Текст книги "Детство"
Автор книги: Айбек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– Вот, выпей. Это утоляет жажду, светик мой.
В разговор вступает Закир-ака. Справившись, как положено, о здоровье хозяйки, о благополучии ее домашних, он говорит:
– Этот наш парнишка упал с лошади и повредил ногу. Вот мы и приехали к вам.
Старуха внимательно посмотрела на меня. Попросила:
– А ну, покажи, милый! – и сама осторожно развязала ногу и легонько раза два провела по ней рукой.
– Вывихнута, – сказала она, обращаясь к отцу и к Закиру. Потом повернулась ко мне: – Ничего, мигом поправишься, светик мой. Как жеребенок, резвиться будешь.
В душе я струсил немного. А она вдруг сильно нажала на ногу, там щелкнуло что-то: «Шик!» Я невольно вскрикнул: «Ой!», но тут же почувствовал, что боль утихает.
– Все, все! Теперь ты совсем здоров, светик мой, – говорит женщина, ласково поглаживая меня по голове. Потом обращается к отцу: – Сколько заставили напрасно страдать бедного парнишку. Видите, как сразу ему полегчало.
– Спасибо тебе, старая! – говорит ей отец с поклоном.
Лекарка туго заматывает мне ногу, но я уже не чувствую боли.
Отец расплатился с хозяйкой, еще раз поблагодарил ее, и мы отправились в обратный путь.
А на следующее утро я уже принимаю участие во всех ребячьих играх – играю в чижика, в орехи, в ашички.
Проходит несколько дней. Как-то вечером отец, похлопав меня по плечу, сказал с ласковой улыбкой:
– Ну, сын, довольно. Завтра на рассвете поедешь в Ташкент. Погулял, порезвился, хватит.
Я промолчал. А про себя подумал: «И правда, я здорово провел время!»
– Агзам тоже едет, – прибавил отец. – Мы уже договорились с его отцом. Завтра тут один арбакеш везет в город пшеницу, с ним и поедете.
На следующий день рано утром мы с Агзамом отправляемся в дорогу. Сидим, кое-как приткнувшись на мешках с пшеницей.
Кругом пустынная степь. Широко, от горизонта до горизонта, раскинулась она. Осень. Солнце уже не жжет, как летом, а ласково греет. Дует приятный, свежий ветерок. В чистом голубом небе то там, то здесь медленно плывут легкие облака. Дальше горы подернуты синей дымкой. Мы едем притихшие и немного грустные.
Как и в первый раз, в дороге мы проводим два дня. Арбакеш, кроткий и ласковый человек с реденькой бородкой в несколько волосков, в каждой попутной чайхане кормит нас до отвала. То жирная шурпа, то плов, приготовленный им самим. Довольные, мы с Агзамом смеемся:
– Спасибо, дядя! Когда подрастем, мы сразу рассчитаемся с вами за все.
Арбакеш тоже смеется вместе с нами.
Поздно вечером мы въезжаем в Ташкент. Останавливаемся в доме арбакеша.
– Ребята, – говорит он, – сегодня вы ночуете у нас, время позднее уже.
Жена арбакеша уложила нас на террасе, постелив старенькое одеяло и продолговатую подушку.
Мы просыпаемся на рассвете. Хозяйка, такая же тихая и ласковая, как ее муж, угощает нас молоком и лепешкой… После этого мы прощаемся.
– А дорогу-то знаете вы, сорванцы? – спрашивает у нас арбакеш. – Смотрите, не заблудитесь!
– Дорогу мы знаем, нам близко, дядя.
– Вон, по улице Воров и выйдем прямо к дому, – уверенно говорит Агзам.
Миновав улицу Воров, мы выходим к нашему кварталу. Агзам бежит к себе. Его дом ближе, чем мой.
Босой, запыленный и грязный, я вхожу во двор. Все наши сидят за дастарханом. Мать, как всегда, разливает чай у самовара. Она первой вскакивает мне навстречу. Все обнимают меня, радуются.
Бабушка сразу же пристает ко мне с расспросами:
– Ну, рассказывай! Отец твой жив-здоров? Когда он приедет? Как он живет там?
– Разъезжает по степи. Вам передавал салам, а когда приедет, не сказал, – говорю я и торопливо, со всеми подробностями принимаюсь рассказывать о своих впечатлениях.
IV. Снова в городе
– Иди живее! Да под ноги смотри! – поминутно остерегает меня бабушка.
Бабушка в парандже, на голове у нее большой узел. У меня на голове – узел поменьше. Мы идем на завод чесать старую вату.
На улице людно. Из-за чего-то суматошатся мальчишки, орут, наскакивают друг на друга. Я иду, оглядываясь по сторонам, и спотыкаюсь на каждом шагу, – глазею то на верблюдов, то на птиц, прыгающих на деревьях.
Миновав Чорсу, мы сворачиваем к клеверному базару. Хлопкоочистительный завод рядом с просторной площадью. Уже слышится шум воды. Бабушка сбрасывает с головы узел, вздыхает с облегчением:
– Ух… пришли, кажется… – и тяжело опускается на землю.
В это время со стороны канала появляется стая гусей.
Все откормленные, белые. Может, их заинтересовали наши узлы, не знаю, но они бегут прямо на нас, вытянув длинные щей. Я отбрыкиваюсь, крепко ухватившись обеими руками за узел на голове. Бабушка помогает мне, машет на гусей широкими рукавами, приговаривая:
– Вай, смерть моя! Вай, смерть моя, что же такое? Да что же это такое? Гони их, сынок, гони!..
Кое-как отделавшись от гусей, запыхавшиеся, мы опускаемся на корточки перед заводом.
– Хей, сынок, подойди-ка сюда! – зовет бабушка показавшегося из ворот рабочего. – Очисти нам вот эту вату. Хорошенько очисти, – просит она и начинает обычные длинные-предлинные благопожелания: – На деток своих порадоваться вам, внуков-правнуков дождаться…
Худой, обросший волосом рабочий, одетый в грязные латаные штаны и такую же грязную латаную рубаху, забирает наши узлы и молча уходит.
Бабушка растерянно смотрит ему вслед.
– Чудно! Ни «да» тебе, ни «нет» не сказал, молчком подхватил узлы и бежать! А вдруг не вернется?
– Вернется, бабушка, не бойтесь! – говорю я беспечно и отправляюсь на берег канала.
Медленно вертится большущее водяное колесо. С него с грозным гулом рушится вода.
Подвигаясь понемногу, я незаметно оказываюсь на заводском дворе. Здесь всюду хлопок. Рабочие в пыли с головы до ног.
Побродив некоторое время, я возвращаюсь к бабушке и опускаюсь рядом на корточки. Вскоре появляется уже знакомый нам рабочий с нашими узлами, он кладет их перед бабушкой, смеется:
– Вот, смотрите, мать. Сами, пожалуй, не поверите. «Ах, вот это вата!»– скажете. Сколько дней пришлось бы вам спину гнуть, сидя на полу, распушивая вату хлыстами, а тут – раз! – и готово!
Бабушка щупает пушистую вату, белую, как снег, и невольно улыбается.
– Две теньги полагается с вас, – говорит рабочий.
Бабушка спохватывается, довольная, она снова и снова желает рабочему всяких благ, развязывает узелок платка и, пересчитав несколько раз, протягивает деньги. Потом, кивнув мне на один из узлов, сама вскидывает на голову какой побольше, говорит:
– Ну, пошли, внучек!
Хотя узлы стали объемистее против прежнего, мой теперь кажется легче филинова пера.
Домой возвращаемся мы через базар. Люди здесь кишмя-кишат, площадь – кипящий котел. На каждом шагу торгуют кислым молоком, каймаком, льняным маслом. Я иду, озираясь. А бабушка то и дело оглядывается, – боится, как бы я не отстал, не упал с узлом. Бранит меня:
– Перестань озираться! Под ноги гляди!
Тут внимание мое привлекает известный дивана-юродивый. Он, как всегда, верхом на ишаке, худой, тощий, на подбородке ни одного волоска, на голове грязная засаленная чалма, одежда рваная, вся в заплатах. На руке у него ворон.
Я пытаюсь остановить бабушку:.
– Бабушка, смотрите, дервиш с вороном!
– Полоумный какой-то, провалиться ему! А ворон к чему? Ни к чему совсем. Идем. Идем же, сказано тебе! – кричит бабушка.
– Нет, подождите немного. Может, дервиш заставит ворона показать что-нибудь интересное?
Несколько уличных парней пристают к юродивому:
– Ну-ка, заставь его отколоть какую-нибудь штуку!
Юродивый слегка подталкивает ворона пальцем:
– А ну, спой, спой разок! – Потом оборачивается к мальчишкам и парням, окружившим его: – Знайте, други, ворон – священная тварь. На нем благословение нашего пророка, и живет он тысячу лет!.. – Ворон нехотя каркает, протяжно, с каким-то глухим скрипом. Дивана подхватывает. – Смотрите, смотрите! Заговорил бедняга, он напоминает вам о деньгах…
Караульщик, стоявший в стороне, внезапно выплескивает на голову юродивого ведро воды. Тот разражается проклятьями:
– Чтоб тебе ослепнуть! Бойся проклятья ворона, глупый человек! – и понукая ишака, скрывается в соседнем торговом ряду.
Мне жалко юродивого, а еще жальче ворона. Я ругаю про себя караульщика: «Чтоб тебя, испортил все дело! И человека обидел ни за что…».
Усталые, мы с бабушкой идем дальше. И благополучно доставляем домой свои узлы с ватой.
* * *
Помешанных в городе много. В нашем квартале Гавкуш тоже сошел с ума один скромный и смирный человек. Рассказывали, что он был участником одной компании, по очереди устраивавшей вечеринки с угощением. На одной из таких вечеринок его друг пошутил: «А что, хватило бы у тебя смелости в полночь сходить на кладбище? Говорят, эго очень страшно. Темень, мертвецы перешептываются тихонько». – «Раз так, могу сходить! – отвечает тот. – Но у меня есть условие: вы должны устроить богатое угощение на сорок человек!» Друг ответил согласием: «Хорошо, обещаю устроить такое угощение!»
Тот пошел на кладбище, а вернулся помешанным.
Заметно похолодало. В воздухе, раскачиваясь, парят опадающие листья. Осень.
Мы, кучка мальчишек, играем на улице. Вдруг из двора напротив выбегает помешанный. Он совсем голый. Мы – кто куда: один юркнул в калитку, другой прижался к подворотне. Нам и боязно и любопытно.
Помешанный бежит к мечети, подхватывает огромный, неподъемно-тяжелый общественный котел, лежащий на террасе, и швыряет его в хауз.
Испуганные, мы бежим по улице, кричим:
– Помешанный! Помешанный сорвался.
Помешанный бросается за нами.
Мужчинам, какие сбежались на шум, с большим трудом удается поймать беднягу, они уводят его домой и снова сажают на цепь.
Мы, мальчишки, очень боимся этого помешанного. Меня, например, если мне приходилось идти одному в сумерки, всегда тревожило и подгоняло опасение: «А что, если выскочит этот сумасшедший?!»
* * *
В самый разгар забот и хлопот о дровах, угле, о запасах зерна, муки внезапно нагрянула зима. Холодная. С сугробами снега, с лютыми морозами.
Мы, мальчишки, как всегда зимой, с азартом катаемся по толстому льду хауза, по улицам, укатанным арбами и утоптанным пешеходами, с увлечением лепим снежных баб, с углями вместо глаз. А когда это надоедает, собираемся где-нибудь в затишке, у чьих-либо ворот, и рассказываем сказки.
Особенно мастерски рассказывал сказки Ахмад. Это был смышленый парнишка с живыми огненными глазами. Отец у него умер, воспитывался он у своей бабушки. А бабушка у него – неиссякаемый источник сказок Ахмад слово в слово расскажет все, что слышал от бабушки, да еще и от себя пристегнет-прибавит. Поэтому мы чаще всего и приставали именно к нему. Да он и сам любил пофантазировать и, рассказывая, подобно старикам и старухам, здорово умел приукрасить свои сказки всякими таинственными и страшными подробностями.
Заслушавшись Ахмада, мы подолгу сидели где-нибудь в подворотне, а то и прямо на улице, не обращая внимания на снег, на холод, на мороз. А когда Ахмад уставал, упрашивали Агзама, он тоже знал множество сказок.
Вечерами к нам часто приходила наша соседка – тетя Рохат. Склонившись над тесьмой, она любила рассказывать всякие занимательные истории. Рассказывала очень искусно, говорила складно. Этому она научилась у своего покойного отца. «Отец мой, – смеялась она, – был человеком бедным, нищим, но зато богатым на сказки».
Террасу мы не покидали до самой середины зимы. Широкий полог, которым занавешивали террасу со стороны двора, несколько защищал нас от хлопьев снега. Забравшись под одеяло сандала, я упрашивал:
– Тетя, милая, ну, начинайте. Из самых лучших, из самых страшных!
Мать и старшая моя сестренка Каромат сидели, вышивая тесьму и изредка перекидываясь словом. А тетя Рохат рассказывала все новые и новые сказки про дивов, ведьм, про львов, волков, легендарных птиц, каких и представить-то было трудно.
Сказки тети Рохат всегда были длинные-длинные, так что она, как в «Тысяче и одной ночи», обычно прерывала свой рассказ на самом интересном месте, брала свою рабочую сумку и уходила, обещая: «Остальное доскажу завтра».
* * *
Наш квартал Гавкуш, благодаря бесконечным разделам новых поколений, в течение веков измельчал и состоял из напоминающих пчелиные соты, притиснутых один к другому, маленьких двориков-клеток. По этой же причине, наверное, большинство жителей квартала были в близком или дальнем родстве друг с другом.
Вообще квартал жил дружно, но по временам между отдельными семьями возникали кляузы, ссоры, даже драки. Особенно часто, как внезапный ливень, ссоры вспыхивали между двумя снохами Сарой Короткой и Сарой Длинной, а также между нашими соседями Гаффаром-ака и тетей Рохат.
Гаффар-ака никак не мог ужиться и со своей невесткой, вдовой старшего брата. У них были отдельные дворы, отдельное хозяйство, и все-таки ссорились они довольно часто.
Вот и опять, слышно, скандалят. Старуха уселась на лестницу, прислоненную к ветхому дувалу, разделявшему их дворы.
– Хей, земля тебя поглоти, Гаффар-буян, и не стыдно тебе? – кричит она, простерши перед собой руку. – Один-единственный сын у меня, кроткий, тихий, уважительный парнишка, а ты только и знаешь – клянешь его, чтоб тебе язык отрезало!
Гаффар-ака, задыхаясь от гнева, орет со своего двора:
– Глупая старуха! Есть мне время! Я попытался лишь наставить твоего озорника-сына, только и всего. А ты разгавкалась. Слезай с лестницы! Убирайся домой!
Но где ему одолеть старуху! На его голову рушится новый поток проклятий:
– Вай, вонючий старик! Борода побелела уже, а ума все не набрался. Какое тебе дело, домой ли я пойду или по улице стану разгуливать? Мне самой это лучше знать, Я сама себе хан, сама себе бек. Прикороти свой язык. Посмей только еще хоть слово сказать сыну, я тебе бороду по волоску выдеру, тощее привидение!..
Гафар-ака тоже не уступает. Отшвырнув недовязанный веник, он решительно подходит к дувалу:
– Замолчи, зловредная старуха!..
Скандал разгорается еще жарче.
Собираются соседи. Все пока молчат. Тетя Рохат, стиравшая в глиняном корыте в дальнем углу тесного двора, только хмурится да время от времени насмешливо кривит губы.
Между тем Гаффар-ака и старуха поносят друг-друга такими словами, что и на лопате не удержать. Старик, красный, как гребень петуха, рассвирепел и уже, вероятно, не понимает, что срывается с языка.
Брань и взаимные проклятья длятся долго. Наконец, вмешиваются соседи: «Довольно, довольно! Хватит вам!»– и кое-как тушат ссору. Гаффар-ака и старуха, уморившись ли, а может, устыдившись соседей, скрываются в своих норах.
* * *
Каждый день – школа. За зиму я закончил коран. Однажды учитель подзывает меня к себе и говорит:
– Благородный коран ты заучил, высказав должное прилежание, хвала тебе, сын мой! Да… А теперь неси «Суфи Аллаяра», только… – Он на минуту задумался, зажмурив глаза. – Только условие такое: вместе с «Суфи Аллаяром» принесешь блюдо жирного плова с мясом, узел сдобных лепешек и рубль деньгами. Хорошо?
Потупившись, я молча наклоняю голову и почтительно киваю в знак согласия. А после учения бегу домой. Кричу с ходу:
– Мама, мама! Я уже кончил коран, перехожу к «Суфи Аллаяр». Учитель сказал, надо принести блюдо плова, сдобных лепешек и рубль деньгами. – И обнимаю мать за шею. – Мамочка, я обязательно должен отнести все, что требует учитель, иначе…
Мать прижимает меня к груди.
– Жертвой мне стать за тебя! – говорил она улыбаясь и раз за разом целует меня. Однако радость, на один миг вспыхнувшая у нее в глазах, тотчас гаснет. – Учитель твой хороший человек, но есть за ним одна слабость – назойлив он и сорвать любит. Я со всей бы душой приготовила плов, да ведь в доме ничего нет. Как тут извернешься?..
Весь день я капризничаю, пристаю, надоедаю. В конце концов добиваюсь своего: на следующий день утром мать, бедняга, готовит плов. С этим подношением, а также с рублем денег и с новой книжкой я и отправляюсь в школу.
«Суфи Аллаяр»– маленькая книжонка с религиозными стихами. В ней есть стихотворные рассказы о пророках, а также полные ужасов рассказы о судном дне. Стихи простые, язык хороший, но – сплошное суеверие!
Каждый день я учу стихи, до хрипоты, до помутнения в глазах, и очень скоро начинаю читать их довольно прилично.
Наступает весна. Всюду тюльпаны, яркая зелень трав. Журчит вода в переполненных арыках. Деревья в цвету. В поднебесья плывут отливающие атласом облака.
Для встречи праздника науруза мы опять отправляемся за город. День проводим дурно – в схватках, в драках.
* * *
Как-то утром бабушка, уходя из дому, прихватила с собой и меня. По дороге к нам присоединились Сара Короткая, Сара Длинная, невестка Гаффара-ака и еще немало других женщин нашего квартала.
Вышли на улицу, по которой бегает конка. На перекрестке по случаю пятницы кишат толпы народа. Мы идем вдоль крутого берега канала. Я шагаю впереди, на голове – большой узел со сдобными лепешками. Вдруг, смотрю, из яра навстречу нам скачет конь, видно, убежал, сбросив хозяина. Женщины в испуге метнулись в сторону. А я стою, как вкопанный, смотрю ему вслед – такой он могучий и красивый на редкость. Поэтому, наверное, я и не испугался, хоть мне показалось, что конь пронесся прямо у меня над головой. Вскоре из яра, прихрамывая, выбежал хозяин, весь мокрый, запыхавшийся.
Переходим по мосту канал, долго шагаем улицей Алмазар. Минуем полицейский участок со свирепыми миршабами у ворот. Потом, не доходя Беш-агача, сворачиваем в какую-то узенькую улочку, тихую, прохладную, с журчащими арыками вдоль дувалов, с утопающими в садах дворами. За дувалами видны высоко поднятые на четырех столбах помосты, увитые виноградом, деревья, ветви которых свешиваются на улицу, глиняные крыши домов и других построек с коврами зеленой травы, расцвеченной алыми маками.
Справа показались огромные ворота с двухскатным навесом. Через эти ворота мы входим на просторный двор с двумя рядами новых помещений по сторонам, крытых камышом и глиной, но добротных. Во дворе много цветов: желтых, красных, белых – всяких. Здесь уже собрались толпы женщин и старух. Сновали кучки шумных и озорных ребятишек.
На середине двора, возвышаясь, словно громоздкое надгробье с куполом, на широком низком табурете восседала ишан-аим, тучная женщина с багровым, как гребень петуха, лицом, с широко распахнутыми бровями и подведенными сурьмой глазами. На ней был длинный черного бархата бешмет, под ним белое шелковое платье, на голове – тонкий кисейный платок, а поверх него еще один, шелковый фабричный, как у завзятой щеголихи.
Подходит толпа разодетых жен богачей. Одна за другой они бросают к ногам ишан-аим звонкие золотые, синие бумажные пятирублевки, красные десятки. Отходят в сторону, перемигиваются между собой, насмешничая над бедными старухами, принесшими сюда медные пятаки или чудом сэкономленные серебряные полтинники.
Ишан-аим, нахмурив брови, сидит молча, строгая и неприступная. Лишь время от времени повернет голову, с чуть приметной улыбкой шепнет что-то на ухо кому-либо из снующих вокруг и снова застынет, как монумент. Наконец, она медленно поднимается с табурета. Женщины тотчас образуют широкий круг, ишан-аим, важно ступая, начинает радение, Старухи идут по кругу, выкрикивая «Хув-хув!», поводя руками и изгибаясь то в одну, то в другую сторону, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Очень скоро многие впадают в экстаз, теряют власть над собой, выкрикивают «Хув-хув!» все громче, уже с хрипом. А в это время пять молодых женщин нараспев читают по памяти газели Машраба, Хафиза. Две из них, совсем молоденькие, красивые и статные. На них скромные, но дорогие платья, длинные камзолы, на головах сверкающие белизной кисейные платки. Голоса у женщин приятные. Читают они с большим чувством, самозабвенно, и я слушаю их, позабыв обо всем на свете. Долго слушаю… Кажется, чудесная музыка заполняет мне сердце, проникает в душу…
В кругу радеющих Сара Короткая и Сара Длинная. При взгляде на них меня душит смех. Особенно в ударе Сара Короткая. Из горла у нее вырывается какой-то писклявый хрип, изо рта брызжет пена. Голос Сары Длинной низкий, рокочущий. Она идет в голове круга радеющих. Бабушка моя, бедняга, стоит в сторонке, и слабым, чуть слышным голосом выкрикивает вместе с другими «Хув-хув!». А в ворота валят все новые и новые толпы женщин.
Сначала все это занимало меня, но вскоре надоело. Я отправляюсь в сад, шагаю среди урюковых, ореховых деревьев, вишен, черешен, старых раскидистых яблонь. Таких, как я, ребятишек, здесь много.
Ягоды черешни только-только начали краснеть, наливаться соками. Я хватаюсь за нижнюю ветку, потихоньку поднимаюсь все выше и незаметно оказываюсь на самой верхушке старой черешни. Торопливо обрываю ягоды, сую по карманам. Вдруг, откуда нм возьмись, появляется старик-работник. Задыхаясь от злости, старик начинает орать на меня:
– Эй, ты куда залез, подлый выродок!
Я смотрю на него сверху, стоя на упруго покачивающейся ветке:.
– Отец, не ругайтесь, здесь много женщин, стыдно!
– Сейчас же слезай вниз, ублюдок! – сердито кричит старик.
Я секунду раздумываю: попасть в руки старику – дело нешуточное. Оглядываюсь. Вижу внизу, рядом с черешней приземистую кухню, изловчившись, спрыгиваю на земляную крышу и – наутёк. Старик опешил, застыл на месте, схватившись за ворот от удивления: «Ну и озорник!» А я, переходя с крыши на крышу, разгуливаю, как ни в чем не бывало, обрываю низко склонившиеся ветви урюка, вишни, черешни. Потом, обнаружив невысокий дувал, спрыгиваю с него во двор и убегаю на улицу.
У ворот собралась толпа мальчишек. Играют в чижика, в классы и другие игры. Потом затевают борьбу. Сначала борются малыши, подростки—12–14 лет. Мне тоже хочется попробовать свои силы, но я не решаюсь выйти в круг, смелости не хватает. Затем очередь доходит до больших, они борются на поясах. Атаман-заводила, приземистый, грудь колесом, голова с большой глиняный кувшин – вертится тут же, распоряжается: «Давай, давай, выходи! А ты отдохни пока. Толку мало от тебя, на ровном месте спотыкаешься!» Для ребят бороться на поясах – большая честь. Атаман сам перепоясывает борцов. Кое-кто скандалит, капризничает: «Атаман, смотрите, смотрите! У, него поясной платок совсем слабо подпоясан!» И шуму, и споров вообще много. Кое-кто из побежденных плачет от стыда. А иные скандалят: «Это нечестно, нечестно! Давайте снова!» Но вот в борьбу вступают два паренька. Ого! Оба мускулистые, жилистые, крепко сбитые и по всему видно – отчаянные. Они рывком приподнимают друг друга, кружат, валят на землю, но ни одному не удается положить противника на лопатки. Не менее получаса, наверное, возятся борцы, здорово стараются. Оба обпиваются потом, а одолеть друг друга не могут. Тогда заводила кричит им:
– Все, хватит! Молодцы, спасибо вашим родителям! Обоим вам быть силачами!
Борцы запыхавшись, отпускают друг друга.
– Тебя как зовут? Из какого квартала ты? – вытирая пот, с достоинством спрашивает один из них своего противника.
– Я из Кукчи. Зовут Бутабаем. А ты?
Тот опускается на корточки:
– Я из Шейхантаура. Никого из родных у меня нет, одна старая бабушка. Живем мы бедно, я делаю кирпичи. Видишь, руки у меня какие жилистые.
Паренька из Кукчи я немного знаю. Это мне льстит, и я спешу вмешаться в разговор:
– В квартале Кукчи у меня много родни. Я тебя знаю, Бутабай, отец твой кожевник, – говорю я борцу. – Ты большим силачом станешь, вон какой ты жилистый!
Мы шутим, смеемся, вспоминаем разные случаи.
Недозрелая вишня и черешня, видно, здорово продрали мне желудок. Я захожу в ворота и тихонько шепчу бабушке:
– Есть хочется, терпения нет. Хоть кусок лепешки достаньте мне.
– Потерпи немного, стыдно же, – прикусив губу, говорит мне бабушка.
– Все приношения – узлы сдобных лепешек, блюда плова – ишан-аим уже велела спрятать и запереть на замок. И караульщицу выставила у кладовки, какую-то старушонку, маленькую, сморщенную, но ядовитую до крайности.
Близко к вечеру начали раздавать машевую похлебку. Бабушка раздобыла мне немного похлёбки, на дне чашки, усадила меня на корточки:
– На, поешь. Это святая пища!
Похлебка оказалась жидкой и к тому же прокисшей. Браня в душе ишан-аим, я все же быстро опорожнил чашку. Потом наклонился к бабушке:
– У вашей ишан-аим только деньги на уме. И вы, наверное, порядочно отвалили ей, а?
Бабушка ущипнула меня за бок и зашептала испуганно:
– Закрой рот, озорник! Это же грех! Ишан-аим чистая, непорочная женщина, с утра до вечера она в молитве, в служении богу. Она из потомков пророка!..
– Чудно! – говорю я, широко раскрыв глаза от удивления. – Зачем же чистой, непорочной женщине деньги?
– Замолчи! – незаметно ткнув меня локтем, сердито говорит бабушка.
Покончив с похлебкой, я нарочно со стуком ставлю чашку на землю, говорю негромко:
– Бабушка, бабушка! А у вашей ишан-аим четыре дочки. Я подсмотрел, они на внутреннем дворе. Одна щеголиха, фасон давит, другая зазнайка – нос дерет. А как расфуфырены, накрашены все!..
Бабушка морщится от досады, сердито таращит на меня глаза:
– Помолчи, бестолковый! Опозоришь… – и опять ущипнула меня, да еще с вывертом.
Я, хоть и больно было, громко рассмеялся.
На закате солнца мы вместе с соседями возвращаемся домой.
– Мама, хочу есть! – заорал я, едва переступил порог калитки.
– Проголодался? – удивляется мать. – Неужели ты остался голодным в таком богатом доме?
– Ишан-аим такая жадная, куда до нее нашему учителю! – говорю я, доставая хлеб из ящика.
Бабушка промолчала, только хмуро взглянула на меня, резко повернулась и скрылась в амбаре.
Мать ставит передо мной чашку лапши, присаживается напротив. Слушает меня с чуть приметной улыбкой. А я, жадно поедая лапшу, со всеми подробностями рассказываю обо всем, что видел в доме ишан-аим.
* * *
Гавкуш – тесная улочка, но на одном из поворотов она расширялась в небольшую площадку, на которой арбакеши обычно оставляли свои арбы.
Иногда, если надоедало играть в чижика, в орехи, мы пользовалась этими арбами для своих забав. Девчонки и мальчишки все вместе усаживались на дощатый помост между высокими колесами, а кто-нибудь катал арбу по этой площадке.
Помню такой случай. Арбу до отказа заполнили ребята. Я обеими руками ухватился за оглобли, чуть приподнял их. Вдруг арба, перевесив, опрокинулась назад. Я вместе с оглоблями взлетел вверх и, не удержавшись, шлепнулся на землю. Заорал во все горло: «Ой, руки! Ой, ноги!» Ребята с испугу застыли на мгновенье. Потом горохом посыпались с арбы, окружили меня.
– Что у тебя болит? Что повредил?
Я поднялся с земли. Прихрамывая, сделал два-три шага и громко расхохотался:
– Дурные! Сгрудились на задке и опрокинули арбу. Я думал, под самые небеса взмахнул!
Все опять кинулись к арбе. В это время подъехал высокий старик с загоревшим на солнце морщинистым лицом.
– Прочь отсюда! Прочь, сорванцы! Еще убьетесь, сверзившись, – закричал он на нас, выпрягая из арбы свою невзрачную заморенную лошаденку, до крайности тощую, с побитой спиной.
Мы оставляем арбу и молча усаживаемся на корточки – в ряд по краю улицы. Перешептываемся между собой, сочувственно посмеиваясь над стариковой лошадью:
– Бой бой-бой, как хворостинка высохла! Другой такой тощей, пожалуй, во всем свете не сыщешь!
Старик, хмурясь, забирает с арбы свои пожитки, хлопает ладонью по крупу лошади. Бедняга, низко опустив голову и еле передвигая заплетающиеся ноги, устало бредет к знакомой калитке.
Старик вскоре возвращается к арбе. Арба у него ветхая, расхлябанная, вот-вот развалится. Она вся в жестяных заплатках, на ободьях обрывки старых шин.
Мы начинаем поддразнивать:
– Арба у вас добротная, прочная, только поскрипывает да бренчит-дребезжит малость.
Агзам шепчет мне на ухо, но так, чтобы всем было слышно:
– Арба редкостная, допотопных времен. Мастер будет жив-здоров, она еще не раз будет чинена-перечинена…
Старик молча продолжает заниматься своим делом: крепит порастрескавшиеся ступицы гвоздями, смазывая оси колесной мазью. Вытирая перепачканными мазью руками пот, он и лицо себе расписал черными полосами. Мы подталкиваем друг друга, пересмеиваемся.
Вдруг, откуда ни возьмись, заявляется известный в нашей округе Расуль-орус. Прозвище «орус» (русский, русак) ему дано за то, что в разговоре он к месту и не к месту любил вставлять русские слова. Длинный, лицо узкое, морщинистое, с резко выпиравшей нижней челюстью, глаза наглые, на пальцах огромные перстни, в руке палка, а в зубах неизменная папироса, – он был постоянно пьян, торговал на базаре железным ломом и всяким тряпьем, хвалился, что хорошо говорит по-русски, а собственно умел только ругаться.
– Марш, хулиганы! – заорал на нас Расуль. Потом напустился на старика: – Эй, ты, арбакеш! Пошел отсюда, свинья! Забирай свою арбу, весь дувал мне развалил! Где у тебя глаза? Смотри, что это? – и тыкал палкой в осыпающиеся от дождя и ветра места дувала.
Старик, дрожа от гнева, перетащил арбу на другую сторону улицы..
– Эй, послушай! Что могло статься с твоим дувалом? Вон он стоит на месте, ослепнуть тебе!
Расуль бросается к нему с поднятой палкой:
– Убью, сволочь!..
Старик выходит из себя, отвечает непристойной бранью. А Расуль, коверкая слова, продолжает осыпать его русскими ругательствами, вот-вот полезет в драку. Собираются жители квартала.
– Сын блудницы, безбожник! – выкрикивает выведенный из себя старик. – Эй, люди! Извел он меня до смерти, этот скандалист! Я занимаюсь своим делом, до его дувала и пальцем не дотронулся! Нажрется водки, очумеет и начинает скандалить, никому жизни нет от него!
Расуль-орус снова подступает к старику с палкой.
– Подожди, вот пожалуюсь на тебя в полицию, заохаешь тогда. Водку я на твои, что ли, деньги пью, сгореть тебе в могиле? Ну, отвечай сейчас же!..
При упоминании о полиции всех бросает в дрожь. Несколько человек пытаются унять Расуля.
– Довольно, довольно, перестань. Хоть сединам его уважение сделай! – уговаривают они и в конце концов спроваживают Расуля домой.
* * *
В квартале почти не осталось ребят, все разъехались, кто куда. Тишина кругом такая, словно улицу залило водой. От скуки я настроил решето-капкан, ловлю горлинок, воробьев. Но бабушка сердится: «Грех же!» Мать бранится. А дни-то долгие-долгие.
Во дворе нашего соседа торчало единственное дерево – яблоня, высокая, уже старая, наполовину засохшая, но она еще родила. Яблоки на ней только-только начали поспевать. Хозяев дома нет – перекочевали за город, там у них усадьба с садом. Мы – Агзам, Ходжи и я – перемахнули через дувал, взобрались на яблоню. Яблоки червивые, безвкусные, как вата. Но нас это не смущало – мы наелись досыта, насовали яблок за пазуху. Потом начали трясти яблоню, что есть силы, но слезть и собрать яблоки не успели: снаружи неожиданно загремела цепочка, открылась калитка, во двор вошел хозяин дома. С длинной хворостиной в руке он подошел к яблоне и закричал, задрав голову:
