Текст книги "Белград"

Автор книги: Багирра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

9
Народно позориште

В феврале под окном зацвела вишня.

В квартире всегда было прохладно, холоднее, чем на улице. Солнце, путаясь в голых ветках, по утрам сюда не добиралось, а после обеда лишь отражалось в стеклах суда. Как гигантский кривой экран, суд показывал Ане небо, птиц, коралловые следы далеких самолетов, закат, звёзды. Однажды ночью она смотрела на луну. Словно отхваченная тупым ножом четвертинка лимона, она кривилась на стыках стекол.

В Москве зимой не бывает таких желтых лун.

В Ялте она бы не встретила Сурова.

Вишня, пригретая солнцем, выпустила лепестки, потом придет черед листьев и бледной завязи, салатовой, розоватой с бочка́, с ней дерево простоит до июня, до ягод. А пока – только белые цветы на кривых ветвях, еще недавно голых, жутко царапавших ночное окно, качавших странные тени.

Аня открыла створу, притянула к себе ветку с тремя пятилистниками. Запахло свежим, весенним. Вспомнила, как вчера у них с Суровым под окном свистел соловей.

– Ялту свою застудишь, – Руслан с двумя рубашками стоял в двери гостиной. – Какую надеть?

Собака, не любившая Руслана, забурчала, поплелась на кухню. Сколько он уже тут? Не болтала ли Аня вслух? Сегодня они собираются в театр, главный театр страны, «Народно позориште». Корпоративный поход для сплочения команды. После того как Руслан разгреб тот аврал, ему выделили бюджет «раскрутиться». В офисе появились менеджеры-сербы, вернулись почти все водители, да еще каждый норовил пристроить брата, тестя, зятя, свата и кума. Руслан жаловался – а сам был горд, что нашел подход к команде. Что его так любят.

– Ну, вот, найму я их, а потом начнется: то Прощены дан, то Пасха, то слава. Надо же такое выдумать: слава! Именины всерьез празднуют – в день своего святого не выходят на работу, накрывают поляну и ждут. И вся родня к ним без предупреждения может нагрянуть и куролесить до вечера. Ты представляешь?

Аня подумала, что таким бы хотела видеть свой день рождения, когда не надо выбирать кого приглашать, но чтобы все близкие знали: ты их сегодня ждешь. Впрочем, 15 июля она бы хотела видеть только Сурова.

– До моего дня рождения полгода, – сказала Аня и, спохватившись, спросила: – А что в театре дают?

– «Вишневый сад».

В жизнь, которой она была довольна впервые со дня приезда, опять вторгся Чехов.

Руслан подошел вплотную:

– Ну, он на русском с сербскими субтитрами.

– Ты не говорил.

– Ты же его обожала прямо, Чехова-то; я думал сюрприз сделать, – Руслан осекся. – Думал, обрадуешься.

Аня ткнула в темно-синюю рубашку, подходящую к рыжим волосам, вывернулась из объятий мужа: вроде как ей надо в ванную. Собака из кухни засеменила за ней. Аня, запершись, уставилась в зеркало над раковиной. Показалось, у нее всё на лице написано. Вид довольный, сытый. «Я теть Наташу пошлю в следующий раз. Наплела мне, стерва старая, что вы чуть не на помойке живете, – а ты цветешь. Не беременная ты у меня, нет?» – мать, освоившая видео, позвонила вчера, едва Аня вернулась от Сурова. Ей больше не надо было сбегать до прихода Андрюхи, таскаться с сумкой сменных вещей, как кочевник. Она думала, что это начало, только начало.

Аня не знала, что надеть в театр. Вечернее платье, привезенное на Новый год, короткое, блестящее, Руслан счел вызывающим: «Пойми ты, для меня это – работа». Ему нравилось, когда Аня не высовывается, серая серьезная мышка. Достала черные брюки, водолазку; только на шею повесила колье, скрученное из тонких серебряных проводков. По взгляду Руслана поняла, что совпала с его ожиданиями. Он закрыл окно, бормоча про заморозок. Попытался погладить Ялту. Зарычала.

Бросив перед уходом взгляд на вишню за окном, Аня пообещала себе завтра же купить красное летящее платье и явиться в нем к Сурову. День Валентина. Может, он возьмет отгул. Вдруг и там, на склонах, спускавшихся от их дома к Дунаю, к их рыбному ресторанчику с оленьими рогами над барной стойкой, официантом с мясистой шеей и глазами первоклашки, сортами пива, которых никогда не было в наличии, – тоже всё в цвету? Представила, как Суров выковыривает из тарелки лепестки.

Обычно они заказывали окуня или карпа: жареную рыбину окружала корона тушеной картошки со шпинатом и какой-то пряностью. Аня не могла разобрать, что́ это, официант не говорил, отшучивался: будете ходить к нам, пока не распробуете.

«Рыбу лучше всего готовят там, где клетчатые скатерти», – вычитал Суров у Милорада Павича. Даже в разгар рабочего дня красно-белые пестрые столики вокруг были заняты сербами. Это был самый дальний уголок набережной. Туристы сюда не забредали.

Народно позориште, здание на Площади Республики, уступало в пышности соседнему Национальному музею. Но все-таки внутри – бархат, позолота, бликующий мрамор пола, пестрые цветы в больших вазах. Пока Руслан жал руки коллегам, Аня протиснулась, потрогала лепестки – живые.

Википедия говорила, что и во время бомбежек 99-го труппа продолжала играть, а за вход платили всего один динар.

За небольшим гардеробом, куда Аня сдала пальто, – туалет. Единственная кабинка не закрывается на защелку; женщины терпеливо ждут своей очереди. Выйдя из кабинки, в зеркале у себя за спиной Аня заметила Мару, расчехляющую помаду. На ней – платье-футляр до колен, белое с искрящейся желтой брошью у воротника, и туфли желтые.

– Ты что, в первый раз тут? – Мара чмокнула Аню куда-то в висок с высоты каблуков и продолжила, не дожидаясь ответа: – В этом туалете можно пенсию встретить, я только чуть подмалеваться забежала.

Накрасилась она – у визажиста; такой макияж с тремя слоями тона и контурингом часа два сожрет. Но сегодня и Аня чувствовала себя красивой.

– Просила Димку быть моим кавалером – он высокий, симпатичный, сфоткались бы, кое-кого выбесить, – а он сказал, что ненавидит театры. Не пришел. Ты его хоть раз видела?

– Нет.

– Вообще не появляется. Мы по пятницам в бар – а он дома сидит; и работает удаленно. Наверное, с женой нелады.

Их прервал второй звонок.

– А Драгана тут? – Ане не хотелось ее видеть.

– Нет, у нее слава. Ох уж эти сербы. Лишь бы откосить, а я выкручивайся. Смотри-смотри, это же замминистра! – Мара вытаращилась на толстяка в узком галстуке, едва ей поклонившегося и юркнувшего в служебный вход («Забранено»). – Чего это он?

– Будет лаять собакой за сценой.

Мара прыснула.

Когда они пробирались по третьему ряду к своим местам, мужчины (да и женщины) вставали при виде Мары. Руслан скользнул взглядом по ее груди.

Она уселась слева от него, заявив, что махнулась с Андрей Иванычем: тот всегда мечтал побывать в ложе. Возле Ани устроились Стефан с женой: платье в желтых кружевах, взъерошенных, как на озябшей канарейке.

Зал – камерный; похож на расписную шкатулку. Бордовый бархат партера, ложи, галерка, балконы белые с золотым. На потолке – словно написанная кондитерским кремом желто-розовая колесница, в медальоне, обрамленном золотой лепниной: парадный портрет правителя.

– Это князь Милош? – спросила Аня Стефана.

Стефан – простоватый, со свежей царапиной на подбородке, видимо, брился неохотно и наспех, жена настояла, – ей сразу понравился. Он фотографировал стоявший возле занавеса черный экран с белой надписью «“Вишњик” (драма) Чехов». Прищурился на потолок:

– Нет. Не мыслим, – поправился: – Не думаю.

– Зашто князь Милош? – спросила канарейка.

Аня едва не ляпнула – за то, что он везде в Белграде: от названий улиц до этикеток минералки. Он – и, местами, Тесла. Но тут прогремел третий звонок.

Руслан положил руку ей на колено. И слегка сжал. В этом не было страсти, только его обещания: потерпи, вот я дела разгребу – и мы… Аня подумала: а что, собственно, эти «мы» тогда будут делать? «Мы» давно разучились проводить время вдвоем. Жизни «мы» сходились вечерами, за ужином, обменивались глаголами в прошедшем времени: сходила-купила, увидел-спросил.

Свет погас, по сцене прошел Чехов. Экраны с субтитрами погасли тоже. Чехов зажигал свечи и керосиновые лампы: снимал-надевал колпаки, прикручивал фитили. Двигался неторопливо. Ане с третьего ряда он казался одновременно и ялтинским типом, сменившим наконец желтую поддевку на приличный костюм, отпустившим бородку, надевшим пенсне, – и Чеховым, Антоном Палычем, по которому не решилась заказать в Ялте панихиду.

Мара с Русланом шептались: крутая затея «вывести автора» внутри спектакля, «небанально». Стефан, не читавший Чехова, с интересом наблюдал за перемещениями этого человека, двигавшегося так естественно в трепете живых огоньков, точно он один в старом доме.

За сценой взвыла собака. Да так натурально, что сердце екнуло. Чехов ушел за кулисы и, переодевшись, наложив грим, вышел в образе Лопахина. По крайней мере, Ане так показалось. Произнес приятным, знакомым баритоном: «Пришел поезд, слава богу. Который час?». Появилась Дуняша, принесла еще одну свечу.

С приездом Раневской ламп на сцене становилось всё больше. Стефан шепнул Ане: «В детстве так жили, страшно». Жена одернула его покашливанием. Руслан с Марой гадали: может, в театре свет вырубили?

Играли с одним антрактом. Субтитры не появились, со сцены не извинялись. В антракте, так как буфета в театре не было, бо́льшая часть зрителей осталась на месте. Белесо светились впотьмах экраны телефонов. Некоторые ринулись на крыльцо курить. Возвращаясь, сообщали, что на улице минус, даже скользко, и что в фойе тоже свечи. Аня не обращала внимания: она ждала появления Чехова.

Грянул второй звонок, Мара выглянула из-за плеча Руслана:

– Ань, что в Земуне показать новым релокантам?

– Не знаю, – ступни сковал неприятный тяжелый холод.

– Да? Я тебя там часто вижу – вот, думаю, хорошо копирайтерам, полдня гуляют.

– А что ты там делала? – Руслан, который всё озирался на команду, на сербов, теперь втянулся в разговор.

– Собаку выводила.

– Собаку не припомню… – Мара смотрела на нее пристально. – Как ее зовут? Пенза?

– Ялта… – прошептала Аня пересохшим ртом.

Сейчас Мара спросит про деньги.

Но третий звонок пресек болтовню – и снова вместо звука разорвавшейся струны завыла собака. Одиноко. Метельно. Так Ялта скулила, когда Аня задерживалась у Сурова. Войдя в подъезд, Аня уже слышала этот вой; ей становилось стыдно, она обещала Ялте приходить пораньше или найти Сурову таблетки от аллергии и брать собаку с собой… Всё как-то устроить.

– Недотепа, – донеслось со сцены.

Аня вдруг осознала, что это и есть последнее писательское слово, сказанное Чеховым миру. Точнее: «Эх ты, недотепа» – из уст старого, замерзающего в пустом доме Фирса. И тут собачий вой перешел в игру на скрипке, оборвался дзынем, дрожащей пустотой. Вместо удара топором затикал, застучал по-военному метроном. Стефан перекрестился и всхлипнул; жена пихнула его в бок, поддернула рукавчик, посмотрела на часы, склонившись к циферблату боком, по-птичьи.

Руслан с Марой встали, вместе со всеми, зааплодировали. На поклон вместо того, отыгравшего спектакль Чехова, вышел другой актер.

– Руслан, это же не он играл Лопахина, – сказала Аня.

– Да как не он? Костюм белый, трость… Из образа вышел, – сумничал Руслан. – Хотя… Свет бы включили; и правда, не поймешь.

Актеры трижды выходили кланяться. Ане хотелось выкрикнуть: «Автора!» – но побоялась, что Руслан всю обратную дорогу будет читать ей нотации; да и не привыкла она горланить в театре.

Публика, потолкавшись, высыпала на крыльцо – и увидела преобразившийся Белград. Выпал снег. Желтый от фонарей, он лежал на ступенях, на траве и светлым контуром – на ветках. Крыши машин, сигналящих в пробке на площади, тоже были припорошены. Сырой, скудный – и все-таки это был снег. Хотелось им умыться.

Мару забрал кто-то на черном «Инфинити», и вся команда смотрела вслед отъезжающим: не то Маре, не то машине.

– Что ты делала в Земуне? – спросил Руслан, когда они, наконец, дождались такси.

– Гуляла.

– Слушай, ну не надо таким тоном, я понимаю, что мало времени тебе уделяю, но как разгребусь…

Аня поспешно закивала.

Выйдя из машины у суда, побежала прямо в туфлях по наметенному снегу, встала у тощего длинного деревца, что скребло веткой в окно. Цветы посбивало метелью. Вишня была голая и жалкая, такая же, как в декабре.

Вихрь из песка, серых подсохших листьев и фольги, какая идет на обертки жвачек, кружит за окном. Весенний шквал.

Внутри, в гостиной, в наполированном паркете отражаются двери с матовыми стеклами, двойные. Можно внести сюда стол из кухни. На кухне за ним разместились бы трое, а здесь, если его разложить, достав из-под столешницы доску, усядется человек восемь, прикинула Аня. С одной стороны – на диване, низко, не положишь локти, с другой – на стульях. Вставная доска из белого ДСП, хотя стол черный. На белом – две царапины, следы пальцев.

Аня пишет Сурову: «Что делаешь?». Теперь она ненавидит выходные, которые нужно проводить в этой квартире. Разве что Ялта… Аня, возвращаясь сюда по вечерам, всегда садится перед ней на корточки, потом и на колени, обнимает, поглаживая. Ялта прощает.

Под столом вздрогнул сор: белая собачья шерсть, в которой запутались крошки, вишневая косточка (видимо, еще прошлогодняя), длинные темные волосы. Щетка заметает всё на совок, катится на пластик желтый шарик с бурой запекшейся ягодной мякотью, шерсть и волосы впиваются в щетку. Аня снимает их двумя пальцами (ногти обгрызены, кисть тонкая, покрасневшая), бросает в мусор, сверху летит пачка из-под муки. Бумажная, разодранная. Пока приминает пачку, дохнувшую облачком, пока прессует мусор, – на дне ведра что-то щелкает.

Цоканье когтей по паркету – Ялта пришла и крутится у плиты. Белая, черноглазая, тощая, мелкая. Когда подбирала – думала, она еще щенок; но, видимо, нет, уже не вырастет. Ялта открывает пасть и тяжело дышит, вывалив язык. Аня треплет ее по макушке, собака поскуливает.

В пузатой кастрюле, двумя вилками, зажатыми в кулак, наподобие венчика, Аня взбивает яйца, подливает молока, добавляет мед, который сразу прилипает ко дну, не смешивается, не растворяется. Звяканье по металлу частит, словно сигнал тревоги. Собака удирает из кухни. В кастрюлю плюхается мука. Плюхается, а не сыпется снегопадом. Яичные брызги летят на футболку с надписью «Dunav».

– Черт… – Аня не восклицает, говорит устало.

Смотрит время на экране телефона. Льется в кастрюлю масло. Блюмкает бутылка. Снова две вилки, снова металлом о металл. Постукивает, тикает рядом черная с красным конфорка. Раскалилась. На конфорку ставится сковорода. Собака, хвост колечком, опять трусит на кухню, смотрит на Аню.

– Пшла отсюда.

Собака уходит. Кончик хвоста тащится за ней по паркету, цепляется за щербинку, там застревает белая шерсть. Волоски чуть вздрагивают от сквозняка. Будто хотят жить.

Аня, прижимая кастрюлю к животу, отворачивается к плите. Тесто из черпака льется, образует поры, твердеет. Лопатка, деревянная, с черным горелым краем, поддевает тесто сбоку, переворачивает. На сковороде блин. Толстый, ровный, цвета песка. Речного песка.

Первым пришел Андрей Иваныч. Руслан застрял в «Макси» – видимо, ему нарезают колбасу. Когда, отряхнув руки, Аня принимала пиджак Андрей Иваныча, надевала его на плечики, – он показался ей знакомым. Теперь будет мучиться весь вечер, вспоминать.

– Оу, вот он, ваш песель.

– Это Ялта.

– А чего не Белград? – Андрей Иваныч уже был навеселе.

– В следующий раз тебя спрошу, как назвать.

Вытаращил на нее глаза. Аня поняла, что впервые огрызнулась на советчика. Причем из коллег Руслана.

– Блины, что ли, горят? – Андрей Иваныч заглянул на кухню.

Оттеснив его, Аня пробежала к плите. Блин уже съежился, почернел снизу, распускал голубоватый горький дым. Найдя хоть какую-то причину Аниного недовольства, Андрей Иваныч снова повеселел:

– Блины тут называют пала́чинки. Знала?

Аня соскребала пригоревшее в мусор, размахивала полотенцем.

В дверь позвонили, Андрей Иваныч побежал открывать. Прихожую наполнили гомон, шуршание пакетов, стук каблуков. Руслан, Мара, тот щуплый несговорчивый финансист, какие-то парни, незнакомые девушки.

Наконец-то Аня сможет побыть у плиты, не отвлекаясь на разговоры. Захотелось, чтобы кухня, как у Чехова в Ялте, была во флигеле: закрыться, отсидеться, хотя бы пока блины не испекутся.

Она проверила телефон, испачкав экран мукой. «Скучаю по тебе», – писал Суров. Дальше было про ее красное платье. Улыбнулась.

Мимо нее кто-то проскочил курить на балкон. Потом Андрей Иваныч с парнями перенесли в гостиную стол. Руслан подошел к Ане, надзирающей за двумя сковородами сразу, обнял сзади. Дернула плечами:

– Опять сгорит.

– Да и хрен с ним.

– Всё утро тесто взбивала на эти палачинки, – высвободилась. – Собака где?

– Под диваном. Мара ее выманивает пршутом. Но никак.

Ане хотелось пойти, забрать Ялту, уехать к Сурову. Пусть сами веселятся в это Прощеное воскресенье.

Из гостиной – галдеж вперемежку с музыкой. Женский голос: «Ты представляешь, три кружки в раковине стояли, три всего, я говорю, вы же генеральная уборка, вымойте. А они мне – нет, это не входит, еще семьсот динар! Да у нас, в Питере…» Дальше Аня не слышала: чья-то жена, выгружая банки с айваром и сыр к столу, трещала над ухом, как с мужем ходила на «Сплин»:

– Играли лучше, чем в России!

– Слушьте-слушьте! – воззвал из гостиной Андрей Иваныч. – Женщина подавилась блином и задохнулась в одном из санаториев Омской области… Ага, вот: это был конкурс на скорость поедания, где тридцатилетней женщине блин попал не в то горло! – в двери показалась его краснощекая физиономия. – Анют, завязывай!

Взрыв хохота.

– Все трезвые были на сцене, не то что… Вот это помнишь? «И лампа не горит, и врут календари», – довольно умело запела эта чья-то жена. – Знаешь, я так рада, что тебя встретила… Я в Белграде неделю – и совсем растерялась.

Обернувшись от плиты, Аня впервые разглядела собеседницу. Свитер оверсайз, волосы собраны в хвост. Сквозь ее нарощенные ресницы Аня высмотрела сродное себе одиночество, собралась сказать, что…

– Ну, ты мне напиши, короче, где ноготочки сделать?

– Не знаю.

– Посмотрела цены – это ж пипец! Не делаешь? А эпиляция, реснички? Лучше к русским, конечно: сербки лепят на один раз – и ваще технология другая…

Аня посмотрела на экран телефона. Суров спрашивал, как она.

– Это же Тиффани! – чья-то жена сунула Ане под нос наманикюренную кисть с голубоватыми ногтями. – А тут покрасят в поросячий зеленый – и ходи до коррекции…

– Э-э-э, я сейчас, прости.

В ответ чья-то жена сострила о Прощеном воскресенье.

Аня выключила конфорки, отнесла тарелки с блинами на стол, где уже расставили нарезки, салат. Что-то ответила Руслану, кому-то улыбнулась.

Чтобы не сталкиваться опять с назойливой гостьей, выскользнула в прихожую. Споткнулась о сапоги Мары. Серо-синие, с грубой подошвой. Еще студенткой, на две стипендии и подработку, Аня купила себе похожие: кожзам, но такого же глубокого цвета. Приехала в них к матери, выслушала, что дура: столько денег отвалила за чепуху дерматиновую. Утром, торопясь на электричку, боясь скрипнуть, пока мать спит, пихнула ногу в сапог – а там мягкое, точно вата, которой набивают длинные обувные носы, чтобы складок не было. Мать, что ли, позаботилась? Тряхнула сапог на линолеум: из голенища выпал мертвый мышонок. Чуть больше грецкого ореха. Шерстка серо-синяя. Так и уехала в старых ботинках…

Аня заперлась в ванной. Позвонила Сурову. Захотелось рассказать ему про эту мышь. Суров сбросил. Впервые. Показалось, с ним что-то случилось. Аня уткнулась носом в полотенце, включила кран, чтобы никто не разобрал всхлипов.

Звонок в прихожей. Один дзынь: словно надеялись, что никто не услышит – и можно будет идти по своим делам. Аня и сама так звонила, приходя в гости.

Кто-то открыл. Раздалось: «Какие люди!». В прихожую вывалились гости, хмыкали, восклицали.

В дверь ванной стукнул Руслан, шепнул в щелку: «Аня, ты там? Выходи, я тебя познакомлю». Аня наспех умылась ледяной водой. Стерла остатки туши, попшикала нос спреем, чтобы не так сильно гундосить, пригладила вылезшие из хвоста пряди, вышла с улыбкой, которую надевала на брифинги с клиентами. Как же это называла Карина? Серьезная доброжелательность? Заинтересованность? Какая-то, в общем, – ность.

Перед ней стоял Суров.

– Дим, это Аня, – сказал Руслан, гладя ее по спине. – Остальных ты знаешь.

– Дима у нас редкая птица… – Мара пожирала Аню взглядом.

Руслан тоже вгляделся в нее:

– Ребят, проходите… Дим, выпей там, мы сейчас.

Увел Аню в спальню, посадил на кровать, опустился рядом. Что-то спрашивал про усталость, трогал ей лоб. Предложил вдруг: если она хочет – он всех выпроводит. Аня помотала головой.

Он порылся в шкафу, натянул на ее ступни шерстяные носки. Смотрел на нее – как тогда, когда впервые в кино позвал. Потом рассказывал: боялся, не придет; стоял-ждал у входа; день был ясный, по-детски солнечно-синий; день пропадал зря. Она пришла – а все уже расходились, обсуждая финал. Дурацкие цифры смешались: восемнадцатого в семнадцать, зал девятнадцать. Если бы вернуться туда, в тот день… Сегодня гостей выпроваживать нет никакого смысла.

– Блины остынут. Иди, иди к ним, я пару минут, выдохну – и приду.

– Может, Мару прислать к тебе?

– Боже упаси.

Усмехнулись одновременно – как раньше, как заговорщики.

Руслан вышел. Аня заметила: он похудел. Седины прибавилось, по волоску тут и там, на затылке и за ушами…

Когда заглянула в гостиную, Суров и Руслан сидели рядом, на диване. Оба на нервах. Андрей Иваныч, закручивая блины в какие-то рулеты со всем подряд, от пршута до сгущенки, им же и принесенной, рассказывал про то, как его брат откосил от мобилизации…

– …пересадку волос сделал в Турции.

– И что? – спросил Суров; лицо у него скисло: он выпил. – В военкомате жалко обрить?

Мара хохотнула, подпихнув его под локоть.

– Каску нельзя надевать! – с апломбом выдал Андрей Иваныч.

– Кого это волнует, – вставил Руслан. – Сейчас нельзя – через месяц можно, вперед и с песней.

Андрей Иваныч упирался: мол, совсем нельзя, по медицинским показаниям. Финансист втолковывал кому-то про наследство, которое полагается правильно оформить. Чья-то жена отре́зала себе четвертинку блина и промокнула ее салфеткой. Собака, высунув морду из-за дивана, смотрела на Аню. Будто спрашивала: что будем делать?

– Тебе красного? – Суров привстал, налил, протянул Ане бокал.

– Анечка, блины удались. Что дальше по программе? Что делают в прощены дан? – голос Мары звучал развязно, нараспев. – Надо было хоть одного серба позвать.

– У тебя гугл сломался? – Руслан не выносил пьяных женщин.

– Прощенья просят, – Суров допил из чашки с сердечком «Volim»; видимо, стопки под ракию кончились.

Заговорили, какая странная традиция – всех прощать. А если не можешь?

Аня ела блин. Он был холодный, сладковатый, пористый. Во рту остался вкус масла. Пальцы блестели. Салфетки далеко, возле Мары. Пришлось потереть ладонь о ладонь. На розовой коже залоснились линии: та, что огибает подушечку большого пальца, пересекалась другой, потоньше, вроде крестом.

– Простишь меня? – Руслан приобнял ее за талию.

– Бог простит.

Вырвалось само: из каких-то старых фильмов, из телефонных разговоров матери с теть Наташей, из того, что ляпнула полчаса назад чья-то жена.

У Сурова слезились глаза – то ли от аллергии, то ли от напряжения. Что же он говорил ей про свою работу? Удаленка, приложение доставки, в Белграде в тестовом режиме, на нем – аналитика данных, зарплату задерживают… Всё сходилось – и в то же время могло быть другим проектом.

Сигаретный дым с балкона – там были финансист, чья-то жена и Андрей Иваныч, который не курил, но любил быть в курсе всего, – пополз в квартиру. Казалось, гостей отделяет от них с Суровым полупрозрачная штора.

Когда ушла на кухню за нарезками, Суров показался в прихожей. Обулся.

– Погоди, я тебя провожу.

– Не надо.

– Мне всё равно с собакой гулять, – громко сказала Аня.

Ялта, приученная к слову «гулять», выскочила из-за дивана, подбежала, поставила лапы Сурову на джинсы. Он потрепал ее по голове – как тогда, на набережной, – и вышел. Аня, сунув ноги в кроссовки, накинула пуховик и выскочила следом, забыв ключи.

По подъезду спускались молча. Пока стояли на переходе через бульвар Теслы, обнялись. Он сжал ее до боли, поводок выпал, собака кинулась перед машиной; та едва успела притормозить. Водитель обругал их по-сербски.

Суров, шмыгая носом, перенес Ялту на руках, отпустил на набережной.

Брели за собакой.

Аня указала Сурову на помост к дебаркадеру:

– Вот тут я ее и подобрала.

Кругом было темно, на чернильном небе рисовались зеленоватые ветви платанов, над ними – набрызг звезд. На том берегу Дуная светилась старая крепость. Башня в рыжем пуху огней. Шорох серой листвы – Ялта вынюхивала у помоста свое прошлое.

– Значит, это ты «Getz» Стефану помяла.

Аня кивнула.

– Жена Руслана. Тебя никто «Аней» не называл. Ну, кроме Драганы, но она говорит как-то по-чудному, «Ана», я и подумать не мог…

– Мара, кажется, догадывается.

– Пойдем домой?

– А Ялта?

– Выпью супрастина, центрина, хоть валидола… – Суров уже не был пьян. – Я не могу так больше.