Текст книги "Белград"

Автор книги: Багирра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

8
Мы были детьми

В лицо из-за здания суда летела всякая дрянь. Хвоя из парка, мелкие, точно нарочно расклеванные воронами обрывки бумаг. На мусорных баках хлопали крышки. Аня морщилась, натягивала капюшон до самого носа, хотя впервые в Белграде ей было тепло, празднично. Ей хотелось бегом вернуться под куцый козырек остановки, дождаться автобуса, проехать десять минут и…

В подъезде, где над входящим зажигалась единственная лампочка, было натоптано. Дверь на первом этаже распахнута настежь: тянет лечо – кислым, пряным. Пролетом выше, прямо у Аниной двери, подбоченилась женщина в халате и фартуке, с ней – долговязый подросток. В замке ковыряется какой-то мужик. Длинные волосы собраны в хвост: точно клин светлой ткани пришит к куртке.

– Что здесь происходит? – улыбаясь, спрашивает Аня.

Разве так работают домушники? Разношерстной компанией, средь бела дня?

Женщина затараторила по-сербски что-то про воду, подросток, сообразив, что Аня не понимает, перешел на английский: их, мол, затопило, обои отошли от стен, трубу прорвало, наверное. Тут влез хвостатый блондин, потребовал ключи. Аня уже хотела оттеснить его, но он назвался: Милош, лендлорд.

За спиной скрипнуло. Кто-то подсматривал в щелку из квартиры напротив. «Брзо, брзо», – тараторила женщина, подросток, лохматый и костлявый, перевел, чтобы поторопились. Едва Аня вставила ключ в замок, за дверью заскулило, заскребло. Ялта, черт, я про тебя забыла. Аня замерла, не зная, что сказать лендлорду. А вдруг собака там уже тонет? Распахнула дверь, зажмурившись, готовясь, что оттуда ее обдаст волной. Но в прихожей было сухо. Собака выскочила на площадку – и тут же шмыгнула в соседскую, теперь уже открытую настежь, дверь. В проеме стояла старуха, трясла длинными серьгами.

– Зашто је твој пас код нас?[3]3
  Почему твоя собака у нас? (серб.)


[Закрыть] – спросил Милош.

– Јебени хипстер се појавио[4]4
  Гребаный хипстер явился. (серб.)


[Закрыть], – буркнула старуха в ответ и заперлась.

Милош только языком поцокал.

Лендлорд и женщина в фартуке кинулись в ванную – перекрывать стояки и проверять бойлер. Аня в ботинках влетела на кухню, пихнула в страшный шкаф собачьи миски. Псиной или мочой в квартире не пахло. Ялта умела терпеть.

Милош и впрямь был похож на престарелого хипстера: голубые бусики на шее, хвост светло-русый, а виски – уже седые. Кроме того, загар его старил. Морщины, как на шкурке чернослива. Руслан говорил, он проводит выездные йога-тренинги в горах Копаоника.

Милош прошелся по квартире, шаркая белыми кедами. И как это он их такими чистыми держит? Остановился возле Ани, посмотрел в окно, где Ялта крутилась возле толстого ствола, а старуха старалась покрепче запахнуть пальтецо. Спросил по-английски: вас здесь всё устраивает? Аня закивала. Потянул носом воздух, погремел своей связкой ключей, добавил, перейдя на сербско-русский:

– Я за́был, ка́кой ключ от овай ква́ртиры.

Хмыкнул и вышел.

Заперев за ним, Аня опустилась на узкую сидушку возле шкафа в прихожей.

Вот ей и прилетело за Сурова. Так скоро.

В дверь позвонили. В глазке – тот лохматый подросток. Открыла. Он хорошо говорил по-английски, вытягивая фразы вверх, точно сырную нитку из пиццы.

– Дай мне свой номер телефона?

– Зачем?

– Вдруг ты нас правда затопишь? Так мать не будет с ума сходить и трезвонить этому, – подросток развел руки в стороны, сложив указательные пальцы с большими, вроде медитации.

Аня хмыкнула, показала ему экран с открытым приложением.

– Ты просто говори всем «чао», – переписал себе номер в телефон. – Это я про соседей.

Посмотрел на Аню.

– Всё будет хорошо, – зачем-то добавил по-русски.

Всё будет хорошо. Так и Суров ответил, когда прошептала, что никогда прежде не изменяла мужу. Казалось, даже произносить «Руслан» в этой странной спальне с двухъярусной кроватью не следует.

«Пойдем ко мне?» – смущенно предложил Суров, едва встретились на набережной через день после того визарана. Скамейку у «пластилинового» монумента они уже называли своим местом. Зимой здесь не было даже рыбаков. И всё же целоваться на ветру было холодно, опасно.

Недостаточно.

– Андрюхи нет, а я выходной взял. Думал, отосплюсь.

Андрюха, парень с работы, с которым Суров снимал напополам двушку, обычно ночевал в гостиной, на диване. Там, на крутящемся офисном стуле, висел его пиджак. Сперва он показался Ане женским – кольнуло, незаметно понюхала воротник, – а затем просто знакомым. Где она могла его видеть?

Спальня Сурова изначально была скорее комнатой подростков, чем детской. Такая ширина кроватей раньше называлась полуторной.

– Ты на нижней спишь? – спросила как можно более буднично.

– Когда как. Поесть закажем?

Добавил, что до отъезда в Белград младшую укладывал, ей три всего, – и привык спать вот так, поджав ноги.

Из спальни был выход на балкон. Пол тоже залит бетоном. Разве что листья сюда не наметает. Ноги в колготках и короткой юбке студило. Зато небо, солнце, крыши с антеннами видны напрямую, а не отражением в стекляшке суда.

Суров принес что-то обжигающее и приторное в рюмках. Аня свое питье пригубила, а он намахнул разом – и посмотрел вдруг повлажневшими глазами: зимнее солнце просвечивало их, будто ржавый осенний пруд, до самого дна. Шрам на его правой ключице («на лыжах катался по молодости»), похожий на рыбий скелет, раскраснелся хвостом – наверное, от выпитого. Погладила – горячий. Суров забрал ее ладонь, точно отнимая у своего же шрама, обнял, увел с балкона в спальню.

Им было тесно и смешно на нижней кровати. Конструкция качалась и поскрипывала. Оба стали соленые, будто только что выползли из моря на песок.

Сбросив одеяло на пол, лежали на нем в обнимку. На запястье Сурова голубела татуировка с буквами: «МС» и «ЛС». Буквы каллиграфические, тонкие – будто нанесены гусиным пером. Раньше, под курткой, она их не замечала.

– В Белграде набил?

– Нет.

Суров, зарывшись лицом, нюхал волосы Ани.

– А что эти буквы значат?

– Любимых женщин, – тепло выдохнул в шею.

Затем очень крепко ее обнял, словно это и к ней относилось.

Уже по дороге домой до нее дошло: Маша и Лена. Дочери.

Аня позвонила в старухину дверь. Та сразу открыла, будто ждала. Ялта, не торопясь, подошла, обнюхала Анины ботинки.

– Ну извини, – Аня присела на корточки, потрепала ее по ушам. – Ладно, идем домой.

Встав в полный рост, встретилась взглядом со старухой.

– Ты счастливая, – сказала та, шипя и чихая на «ч», как все сербы. – Айде.

Аня, разулыбавшись, поплелась за ней на кухню.

В квартире стоял особый старушечий запах: лекарства на спирту, жарка, вареная морковь, пыльный лакированный шкаф. По стенам – черно-белые фотографии без рамок, пришпилены к обоям английскими булавками. Снимков много, перекрывают, цепляются друг за друга, потому люди на них, как на «Гернике», фрагментарны. Тревожатся, просят, морщат носы. Один снимок и вовсе – старик в гробу.

– Мой Златан, – говорит старуха гордо.

Очень похож на те, посмертные снимки Чехова.

Старуха усадила Аню за стол, налила обеим кофе. Коричневого, горького, точно заварен на грецких орехах. Стол покрывала клеенка – липкая, в грибочек.

Ялта грызла на полу какое-то печенье. Собакам такое нельзя, да неудобно было перед хозяйкой. Аня думала, как ее отблагодарить, и зачем она вообще тут сидит.

Хотелось побыть одной, помолчать, не растрясти всё сегодняшнее с Суровым.

– Ты счастливая, – снова повторила старуха.

Может, по-сербски это что-то другое значит.

Старуха встала, просвистев по линолеуму стоптанными шлепками, подошла к стене, открепила снимок, положила перед Аней. Некрасивая девочка, стрижка-горшок, стоит на фоне Церкви Святого Марка. Аня там бывала. Полосатый, тревожный от мешанины красного и желтого кирпича, огромный храм сторожит склепы сербских правителей и вход в парк Ташмайдан. В 99-м здесь бомбили, останки разбросало по пустырю. Теперь там липовая аллея, плети роз, кривые березы, будки, где весной жарят попкорн, и памятник: бронзовая девочка на перекопанной под зиму клумбе по колено завалена гниющими и новыми игрушками. «Мы были детьми» – надпись на памятнике укором дублируется на английском.

– Лепа девойчица, – Аня только это и сообразила по-сербски.

Передала снимок старухе.

– У́били. – Старуха грохнула по столу кулаком, как снарядом; Ялта вскинулась, залаяла. – Твоя дру́гарица.

Какая еще подруга? Аня сказала, что ей очень жаль. Потрепала старуху по крапчатой руке с одеревеневшим от грибка серым ногтем на большом пальце. Встала, поцокала Ялте; та затрусила следом.

Старуха всё продолжала повторять, какая Аня счастливая.

Дома Аня первым делом проверила телефон. От Сурова – восемь сообщений. Написала ему таких же глупостей, отправила, не перечитывая.

Затем принялась листать в сети фотографии того памятника. Надпись «Мы были детьми» вырезана на крыльях гранитной черной бабочки у девчонки за спиной – почему эта деталь стерлась из памяти?

Запустила ролик о той войне. По-сербски, с субтитрами. Старик рассказывал, как смотрел футбол, трансляция прервалась, побежала строка: «В телецентр попала бомба, в телецентр попала бомба, в телецентр попала бомба», – а за окнами горел город; женщина с цыганскими глазами спрятала лицо в ладонях; толстый священник, отдуваясь, как за горячим чаем, вспоминал, как 24 марта 99-го родители поехали в Белград покупать ему первый мобильник. Выговаривал какие-то буквы на английский лад, Аня уж совсем ничего не могла разобрать. «Такой кирпич с антенной, Ericsson GH 688, долго у меня был», – история священника закончилась субтитрами.

– В марте девяносто девятого мне было пять, – сказала Аня.

«Другарица – одноклассница», – выдал переводчик.

Она вдруг вспомнила себя зареванную: нос красный виден в трюмо и спереди, и сбоку. Клацают над головой ножницы. Мама стрижет ее, цыкает «не вертись!», заворачивает темные локоны в газеты, свертки пихает в ведро. То и дело отходит и шлепает ладонью по телевизору, сломанному, сжимающему кадр в ленточку. Картинка вздрагивает, точно проснувшись, заливает весь экран. Там горит какой-то город, что-то бухает, снизу бегут буквы, Аня не умеет читать. Мама вычесывает ей вшей из волос. Пока щелкает и давит пальцами на расческе, картинка снова вытягивается ленточкой. «Вот уроды, господи, гниды», – говорит мама. Потом тащит Аню, остриженную под мальчика, в ванну, наклоняет ей голову под кран, намыливает черным вонючим мылом, «дустом». В слив утекают коричневая пена, короткие острые волоски и что-то вроде зернышек.

Аня ревет весь вечер и следующим утром, увидев себя в зеркале, не идет в сад. Трагедия.

Мы были детьми.

Руслан позвонил, когда Аня, закрывая дверь, бренчала ключами в подъезде.

– Ты где? – обычно он начинал по-московски с «привет, удобно?».

– Э-э-э, я дома.

– Вот и не выходи никуда сегодня. Слышишь? Не выходи. Я продукты, еду на дом заказал, через полчаса привезут, прими и запрись.

– Да я хотела… А что случилось-то?

– Посмотри новости. Сербские или европейские. Да хоть русские, пофиг, весь мир говорит. Вертолеты туда-сюда шныряют, ты что, в наушниках всё утро?

Аня уселась на ступеньку в подъезде. Услышав, что хозяйка не уходит, заскулила за дверью Ялта. Заскреблась.

– Ялта, фу! – гаркнула Аня.

В ленте – человек на больничной койке, полголовы в окровавленных бинтах. Он что-то говорит по-сербски, не разобрать. Тут в репортаже мелькнул портрет, Аня его видела на Бранковом мосту с подписью «Убица». BBC сообщало, что сегодня на въезде в Белград был взорван кортеж второго вице-премьера республики Косово, Илии Кади. Шестеро сопровождающих погибли. Один ранен. Кади в тяжелом состоянии в больнице и призывает силы НАТО, миротворцев KFOR и европейскую миссию Eulex разобраться в ситуации. «Белград ответил…» – писало дальше BBC. Тут экран закрыло сообщение от Сурова: «Ты где? С тобой всё в порядке? Лендлорд приехал». Аня быстро настучала ответ: да, всё хорошо, попроси подождать.

У нее была черта всех невротиков: не могла успокоиться, пока не вспомнит, где видела этого человека или как называется то, что вызубрила еще в школе. Википедия рисовала Илию Кади противоречиво. То он герой: воевал в Армии освобождения Косова, имеет награды. То он палач: на озере Радонич в Метохии был его лагерь, куда, как утверждает Ассоциация семей сербов, пропавших без вести, свозили людей на казни или переправляли в медицинские центры. Дальше выползали жуткие фразы: торговля органами, взрывы останков тел в пещерах, чтобы сделать невозможным опознание… В международном трибунале Илию Кади оправдали: «не нашлось» свидетелей. Двое из тех, кто мог бы дать показания, накануне процесса разбились в автокатастрофе.

Аня произнесла на сербский манер: «Илия Кады, Илыя Кады, илыякады». И вспомнила. Свеча на полу, кривоносый бугай и его сестренка, Драгана, парень в кубанке, карта, обрывки фраз, взвесь пыли и ненависти.

– Шта? – отшатнулся от нее курьер с сумкой «BULKA».

– Хвала, хвала, давайте! – Аня выхватила у него сумку, вбежала в квартиру, под лай Ялты распихала все пакеты и коробки по холодильнику, выскочила на улицу.

Когда подошла к дому в Земуне, двухэтажному беленому особнячку над Дунаем, очкастый серб-лендлорд не курил, а просто держал зажженную сигарету в пальцах и смотрел в небо; Суров стоял рядом, скроллил в телефоне. Шагнул к ней, обнял:

– Боялся, ты передумала.

– Нет-нет, – шепнула Аня и заговорила громче, обращаясь к сербу, чье имя она так и не вспомнила. – Добар дан! Я с этими новостями застряла, да еще с собакой…

– У вас собака? – серб всполошился. – Дом не новый, но если что разобьет… Зацапает…

– Нет у нас собаки, – оборвал Суров.

Серб растянул губы в своей некрасивой улыбке. Не поверил, ясно. Но смягчился, переведя взгляд с Сурова на Аню. А она думала: «Неужели это они кортеж взорвали? Драгана? Господи, что же теперь делать? Не в полицию же идти. Конечно, нет. Ведь он палач! Да кто это решил? Ассоциация семей пропавших сербов. У албанцев такая же есть. Свои счеты». Попыталась сосредоточиться на Сурове. Он смотрел на нее с тревогой.

Это была ее идея – съехаться. Точнее, снять отдельную квартиру, куда Аня могла бы приходить (без Ялты, разумеется). В конце января задули ветра с Дуная, злые, секущие прохожих ледяным дождем; сосед Сурова всё чаще сидел дома, даже работать стал удаленно, мол, задолбался мерзнуть, час на дорогу тратить, и обеды в офисе невкусные. Из-за него в квартире пахло жареным мясом, стейками: не чесноком и приправами, а горелой плотью, запекшимся жиром, – Ане приходилось проветривать, открыв все окна и размахивая полотенцами. Суров называл это «пляской вегана».

Ане не нравилась двухъярусная кровать, и они чаще устраивались на Андрюхином диване, небрежно бросая на него плед. Торопливая конспирация, вкупе с тем, что надо было сбежать до прихода соседа, выгулять собаку, приготовить Руслану ужин, сильно раздражала. А чертовы автобусы зажимали темными усталыми пассажирами, угнетали запотевшими стеклами, подбрасывали на кочках. И время до завтра будет ползти так же душно, с бестолковыми остановками на ужин, глупый сериал, сон спинами друг к другу…

Квартиры, которые они успели полистать с Суровым, были новые, нежилые, с синюшной подсветкой, отражающейся в паркете. В автобусе, теснимая чужим пыльным рюкзаком, Аня вместо поисковика вбила «квартира» во внутреннем меню телефона – выскочил контакт серба, подвезшего из «Икеи».

Он тогда показывал в телефоне глазастый штукатурный домик, изразцовую печь, желтую рябь на Дунае. Старые портьеры, полки книг… Перед глазами вдруг выстроилась жизнь, которую она хотела. С долгими вечерами, разговорами, своей кроватью и постельным бельем, зеленой лампой.

Казалось, они с Суровым из-за спешки вечно недоговаривают, не могут добраться до вопросов, которые пора задать. Подростки встречаются годами; тридцатилетние за месяц переживают первые страсти; что дальше? Написала Сурову: «Нашла квартиру. Фоток нет, но это она». Суров ответил: «Согласен». Пока компания «торчала» ему две зарплаты, договорились, что Аня внесет залог, а дальше квартиру будет оплачивать он сам.

Серб прислал сообщение, что квартира свободна, «ваша семья может завтра посмотреть». Ане даже не хотелось с ним видеться, расшаркиваться. Она понимала, что этот дом – для нее, для них. Если бы просто закинуть сербу денег, забрать ключ и остаться там вдвоем до весны, до лета, до… а как же Руслан? Ялта? Как-нибудь.

Серб вовсю хвалился Сурову хайтековской ванной. Предложил выбросить крепкий старинный письменный стол вместе с зеленой лампой (сострил: «Эта еще дедова, а теперь есть идея, есть “Икея”»).

Аня всё гуглила новости. Боялась наткнуться на фото Драганы, которую запихивают в автозак. Порывалась позвонить на работу Руслану – и сбрасывала до первого гудка. Муж и не знает, что они знакомы.

Договор сделали на Сурова, ему же серб обещал «белый картон»: временную регистрацию. Ане Руслан через свои контакты оформлял ВНЖ, унес куда-то паспорт.

– У вас всё нормально? – вдруг спросила Аня. – Ну, новости такие…

– Да, – сказал серб.

– В смысле, после теракта ничего не начнется?

– Можба разберутся там, наверху.

Непонятно было, говорит он о правительстве или о боге.

Снова кивнув наверх, серб добавил:

– Соседи не живе. Они продают квартиру. Давно продают, покупателя нет.

Когда он ушел, Суров спросил:

– Ты чего так долго ехала?

Аня хотела ему рассказать. Только не знала, как приступить. Начать с Русского дома, казино, Бранкова моста, Драганы? Может, с Чехова и Книппер? Или с того, как глупо она вышла замуж? И какая большая начиналась в Москве зима…

Ей вдруг показалось, что всё это – шум, суета, помехи. Наконец они там, где должны быть. Имей она стену фотографий, как та соседка-старуха, – оставила бы лишь один снимок. Они. Сейчас. Здесь.

Из-за старых газет на окнах свет лился охряный, блеклый, словно они прожили тут, прорастая друг в друга, много лет. Вытянувшись на цыпочках, спрятала нос у Сурова на ключице. Шрам был горячий, а винт, вросший в кость, на ощупь как кнопочка. Суров рассказывал, что надо было еще года три назад сделать операцию, вынуть вспомогательную пластину, – но тогда дочка родилась. Теперь поздно. Пластина вросла в кость, опуталась тканями. Вытащишь сердцевину этого всего на свет – порушишь плоть. Ане стало так жалко этой ключицы, всего Сурова: сутулого, молчаливого, взлохмаченного, светлого… Шмыгая носом, прошептала рыбине-шраму:

– Люблю тебя.

– И я тебя.

Заколка, державшая волосы, щелкнула, куда-то укатилась. Суров гладил Аню по макушке, запутывался пальцами в прядях, начинал снова.

Аня не могла успокоиться; наревела на футболку Сурова сырое теплое пятно.

После тяжкого, ступенчатого вздоха наступила тишина. Внутри. Вокруг.

– Ладно, пойдем все-таки тебя покормим, – сказал Суров.

Высокий холм Земуна, где они поселились, назывался Гардош.

Пройдя мимо кладбища – под каждым надгробием покоятся парами, семьями, кое-где могилы отмечены мечеобразными воинственными крестами, – добрались до башни. Кирпичная с белой окантовкой, купол с острым шпилем, две круглые башенки посередине. Она когда-то была сторожевой, и по сей день внутри лишь лестница вилась вдоль побеленных стен.

На смотровой площадке, где они стояли только вдвоем, обнимаясь на ветру, кирпич был не то наспех выкрашен, не то покрыт лаком. Начерканные надписи затерлись, но всё еще можно было прочесть заплюсованные имена в сердечках, подростковые каракули «Петар и Михаjло» острым краем ключа, даты, где месяц обозначался римскими цифрами (23-VI-1937), чей-то телефонный номер, начинающийся с 062…

Внизу, под башней, на террасе крошечного паба сидели туристы; дальше открывался вид далеко за реку. Взгляд летел над черепичными крышами, на секунду цепляясь за кресты и зеленоватые купола церквей, по глади Дуная, словно отвердевшей, еще не тронутой судоходством, к синим холмам и Старому городу. Ане казалось, что вон то пятнышко – освободитель, бронзовый воин, венчающий Калемегдан.

– Город притих, – сказал Суров.

Действительно, самолеты, жужжавшие, пока Аня ехала, там и тут, теперь не летали. Даже высоко в небе, там, где сновали европейские лайнеры, не было полос.

Может, и впрямь разобрались наверху.

Спустившись в паб, они запивали глазунью с колбасками сладковатым валёвским пивом, потом тянули кофе и ракию из длинноногих рюмок. Официант, совсем мальчишка, из-за высокого роста и чернявости приняв Сурова за серба, извинялся, что нет правильных стопок. Ане было сливово-терпко-сладко. Тепло. Она со смехом рассказывала, как дважды выиграла в казино, ставя «на Чехова».

Потом они сдирали с окон старые газеты, пытаясь разобрать выжженную солнцем бледную сербскую кириллицу. Суров что-то кашеварил на кухне, соединенной с гостиной, хлопал дверцами шкафчиков, оглядывался на Аню, подтрунивал. Она всё разглаживала обрывки газет, разбирала заголовки над зеленоватыми от времени фотографиями: на одной темноволосая Елизавета II чокалась с Броз Тито, солидным, толстым, в орденах и лентах. Аня позвала Сурова: разобрали в тексте про лягушек («жабе»), которых Тито велел выловить вокруг резиденции королевы, и «1972 год».

– Расцвет Югославии, – хмыкнул Суров.

– Они шампанское пьют. Видишь, бокалы-креманки? – Аня приложила к себе его руку. – Сделаны по форме груди чьей-то любовницы.

На кухне что-то шипело, убегало… Им было не до еды, не до печки, даже не до королевы.

Вечером Аня наспех вывела Ялту и теперь чистила картошку на пюре.

Позвонила Мара. То ли злая, то ли расстроенная: ей завтра же нужны рубли, и они договаривались, и она надеется на Аню. Не зная, как выкрутиться, Аня сказала, что временно не работает, приболела, и потому без рублей в этом месяце.

– Руслан говорит, ты из дома не выходишь, вся в писанине.

– Ну, не совсем так.

– Хотела одну релокантку с тобой познакомить, думала, ты ей Белград покажешь. Наверное, уже всё обошла с путеводителем. А Руслан встрял. Некогда тебе, говорит.

Аня промолчала.

– Типа только собаку успеваешь днем выгулять.

– Ты и про собаку знаешь.

– Он по всему офису бегал, спрашивал, где ветеринарка. Говорит, чтоб знать, куда обращаться, если что с этим песелем. Может, кому другому продаешь рубли?

– Нет! – усмехнулась, но внутри было гадко.

– Я курс могу лучше дать, мне срочно. Мама, ты же знаешь.

– Извини, у меня ужин горит.

– Спрошу у Руслана.

Прежде чем Аня успела что-то сказать, Мара отключилась.