Текст книги "Белград"

Автор книги: Багирра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

10
Суд

Вторник, 28 февраля. Аня потом вспоминала этот день по минутам.

Утро было синее, весеннее. Забыв недолгий снег, на обочинах желтела мать-и-мачеха. В парке близ набережной Ялта выкапывала первоцветы лапами, нюхала сероватую землю. Аня оттаскивала собаку, ругала. Какой-то мальчишка, сбросив куртку на лужайке, бежал за воздушным змеем, белым, с красной полосой. У Ани в детстве такого не было; наверное, потому, что их запускают с отцами.

Потом она заперла Ялту и уехала к Сурову.

Аня давно отучилась завтракать; ела вместе с ним, в Гардоше. Сойдя на остановке, спешила к знакомому беленому дому. Чтобы удивить Сурова, как можно тише ступала по палисаднику, отпирала своим ключом. Иногда, если в пекарне не было очереди, приносила слойки с сыром или округлые булочки вроде пятилистника, посыпанные семечками. Она выбирала хлеб по настроению, по запаху или просила то, что брали местные. Деловитая женщина за стойкой говорила всем «изво́литэ» – и Ане, хотя она и понимала, что это типичная сербская фраза, было приятно.

Сегодня купила бу́рек – слоеный пирог. Он сочился мясным, пряным, сверху распадался на хрусткие лепестки, пачкал им с Суровым тельняшки. Одинаковые, сине-белые – его подарок.

На электроплите с блинами-конфорками Суров варил кофе, который успевал перехватить за миг до кипения. Он и не следил, просто оборачивался в какой-то момент, длинными пальцами брал лакированную, вихлястую ручку, переносил турку на стол.

Потом пошел дождь. «Хоть пыль прибьет», – говорила о весеннем первом ливне мать. Аня открыла оба окна на реку, вдохнула: «Дождь пахнет небом», – повторила глупость из своего детства – и поняла, что это и правда так.

Суров уселся работать. На темном экране перед ним ползли таблицы, зеленоватые мелкие графики.

Ане снился змей, зигзагами режущий небо. Он тянул ее за собой и свистел, грохотал. Лицу было жарко, как когда она застыла, околдованная горящей машиной. Спасатель в каске снова отстранял ее от пламени.

– Аня! Аня, вставай! – Суров тряс и тряс ее за плечо.

Лицо его показалось странным. Серое, без кровинки, напряженное, с огромными, совсем черными глазами. Аня подумала, что заявилась его жена. Суров редко о ней говорил: «дурак был – женился»; «красивая? да, наверное»; «старшая в нее пошла». Показывал видео, где белобрысая девочка сидела за пианино, не дотягиваясь ногами до педалей, разучивала медленный этюд, а женский усталый голос говорил: «Маша, хватит носом шмыгать; играй нормально или сходи высморкайся». Аня с Суровым не обсуждали развод: ни его, ни ее – боялись спугнуть сегодняшний день; или просто боялись.

Но Суров забормотал про бомбежку, про взрывы в Старом городе. Сунул ей свой телефон. На экране горела какая-то знакомая улица, факелом полыхало дерево, аккуратно обойденное узким тротуаром. Огонь, размахиваясь, не доставал до стен старинного особнячка.

– Это что, сериал какой-то? Ради чего ты меня разбу…

И тут увидела медальон «1899», высокие окна: дом того ялтинца стоял как заговоренный, а кругом дымились руины. Камера тряслась – снимали впопыхах; звук у Сурова был выключен.

Таковску разбомбили.

Аня бог знает зачем кинулась запирать окна: за склоном с пятнами новой зелени притихли лодки на сером Дунае.

Кое-как одевшись, выскочили из дома. Дождь прошел, оставив в палисаднике лужицы. Над головой, совсем низко, раздался свистящий визг – будто небо буравила невидимая дрель. Едва не сшибая со шпилей кресты, пронеслась пятерка истребителей. Аня пригнулась: глупо, инстинктивно. Завыла сирена; звук накатывал волнами, стучал в висках.

Добежав до кладбища под смотровой башней, они встали как оглушенные в толпе. Над рекой вдали мигнул огненный шар, расползся черной тучей, бабахнул ближним громом. Воздух заструился, как бывает в жару на трассе, только резко, моментно. Фантиками опадали в воду разноцветные обломки машин.

– Бранков, что ли… – прошептал Суров.

Заревел младенец на руках у растрепанной женщины. На ее указательный палец пластиковым кольцом крепились соска и зеленый осьминог на веревочке.

Дальше всех затопило страхом.

Какой-то мужик, на бегу пихнув Сурова под бок, указал на маленькую красную точку, загоревшуюся за Дунаем. Потом мигнула еще одна вдали. Мужик так и не вынул изо рта незажженную сигарету.

– Что? Что он говорит? – прошептала Аня.

– Говорит, ПВО заработало.

– Против кого? Господи…

Достав телефон, она пыталась вызвать такси, а приложение будто бы искало машину, хотя город встал. И Аня, и телефон действовали на автомате, как раньше. Кто-то сказал, что везде отрубили электричество. Суров спрашивал у мужика про бомбоубежище, тот лишь качал головой.

Приложение зависло: пропал мобильный интернет. Гул самолетов рвал низкие тучи. Люди, держась в тени двухэтажных домиков, будто спасаясь от жары, разбегались кто куда. Аня налетела на продавщицу из пекарни. Они лишь кивнули друг другу: все эти «изво́литэ-изви́нитэ» отвалились, как свет и связь. Суров протащил Аню вниз по лестнице, промелькнул их рыбный ресторан, опустевший, запертый, дальше – будки с попкорном, платановая аллея, фонтанчик с питьевой водой, не перекрытый, брызжущий во все стороны.

У казино остановились отдышаться. Горло распирало, пот студил голову, жег глаза. Тренькнуло сообщение: пропущенные звонки от Руслана. Затем связь снова пропала. Аня перезванивала – даже гудок не проходил.

– Он на работе, окраины не будут бомбить, – тормошил ее Суров. – Кому наш пустырь нужен? Давай, еще чуть-чуть.

Аня стояла, она не верила, она хотела очнуться.

– Вон, вон уже суд!

Аня повторяла себе, что с Русланом всё хорошо. Решила сегодня же поговорить с ним. Мысленно увидела, как выгуливает Ялту и бубнит, репетирует то, что надо будет сказать. На этом зависла, пока Суров снова не потянул ее вперед. Он бежал, озираясь по сторонам, и крепко держал ее за руку. Пряча Аню за спину, пересек проспект Теслы, хотя машины были редки.

Солнце, лиловое сквозь тучи, блеснуло в стекляшке суда. Вдали, возле мусорных баков, притулился тот грузовичок с мегафоном на крыше, сборщик металлолома. Ане показалось – она стоит у себя на балконе, слышит из мегафона сербские песни и думает, кому бы пожаловаться на шум. И всё в порядке. Жизнь больше не горит, не взрывается.

Они уже были в переулке у крыльца суда – и тут ее ослепило. Огонь был красно-черный, раздутый во все стороны. Стёкла на суде треснули и обрушились сотней зубастых кусков. Дальше Аня не видела: ее придавило, распластало по асфальту тяжелым телом Сурова. Щеку ошпарили грязь и щебень. В нос лезла горькая вонь. Суров обхватил руками ее голову, подмял под себя ее ноги. Она не помнила, сколько так пролежала, но стекло больше не осыпа́лось. Теперь шуршало, надвигалось что-то по асфальту. Прямо возле них затормозила машина, запахло бензином. Они лежали на разделительной полосе. Пухлой, грязно-белой, с розовым кровавым разводом.

– Ты жива?

Суров приподнялся. У него была ссадина на щеке, надорван рукав на куртке.

Рядом стояла бело-красная «скорая». Фельдшер с чемоданчиком тараторил по-сербски. Суров поднял Аню, жестом показал: они в порядке. Зажал пальцами плечо – в дыре потемнели от крови, слились в одну несколько полос тельняшки. Буркнув «царапина», Суров отстранил ее руку.

Сделав два хромых шага к дому, Аня остановилась. Суд без фасада был как гигантские серые соты. Бесшумно опадали на землю обрывки горелой бумаги, мошками кружил пепел, испачканные пакеты трепетали на ветках. От грузовика остались ось на двух колесах и кабина, которую сплюснуло, будто на нее обрушился кулак великана. Над ней кренилась и горела елка. Всё кругом усыпано мусором, баки опрокинуты.

«Скорая», посигналив, объехала Аню, развернулась, заслонила вид. Припарковалась к ним носом. Руслан говорил, что это не по-сербски: сербы паркуются задом к выезду. Из кабины выпрыгнул водитель. Они с фельдшером возились у баков. Погрузили кого-то на носилки, захлопнули дверь.

– Наверное, хозяин грузовика, – Суров покачал головой. – Бедняга.

«Скорая» взвыла сиреной – Суров спрятал лицо Ани у себя на груди, прижал покрепче, – проехала мимо.

Аня высвободилась, зачем-то похромала за машиной. Смотрела вслед, пока та на бульваре не повернула налево, к Земуну.

Вернувшись, она увидела свои оскаленные острыми осколками окна, вишню, сломанную пополам, как зубочистка, рыжую кухонную тряпку, заляпанную, так и не отстиравшуюся, болтавшуюся на балконе, будто ничего не случилось. Рванула к подъезду, но Суров ее окликнул.

– А-а-ань.

Он сидел на корточках. Он гладил что-то светлое.

Аня подошла сзади, вцепилась ему в здоровое плечо. Возле кучи догоревшего мусора лежала Ялта. Раскинула передние и задние лапы, точно в прыжке, зажмурилась от страха. Из раны на шее, поверх аккуратно пристегнутой шлейки, кровь уже не текла. Перепачкала белую шерсть, заполнила трещину в асфальте, загустела. Поводок был оборван. Обожженный край запекся – так подпаливают зажигалкой шелковую ленту, чтобы не бахромилась.

Аня опустилась на корточки, затем на колени.

– Ялта… – Аня потянула собаку к себе.

Собака казалась ей сосредоточенной – будто нарочно держит команду «Умри!», и вот-вот вскочит, поставит грязные лапы на джинсы Сурову, завиляет хвостом. Аня попыталась взять Ялту на руки, прижать к груди, как тогда. Тогда собака дрожала и поскуливала, но согревалась. Аня несла ее от дебаркадера и чувствовала, что вот, жизнь вернулась. Теперь руки не слушались, Ялта не слушалась.

Аня пошатнулась, привстала с колен, на землю упал кусок обгорелого поводка. Суров поднял собаку. Розоватая кожа с белесым пухом и едва заметными сосками на животе чуть вздрогнула.

Нет, показалось.

Под животом Ялты лежал бейджик с фотографией Руслана.

В офисе собрались многие, кто был на тех блинах. Господи, всего два дня прошло.

Суров постоянно висел на телефоне, дозванивался до больниц, неотложек, моргов. Связь восстановили час назад, но линии были заняты. Эти короткие гудки, одинаковые из всех телефонов, прижатых к уху или поставленных на громкую связь…

Чай, мятный, который Суров заварил Ане, плеснув туда ракии, стоял нетронутый. Остыл, позеленел. На кухне толклись люди. Говорили про удар по террористам, предпринятый миротворцами, зачистку какого-то «гнезда» в Белграде, про старый Генштаб. Снова звучал «Илыя Кады».

– Пишут, в Сербии тыща четыреста сорок два бомбоубежища. Почти все в Белграде, – финансист хмыкнул. – Переоборудованы под бары и ночные клубы. Правильно, чего добру пропадать.

– Мы хотели забыть, – сказал вошедший Стефан.

Все притихли.

Он подошел к Ане, перепачканной кровью, – там, где прижимала Ялту. Спрашивал, где Руслан и где ее ранило. За последний час Аня отвечала на этот вопрос раз десять. Нет, не ранило. Да, Руслана увезли на «скорой». Неизвестно, куда.

Не договорив, Аня разрыдалась.

– Стефан, отстань от нее, – в дверях показался Суров.

Аня подняла на него глаза – только головой покачал. Нет информации.

Аня проклинала себя, что не запомнила номера «скорой», которая увезла Руслана с места взрыва, что никогда на обращала внимания на номера машин. Она могла бы описать даже сероватую глину, забрызгавшую правое крыло, фельдшера с лицом складчатым, испитым… Но не номер.

Пусть Руслан выживет, пусть он только выживет…

Раскачиваясь, как в бреду, она уже и не чувствовала, что плачет, не слышала, как скрипит под ней стул. Ей хотелось вымолить мужа, как писали в книгах, как умели деревенские бабы. Не для себя вымолить – для жизни.

Она без конца представляла, как Руслан влетел в квартиру, как звал ее. Решив, что Аня в «Макси», надевал на рычавшую, упиравшуюся Ялту шлейку, спешил навстречу. Хотел забрать Аню, увести, спасти. Он всегда ходил по другой стороне дома, вдоль подъездов. Может, Ялта в арку потянула? Аня, когда торопилась к Сурову, не доходила до парка, выводила на лужайку между судом и мусоркой. Теперь там всё перепахано, стены суда нашпигованы ржавыми железяками. Руслан с Ялтой приняли на себя удар. Металлоломщика и в кабине не было: наверное, кто-то предложил забрать из квартиры старую плиту: мол, выноси сам. В новостях писали, что целились – в суд. Нескольких служащих ранило.

…А в их квартире были черные стены, стёкла пластинами валялись на исчирканном паркете. Пожара не случилось, потому что не было штор, но везде воняло паленым пластиком. В паркете гостиной – обугленная дыра, вроде уменьшенной копии той, пробившей Бранков мост. Аня сидела над ней на коленях, будто могла оттуда выудить Руслана и живую, невредимую Ялту. Холод, что раньше ощущался лишь в ступнях, теперь забрал себе ее тело, сковал целиком.

Она не любила этой квартиры, этих стен, мужа, даже собаке, Ялте, почти не доставалось от нее тепла. Она растворилась в Сурове, в этом новом чувстве. Теперь же ее словно из бани выпихнули на мороз. Голую, босую.

Она была виновата. Что не пошла в полицию, не сообщила про Драгану и ее друзей, что спряталась в счастье, жила как айсберг, едва высовываясь на поверхность.

– Я, я виновата. Прости меня, прости, – шептала этой прожженной выбоине на паркете. – Только я и виновата.

Суров сидел рядом, обнимал.

– Пойдем, Аня, пойдем. – уговаривал, как ребенка, отвлекал. – Может, он в офисе. А бейджик давно потерял. У нас по два бейджа всем давали.

Аня всё смотрела в эту дыру на полу.

– Ни в чем ты не виновата, никто такого не ожидал. Понимаешь? Никто не виноват. Посмотри на меня!

Аня не могла смотреть. Когда бог хочет наказать, он сразу дает – и отбирает. Мать так говорила. Про что она говорила?

Когда появилась связь, мать дозвонилась ей первая. Аня рассказала всё как есть. Что не знает, где Руслан. Что ищет его по всем больницам. Что всё плохо. Попросила позвонить родителям Руслана, сообщить. Она не может. Не может с ними говорить.

– Я всё сделаю. Всё сделаю, – мать впервые ловила каждое ее слово, показалось, она даже записывает: так делала только у врачей, которых очень уважала. – Вот гниды-то, скоты, прости господи…

В дверях показался человек с забинтованной головой. Аня вскочила, решив, что это Руслан. Лишь стоя поняла: рост не тот.

– Ань, я сразу как узнал, – из-за бинтов вошедший гундосил, хлюпал, – как же Рус так. Говорят, собаку спасал…

Аня никак не могла сообразить, кто это. Узнала – по пиджаку. Тот самый.

– Андрей?

Андрея Иваныча сразу окружили все, кто маячил с телефонами в коридоре. Точно он вернулся с фронта. Стефан спрашивал, где его достало. Андрей Иваныч фыркнул:

– Вот мог бы соврать – да не буду. Чего уж там. Я жарил мясо.

Рассказал, как вчера «по акции» закупил златиборских стейков, нынче утром разогрел сковородку, масла плеснул – всё как обычно. А как мясо закинул – оно и полыхнуло, прям в лицо. Вода брызнула, или, может, на стейки было чего намазано. Шут их разберет, этих сербов.

– Брови, ресницы – всё спалил к херам. Собираюсь в травмпункт бежать – а за окном горит. Думал, это у меня кукуха того. Потом еще бахнуло.

Сел возле Ани. Отхлебнул ее холодного чая. Измазал зеленым бинты под губой.

– Где Руса-то? У суда?

Кивнула.

– Мара в Черногорию свалила.

– А Драгана? – зачем-то спросила Аня.

– Никто не зна. – Стефан вздохнул. – Без вести пропала.

– Стефан, Стефан! Иди сюда, поговори с ними. Я не понимаю уже нихрена. – Суров пихнул Стефану телефон. – Спроси, у них Руслан или нет?

Стефан, бросив взгляд на Аню, вышел с кухни.

Она всё смотрела на беззвуке видео с Таковской. Любительское, дерганое. Вот дом, куда отвозила мясо. Стоит, глазастый, невредимый, наблюдает за тем, как рушится мир вокруг. Горят флаги на мэрии напротив. Подломившись, подняв пыль, съезжает на фоне особнячка длинная пятиэтажка. Люди, бросая машины как попало, бегут по улице, прикрывают головы куртками от осколков и пыли. Видео обрывается. Запускается снова. С начала. Медальон на фасаде, три окна. Остановив кадр, Аня видит в левом силуэт: желтое пятнышко. Он за стеклом. Он смотрит прямо на нее. Он больше не похож на Чехова. Кто справится с чеховским сюжетом без автора… Этот человек катал туристов на лошадях по Ай-Петри, сидел на том пляже, ходил по сцене, зажигая лампы. Он, может, мчал в том старинном поезде. Подначивал, иронизировал, носил жилет и пенсне, сыграл Лопахина.

Это не Чехов.

До нынешней зимы Аня не понимала Чехова. Выуживала цитаты, интонацию, тоску. Рассматривала поближе – и откладывала как пройденное. Как отработанное.

Сейчас. Вот здесь. Слабая, бестолковая, с забитым носом и пятном собачьей крови на куртке, она его наконец поняла.

Напротив сидит Суров. Никого не стесняясь, держит ее руки своими, будто она сбежит; нежно, как собственник, держит; забирает место Руслана. Показалось, что это Чехов вглядывается в Аню. Ждет, что же она скажет теперь о своей собственной жизни. О том, рассчиталась ли она за счастье, за которое всегда надо платить. О собачонке, которая лаяла на воздушного змея. О запоздалом подарке отца, о матери с ее навязчивой заботой. О Душане, который с Нового года прочищал свой автомат, о старухе Мариночке, спасенной от расстрела самой Ольгой Книппер, о белой церкви, теперь заставленной геранями, о белобрысом мальчишке, попутавшем волну с войной. О любви, в которой паришь, пока тебя за веревочку не затянут, не закрутят назад, на землю. А там снаряд – свист, шар огня, туча пепла и дыма, грохот до глухоты. Землю бьет небо. Ты больше не в счет, самый маленький человек. В новостях скажут: ты – «сопутствующая потеря», ты ни при чем, в тебя не целились. Я это знаю теперь, Антон Палыч.

Вошел Стефан.