейчас он ей нужен. И она ему нужна. Она отстегивает ремень безопасности, щелчок тонет в бряцанье рока из динамиков. Кладет голову Сурову на плечо. За окнами мелькает лес, машина виляет, объезжая ямку или мелкого сбитого зверька. Не хочется привставать, смотреть, размышлять. Ане кажется, что она дома.