Текст книги "Белград"

Автор книги: Багирра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Что ж! Камин затоплю, буду пить… Хорошо бы собаку купить.

Ева дежурно улыбнулась, не угадала продекламированных строк.

Бунин вдруг увидел на витрине под стеклом посмертные фотографии Чехова. Антон Палыч в белом саване от ретуши превратился в жгучего брюнета, да и кончик носа загнулся, как у библейского старца. Бунин сморщился, не таким он хотел Чехова помнить, и тут разглядел под снимками ценники: «10 копеек» за увеличенный портрет и «5 копеек» за обычный.

– Извините, Ева Исааковна, я спешу.

Он одним глотком допил кофе и вышел.

После панихиды, откуда мамашу увезли на извозчике и сразу уложили в постель, Мапа сказала:

– Иван Алексеич, возьмете что-нибудь на память? – и, стыдясь сантиментов, добавила: – Разумеется, мы устроим здесь музей. Берите что-нибудь нелитературное. Собираю по крупице, от нее даже писем брата не добьюсь никак.

Бунин деликатно промолчал.

– Ему это было бы неприятно, видите ли. Пишет Антоше, как живому!

– И куда отправляет?

– Не знаю, мне Вишневский по секрету донес причуду. В театре, мол, все восхищены ее вдовьей преданностью. Теперь она – Книппер-Чехова.

Ольгу после чеховских похорон Бунин не видел. В театры не ходил. По смерти Николаши вроде получил от нее письмо с соболезнованиями, да сжег тогда всё, не читая.

Перед спальней Чехова Мапа замешкалась, побренчала ключами, отперла. И сразу отвернулась. Застучали наверх по лестнице ее каблуки.

В комнате было всё как тогда, когда Чехов наряжался к Толстому. Торопился проститься со стариком, да вот ведь как получилось… Войдя, Бунин сел всё на тот же стул. Замер. Накрахмаленное постельное белье аккуратно укрывало кровать. Бунин хмыкнул, вспомнив кавардак того дня и бесконечную примерку. Отворил платяной шкаф, отпрянул. Потянуло одеколоном, который любил Антон Палыч. И те узкие «щелкоперские» брючки, что Чехов натягивал перед ним для смеху, висели в стороне. Наверное, Мапа хотела убрать их с глаз долой, не смущать будущих посетителей музея, да не смогла. Бунин представил, как ее крыжовенные глаза розовеют, наполняясь слезами, ногти впиваются в шерсть ни в чем неповинных штанин… Мапа выбегает из комнаты.

Выходит, за тем она и послала сюда Бунина: снова крутила им как хотела.

Он вытащил брючки из шкафа, встряхнул. Из кармана выпала цейлонская почтовая марка на шестнадцать центов, прилепилась к половице сизым профилем королевы Виктории кверху. Машинально поднял липкий листочек, спрятал в жилетный карман, брюки обернул лежащей тут же бумагой, сверток под мышку сунул. Ушел, не простясь. Мапа рыдала наверху. Приглушенно – должно быть, в подушку.

Марка снова попалась ему на глаза через пять лет, когда хоронили Толстого. С Толстым Бунин только раз и виделся, зато по молодости лет пошел под арест за толстовские брошюры. В Ясную Поляну гроб с Толстым привезли в вагоне с надписью «Багаж». Бунин, смешавшись с зеваками, встречал на станции «Козлова Засека». «Ну хоть не из-под устриц», – в толпе усмехнулись и надолго замолчали. Пришибленная сиротская тишь висела над процессией до самой могилы, простой ямы в глубине парка, у которой даже жандармы опустились на колени: и за Толстого, и за Чехова.

Когда Бунин покупал на Козловке обратный билет, марка, лежавшая в кармане, липла к пальцам. Настаивала, звала. Словно там, на побережье океана в Коломбо или в городе Кэнди, в джунглях, меж храмов и чайных плантаций, его ждут. «Вам бы всё же на Цейлон», – твердил ему Чехов во всех неурядицах.

А что, если?..

С делами удалось покончить только после святок. В феврале 1911-го он сел на пароход до Александрии, к марту добрался до Коломбо, столицы острова.

По острову путешествовал третьим классом, делал заметки, отчего-то решив, что по прибытии в Кэнди покажет их Чехову. Например, про ту старуху в серьгах, очень черную, похожую на еврейку, голую, через одно плечо и по ногам обмотанную красной тканью. Наряд экзотичный, спору нет, а физиономия – ялтинской торговки. И что же? Старуха и впрямь пошла продавать по вагону краденные с плантаций чайные листья.

Выходит, Бунин, как и Ольга, всё еще пишет Чехову.

В Кэнди Бунин, разгладив на ладони марку с почти истершимся профилем, отправился в «Queen’s Hotel». Нанял комнату. Расписался в гостевой книге: мол, в номере 20 остановился Иван Бунин, русский писатель.

Спросил через стойку, стараясь не выглядеть идиотом: не здесь ли господин Чехов? Пока распорядитель, лениво шелестя страницами, бормотал, точно семечки лузгал: «Ткхчекхов, Ткхчекхов», – Бунин рассматривал зазывал, расположившихся на крыльце и высвеченных солнцем словно рампой. Один сидел весьма странно. Шляпа мятая, рубаха желтая. Ноги в крестьянских шароварах скрестил по-турецки, правой рукой оперся на колено, как на подлокотник, пальцами коснулся виска. Бунин уже шагнул от стойки к выходу – и тут распорядитель хлопнул его по плечу и так радостно поманил, что почернело перед глазами. Обмахнувшись шляпой, забыв о мятом зазывале, он поспешил за сингалезом во внутренний двор. От распорядителя пахло геранью. Оглядываясь, открывая кобыльи зубы в улыбке, он завел Бунина за угол – и сразу вытянулся, замер под табличкой, раскаленной солнцем до того, что, казалось, металл вот-вот капнет и прижжет ему смазанные маслом волосы. На табличке выбито по-английски: «Здесь в 1890 году останавливался русский писатель Чехов».

Бунин пил виски с содовой до самого вечера, пока не зазвенели древесные лягушки и слуга, пухлый как женщина и с пучком на голове, не приготовил ему на задней террасе ванну. Пока шли по лужайке, слуга всё светил фонарем им под ноги – распугивал змей, а еще говорил, что знает хорошего проводника, если господин соберется в ботанический сад или храм.

– Твой брат, что ли? – у Бунина в руке, в запотевшем стакане, в темном виски, сладко позвякивая, сталкивались льдинки.

– Нет, он немец, господин. Садовод.

В вечерней прохладе легко дышалось.

– Скромный, как дева, и ходит, как дева, – не унимался слуга. – Слушает очень хорошо.

– Вот черт! – Бунин аж отпрыгнул, наступив на оброненную бог знает кем трость. – Свети ты лучше под ноги!

Виски выплеснулся на лужайку. Под лампой сверкнули желтым два кубика льда в траве. Бунин до смерти боялся змей.

Сегодня, с самого утра обливаясь по́том, Бунин сидел на веранде и ждал. По газону, куда, как оказалось, выходило еще три комнаты, сновали англичане, шаркали белыми башмаками, восклицали, указывая на цветущий куст кетмий – китайские пятилепестковые розы в ответ показывали длинные языки-пестики. Заметил хорошенькую девочку лет пятнадцати; ей было тут скучно. Старуха, по-видимому, гувернантка, серощекая и упрятанная в оборочки, уверяла, постукивая о шезлонг деревянными четками, что жару господь послал юной леди за непослушание.

Обед – вареное безвкусное мясо, пресный сыр и благоуханные фрукты – Бунин унес в комнату, спасаясь от мух. Поев, снова вышел на веранду. Завтра, думал он, будет почтовый немецкий пароход, стоит уплыть с ним в Европу. Побродить по замкам, пока не промотал и эту, вторую по счету, «Пушкинскую премию». Может, в Баденвейлер заехать, будь он трижды проклят…

На лужайку пришел тощий зазывала, которого Бунин видел вчера на крыльце. Сегодня он приоделся: был в пробковом шлеме и старом до серости летнем костюме. Всё предлагал англичанкам осмотреть Зуб Будды и совершить вояж в джунгли. Взрыкивая на немецкий манер, по-английски толковал про «стыдливые маргаритки»: к ним протягиваешь руку – а они лепестки закрывают, головки прячут.

– Сэр, они еще краснеют и веерами прикрываются, – сострила девчонка.

Зазывала не то фыркнул, не то хохотнул, по-сингалезски поклонился и, отступая, всё же сунул старухе буклеты.

– Ну и тип! – пробормотал Бунин, наслаждаясь свободой обругать всё на родном языке, оставаясь вежливым в глазах англичан и туземцев.

Сел в шезлонге свободней, прикрыл глаза.

И тут перед ним оказались две босые ступни – по-европейски бледные, голубоватые, а не лиловые, как у тамилов или сингалезов. Подкрался этот зазывала неслышно. «Ходит, как дева», – вспомнился вечерний разговор со слугой; наверное, он и впустил этого «немца». Костюм болтался на зазывале как на жерди, но был отглажен и местами ловко подштопан. Наклонившись, немец поднял с лужайки ту, вчерашнюю трость, оперся на нее, потом протянул Бунину.

Бунин помотал головой: не мое.

Разговаривать не хотелось. Надо было к распорядителю, справиться о билетах на пароход. Иначе тут еще на неделю застрянешь. Но по телу разливалась какая-то тоска: не то лень, не то жажда. Уже собрался на немецком спровадить зазывалу, лицо которого теперь казалось черным против солнца, и глаз было не разобрать под козырьком щегольского пробкового шлема. Только вот в том, как он опирался на трость, да и в самой трости было что-то знакомое. Но какой же заношенный на нем костюм! Бунин похлопал по карманам, решив подать зазывале несколько рупий и выпроводить с богом.

– Нет, маркиз Букишон, не трудитесь, – зазывала отбросил трость, уселся перед ним, скрестив по-турецки босые ноги, снял шлем, поправил седую прядь, упавшую на лоб, и закрепил на носу пенсне. – Тут вам за деньги сыщут любой фрукт, девицу и даже яд кобры, только не порядочного портного.

* * *

Запах горелого лука вырвал Аню из прошлого. Распахнув духовку, отшатнулась от дыма и чада. Мясо, говяжья вырезка, обуглилось острым краем и курилось, как подпаленный по весне сухостой на пригорке. Прогоревшим хворостом торчали вокруг полукольца лука. Аня открыла все окна, ощутив, что и снаружи тянет дымком. Размахивала и крутила кухонной тряпкой, выгоняла чад.

Почти десять, Руслан давно должен быть дома. Выглянула на улицу; там было тихо, ни души.

Обрезала обугленный край мяса, сбросила в мусор. Споткнулась на ходу о пакет из «Пятерочки» с носками. Скатанные разноцветные кругляши раскатились в стороны. Мешок был меньше, чем тот, первый, московский. Досадное недоразумение, ставшее приятным воспоминанием.

Тогда они только съехались. Квартира-студия, крохотная, для жизни по разным графикам вовсе не подходила. Чтобы собраться на раннюю встречу и не будить его, приходилось запираться в ванной со всем скарбом. Руслан удачно выгородил зоны под «кухню», «спальню», устроил вместо стола барную стойку, которую сам недолюбливал, поэтому и в их общей квартире, и в этой, сербской, появились столы-великаны.

Аня тогда еще в офисе работала. Возвращаясь домой, суетилась по хозяйству. Убираться особенно было и негде – метров тридцать вся квартира. Пройдясь влажной тряпкой по углам, у мусорного ведра Аня заметила тот мешок. Слегка завязанный, не затянутый. Открыла посмотреть – боялась, как бы Руслан не выкинул ее черновики или нужную в доме утварь.

В мешке были носки: клубочками, парами. Светлые, коротенькие по моде, и черные, которые Руслан носил на работу, под брюки. Он отмечал как весомый промах, когда в очередном телешоу у развалившегося в кресле политика или актера просвечивала кожа между краем носка и брючиной. Были и пестрые носки с рисунками – какие-то огурцы, велосипеды, олени, Симпсоны. Роднило пары лишь то, что носки были рваные, протертые.

Аня, недолго думая, уселась за штопку. Ей даже понравилось – растягиваешь носок на пятерне, как на пяльцах, водишь иголкой туда и сюда, края ткани постепенно стягиваются пухлыми шовчиками. Закончив со штопкой, Аня решила все пары простирнуть, просушить, сложить Руслану в ящик с бельем. И ничего не говорить. Пусть носит, да и всё. У нее было время сделать ему приятное – вот и сделала.

Пока носки крутились в машинке с остальными пестрыми шмотками, Руслан пришел с работы, и вечер был хороший, хотя они просто сидели за барной стойкой, ковыряя глазунью из одной тарелки.

Две недели спустя она обнаружила у мусорного ведра бумажный комок. Наверное, Руслан второпях выбросил свои почеркушки. Шлепнувшись поверх мусора, ком развернулся, из него выпала пара коротких белых носков, порвавшихся ровно по месту ее штопки. В ящике с носками остальных «штопаных» не было. Руслан потом рассказал, как умилялся на эти шовчики, но надел каждую пару ровно один раз – снова расползлись. Вот и выбрасывал завернутыми в бумагу, чтобы Аня не расстроилась. «Представляю, сколько ты их зашивала, – Руслан помолчал, думая, говорить или нет. – Но, если честно, тот мешок был на выброс».

В замке завозился ключ. Аня скорее собрала носки обратно в мятый пакет, сунула в мрачный кухонный шкаф. С глупой надеждой, что там они и исчезнут. Руслан пришел уставший, голодный. Даже мясо, не только подгоревшее, но и пересушенное, жевал с аппетитом. Аня налила им обоим вина.

– Они его не умеют выдерживать, – она всё принюхивалась к своей кружке. – Перебродило – и разливают.

– Чего мы отмечаем?

– Ну, я сегодня созвонилась с Кариной, она со своими тональниками опять…

– А, да, слушай, пока не забыл, – по тому, как Руслан перебил ее, поняла: по дороге домой он что-то надумал. – Сколько кофемашина стоила?

Аня сказала. Руслан, клацая в калькуляторе телефона, что-то плюсовал. Под лампочкой обозначились его красноватые веки и мешки под глазами. Он почесывал щетину, ерошил жесткие рыжие волосы. Добавил утюг, продукты, вино. Нахмурился. Сообщил, что она и впрямь его карточку опустошила.

– Я тут подумал… Пока не увольняйся лучше. У нас перевод завис, зарплата будет только в конце января, скорее всего. Потерпишь?

Аня протирала кофемашину: ее черные матовые бока притягивали любую пылинку. Рука с тряпкой замерла.

– Ехал, прикидывал… Там, конечно, у тебя не деньги, но месяц перекантуемся.

– Я уже Карине сказала. Ты же сам меня просил уволиться.

– Ну, объясни ситуацию. Карина твоя еще и рада будет, к Новому году в Москве такая горячка, любой бизнес прет. Не то что здесь.

Аня посмотрела вопросительно.

– Я уже с работы вышел, помню, что обещал пораньше, но вернулся с финансистами созвониться. Может, помнишь, мелкий такой парень, ты в офис к нам приходила, всё уводил меня. В Чикаго улетел, все дела встали на два дня, пока джетлаги у него, а теперь вот перевод сделал, но деньги зависли между банками…

Руслан залпом допил вино из кружки – «И правда, кислятина», – ушел в ванную. По его поникшим плечам Аня поняла: есть еще что-то, о чем он не рассказал.

5
Русский дом

Старая церковь близ улицы Кралицы Натальи была точно в яме. Прохожие промахивали по тротуару, как птицы, на уровне куполов. Туристы вытягивали шеи, высматривая вход в храм, и снова по-черепашьи втягивались в шарфы. Движение по узкой и, надо полагать, старинной улочке было шустрым, а туристы мешали, пятились с тротуара на проезжую часть.

Аня свернула к Русскому дому, на ходу соображая, как начать разговор. Просить она не умела. «Недотепа ты, вся в отца», – упрекала ее мать.

Желтый фасад с колоннами отступал от дороги, как корешок книги, задвинутой глубже на полке. На крыльце курили два парня в красноверхих кубанках; Аня уже открыла рот заговорить с ним по-русски, но знакомые «пола́ко» и «до́бро» ее остановили. Она молча поднялась на крыльцо.

Пропищала рамка металлоискателя – уродливая среди лепнины, зимних пейзажей по стенам, толстых ковров, покрывавших дубовый добротный паркет. Справа за стеклянной стеной сидела крашеная блондинка за сорок: губы так густо намазаны бордовой помадой, словно она с наслажденьем, по-детски, пила вишневый сироп и забыла утереться. Отточенным взмахом бровей она подозвала Аню, собиравшуюся уже сделать вид, что фотографирует интерьер. Спроси она, что́ на картинах, Аня проблеяла бы в ответ несуразицу: от волнения ничего не видела. Сутулясь, ляпнула первое, что пришло в голову:

– А где библиотека?

– Вон туда пройдите, между зеркалами вход.

Интонация – заученная, механическая. Так говорят экскурсоводы и торговцы в электричках. Видимо, указывает путь в библиотеку по сто раз на дню.

– На двери расписание, сфотографируйте на будущее, – добавила администратор.

– То есть библиотека закрыта?

– Нет.

Теперь придется идти. Тетка с вишневыми губами уже отвернулась от стекла и сказала кому-то: «Когда они приедут? Я что, без обеда должна сидеть?!».

Библиотека и впрямь работала. Аня слышала, что здесь огромная коллекция литературы на русском, вторая среди российских культурных центров в Европе. Ожидала коричневых старых фолиантов, бесконечных стеллажей под потолок. Нет. За стойкой библиотекаря виднелись простые книжные шкафы. Один шкаф целиком забит мягкими обложками современного детектива.

Библиотекарша, выскочившая из-за стойки, вытянулась столбиком: острый носик, черные глаза, серая кофта – ни дать ни взять сурикат. Она тараторила, или Достоевский на портрете над ее головой был слишком задумчив, – но Ане показалось, что женщина буквально швыряет в нее восклицаниями:

– У нас есть телефон! Мы подберем вам книгу и отложим! Даже редкую! – не остановилась, пока не изложила все преимущества.

Аня вдруг решила, что это всё бесплатно, и уже шагнула к полкам, – но библиотекарша вдруг преградила ей путь, протянула бумагу.

– Вот тут у нас прейскурант, читательский билет, залог. Оплата наличными.

Выходило больше двух тысяч динар. Аня открыла сумочку; там – паспорт и всего сотня евро, которую она собиралась разменять, чтобы купить продукты. Пожалела о дрянном вине, выпитом за эти недели, кофемашине, навороченном утюге. На кой черт она так разгулялась? Представила себя здешней библиотекаршей: оформить билет, найти книгу, выписать штраф, если долго не возвращают…

– Э-э-э, можно я у вас поработаю? То есть, я ищу работу. Мы переехали сюда, понимаете, и…

Библиотекарша важно опустилась на стул. Смотрела на Аню снизу вверх, но весь ее вид, как в детской игре, говорил: «Я в домике».

– Нет, нет. Нам в библиотеке никто не нужен, – она вцепилась в ручки кресла, словно претендентка вот-вот ее сгонит. – Спросите у администратора, может, я не знаю, на уборку… Хотя вряд ли.

– Можно, я просто полистаю книги?

– Вон там у нас современные писатели, – библиотекарша поморщилась, махнула вдаль, будто в соседний город. – До самого читального зала.

Двери в читальный зал были заманчиво приоткрыты; казалось, там кто-то сидит. Аня заглянула. Внутри блеснули безобразные современные плафоны, освещавшие длинный овальный стол из массива, посеревший от старости. На таком хорошо бы смотрелись зеленые лампы, как в Ленинке, или в квартире, которую сдавал тот серб. Они бы отбрасывали на белую бумагу мягкий отблеск старых елочных игрушек…

– А Чехов – современный писатель? – спросила Аня у библиотекарши.

– Нет, конечно. Он в классиках. В самом низу.

Библиотекарша указала на полку в сантиметре от паркета. Аня присела на корточки, а потом опустилась на колени. Пол, как обычно в библиотеках, был чистый и сухой. Будто книги, крепко переплетенные, сами наводят вокруг себя порядок.

Чехова было негусто. Некоторые издания дублировались. В двойном экземпляре стояли избранные рассказы на английском. Любопытства ради полистала «The lady with the dog». Впечатление странное – точно читаешь Моэма. Издания новые, пахнут типографией; приятно, да не то, чего ждешь от библиотечных книг.

Некоторые сборники проштампованы. Красная круглая печать сообщала, что это собственность «Русского дома, центра науки и культуры в Белграде». Кармашков с карточками, где записывались и вычеркивались номера читательских билетов, не было. То ли так не делали в сербских библиотеках, то ли Чехова просто никто не брал.

– Ну, чего тебе?

Аня вздрогнула, обернулась. У стойки библиотекарши переминался прыщеватый парень с копной черных кудрей и рюкзаком за спиной. Всё выдавало в нем школьника.

– «Войну и мир» хочу продлить. Последние два тома.

– На сколько?

– На месяц.

– Ну, прям. Давай уж сразу до конца учебного года. Когда у вас там экзамен, в мае, что ли?

Школьник грустно кивнул.

– С наступающим, – тон у библиотекарши был свойский; прозвучало как «проваливай».

Аня хмыкнула, продолжила листать Чехова. Сборники были составлены странно: проза вперемешку с пьесами. «Сахалин» напечатали отдельно – и то спасибо.

«Дядя Ваня» встречался лишь в одной книге с бурыми тонкими страницами, пахнущими всеми библиотеками Аниного детства. В предисловии говорилось, что пьеса была поставлена 26 октября 1899 года во МХАТе, но премьера могла бы состояться раньше и в Малом театре, если бы автор сократил текст, как просили.

Аня сидела и читала. Библиотекарша, собрав листы пачкой, стучала ей по столу – выровнять края. Ане это не мешало. С картин, висевших над книжными шкафами, глядели на нее старые усадьбы в пятнах сирени. Колонны и портики с крышами едва намечены, всё расплывалось: каждый мог увидеть свое. Дождь, солнце, май, август. В таких домах было где укрыться. Сейчас можно лишь в телефон спрятаться да в свои мысли.

«Мы отдохнем!» – говорит Соня в финале пьесы. Занавес медленно опускается.

В холле Аня, решительно топая по паркету, направилась к администраторше. За стеклом ее не оказалось: она придерживала входную дверь, а через раму два дюжих мужика затаскивали коробки и картины в папиросной бумаге с прилепленными скотчем номерами и накладными. На улице тарахтела машина, тянуло бензином, сигналили. Мимо Ани проплыл взгляд какого-то архиерея: портрет в полный рост несли незавернутым. Глаза, подернутые синеватой старческой пленкой, будто отгораживались от суеты и от Ани с ее несуразными поисками работы.

– Извыните, – парни в кубанках пронесли мимо нее два мундира, черных с золотыми пуговицами и погонами.

Мундиры, надетые на портняжные манекены, были до того узки, что и на Аню едва бы налезли. Кадетские.

– Придержи, – сказала администратор, передавая Ане дверь, потом важно сошла к машине, надела белые перчатки и пронесла мимо икону.

Всё это спускалось в зал за холлом, теперь освещенный. Аня, отойдя от двери, сверху наблюдала за администраторшей. Та огромными белыми перчатками тыкала в углы, где громоздились коробки.

Пробегая в очередной раз мимо, спросила своими сиропными губами:

– Вы что-то хотели?

– Да, я хотела спросить: можно ли у вас поработать?

– ВНЖ, разрешение на работу есть? Сербский знаете?

Администраторша опять перешла на заученный тон: видимо, Аня была не первой русской без документов и в поисках работы. Аня покачала головой.

– Ясно. Ну, не знаю даже. В подсобку если, картошку чистить для ресторана. Там же уборка. Умеете?

– Да-да, а сколько вы платите?

– Сколько? – администратор удивилась, будто Аня отказывалась от подарка. – Ну, вы понимаете, это скорее вознаграждение за работу в таком историческом месте. Тысяч двадцать динар, думаю, сможем.

Аня перевела в рубли. Пятнадцать тысяч.

– Сто пятьдесят евро?

– Девушка, я же вас не заставляю. Извините, у меня дел полно.

Администратор вновь застучала каблуками по лестнице в зал.

– А что здесь будет? – спросила ее сверху Аня.

– Выставку готовим. Нам девяносто лет. У вас под рукой проспекты.

И правда, на мраморных перилах, куда облокотилась Аня, лежали брошюры о юбилее Русского дома в Белграде: «Уже 90 лет мы помогаем русским эмигрантам в самых непростых ситуациях, становясь…». Аккуратно положила проспект на место.

В холле обернулась на пейзаж – на нем фасад Русского дома был весь в снегу, как и крыши припаркованных машин. Снег написан округло, завитками, словно баранья шерсть, и такие же кучерявые облака развешаны по небу. «Раз в десять лет замерзает Дунай», – вспомнились слова того серба. Когда вышла на крыльцо, двое в кубанках снова курили.

В автобусе Ане по плечу постучал контролер. Протянула ему транспортную карточку, тот долго ей что-то втолковывал по-сербски, потом, продираясь сквозь толпу, провел к валидатору. Приложил карточку, списалось 80 динар. Аня поморщилась. Скоро и на этой карте денег не останется. Контролер пикнул ее карту еще и на своем аппарате, Аня вытянула шею посмотреть, сколько еще взяли штрафа, – и тут двери автобуса открылись возле менячницы. Выхватив свою карту у контролера, Аня ринулась в проем, – но дверь сомкнула черные резиновые окантовки и не пустила: придавила ей палец и захлопнулась совсем. Контролер, поймав ее взгляд, пожал плечами.

Сойдя у «Югославии», Аня села под козырьком остановки, окруженная старыми рекламами. Приложила палец к металлической скамейке; он остывал, боль уходила. Черно-белый билборд с ребенком, которому нужен был донор крови, заменили цветным, веселеньким, о распродаже.

Аня обернулась на «Югославию», достала из сумки завалявшуюся помаду, накрасила губы, распустила, сняв резинку, темные волосы по плечам, взбила попышнее. Прошла в гостиницу, потом через холл, насквозь.

На ресепшен казино сегодня была только брюнетка. Узнав, что Аня пришла играть, и паспорт при ней, заулыбалась, и даже тот древесный охранник слегка ей поклонился.

Аня поменяла пятьдесят евро на динары и фишки, рассчитывая неделю готовить на оставшийся полтинник, если сварит суп и несколько гарниров. Из этих поварских мыслей ее выдернул перезвон висюлек на шторке, за которой был зал с игровыми автоматами. За ними сидели какие-то студенты, аппараты сигналили и курлыкали, вываливая на экраны разносортицу фруктов. Раздавалось «Сра́нье!» и другой созвучный русскому мат.

Невозмутимые официанты разносили бокалы с напитками. Подошли к Ане – оказалось, пить можно бесплатно, пока играешь. Взяла бокал красного, но, принюхавшись, уловила забродившую кислинку – и теперь не знала, куда приткнуть вино, чтобы освободить руки. Пушистый ковер под ногами был в старательно затертых пятнах.

На втором этаже, куда вела винтовая лестница, музыка долбила, а ковры стали еще толще. По столам мелькали лиловые и серебристые лучи световой установки.

Две немки, сидящие за покером, были так невозмутимы, будто просто пили чай. Дряблые шеи, дерзкие стрижки, добротная одежда, минимум косметики – те самые европейские пенсионеры, которые «могут себе позволить». У них было по бокалу с коньяком на донышке. Они ждали кого-то для компании. Аня прошла мимо: так и не освоила ни одной карточной игры.

Белые рубашки крупье в этом свете казались неоновыми, а черные галстуки-бабочки вовсе терялись. Аня стояла и смотрела, как крутится рулетка и падает шарик, неоновый, в тон рубашкам. Рулетка была черно-красная с белыми числами вразнобой, и только ноль, зеро, написан белым по зеленому. На шершавом сукне стола делали ставки. Тут же пестрели стопки фишек. Аня, пристроив свой нетронутый бокал на край, щелкала кругляшами в руке, уже начавшей потеть.

Официант, подошедший с напитками, спросил, что ей предложить. Она, перекрикивая музыку, объяснила, что не знает, как ставить. Отвечал по-русски, почти чисто, едва путая ударения: ставь на черное или красное, или на дюжины; выбирай вертикальные и горизонтальные строки на полотне; угадывай сразу два, а то и четыре числа, просто разместив фишку на черте между ними… И еще штук пять разных комбинаций.

– По́няла? – спросил парень.

– Нет.

– Ставь на любое число. Всё, меня зо́вут.

На полотне – тридцать шесть чисел и зеро. Ошибиться можно только один раз.

Вспомнилась библиотекарша с этим ее «нам тут никто не нужен». Потом несчастный «Дядя Ваня», которого могли сократить и сыграть в Малом, без Ольги Книппер.

– Мы отдохнем, – пробормотала Аня.

– Мо́лим? Поставите Ваше опкладе, – сказал крупье, щёки которого подсвечивал неон рубашки; его черная бабочка была крупнее официантских.

Аня, перегнувшись, поставила все фишки стопкой на 26 черное. У нее ведь тоже «премьера».

Застрекотала рулетка. Аня отвернулась. Задержала дыхание. Казалось, выдохни она – и шарик сдует в никуда.

В ушибленном пальце, под ногтем, дергало и саднило.

На нее пахну́ло коньяком, кругом захлопали, потрепали ее за локоть. Дряблые брыли немок теперь колыхались с обеих сторон.

Она выиграла.

Крупье придвинул к ней несколько высоких стопок с пестрыми фишками. Тридцать пять к одному, в пересчете на евро можно забрать тысячу восемьсот. Возле нее снова оказался тот парень с бокалами.

– Ставь по́ново, – проговорил он. – Я тут три месяца – никто по числу не выигрывал.

Крупье, лицо которого Аня никак не могла запомнить, слегка повел бровью; официант продолжал настаивать. Бабочка на его шее становилась мохнатой, трепетала крылышками. За звенящими занавесками Ане кивала, подначивала брюнетка с ресепшена. От подноса с напитками тянуло сырой, взрытой землей.

Аня сгребла фишки, придвинутые крупье, ссы-пала их в сумку и заторопилась туда, где позвякивали занавески. Брюнетка ушла, решив, что Аня застрянет. Нет.

– Мы отдохнем, мы отдохнем, дядя Ваня, – бормотала Аня себе под нос.

Она только что выиграла себе месяц жизни без работы. Без необходимости работать.

Мара была в «Джерри» завсегдатаем. Цены тут вдвое против обычных ресторанов города. Белые скатерти, приглушенный свет, в нишах выставлены бутылки раритетов вроде лафита урожая 1978-го. Атмосфера роскоши. Уже в третий раз за день Аня оказалась в месте, совсем для нее не подходящем.

– А тебе идет красная помада… Только вот зубы чуть-чуть. Вытри.

Пока Аня скребла по эмали салфеткой, Мара заказала им обеим тар-тар с вином:

– Дороговато, но я такой вкусный тар-тар и в Москве не ела.

После казино тут было тихо, приятно. Никто Аню не торопил, не подначивал. И вино, хоть и из сербской винодельни, было пряным, отдавало шоколадом и изюмом. Стоило – как годовой абонемент в библиотеку, который еще утром Аня не смогла себе позволить.

Мара ела жадно. Отправляла в рот такие порции, что Аня удивилась, как ей удается их пережевывать, не теряя облика красивой женщины.

– Младан, еще вина, – Мара махнула официанту и уставилась на Аню, доставая мохнатыми ресницами почти до бровей. – Ну? Долго будешь меня мариновать? Забросала сообщениями, просила срочно встретиться – и молчишь сидишь. Хорошо, что я тут обедаю регулярно. Рядом была.

– Если Руслан спросит, скажи, что ты мне обменяла на рубли тыщу евро.

– А на самом деле?

Аня глотнула вина, тепло от него растеклось по всему телу.

– Заначку распотрошила, мне зарплату задерживают, – Аня то ли хмелела, то ли смелела от того, как ловко придумала. – Иначе и правда пришла бы к тебе с рублями; непонятно, куда их теперь девать. Ни вывести, ни потратить.

– Почему? Мне как раз рубли нужны. Ну, точнее, маме переведу. Зарплата у нас теперь в евро… В общем, можешь мне кидать на карту, как придут.

Аня надеялась – тем разговор и закончится, но Мара вдруг приосанилась, как на работе:

– Так когда у тебя зарплата?

– Э-э-э, ну, наверное, через месяц.

– После январских напомню. – Мара подняла свой бокал, на дне которого вино чернело и не просвечивало. – Ну, за нас?

– Слушай, а что у вас там в офисе с деньгами творится?

– Ты всё про деньги… Ну, задерживают оформление, финансирование сейчас тоже не быстро идет с этими санкциями. Думаю, рассосется.