Текст книги "Детство"

Автор книги: Айбек

– На, надевай!

Крепко прижимая к груди подарок, я невольно бросаю взгляд на свои запыленные до колен ноги, тут же одну за другой ополаскиваю их в ледяной воде арыка и надеваю калоши. Лепечу, задыхаясь от радости:

– Кажется, велики чуточку.

– Ничего, сын, с ичигами будут в самый раз, – ласково говорит отец.

Я мчусь домой, бегу на кухню к матери, занятой приготовлением плова. Кричу с ходу:

– Мама, мама! – Смотрите, хорошие? – и поочередно показываю надетые на ноги калоши. – Я завтра же пойду к дедушке-суфию и получу от него ичиги!

– Да ну? – взглянув на калоши, улыбается мать. – Дай бог…

На террасе отец рассказывает что-то деду, смеется, Сегодня у него хорошее настроение.

А дед вздыхает:

– Стар стал я, слаб стал, мочи нет. К концу подходит жизнь…

– Вы еще крепки, полны сил, вид у вас хороший, – говорит отец мягко.

– Э-э… какая там сила, какая крепость! – возражает дед. – Да, именно так, выдохся я. На молитву кое-как схожу – и все. Как восьмой десяток переступил, и засел сиднем. Ты теперь почаще наведывайся, сын. Слышишь?

– Заботы, отец, что я могу поделать? Ни конь подо мной, ни сам я не знаем покоя. То в степь скачешь на базар в четверг, то в Шаробхану, то в Турбат… Я и сам с радостью бы приезжал чаще, да возможности нет. Долгов много. Вот и сегодня товару в долг набрал… – смущенно говорит отец.

Дед долго сидит молча, задумавшись о чем-то. Потом уходит на молитву.

Наутро, еще затемно, отец уезжает на своем сильном иноходце.

* * *

Просыпаюсь однажды утром, а кругом белым-бело. С неба, кружась, падают пушистые хлопья снега, слышится тихий, приглушенный шум ветра. Вороны каркают, уже затеяли свою, воронью игру: то взмывают и, радуясь, парят, широко распахнув крылья, то важно, вперевалку, расхаживают но снегу: иные ссорятся из-за костей.

Мать с бабушкой в калошах на босу ногу, поскрипывая снегом и поеживаясь от холода, убирают двор, террасу: кошмы и одеяла уносят в дом, разную утварь со двора – на кухню.

Я приподнимаю с подушки голову, осматриваюсь. Снег уже укрыл крышу сарая, двор, укутал урюковое дерево, легким пухом лежит на краю террасы. Я чувствую прилив радости, безотчетно протягиваю руку. Захватываю полную горсть снега, подношу к лицу. Снег холодком пощипывает руки, щеки, лоб, кончик носа, а мне приятней?.

Бабушка шумно стряхивает полог, наполовину загораживавший террасу, потом подходит ко мне.

– Ну вставай же! Чего лежишь, вытянулся? Видишь, снег – так красиво падает!

Глаза у нее слезятся с непривычки к холоду, а на морщинистом лице улыбка…

Я долго лежу, засмотревшись на падающие с неба хлопья, на тонкие ветки урючины, увитые белым пухом. Бабушка опустилась на молитвенный коврик, перебирает четки, но по ее просветленному морщинистому лицу видно, что мысли ее тоже захвачены какими-то волнующими, внезапно нахлынувшими воспоминаниями.

Я нехотя выбираюсь из-под одеяла. Наскоро накидываю ватный халат и, не дожидаясь чая, бегу на улицу. Кругом тихо-тихо. Через отворенную калитку виден просторный двор дяди. Там, мурлыча под нос какую-то песенку, в одиночку играет в снежки Кадыр. В это время со стороны мечети показался дед. Старик дрожал от холода и еле-еле переставлял свой посох. Я возвращаюсь вместе с ним.

Очутившись во дворе, дед тотчас подсаживается к теплому сандалу на террасе.

– Садись, – говорит он. – Холодно, залезай под одеяло.

Сунув ноги под одеяло, которым накрыт сандал, я тесно прижимаюсь к деду и запеваю песню:

 
Ворона купалась в снегу,
Закрыла вороньи глаза,
А бабка, схватив кочергу,
Прогнала в три шеи каргу…
 

Мать приносит бурно кипящий самовар. Весело переговариваясь, мы пьем чай. На скатерти все те же лепешки, и только лепешки. Ни масла нет, ни молока. Бурая корова наша давно продана. Нет ни сахару, ни сушеного урюка. «Хоть бы джида была, что ли!»– думаю я про себя, но молчу.

Иса и Каромат, наскоро пожевав хлеба и выпив по чашке чаю, отправляются в школу. Вместе с ними и я бегу на улицу. Кучка ребятишек играет здесь, осыпая друг друга снегом. Я тоже вступаю в игру. Комья холодного ледяного снега мы туго-натуго скатываем в горстях в снежки и стреляем ими друг в друга. Ссоримся, снова миримся и играем, играем до устали.

Снег уже идет не так сильно, как утром, только легкие снежинки порошат реденько. Время от времени из-за туч выглядывает солнце, и тогда ветви деревьев, живописно увитые хлопьями снега, вдруг начинают сверкать тысячами искорок.

Когда надоедает играть, мы всей ватагой отправляемся на перекресток большой улицы. Там, усевшись в ряд на корточки, с интересом глазеем на вагоны конки, с беспрерывным звоном проносящиеся мимо, на лошадей, с тяжким храпом скачущих впереди каждого вагона.

На гузаре людно: много босых, убого, не по-зимнему одетых людей, дрожаших от холода. Лавочники, сунув ноги в крошечные сандалы и зябко поеживаясь, крошат морковь. А сынки богачей проезжают мимо, развалясь в седле или же на мягких сиденьях колясок.

На плоских крышах парни лопатами сгребают снег. Кто-то в шутку сбрасывает на нас целый сугроб. Снег белит нам головы, плечи. Мы, шутя, перебраниваемся с парнями, потом затеваем шумный разговор:

– Хо, а я недавно с отцом на конке прокатился! Далеко, в самый город ездили. Вот здорово!.. И еще поедем с отцом. Ох, и кони резвые! – говорит один мальчишка.

– А я еще ни разу не ездил на конке, денег нет, – говорит другой.

Неожиданно появляется караульщик.

– Ну, что вы тут расселись журавлиным рядом? – орет он, страшно выпучив глаза.

Я отвечаю почтительно:

– Дядя, мы на снег любуемся, вон как хорошо кругом!.

Караульщик – невзрачный человек, очень раздражительный и злой: усы длинные, зубы редкие, глаза выпученные, всем своим видом напоминает наркомана. Он живет в нашем квартале, один в маленькой хибарке. Мы очень боялись его.

Он замахивается палкой.

– Мерзавцы! Убирайтесь отсюда! А то вот дам свисток…

Мы, мальчишки, бросаемся врассыпную. Только один не очень проворный, как всегда, попадает в руки караульщика и ревет что есть силы.

Солнце давно вышло из-за туч. С крыш, с водосточных желобов со звоном зачастили крупные прозрачные капли. Крыши почти сплошь камышовые, залитые глиной. Только изредка увидишь железную, значит, считай, гам байский двор.

У нас в доме, кроме Исы, нет никого, кто мог бы сгрести снег. Дед стар, даже с палкой еле-еле передвигается, я – мал. Пса, вернувшись из школы, лезет на крышу, тужась через силу, сбрасывает во двор уже начавший таять снег. Я тоже взбираюсь по лестнице, волоча за собой обломанную по краям старую лопату. С минуту стою, раскрыв от удивления рот: горы, белые от снега, кажутся мне совсем рядом.

Иса кричит мне с крыши:

– Эй, куда ты? Брось лопату!

Я бросаю лопату и рукавом утираю под носом.

– Слезай сейчас же! – опять кричит Иса. – Свалишься, здесь очень скользко.

Я нехотя спускаюсь во двор. От нечего делать некоторое время кружу по улице. Потом отправляюсь к бабушке Таджи. И не без умысла. Семья бабушки Таджи имела сад за городом. Осенью они привозили оттуда порядочно сушенного урюка, изюма, патоки. Урюк был у них неважный, с присохшей к косточке мякотью, но я все-таки ради него часто захаживал к ним.

Первым меня встречает младший сын бабушки, Мумин, паренек лет шестнадцати. Он только что закончил сгребать снег с крыши и сходил с лестницы.

– А, приятель! Заходи, заходи! – улыбается Мумин. – Знаешь, я одну интересную сказку запомнил.

– Э-э, сказки лучше слушать вечером, – уклончиво говорю я.

– Ну, тогда расскажи ты, а мы послушаем.

Очистив лопату от снега, Мумин ставит ее к стене террасы, а сам, потирая руки, подсаживается к сандалу.

– Снегу много выпало, хорошо для пшеницы! – говорит он, поудобнее устраиваясь у сандала. Потом приподнимает край одеяла: – Давай, садись!

Я поглубже залезаю под одеяло. Бабушка Таджи – полная, могучего сложения старуха – заглядывает под сандал, лопаточкой ворошит угли, от них пышет жаром.

– Сказку я вечером расскажу, – говорю я Мумину, зная наперед, что он начнет упрашивать меня.

В это время из дома выходит Тура, старший брат Мумина. Это был уже взрослый парень лет девятнадцати-двадцати с темным цветом лица и крупной головой.

– Э-э, ничего вы не знаете. У этого плута на уме только сушеный урюк, – говорит он, посмеиваясь, потом поворачивается ко мне: – Условие у нас будет такое, друг мой: хоть еще не вечер, сказку ты нам расскажешь, и тогда – получай урюк.

Радуясь в душе такому обороту дела-, я сразу же соглашаюсь.

– Было ль то, не было, только жил на свете один бедный-бедный джигит… – Я рассказываю длинную смешную сказку. Все хохочут, а я помалкиваю, утираю рукавом нос, потому что сегодня из него течет больше обычного.

– А теперь гоните ваш урюк! – говорю я дяде Турабу, кончив сказку.

Мумин перебивает меня.

– Постой! – говорит он. – У тебя в запасе есть еще одна интересная сказка, расскажешь ее, и я дам тебе целую пригоршню урюка.

Бабушка Таджи смеется, но принимает мою сторону:

– Вторую он вечером расскажет, таково было условие. – Она с натугой поднимает свое крупное тело, приносит из кладовки пригоршню сморщенного твердого, как камень, сушеного урюка и высыпает мне в шапку.

Я сую ноги в калоши и без оглядки пускаюсь наутек.

В это время на улице слышатся шум, крик. Ссоры у нас случались часто. В нашем квартале, где дворики и домишки тесно лепились друг к другу, всем были известны печали и заботы каждой семьи. Жизнь, сгинуть ей, была очень тяжелая. Изо дня в день у всех в казане варился жидкий суп, де то просто постная шурпа. Если иногда у кого-либо готовился плов с прлфунтом мяса, это считалось праздником в доме. Положение у всех было стесненное, над каждым домом, над каждой семьей тяжело нависала нужда, бедность…

На этот раз шум доносился со двора наших соседей. Ссору затеял дядя Гаффар. Это среднего роста плечистый мужчина с красным, как гребень петуха, лицом, с хитрыми глазками и с широкой, похожей на торбу, бородой цвета зеленого горошка, перемешанного с рисом. Летом он затемно уходил на базар в поисках случайной поденной работы. Зимой торговал вениками. Заготовив целую гору материала, он ночами, не смежая глаз и с большим усердием, вязал веники, а после полудня, погрузив на широкие плечи свой «товар», отправлялся на базар. Таким путем он кое-как содержал свою большую семью. В нашем квартале все так – один веничник, другой ткач, третий сапожник, четвертый сидит в мелочной лавчонке… У каждой семьи своя жизнь, свои бесчисленные тяготы, заботы, свои печали…

Жена дяди Гаффара – тетя Рохат – довольно симпатичная женщина, белолицая, с живыми глазами. Сейчас она плакала навзрыд, говорила что-то с горечью и обидой.

Дядя Гаффар орал на нее:

– Эй, ты, ведьма!. Замолчи, говорю тебе, подлая! Довольствуйся рисовым супом и тысячу раз благодари бога! Что такое плов, я сам хорошо знаю, да где взять денег? Летом я – чернорабочий, зимой – веничник, ты же сама знаешь это, глупая твоя голова!

А жена кричала еще громче мужа:

– Знаю, знаю! Скорее у камня выпросишь, чем у тебя! За копейку душу отдать готов. Только и слышишь: терпи, терпи, терпи! Да пропади оно пропадом, может ли быть терпение больше моего? Сколько времени уже казан наш, расколоться ему, плова не видит? Сегодня целый день ждала, все глаза проглядела, не принесет ли, думаю, мяса, сала, не удастся ли приготовить детишкам горсть плова, бессовестный, провалиться тебе!..

Ревут детишки, орет, бранясь, дядя Гаффар.

Соседям, особенно мужчинам, до скандала дела нет. Перебранки случаются каждый день, все к этому привыкли.

– Сами утихомирятся, – говорит моя бабушка, махнув рукой.

Но ссора между мужем и женой не стихает, а все больше набирает силу. Тетя Рохат уже уселась верхом на невысокий, жиденький дувал, разделяющий наши дворы, и кричит, рубя рукой воздух перед собой.

Мать начинает увещевать ее.

– Рохат! Хей, Рохат, довольно, перестань! Что это такое? Постыдилась бы!

– Вой-воей! – волнуется тетя Рохат. – Милая, да ведь надоело до смерти! Слышите, что изрыгает рот этого бородача, сдохнуть ему?!

Бабушка, стоя на террасе, уговаривает старика:

– Стыдно, Гаффарджан! Хоть бы ты перемолчал. И ты, Рохат, перестань вопить. Все мы бедняки, все мы нищие, и у всех у нас одна надежда – на аллаха! Потерпи. Вот подрастут детишки, и вы свет увидите.

– Боже, пропади оно пропадом это терпение! – со слезами говорит тетя Рохат, но все-таки слезает с дувала.

Дядя Гаффар еще некоторое время кричит, бранится но в конце концов и он стихает.

* * *

Суровая зима… Мороз, резкий, пронизывающий ветер. Глубокий снег скрипит под ногами. Редко-редко покажется солнце, и то не греет…

С террасы мы перекочевали в дом. Голуби, горлинки, воробьи бродят голодные, нахохлившиеся от холода.

– Мне жалко их, и я горстями посыпаю им мелко накрошенный хлеб. Бабушка, если находит во дворе замерзшего ночью воробья или горлинку, хоронит их бережно, выкопав ямку под дувалом.

А мы, мальчишки, не знаем покоя: играем в снежки, деремся, миримся – и так целыми днями. В один из таких холодных дней, собравшись всей ватагой, мы катались по льду водоема. Неожиданно один из мальчишек – довольно крепкий и ловкий парнишка лет семи-восьми – попал в прорубь. Мы подняли крик. Поблизости никого из взрослых не было. Вдруг откуда ни возьмись, подбегает Махсум-байбак. (Мы так прозвали этого парня за то, что он был очень вял и ленив.)

– Что случилось?

– Мальчишка утонул! – отвечаем мы все разом.

Махсум-байбак молча срывает с себя чапан, швыряет его в сторону и через узкую дыру ныряет под лед. Мы все стоим, затаив дыхание, не сводим глаз с проруби. Вдруг над водой показывается голова Махсума, он выбрасывает мальчишку на лед, затем выбирается сам и, не попадая зуб на зуб, сразу закутывается в свой чапан.

Ребята постарше подхватывают парнишку, выносят его на берег водоема. Собирается народ. Один из подошедших парней поднимает пострадавшего на руки и несколько раз встряхивает его. У того из рта льется вода.

– Растирай, ноги-руки растирай ему! – советует какой-то старик. Потом трогает рукой грудь мальчика, говорит: – Живой, выходится, человеком будет. Только быстрее несите его к матери, пусть согреет у сандала.

Какой-то парень поднимает мальчишку на руки. А мы всей гурьбой бежим следом.

* * *

Дед сидел в небольшой хибарке, сырой и темной. Это была наспех слепленная клетушка, холодная, с маленькой, кое-как навешанной дверкой. На нем был толстый ватный чапан: на голове надвинутая до ушей старая облезлая шапка. Сидел он молча, понурив голову, отдавшись каким-то своим мыслям.

Я вхожу, легонько толкнув ногой дверку. Протягиваю ему чашку с похлебкой из маша и рисовой сечки:

– Машхорди… Горячая, ешьте, дедушка! – И подсаживаюсь к сандалу.

Дед шарит рукой под ватной подстилкой, подает мне горсть махровых конфет и сахару.

– На, бери! Только чтоб бабушка не узнала, слышишь? – говорит он, и по лицу у него расплывается улыбка-.

Я, конечно, рад. Дед тоже доволен, легонько кивает головой:

– Нашел ключ, тихонько открыл сундук и взял вот для тебя. Но смотри, бабка чтоб не увидала! Старуха скупая… – говорит он, помешивая деревянной ложкой Машхорди.

Бабушки дома нет, она ушла на Лабзак, к моей тетке. Муж тетки страдал головными болями, и они вчера зарезали козу, чтобы совершить обряд изгнания злых духов и затем устроить угощение с богоугодной целью, и забрали к себе бабушку.

* * *

Дед медленно жует хлеб, хлебает машхорди, А я, с хрустом поедая конфеты и сахар, прошу:

– Дедушка, расскажите о прошлых временах!

– Молчи, сынок, – говорит дед, поглаживая бороду. – Все сказки выскочили у меня из памяти, хоть я и знал их великое множество.

Я продолжаю приставать:

– Дедушка, милый, расскажите…

– Ах, проказник! Состарился я, все теперь улетучилось из памяти, – говорит дед, покашливая. – В молодости я знал много длинных-длинных сказок, а теперь все перезабыл. Оскудела память. А когда-то, бывало, постучу костяшками счетов и в минуту произведу любые расчеты-пересчеты.

Дед долго молчит, видно, думает, вспоминает. Потом, откашлявшись, медленно, слово за словом говорит:

– Ну, слушай хорошенько. Я спою тебе песню. Всю не помню, а то, что осталось в памяти, спою. – И начинает петь:

 
Снег на улице лежит,
Ночь луной вокруг глядит.
 
 
Сваты к девушке пришли
И барана привели.
 
 
И очаг горит огнем,
Мясо жарится на нем.
 
 
Не скажи, не жирен плов:
Был откормленный баран весом!
Не скажи, что выстудили кров:
В очаге огонь и дым столбом!
 
 
На террасе старики сидят,
На костер во все глаза глядят.
 
 
Щек не обморозили б они —
Чаю им в кумгане вскипяти!
На старух поласковей взгляни —
Лишь бы не скандалили они.
 
 
А на девушках наряд!
Жемчуга сверкают и горят.
Игры шаловливые ведут,
В танце, словно пери, проплывут.
Песню запевают – «Яр-яр-яр!»
Слезы утирают – «Яр-яр-яр!:»
 

Дед умолкает, улыбается:

– Все, малыш!

Я опять прошу:

– Хорошая песня, дедушка, спойте еще.

– Все! – говорит дед, – Ничего не осталось в памяти, все перезабыл. – Потом опять задумывается, а минуту спустя продолжает: – Однажды бежит Лиса, добычу вынюхивает, а навстречу ей Павлин, хвост распустил. Лиса и говорит: «О, Павлин! Слыхала я, ты пляшешь чудо как хорошо. Спляши же, порадуй меня». Павлин еще пуще распустил хвост и пошел плясать. А Лиса смотрела, смотрела, облизывалась – проголодалась очень, – да как схватит его. Павлин видит, Лиса недоброе задумала и говорит: «О, Лиса! Что ты делаешь?» А Лиса ему: «Я, говорит, проголодалась очень, хочу тебя съесть!» Павлин говорит: «Ладно, ешь, только прежде ты должна молитву прочесть». Лиса забормотала что-то про себя, подняла передние лапы и только успела сказать: «Омин велик аллах!», как Павлин – «Фрр!» и улетел от Лисы, из-под самого носа… Все, конец! Старость, сгинуть ей, добра от нее мало. Сил нет, все время ко сну клонит… – Помолчав минуту, дед качает головой: – А все же немало мною порыскано по свету. По степям, по пустыням на верблюдах немало поезжено…

– Дедушка, расскажите еще! – прошу я, поглаживая деду бороду.

– Хватит, сынок. Если придет что на память, завтра-послезавтра расскажу, – говорит дед, лаская меня сухой морщинистой рукой.

Я обнимаю его колени, заглядываю в мудрые, задумчивые глаза. Соглашаюсь:

– Ладно, дедушка, завтра.

Дед тихонько опускает отяжелевшие веки и погружается в долгую думу.

* * *

Приходит весна. Урюковые деревья, персики, вишни, сливы, доверившись теплу, одно за другим торжественно облачаются в легкие светлые одежды. Чарующая прелесть цветов, нежная зелень листьев вызывают чувство восторга, душевного подъема.

., Местом наших игр теперь становятся крыши. А помощником и соучастником наших ребячьих забав – весенний ветер. Все ребята увлекаются бумажными змеями. Мечтой, заветным желанием каждого становится «курок». Курок – это большущий змей, сделанный из плотной разноцветной бумаги. Бывали куроки, которые могли нести под собой зажженный фонарь. Мне самому доводилось видеть такие. Лучшими мастерами по курокам были Махкам и Мумин. Темной ночью их змеи гудели на ветру с мерцающими, как звезды, фонарями.

Я тоже не отстаю от товарищей, мастерю маленького змея. Долго вожусь с ним, но в конце концов запускаю, пробежав от одного края крыши до другого.

Погода стоит мягкая. Дует ласковый весенний ветерок. Величаво плывет в небе солнце… Крыши, особенно старые, глиняная заливка которых не была обновлена прошлой осенью, поросли нежной травкой. А в траве огнем горят алые маки…

Внизу вдоль узкой улочки, поблескивая на солнце, тянутся длинные полосы шелковой основы. Когда-то ткачи нашего квартала выпускали бязь. Многие из них вынуждены были бросить свое дело, а некоторые начали переходить к тканью местного шелка. Тут же, прислонившись к дувалу, сидит мой дед. Всякий раз, когда на улице натягивали основу, он любил сидеть вот так на солнышке и беседовать с ткачами.

Когда змей наскучил мне, я спрыгнул прямо на улицу. Дед вздрогнул:

– Проказник, с крыши сиганул, а!

Я со смехом притискиваюсь к нему под бок. Дед успокаивается, обнимая меня одной рукой, продолжает беседовать с ткачами.

– Эрмат, свет мой, ученик твой ушел, что ли, от тебя? Смирный, покладистый парнишка был.

Высокий, лет пятидесяти безбородый ткач говорит сдержанно, продолжая заниматься своим делом:

– Да, ушел. В Фергану уехал. Вот прибавилось фабричного товара, и в нашем деле наступил застой. Ткачей шелка и тех совсем мало осталось: там один, тут один… Скоро и мне, наверное, придется свернуть дело. Расходов и тех не оправдываешь.

Дед кивает головой:

– Ты прав. Раньше все люди носили простую бязь.

Девушки, женщины и те в бязь одевались. А появился ситец, и дела ткачей пошли на убыль. Фабриканты утопают в деньгах. Выходят все новые и новые товары – бархат, плис, сукна, шелка и всякие прочие штуки. Да, здорово переменились времена. Но, сын мой, худые это времена. Злодеяниям и притеснениям нет предела. Правде, справедливости пришел конец. Нам только и осталось уповать на аллаха, друг мой!

– Верно, отец! Справедливые слова. Бедняки, неимущие в обиде, а сытые кутят, распутничают.

Дед легонько трогает бороду, говорит ткачу:

– Запасись терпением, сын мой, и достигнешь своих желаний. Но мой совет тебе такой – бросай ткачество. Занятий всяких много, берись за какое-нибудь подходящее по времени. Даст бог и придет к тебе удача.

Я тяну деда за руку:

– Идемте, дедушка, на гузар сходим!

– Ах, сорванец! Ну, идем, идем, – говорит дед, с трудом поднимаясь на ноги.

Взявшись за руки, мы отправляемся на перекресток, к лавкам.

* * *

Деду нездоровилось. Уже будучи больным, он некоторое время еще держался кое-как, а потом слег окончательно. Теперь он уже не сходит с постели на террасе. Лишь иногда приподнимется через силу и посидит на солнышке, сунув за спину подушку.

– Хорошо бы Таш приехал. Сил нет, ко сну клонит, это знак близкой смерти, похоже сочтены дни мои, – часто говорил он бабушке.

Приехал отец. Он, хоть в душе и был опечален, старался утешить деда, когда тот начинал жаловаться на недомогание.

– Не бойтесь, – говорил он, – вы хорошо выглядите, отец, и еще поживете.

А тетка с Лабзака чуть не каждый день приводила всех своих ребятишек и плакала, не переставая. Так что деду самому приходилось утешать ее..

– Перестань, не плачь, доченька, – говорил он. – Смерть – это наследие наших отцов…

Хорошо помню, как он дрожащими руками брал иногда дочку тетки и мою сестренку Шарофат (они были еще младенцами). Подержит, пожелает им:

– Пусть долго живут и здравствуют! Боже, пусть здравствуют и живут они до тысячи лет! – расцелует и вернет детишек матерям.

Я часто подсаживался к нему, ласкался, трогал бороду, гладил щеки. А он легонько похлопает меня по спине и скажет:

– Иди играй, мой мальчик. Что тебе сидеть? Беги к своим товарищам.

Дед умер, когда я был на улице. С нашего двора донеслись громкий плач, причитания. Прибежал я, а отец, бабушка, (мать, тетка уже сидят у изголовья дедушки и плачут. Отец, вытирая платком слезы, повернулся ко мне:

– Беги в школу, позови сестренку свою Каромат. – И сам поспешил зачем-то на улицу.

Около деда собираются дядя, бабушка Таджи и другие близкие родственники. Я спохватываюсь, бегу к дому учительницы. Через ворота вбегаю на просторный двор, подхожу к сестренке. Шепчу:

– Умер… дедушка… Идем скорее!

Каромат побледнела, застыла на мгновенье и вдруг громко зарыдала. Учительница сразу догадалась, в чем дело. Она шепотом прочитала молитву, провела руками по лицу, потом тихонько сказала что-то сестренке. Каромат дрожащими руками торопливо сунула книги в сумку, и мы молча побежали домой.

Во дворе у нас уже собрались жители квартала, соседи, знакомые, родственники. В полдень дедушку понесли на кладбище. Я был мал, но все хорошо помню. Мы долго шли через Беш-агач к Бурджару. В камзоле, подпоясанный новым поясным платком, в старенькой тюбетейке, босой, я семенил в толпе, запинаясь на каждом шагу и проливая слезы. Было жарко, душно. От жары у меня пересохло во рту. На Беш-агаче я напился из большого канала, черпая горстью мутную воду. На кладбище, когда дедушку стали засыпать землей, я заглянул в могилу. Как страшно! Дядя сердито оттолкнул меня в сторону. Тут какой-то старенький человек начал громко читать коран. Все притихли. «Бедный дедушка! Как же он останется в этой глубокой, темной могиле? А если сейчас явятся Мункар, Накир!» – внезапно мелькнула у меня мысль, и меня бросило в дрожь. Огромное, в глубоком безмолвии кладбище вдруг показалось мне каким-то иным, нездешним миром. Страшно! Как страшно!..

Мать, тетка, сестренка Каромат встретили нас громким плачем. Бабушка сидела молчаливая и печальная. Время от времени по ее морщинистым щекам скатывались одна-две слезинки.

Вечером, еще до наступления темноты, бабушка зажгла в углу комнаты свечу. По очереди читают коран. Я один дольше всех задерживаюсь в пустом доме. Шепотом читаю по памяти какой-то – не помню уже – стих корана, которому меня научил дедушка. Читаю со слезами, с чувством, от всей души. Сердце мое, кажется, обливается кровью, и я вдруг громко рыдаю. Потом долго сижу молча. Вспоминаю каждое дедушкино слово. На душе у меня так же пусто и темно, как в этой пустой и темной комнате.

В дверь тихонько входит мать.

– Что ты сидишь тут один в темноте? – с дрожью в голосе говорит она. – Это может худо кончиться. Идем!

Она берет меня за руку и уводит на террасу.