Текст книги "Детство"

Автор книги: Айбек

– На, возьми. Это как раз по тебе птица.

Я сильно горевал, замечая, что дяде становится хуже. Высокий, ладный, большеглазый, с широкими сросшимися бровями, красивый, лежит он теперь в постели, пожелтел, осунулся, высох, как спичка. Я сижу рядом, притих, смотрю на него с жалостью. Дядя чуть слышно шепчет, не открывая глаз: «Одолела меня хворь… Одолела…». Чтобы скрыть невольные слезы, я бросаюсь на улицу.

На улице я скоро забываюсь. Неподалеку от нас жил бай, круглый, как шар, тучный человек с белой бородой и с огромным – арба мяса – животом. Вместе с выводком байских ребятишек я вхожу на просторный двор. На внешней и на внутренней половине двора роскошные, крытые железом дома. В комнатах всюду ковры, никелированные кровати, множество сундуков с разным добром. Меня подвели к какому-то блестящему новому ящику с большущей трубой. Один из мальчишек покрутил ушко сбоку. На ящике быстро-быстро завертелась черная плоская тарелочка, а из трубы вдруг зазвучала музыка, а потом кто-то вроде запел по-русски. Я ни слова не понимаю, но слушаю с интересом и с удивлением. Что за чудо?! Потом спрашиваю тихонько:

– Колдовство, что ли, тут? Как эта штука называется?

Ребята хохочут.

– Это граммофон. В Ташкенте таких вещей нет, отец из Москвы привез недавно, – поблескивая глазами, говорит один мальчишка. – Весь секрет в тарелочках, это они играют. – И тут же останавливает граммофон. – Ну, хватит, в другое время послушаешь.

«Вот бы потрогать его, – думаю я про себя. – И еще послушать бы!..».

* * *

Наступили мягкие, сентябрьские дни: пора созревания фруктов, арбузов, дынь. Но мне малодоступно все это. Денег у нас – не густо… Нет денег… Проходя мимо лавок, я лишь издали поглядываю на фрукты.

Отец приезжает редко. Иногда пропадает по полгода. Если появляется, то на несколько дней, и затем снова исчезает надолго. «У нас много долгов…» – чтобы как-то утешить себя, думаю я с горечью.

После школы мы, мальчишки, каждый день шатаемся по улице. Время от времени все увлекаемся какой-нибудь игрой. Я, например, стал мастером игры в ашички. А Ходжи и меня обскакал. По этой части мы с ним в квартале первые. Каждый день после полудня, а по пятницам – и с утра до вечера, у нас только и забот, что ашички, Обыграв всех мальчишек нашего квартала, мы вдвоем отправляемся или к Балянд-мечети или же в квартал литейщиков. Потихоньку перешептываясь, мы и там обыгрываем всех подчистую и внезапно уходим. Мальчишки с криком бегут за нами. Если догонят, начинается драка.

Но мы и в таких случаях не теряемся.

* * *

Девушки, ровесницы Каромат, играют у нас во дворе в мяч. Девушки всегда ищут для своих игр место поспокойнее, где нет взрослых джигитов, стариков. А наш двор как раз такой, подходящий для них.

– … четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…

Играет Саломат – рослая девушка с крепкими руками и с широким открытым лбом, живущая по соседству. Метнув мяч в стену, она быстро поворачивается кругом, ловит отскочивший мяч и тут же снова бросает его.

–.. семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать…

От сильного удара мяч метнулся высоко и улетел в дальний угол двора, угодив в арык. Хозяйка мяча вздыхает, согнутым указательным пальцем смахивает пот со лба и присаживается на край террасы.

Пошумев и поспорив: «Мой черед! Нет, мой!» – девушки продолжают игру.

Большая часть собирающихся у нас девушек живет бедно. Мячи они скатывают из ваты, а чаще – чтоб был легче – из шерсти, а потом туго-натуго обшивают их разноцветным шелком. Если такой мяч шлепнется в арык, он тотчас набухает и тонет в воде. По этой причине девушки играют очень осторожно.

Играет Таджи – тоненькая, стройная, симпатичная такая девушка с искристыми глазами, изящным, как фисташка, носиком и с бесчисленным множеством косичек, спускающихся до колен. Она бросает мяч и кружится все чаще и чаще. Долго, очень долго кружится.

– А ну тебя! Привязалась к мячу. Все равно отстала, лучше передохни, – сердито взглянув на Таджи, говорит коротышка Саври.

Таджи не уступает и в свою очередь подкусывает Саври:

– Ты только и знаешь – язвить. Посмотрим, кто кого!..

Споры, ссоры и обиды то и дело возникают среди играющих. Когда становится невтерпеж, выступает их «матка», тараторка Салам, болтливая всезнайка. Она мирит: одну побранит, другую обманет, третью утешит чем-нибудь. И игра возобновляется. Играют они с искренним увлечением, до пота, до яркого, как тюльпан, румянца на тугих щеках.

Сестренка моя Каромат и в красоте, и в веселости, и в ловкости не уступает подругам.

Мне нравится наблюдать за их игрой, слушать их шутки и даже взаимные препирательства.

– Сгинуть тебе! Даровое представление для тебя тут? А ну, вставай, подавай нам мяч! – резко вскинув головой, приказывает мне Салам.

Я с одного прыжка ловлю мяч, забрасываю его на крышу и бросаюсь наутек.

Устав от долгой, часами продолжающейся игры, девушки усаживаются рядком на краю террасы и начинают разговор. У них всегда есть чем поделиться, над чем посмеяться, о чем посекретничать. Шепчутся, шепчутся тихонько и вдруг захихикают. Меня разбирает любопытство. Они негромко поют песни, читают на память газели. Говорят о любви, увлечениях, чаще всего намеками. Рассказывают друг другу о том, что приходили сваты, порой радуются, порой умолкают, погрустневшие, печальные.

Когда сгущаются сумерки, девушки расходятся по домам, кто прикрывшись паранджой, а кто просто легким халатом.

Часто девушки и молодые женщины приходят к нам вечерами, прихватив с собой свои рабочие сумки. Это уже вошло в обычай. Занимаясь шитьем тюбетеек или вязанием тесьмы, участницы посиделок ведут веселые разговоры, часто перемежающиеся громким смехом. Поют песни. А иногда рассказывают сказки.

Прикорнув в сторонке, я радуюсь случаю, слушаю, притихший. Когда сказка кончается, упрашиваю: «Еще, еще какую-нибудь хорошую зачните!». Бывает, что я резко прерываю только что начатую сказку: «Другую давайте! Эту я слышал уже, знаю».

Такие посиделки, особенно в зимнее время, часто затягиваются до полуночи.

* * *

– Мы с Тургуном спешим на базар. Я в длинной рубахе, в новой тюбетейке, босой. В поясе у меня крепко-накрепко завязаны сорок копеек серебром и медяками.

Время – близко к полудню. Небо облачное. Солнце то блеснет на минутку, то снова скроется в облаках.

– Книги, они дорогие очень… – осторожно намекает мне Тургун. – Лучше бы купить чего повкуснее…

– Нет-нет! – возражаю я, сразу разгадав, куда он клонит. – Это хорошая книга. Вот погоди, в ней есть такие стихи!.. Э, да ну тебя, не понимаешь ты… – И помолчав, продолжаю уже спокойнее: – Мороженое, конечно, штука вкусная, да боюсь матери. Деньги дали на книгу.

Протискиваясь в толпе, лавируя между арб, лошадей, ишаков, мы добираемся до книжных лавок. Здесь, в книжном ряду, тихо. Лишь изредка увидишь листающего книгу студента медресе в длинном легком халате и в грязной замусоленной чалме, тощего, бледного, обросшего.

Мы с Тургуном не раз и не два обходим весь ряд, останавливаемся у каждой лавки. Неожиданно взгляд Тургуна задерживается на стае собак, сцепившихся на крыше.

– Эх, жалко! – говорит он, подталкивая меня в бок. – Откуда бы нам взобраться на крышу? Вон сколько их там. Выбрали бы и увели какую получше…

– Да ты сдурел?! – сердито возражаю я. – Они же разорвут нас!

Лавки полны религиозными книжками. В каждой обязательно есть коран. Много арабских, персидских книг.

– Дядя, нет ли у вас Мукими? – спрашиваю я, остановившись у одной лавки. – Стихи о любви…

– Хо! – с мягкой улыбкой говорит продавец книг, обходительный и ласковый седой старичок. – Молод ты еще. Мал, сын мой. По Мукими есть.

– Я читаю всякие книги, – поясняю я, – а эта девушкам понадобилась. Они любят читать Мукими. У него есть хорошие стихи, дядя.

Старик хохочет. Потом неторопливо встает, начинает рыться на полках. Долго ищет. Наконец подает мне сборник.

Это небольшая книжка, хорошо оформленная, в красивой обложке. Я бережно беру ее, осторожно перелистываю. Шевеля губами, шепотом читаю про себя.

– Отец, сколько она стоит? – спрашиваю, закрыв книжку.

– Никчемная книжонка… Зачем она тебе? Идем!.. – незаметно подталкивая меня локтем, шепчет Тургун.

Я тоже шепотом сердито объясняю:

– Мукими – замечательный поэт. Ты же неграмотный, не понимаешь. А мать наказывала, чтоб я обязательно нашел эту книгу.

Старик смеется, добродушно щуря глаза:

– Твоя правда, сын мой. Хорошая вещь. С глубоким смыслом. Я встречал Мукими. Приятного нрава, мудрый человек был покойник. В Коканде жил он. Большой поэт. А эта книга – кусочек сердца поэта. Цена ей две теньги, сынок. Бери, это бальзам для девичьего сердца.

«Сестренка как раз дала две теньги, значит, она знает цену», – отметил я про себя. Я осторожно развязал поясной, платок, с поклоном вручил деньги хозяину. А книжку сунул за пазуху.

Выйдя с базара, мы присаживаемся на корточки на берегу канала, черпаем пригоршнями воду и пьем. Потом идем дальше. Я замедляю шаг и начинаю читать про себя, тихонько переворачивая страницу за страницей. А Тургун сердится, кричит:

– Э, если хочешь читать, читай вслух или идем быстрее!

Я смеюсь, не отрывая глаз от книги. Читаю негромко:

 
Черным-черны и без сурьмы блестят твои глаза,
Любой восторженной душе грозят твои глаза.
Все соловьи поют тебе, хваля твой тонкий стан,
Лишь Мукими один поет сто крат твои глаза!
 

– Ну как, понял, друг? Эта газель, сладкая, как песня, полна глубокого смысла.

– Мне она тоже понравилась. Только, купив рыбы, мы наелись бы досыта, а от этого стишка какой толк? – машет рукой Тургун.

Я не слушаю его, все мое внимание поглощено книгой.

* * *

Солнце уже не жжет. Все чаще по небу проплывают облака. Начали опадать листья. И птицы уже, стая за стаей, улетают в теплые края.

Меня одолевает забота: нет ичигов, калош. Скоро начнутся холода, неужели, думаю, придется ходить в школу босиком? От отца нет никаких вестей. Я уже и письмо писал. Молчит.

Мать, бедная, идет с жалобой к бабушке.

– Отец твой, – говорит бабушка, – тоже скуп, но, если попросишь, поплачешься, думаю, не откажет в паре ичигов. А вот с калошами – беда. Как-нибудь уж сама добудешь. Не успеешь оглянуться, холода настанут, так что ты уж торопись, позаботься о сыне.

Когда приходит дед, мать исподволь, мягко заговаривает с ним насчет ичигов. Дед хмурится:

– О, доченька, терпи, довольствуйся тем, что есть. Как говорят: у кого есть – по достатку, у кого нет – по возможности. Расходов у меня и без того по самую макушку.

– Отец, милый, к кому же мне и идти со своим горем, как не к вам? Зять ваш скитается где-то в степи. Котелок тем только и кипятим, что тесьмой добуду. Вы обязательно должны сшить ичиги Мусабаю.

Дед не отвечает, задумывается ненадолго. Потом медленно встает, уходит куда-то и немного времени спустя возвращается, улыбающийся, с парой ичигов в руках:

– Вот, мой мальчик, надевай. Добрые ичиги…

– Ну, носи на здоровье, – говорит обрадованная мать, Крепко прижимая к груди ичиги, я бегу домой. Дед смеется мне вслед:

– Обрадовался!..

Наутро от отца неожиданно пришли деньги. Мы сразу же отправились на базар и купили калоши.

* * *

Однажды в полдень перед концом занятий учитель подозвал меня к себе и говорит:

– Ну, идем, сын мой. Ты уже большой стал, с нами вместе будешь читать молитву о вспомоществовании. Есть тут одна больная…

– Что вы?! – Я покраснел, потупился.

Учитель оглядел меня и, видимо, догадался о причине моего смущения.

– М-мм… – проговорил он задумчиво. – Ну что ж, беги тогда приоденься. Было бы чисто, и довольно.

Я стремглав бегу домой.

– Мама, быстро! Где моя чалма?

– Что такое? – не понимая, спрашивает мать…

– Мы молитву, молитву идем читать, о вспомоществовании! – Я торопливо надеваю стеганый ватный халат, новые ичиги с калошами. Срывая с колышка бабушкин кисейный платок, кое-как наматываю его на голову и бегу в школу.

В школе уже собралось с десяток мальчишек-подростков пятнадцати-шестнадцати лет. Я оказался самым маленьким среди них. Ребята при виде меня зашептались. Учитель догадался и пошутил:

– Он хоть и мал, да удал, вам не уступит.

Я краснею и отворачиваюсь в смущении.

Все мы во главе с учителем молча выходим на улицу. Сворачиваем в переулок и тут же натыкаемся на свалку: какие-то мужчины наскакивают друг на друга, тузят кулаками.

Учитель останавливается. К нему подходят старики.

– Разведите, разведите их, почтенный!

Учитель бледнеет от гнева.

– Стой, стой! – кричит он. – Побойтесь аллаха, невежды!

Участники драки смущенные расступаются: у кого ворот разодран, у кого рукав чуть держится.

– Простите! Простите, почтенный!..

– В чем дело? Из-за чего скандал? – спрашивает учитель, еще не остывший от гнева.

Старики поясняют:

– У одного бедняка подошел срок долгу, и он решил продать дом. Из-за дома и скандал. Нашлись люди с достатком, и тому хочется взять, и другому завидно…

Вскоре мы входим в угловой двор по левой стороне переулка. Навстречу нам выбегает небольшого роста обходительный человек лет тридцати пяти-сорока. Больная лежит на просторной красивой террасе. Хозяин дома, сорвав с колышка большую шаль, торопливо прикрывает ею лицо больной. С поклоном показывает на разостланные одеяла:

– Пожалуйста, господин мой!

– Как ваша супруга? – справляется учитель, снимая кауши.

– Ей день ото дня все хуже, почтенный, – шепчет хозяин. – Может, после молитвы о вспомоществовании голову поднимет.

– Коран – слово божье. Молитва о вспомоществовании может сотворить чудеса, она и злых духов изгоняет, Да исцелит ее сам аллах! Душа, если она не отлетела, всегда таит в себе надежду. Неверие и отчаяние – от дьявола.

Учитель садится, скрестив ноги.

– Ну что ж, начнем! – говорит он, обращаясь к нам.

Мы рассаживаемся вокруг него на мягких одеялах и начинаем читать соответствующую суру корана.

Я украдкой приглядываюсь ко всему. Хотя двор был маловат, дом и терраса были уютные и напоминали изящную шкатулку. Крыша железная, столбы и наличники крашеные. Во дворе много цветов. Маленькая девочка, с трудом поднимая ведро, несла воду на кухню. На кухне какая-то старуха топила в большом казане курдючное сало. Аппетитный запах выжарок распространялся по всему двору.

Мы все читаем в один голос, торжественно и нараспев. Учитель время от времени дует на больную: «Суф!» Одновременно и мы все разом чуть наклоняемся в ее сторону. Читаем долго, все устали. Только у учителя голос остается чистым и ясным, усталости у него совсем не заметно.

Чтение продолжается ровно два часа. Закончив, мы все вздыхаем с облегчением: «Ух!» А учитель сидит важный и строгий.

– Воды… – чуть пошевелившись, тихонько шепчет больная.

Хозяин торопливо протягивает ей пиалу воды. Потом, сложив руки на груди, говорит, обращаясь к учителю:

– Прошу, почтеннейший! Прошу в дом.

Все мы во главе с учителем проходим в дом. Учитель садится на почетное место. На одеялах разложены мягкие подушки. Комната красиво убрана. Рядами стоят сундуки, в нишах много разной посуды. Напротив входа по углам стоят две чудесные китайские вазы. Все мы молча любуемся ими.

Учитель поинтересовался, что это за вазы. Бай чуть приметно улыбнулся.

– Покойный родитель наш привез их из Кашгара. Я тогда еще молод был. Очень редкостные вазы, – сказал он с гордостью.

Расстилается скатерть. Появляются мягкие лепешки, сладости. Вносится бурно кипящий самовар.

– Берите, берите! Кушайте, – приглашает бай учителя и нас.

Наш подслеповатый чтец корана основательно налегает на сладости. А я стесняюсь, веду себя очень сдержанно, Появляется жирный, обильно приправленный мясом плов. Учитель с аппетитом принимается за него, приглашая и нас.

– Берите, дети, берите! Очень вкусный плов получился. Такой плов, что во всех семи поясах земли не найти равного ему.

Тут мы тоже налегаем на плов. Потом пьем крепкий-крепкий чай. После этого учитель поднимает руки: «Омин!» – и долго читает всякие благожелания хозяину. Мы прощаемся и уходим.

К учителю частенько приходят посетители, кто с чашкой, кто с пиалой. Просят его:

– Господин! Напишите молитву на этой пиале.

У каждого своя причина: у одного «больна дочь», у другого «невестка прихворнула», у третьего «жене занедужилось». Учитель, не откладывая, тут же в классе приступает к делу.

– Молитва, – говорит он, – от всех недугов и затруднений средство. Пророк наш сказал: «Молитва исцеляет от любой болезни».

* * *

Мы, ребята, вечерами, не зная устали, играем на улице, А как только стемнеет, сразу же, словно птицы по своим гнездам, скрываемся по домам. Я тоже боюсь оставаться один и бегу домой вместе с товарищами. Наши бабушки и матери уверяли, что после часа вечерней молитвы на берегу Почча-арыка, у большой проточной воды затевают свои игрища джины и прочая нечисть. Джины будто принимают обличье кошек с огненной шерстью, коз, волков и тому подобных тварей. Если джин, выбираясь из какого-нибудь потайного закоулка, заденет хвостом человека, случайно попавшего навстречу, то человек этот обязательно или припадочным станет, или полоумным, или его паралич разобьет, одним словом, на него обязательно нападет какая ни есть хворь. Чтобы умилостивить джинов, старухи, женщины обычно оставляли вечерами на берегу арыка горсть рисовой каши с мясом или просто каши. О проделках джинов среди женщин квартала ходило много всяких россказней: «Перед таким-то джин пробежал в обличье кошки!», «Такой-то видел, как мимо огненный ком промчался!» Поэтому, когда мне случалось запаздывать, я с замирающим сердцем старался как можно быстрее миновать Почча-арык.

Джины собирались будто бы и вокруг хауза во дворе мечети. Площадка, где стояли арбы нашего квартала, тоже считалась опасным местом. Говорили, что джины до самого рассвета забавляются здесь, раскачиваясь на оглоблях. Проходя мимо этих мест, я тоже припускал со веек ног от страха.

Россказни о джинах и пери никогда не затихали в нашем квартале. Поэтому бабушка даже отца бранила, если случалось, что он возвращался домой поздно: «Шальной какой-то! Шляешься до полуночи по чайным. Как ты не боишься джинов?» Отец посмеивался: «Джинам до меня никакого дела нет, – говорил он. – Они знают, кого им задеть. Люди твердят «джины, джины», а я дожил до таких лет и ни разу даже тени джина не видел». Бабушка испуганно махала руками и шептала на ухо: «Сейчас же скажи: «Помилуй, аллах!»– и сама читала молитву об избавлении.

Днем мы, мальчишки, иногда скуки ради рассказываем друг другу разные страшные истории о джинах и пери. Особенно много сказок о джинах знал Агзам. Он и сам верил в них и очень боялся. Ахмад высмеивал его:

– У меня бабушка по разным своим делам уходит надолго и днем и ночью. Я остаюсь один в пустом доме и ничего никогда со мной не случалось. Хоть бы раз, думаю, показались, посмотреть бы – какие они, джины. Нет, не показываются. Бывает, правда, и мне становится чуточку боязно, тогда я натягиваю на голову одеяло и стараюсь поскорее заснуть.

Я тоже часто думал о джинах и пери, пытался представить их, и мне казалось, что перед глазами мелькают какие-то страшилища. Иногда на улице или дома, если я оставался один, будто слышал чьи-то шаги, какие-то шорохи. Лишь много позже, когда я повзрослел, если заговаривали о джинах, я посмеивался, как отец.

* * *

На улице пылает костер. С треском горят тополевые и урюковые поленья. Это – проводы месяца сафар, второго месяца лунного года. По местным поверьям именно в этом месяце на людей обрушиваются всякие бедствия – засухи, наводнения, смуты. С наступлением месяца сафар прекращались все свадьбы. «Месяц сафар, – говорили старухи, – месяц напастей и несчастий, месяц забот и печалей».

Вокруг костра собралась толпа женщин. Какие помоложе – в паранджах или в накинутых на голову легких халатах, старухи расхаживали с открытыми лицами. У костра шум, гомон, крики. Ребята шалят, озорничают, один кружит над головой зажженной камышиной, другой швыряется горящими углями.

Распоряжаются: учительница, Сара Длинная и Сара Короткая. Бабушка, строгая и печальная, стоит у костра, – А ну, ребята, быстро найдите какую-нибудь собаку! – с озабоченным видом говорит Сара Короткая. – Кадыр пообещал найти, да вот запропастился куда-то.

Ребята в один голос кричат:

– Сейчас он явится! Приведет собаку!

– Тургун, подойди-ка ко мне! – говорит Сара Длинная. – У нас есть собака, веди ее сюда!

– Да, таков обычай, таков обряд, – говорит бабушка, как бы рассуждая сама с собой.

– Положено хорошенько поколотить собаку и заставить ее перепрыгнуть через костер, – строго хмуря брови, с видом знатока говорит Сара Короткая.

Костер горит, как положено, пламя взметывается высоко, под самые небеса. Неожиданно появляются Кадыр, Агзам, Махкам и Ахмад. Запыхавшись, они тащат полудохлую дворнягу, пойманную где-то в квартале Ак-мечеть, Собака тощая, кости выпирают, ребра можно пересчитать, шерсть свисает с нее клочьями.

– Бе, тоже – нашли! – говорю я насмешливо. – Старая, сама скоро околеет. Бездомная, все время шлялась тут.

– И правда, она забегала иногда. Совсем отощала, бедняга, – говорит мать с жалостью. И умоляет Сару Длинную: – Вы для порядка только слегка побейте ее, жалко беднягу. Это самая несчастная из собак.

А ребята и слушать не хотят:

– Будем бить как положено! До смерти забьем!

– Убить, убить непременно! – говорит какая-то престарелая женщина. – Как можно не убить собаку при изгнании месяца сафар? Только этим и можно отвести джинов, пери и всякие напасти.

Шум, гвалт усиливается. Ребята, с криком, с визгом начинают прыгать через костер. Собака испуганно пятится от огня, скулит, дрожит, как в ознобе. В глазах ужас, поглядывает на всех, словно умоляет сжалиться.

Мальчишки и женщины с криками бьют собаку, чем попало, понуждают ее перепрыгнуть через костер. На глазах у бедняги выступают слезы, но мальчишки подталкивают ее в огонь, кричат: «Сафар бежал! Сафар бежал!» Мать умоляет женщин: «Довольно, довольно же! До смерти забили беднягу!» Собака вдруг прыгает через огонь с краю костра и, не переставая скулить, убегает в сторону квартала Ак-мечеть. Мальчишки бросаются в погоню. Тем временем молодые женщины начинают прыгать через костер. А старые стоят вокруг. Все женщины глубоко верят в приметы, в старые обряды, обычаи. Особенно чтит их Сара Длинная. Она чувствует себя распорядительницей, полна энергии. Мне нравится прыгать через костер. Я прыгаю вместе с женщинами.

Мальчишки возвращаются, так и не поймав собаку.

– Жалко, упустили из рук! – с досадой говорит Махкам. – На этот раз не все получилось как следует.

– Ничего, – говорит учительница, – выполнили ведь что положено. Собака – щит от всякой нечисти, вы до смерти забили ее, этого довольно.

Женщины потихоньку расходятся. А мы еще долго играем, разбрасывая пепел и угли.

Такие ночи, напоминавшие игрища джинов, до сих пор сохраняются в моей памяти и встают передо мной, возникая из далекого прошлого.

* * *

Осень. Отец приехал из Янги-базара. Втроем они – бабушка, отец и мать – вечером долго шепчутся о чем-то. Я сижу в сторонке, прислушиваюсь. Каромат вышивает тюбетейку в старой кладовке. Иса рассказывает ей что-то.

В небе тускло поблескивает из-за туч луна. На террасе еле-еле мерцает огонек чирака. Под сандалом горячие угли – на дворе уже прохладно.

– Скоро сыграем свадьбу, – говорит отец, чуть приметно улыбаясь и бросая под язык щепоть насвая. – Дядя срочно вызвал меня письмом. Думается, это подходит нам.

– Говорят, если нашел ровню, отдавай задаром. Турабджан – смирный и разумный молодой человек, хороший добытчик, если не за него, то за кого же и отдавать нам. Я давно пообещал ему, мол Каром будет твоей, значит, надо стоять на слове. У них и сад за городом… – говорит бабушка, видно, довольная.

– Верно, верно, – соглашается отец, – он по душе мне.

Мать сидит невеселая, молчит. Отец поворачивается к ней, спрашивает:

– А ты как? Тебе нравится он? Почему ты отмалчиваешься?

– Что ж, вам лучше знать. По мне он тоже хорош, только… отовсюду много сватов приходит. И из родни тоже кое-кто намекал. Турабджан, он разумный джигит, да… – Мать запнулась. – Очень уж черный он, как эфиоп… Решать судьбу – дело трудное, не худо было бы и Каромат спросить. Ровня с ровней, говорят, а кизяку место в куче.

Бабушка и отец бледнеют от гнева.

– Что за глупость?! – ворчит отец.

Морщинистое лицо бабушки еще больше мрачнеет. Сердито звякнув четками, она сует их в рукав. Говорит с досадой, выпячивая губы:

– С ума ты, видно, сошла, Шаходат! Каром ведь согласна. Да мы и не станет смотреть, согласна она или не согласна, все равно отдадим ее за Тураба. – И насупившись, поворачивается к отцу: – Давай людям ответ! Знаешь пословицу: чем зерно за облаком, лучше солома да под боком.

– Ладно. Значит, такая ее судьба, – говорит мать, печально опуская глаза. Она умолкает и больше не произносит ни слова.

Наутро отец отправляется к старшему брату Умару. После долгих переговоров устраивается сговор. Видный из себя смугловатый, всегда принаряженный, дядя Умар весело смеется, довольный, – Готовься, Таш! Я сам в голове стану. О всяких там выплатах-кладке посоветуемся потом. Старики говорили: свадьба по доброму совету никогда не будет нарушена, Отец скромно опускает глаза:

– Что вы скажете, так тому и быть, – говорит он.

* * *

Вскоре после этого с узлами и узелками к нам заявилась разнаряженная тетка. Опустившись на одеяло, она начала с длинного ряда благопожеланий:

– Пусть Каром будет счастливой! Пусть высоко стоит звезда ее счастья! Пусть куча детишек окружит ее. Внуков-правнуков дождаться ей!

Бабушка благоговейно проводит руками по лицу:

– Да сбудется по вашему слову! Да сбудется по вашему слову, милая! Добро пожаловать!

Собрались женщины из соседних дворов, на террасе шумно. Бабушка вне себя от радости, настойчиво угощает соседок: «Берите, берите, милые! Кушайте!» Мать тоже старается казаться довольной, улыбается молча, но на душе у нее какая-то тайная печаль.

Женщины стрекочут, перешептываются:

– Значит, высоко стоит звезда счастья Тураба, вон какую девушку берет, что ясная луна! – говорит старуха-соседка.

– Жених тоже и тихий, и смирный, и разумный. Черненький, миленький такой парнишка! – перебивает старуху тетка.

Я слоняюсь по двору, прислушиваюсь к разговорам женщин, толкусь у котла. Потом иду в кладовку. Приткнувшись у низенькой дверки с чуть приоткрытыми створками, Каромат шьет тюбетейку. Я смеюсь про себя: «Это же она для жениха шьет!» Спрашиваю весело:

– Сестрица, зачем вам работать, ведь свадьба уже? Лучше я принесу вам сдобных лепешек.

Каромат промолчала, потом вздохнула и грустно сказала:

– Перестань, не поддразнивай! Есть я не хочу. – А после минутной паузы продолжала негромко: —Такова воля неба, судьба моя такая, видно, Мусабай. Много горя-печали у меня на душе, на сердце. Очень много, а вот средства от него нет. Это и называют судьбой…

От ее слов у меня больно заныло сердце. Я ничего не сказал, стрелой метнулся к двери и выбежал на улицу.

Не прошло и недели, как настал день свадьбы. Собрались жители квартала, родственники. На девичник сошлось много девушек. Под аккомпанемент дутара они спели несколько песен, а потом, поспорив по обыкновению: «Выходи ты! Нет, ты выходи!»– начали танцевать.

Наутро был совершен обряд бракосочетания. День прошел в обычной суматохе, в шуме-гомоне. Как и на всякой свадьбе. Дом жениха был близко, через улицу, калитка в калитку. Женщины квартала, родственники – одни со слезами, другие со смехом запели свадебные частушки:

 
Краса стремительной реки —
Утесы скал, яр-яр!
А брови девушки моей
Краше похвал, яр-яр!
 
 
Что ни надень, то и пойдет
К твоим глазам, яр-яр!
На свадьбе надо песни петь —
На то байрам, яр-яр!
 
 
Валят к нам валом женихи —
Все стук да стук, яр-яр!
А ровню дочери моей
Найдешь не вдруг, яр-яр!
 
 
Эй, песня, свадьбу украшай!
И радость пой, яр-яр!
Девичья свадьба, как цветок,
Как луч весной, яр-яр!
 
 
Не плачь же, девушка, не плачь,
Пир этот твой, яр-яр!
И, словно золотой, блестит
Дом этот твой, яр-яр!
 

И вот, сестренка моя Каромат уже молодая женщина, невестка в чужой семье.

Помнится, прошло два-три дня. Отец, хмурый, то и дело закладывая насвай, сердито заговорил с бабушкой и с матерью:

– Расход большой понесли – и все так, попусту. Опять мне пришлось товару в долг взять. Никак не вылезти из забот бедной моей голове. Правду говорил покойный отец: «Пусть будет горе-печаль, только долгов не было бы!»

На следующий день с рассветом отец уехал. А в доме пустым-пусто, ничего не осталось кроме пригоршни муки на дне мешка.

* * *

Из школы я вернулся вялый, с ощущением противной слабости во всем теле и с нездоровым горячечным румянцем на щеках. Взойдя на террасу, я тут же свалился на подушку.

Ко мне подбежала мать.

– Вай, помереть мне, что с тобой? – Она потрогала мой лоб. – Ох, да он горит весь!

– А ну тебя, с твоими страхами, Шаходат! – заговорила бабушка, спокойно перебиравшая четки. – Озорной он, милая, этот твой сын. По крышам, по дувалам шастает, вот и притомился, наверное. А если жар поднялся, лучшее средство – горячий рисовый суп.

Слова бабушки обидели меня. Я рассердился, крикнул:

– Я же горю весь. От озорства, что ли это, глупая старуха! – и отвернулся от нее.

А мать, бедняга, побежала на кухню варить постный рисовый суп.

Я начал метаться. Бабушка, наконец, пошевелилась, встала. Сунула четки на полку, не торопясь подошла ко мне, сухими морщинистыми руками потрогала лоб.

– И поделом тебе, озорной козел. Минуты покоя не ведаешь, все мечешься, вот и терпи теперь!

Я обозлился, оттолкнул бабушку руками:

– Уходи, уходи, старая! Что я тебе сделал, чем обидел?

Из кухни с чашкой приготовленного наспех супа вернулась мать. Заправила суп кислым молоком, помешала деревянной ложкой.

– Вот, откушай чуточку, сразу поможет.

Поднявшись через силу, я съел две-три ложки супа и снова откинулся на подушку.

Наутро температура у меня поднялась еще выше. У меня перехватило горло, пересохло во рту, потрескались губы. После завтрака бабушка, склонившись над моим изголовьем, внимательно посмотрела на меня и потянулась в нишу за своей старенькой латаной паранджой:

– Шаходат, придется, видно, позвать Урин-буви. Похоже, сглаз у него, у этого дурня.

– Правда, мама, я и сама уже подумала об этом, – обрадовалась мать. – Идите, зовите.

Бабка Урин или Урин-буви известна во всей округе. Жила она неподалеку, в нашем же квартале Гавкуш. Основное ее занятие – повитуха. Толковая, расторопная, решительная и властная, она принимала роды у женщин всех ближайших кварталов. А иногда за ней приходили и из дальних частей города. В трудных случаях она встряхивала роженицу, подхватив под мышки, катала, положив на одеяло, но как бы там ни было, а родить помогала. У нас, например, она принимала всех, начиная от старшего моего братишки Исы, сестры Каромат, меня, до младшей сестренки Шафоат. Вторая профессия старухи – изгонять сглаз. Поэтому она и одного дня не сидела дома. С бабушкой они были закадычные приятельницы, верные подруги «до скончания века» и виделись не реже, чем раз в три-четыре дня.