Текст книги "Детство"
Автор книги: Айбек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Я уговариваю Агзама:
– Идем, друг, побродим по базару, посмотрим.
– Да иди, иди, – кивает головой отец Агзама. – Торговать ты не умеешь, иди прогуляйся.
Агзам встает, чем-то недовольный. А выйдя из лавки, говорит понуро:
– Тугой старик! Готов убиться ради копейки.
– Правда? А совсем не похож на такого, – удивляюсь я.
Начав с одного конца базара, мы обходим подряд все лавки – парфюмерщиков, бакалейщиков, мануфактурщиков и прочих.
Кое-кто из лавочников интересуется:
– Не сын ли ты Таша-ака, свет?
Я краснею, стараюсь поскорее улизнуть, тащу Агзама за руку:
– Идем, идем живее!
Мы выходим к овечьему базару. Баранов тут уйма. И пыль здесь самая густая. Торговля идет живо. Богатые скотоводы сидят на корточках, вычерчивая прутиком какие-то узоры на земле. Покупатели – большей частью узбеки – придирчиво осматривают баранов, пробуют тяжесть курдюков, щупают бока. Вот один какой-то там берет руку хозяина: «Бараны неплохие. Давайте, старшой, соглашайтесь на цену, какую я назвал!»– и много раз встряхивает пухлую руку бая. Хозяин баранов равнодушно отвечает: «Ты меня не уговаривай, баранов смотри. Видишь, все откормленные. Слово наше едино». И снова усаживается на корточки, гордый и неприступный. Обе стороны торгуются упорно, спорят, горячатся.
Пастухи – в большинстве бедняки, одежда на них рваная, сплошное тряпье. Зато богатые казахи: баи, волостные – одеты хорошо, добротно. На головах соболевые малахаи, а у некоторых сверкающие белизной войлочные колпаки.
Мы долго кружим. Потом заходим в чайхану. Здесь казахи сидят: одни – пьют кумыс, другие – крепкий «фамильный» чай.
– Кумыса много, и он дешевый. Жаль денег нет, – с досадой говорит Агзам.
И тут-надо же было так случиться! – мы увидели нашего приятеля арбакеша. А перед ним – четверть кумыса!
– Давайте, подсаживайтесь, племяши! Давай, давай! – приглашает арбакеш. – Что, или денег нет? – спрашивает он, заметив мою нерешительность.
Я признаюсь, краснея.
– Нет…
– Отец не дал, значит? – смеется он.
Я молча опускаю глаза. Арбакеш протягивает мне полную чашку кумыса. Затем подносит Агзаму. Кумыс крепкий, мы еле-еле допиваем каждый свою чашку.
– Что ж вы так, канальи? Кумыс, он ведь от всех болезнен средство! – Арбакеш поворачивается ко мне. – Особенно ты налегай на кумыс, сразу поздоровеешь. Смотри, какой ты заморенный! – говорит он, покачивая головой.
После долгих скитаний по базару, мы, вконец усталые, выходим к мечети. Здесь никого нет, тихо, словно все залито водой. Стены у мечети толстые, мощные, а крыша камышовая. Внутри ничего, кроме двух-трех камышовых циновок.
С правой стороны, из небольшой приземистой хибарки над обрывом слышится приглушённый гомон. Мы с Агзамом тихонько заглядываем через низенькую одностворчатую дверку. Напротив сидит дородный, с черной-пречерной бородой человек – учитель, одетый в просторный легкий халат с «духовным» воротником. Десятка полтора учеников галдят так, что вот-вот развалят хибарку. Среди них несколько мальчишек-казахов, остальные узбеки.
Перед моими глазами внезапно возник наш класс, наш учитель. От неожиданности я вздрогнул, даже побледнел, кажется. Видимо, то же испытывал и Агзам. Мы разом отпрянули от двери и бросились наутек.
– Бот не было печали! – с беспокойством говорю я Агзаму. – Что, если наши отцы прикажут нам ходить в школу?
– Мой не скажет, ему до этого дела нет, – беспечно машет рукой Агзам. Потом громко смеется. – А вот у тебя отец строгий, если прикажет, никуда не денешься.
Я не отвечаю, подавленный такой возможностью.
Остановились мы перед кузницей. Кузнецы-подковочники работали, не покладая рук. А казахам неймется, каждый торопит: «А ну, свет мой, кончай, кончай, быстрее!» Для строгих коней у кузни устроен станок из брусьев. Смирные лошади стояли спокойно, подняв ногу, словно говорили: ладно, подковывай. Но горные и степные кони все были дикие. Я сам видел, они даже мостов боятся, прыгают прямо через арык.
Кузнецы мучились. Мы с Агзамом сидели в сторонке на корточках, смотрели: так интересно нам!
Старший кузнец – ладно скроенный человек, с могучим торсом и с густой окладистой бородой. Второй – видно, его сын – смирный парень с густыми бровями, с крупной головой и широкими плечами, в силе, пожалуй, не уступит отцу. Он работал, обливаясь потом, и время от времени с любопытством посматривал в нашу сторону.
– Эй, – закричал кузнец сыну. – Занимайся своим делом, чего глазеешь на этих щеголей? – И неласково спросил нас: – Вы ташкентские?
– Да, из Ташкента приехали, – ответил я и с обидой прибавил: —Почему вы называете нас щеголями, мы такие же бедняки.
Агзам незаметно подтолкнул меня в бок:
– Оставь, друг, не спорь. Ну, сказал человек и сказал.
Так вдвоем мы обходим весь базар и возвращаемся каждый к своему отцу.
Мой отец сидел в маленькой полупустой лавчонке, низенькой и тесной.
– Куда ты ходил? – спросил он.
– Мы гуляли с Агзамом.
– Базар смотрели? И на овечьем базаре побывали? – ласково улыбнулся отец.
– Побывали. Баранов там много-много!
Я оглядываю лавчонку, потом вдруг поворачиваюсь к отцу:..
– У тебя такая маленькая лавка? А где ж товары? – спрашиваю с недоумением.
– Э, чтобы товары иметь, нужны деньги, сын. Товаров на свете много, а вот денег у меня нет. Молод ты еще, не знаешь невзгод жизни, – говорит отец с ласковой, чуть насмешливой улыбкой. Потом, помолчав, показывает рукой: – Вон, в бутылке кумыс, попей, сын. В воде он холодный, как лед. Только взболтай хорошенько, крепче будет.
Закусив губу, я старательно взбалтываю кумыс. Невольно вспоминаю, какая оживленная торговля идет в других лавках базара, в которых можно найти все – от простого ситца до атласа и бархата, и с огорчением думаю про себя, что мой отец бедный, что дела у него идут плохо.
В это время верхом на маленькой заморенной лошаденке мимо проезжает глашатай: среднего роста старик с белой бородой, на голове небрежно намотана грязная чалма, на плечах старый рваный чапан.
– Э, люди! Эй, люди!
Глашатай объявляет о пропаже коровы. Он едет по базару, повторяя одно и то же. Над ним начинают подсмеиваться. Один из казахов кричит:
– Эй, старый! Довольно уже, уморился, наверное. Тебе еще пригодится горло, а нам уши. Слышали уже, проваливай дальше, пустозвон!
– Э, объявится твоя корова, никуда не денется. Бродит, наверное, где-нибудь или привязал кто, – говорит другой.
– А может, уже проскочила через чью-нибудь глотку. Есть такие, что верблюда проглотят целиком, а тут только корова, – смеется третий.
Глашатай не обращает внимания на шутки, голос его постепенно удаляется.
Мне по душе его складная речь. Я торопливо отставляю в сторону полную пиалу кумыса и бегу вслед за ним.
– Эй, люди! Эй, люди! Пестрая корова пропала. Пестрая корова, куцая, со сломанным рогом!.. – Голос его порой уже хрипит чуть слышно – видно, не зря достается ему хлеб.
Старик едет верхом на смирной заморенной лошаденке. А я долго иду следом, ныряя между лошадьми, стараясь не пропустить ни одного его слова. Потом возвращаюсь к отцу.
К концу дня «торговля идет бойчее. Особенно – у насвайщиков, еле успевающих отпускать свой товар.
Близится вечер. Казахи толпами начинают разъезжаться – кто в горы, кто в степь.
Отец закрывает лавку.
– Пошли, сын, – говорит он устало. – Сегодня пойдем к Зульфи.
Зульфи – она доводилась племянницей отцу – встречает нас радушно.
– Вай, жертвой мне стать для тебя! Здоров ли ты, благополучен ли? – Она обнимает меня, чмокает в одну, в другую щеку. – В добром ли здоровье бабушка? Как мать, Кароматой?
– Все здоровы, вам салам наказывали передать, – отвечаю я сдержанно.
* * *
Проснулся я, а весь двор уже залит солнцем. Осмотрелся: во дворе ни одного деревца, и арыка нет. Я вышел на улицу и умылся мутной водой из окруженного низкорослыми талами хауза, в котором кишмя кишели лягушки и головастики.
После чая пошел к Агзаму (он жил рядом, по-соседству). Вдвоем мы отправились на базар. На этот раз здесь было тихо. Редко-редко увидишь открытую лавку.
– Что-то отца не видать, уехал, что ли, куда-нибудь? – говорю я Агзаму.
– Все они вместе уехали на рассвете, – снисходительно, как человек осведомленный, говорит Агзам.
– Далеко? – спрашиваю.
– В Шароб-хану отправились. Там собираются для торговли люди из дальних степей. Понял?
Я промолчал.
Мы обходим овечий базар, конский базар. Всюду пустым-пусто, нет ни души. Усталые, мы присели на камень против какой-то закрытой лавки.
– Хорошо, правда, друг? – говорит Агзам, поводя кругом рукой. – Тихое, спокойное место. Вон и горы видны. А воздух какой! Очень нравится мне Янги-базар!
– А может, наши отцы в Чимкент уехали? – говорю я, не слушая Агзама.
– Эх, ну и чудной ты! Сказал же я – в Шароб-хану, – сердито глянул на меня Агзам.
– Если тут раз в неделю бывает базар – это же очень скучное место. А насчет воздуха ты правду сказал, воздух вон какой, как масло вливается в грудь, – говорю я, делая вид, что не замечаю раздражения Агзама.
– Вон те горы называются Козыгурт. Видал, какие высоченные! – говорит Агзам.
– Правда, горы красивые, – говорю я. – Только далеко они все-таки.
Так мы бродили, сидели, разговаривая о том, о сем. Л когда это наскучило, разошлись по домам.
Я возвращаюсь к тетке Зульфи, кое-как провожу день, а вечером выхожу на дорогу встретить отца. В пламени заходящего солнца пылают дальние вершины. Я присаживаюсь на камень и долго любуюсь закатом, цветом неба, каждую минуту меняющего свою окраску.
Из сгущающейся темноты доносится стук копыт. А немного спустя, впереди, совсем рядом, возникает фигура всадника, слышится знакомый голос, ласковый и чуть насмешливый:
– Что ты торчишь тут, как одинокий кол?
Я радуюсь возвращению отца и в то же время испытываю некоторую досаду.
– Жалко, время позднее уже, а то бы я покатался верхом. – И с надеждой спрашиваю: – А завтра вы дома?
– Эх, сынок! – говорит отец, слезая с лошади. – Мы ведь совсем не знаем покоя. Завтра я опять поеду скитаться. Ты пока играй тут с товарищами, один не отлучайся далеко от дома. А теперь иди, спи. – И он легонько похлопал меня по спине.
Я молчу. Медленно, нехотя бреду к дому тетки Зульфи. Муж тетки, Закир-ака, высокий, худощавый человек средних лет, только что вернулся откуда-то. Мотнув коротко подстриженной бородой, он приглашает меня к дастархану:
– Ну, садись, малыш, сейчас будем есть машевую кашу с рисом и скобленым мясом. – И улыбается, добродушно поблескивая своими маленькими подслеповатыми глазками: – Знай, брат, что добрая машевая каша не уступит плову!
Я подсаживаюсь к дастархану, чувствуя, что сильно проголодался.
* * *
На базаре все так же тихо. У лавок ни единого покупателя. Кучка молодежи, расположившись на циновке у лавчонки насвайщика, играет в шашки. Игра идет живо, с шутками-прибаутками – как-никак забава все-таки.
– Подойди-ка сюда, племянник! – зовет меня хозяин соседней бакалейной лавки, темнокожий, с огромными глазами. – Беги, принеси воды из хауза! – велит он, протягивая мне узкогорлый кувшин.
Я бегу к хаузу и мигом возвращаюсь с полным кувшином. Бакалейщик хвалит меня:
– Молодец! – И тут же дает новое приказание: – Побрызгай перед лавкой малость, а то пыль одолела.
Я скупо брызгаю водой возле лавки и убегаю, отметив про себя: «Как все-таки много здесь пыли!»
Все лавочники скупые до невозможности.
Мы с Агзамом уходим в степь.
Солнце палит здорово. Кажется, все кругом начинает плавиться и переливаться, как ртуть.
– Беркут! – внезапно вскрикиваю я, – Вон на камне сидит!
– А?! Где? – Агзам оглядывается по сторонам.
– Да вон же, вон! – показываю я рукой. – Огромнющая птица, важная такая.
Агзам застывает с раскрытым ртом:
– Вот это – да!
Мы тихонько подходим ближе.
– А что, если камнем попробовать? – волнуясь, предлагаю я.
– Вот бы казахов сюда! Они бедовые, враз поймали бы, – уже оправившись от удивления, деловито рассуждает Агзам.
Мы начинаем бросать в беркута камни.
– Нет, не добросить! – говорю я. – Надо ближе подойти. – И тащу Агзама за рукав.
Пригнувшись по-охотничьи, мы осторожно подбираемся к тому месту, где сидит беркут. Затаив дыхание, швыряем по камню. Мимо!
Беркут нехотя, с достоинством поворачивает в нашу сторону голову, с минуту смотрит на нас, как бы раздумывая, стоит ли тревожиться, потом широко распахивает крылья и улетает. А мы остаемся с раскрытыми ртами и, задрав головы, смотрим ему вслед.
– Жалко!
– Какая досада!.
Мы долго бродим, дивясь широте степных просторов, причудливой линии гор, замыкающих полукруг горизонта. Неожиданно выходим в низине к казахскому аулу и попадаем на свадьбу.
Одна юрта полна народу. Вокруг кучками лошади. Женщины здесь не скрываются от мужчин, все вперемешку. Свободно шутят, запросто похлопывают друг друга по плечу. У иных женщин бархатные платья, на кистях рук парные браслеты, в ушах большущие серьги и подвески. Но больше бедных, одетых в грязные, рваные, чиненые-перечиненные платья.
– Откуда они появились, эти мальчишки? – удивляйся пожилой казах, когда мы заглядываем в юрту, – Заходите, заходите! Садитесь! – говорит он и усаживает нас на кошму.
А другой, видный такой старик, спрашивает:
– Чьи вы будете?
– Я сын Таша-ака, – отвечаю ему несмело. – А это, – показываю на Агзама, – мой товарищ, сын Таджи-ака.
– Мы бродили тут и невзначай попали на свадьбу, – объясняет Агзам.
– Вай-буй! – разом воскликнули несколько человек. – Таш-ака и Таджи-ака – это же наши тамыры. Мы с ними старые знакомые.
– А ну, налейте джигитам кумысу! – приказывает тот важный старик, а сам высыпает перед нами на дастархан пригоршню баурсаков.
– Вот, пейте, ребята! – говорит усатый мужчина, протягивая мне и Агзаму по глиняной чашке кумыса.
Нам очень хотелось пить, у обоих во рту пересохло от жары. Мы подняли чашки и разом опорожнили их.
– Молодцы! – засмеялся мужчина. – Еще налейте им!
– Хватит, дядя…
Хозяева настаивают, но мы краснеем, отказываемся!
– Спасибо, немного погодя выпьем, – и дружно налегаем на баурсаки.
Певец-сказитель с длинной, ниспадающей на грудь белой бородой, приятным голосом запел под аккомпанемент домбры. Песни, юмористические импровизации, сопровождаемые одобрительными выкриками, смехом, не смолкая, следуют одна за другой.
Вскоре в юрту подается вкусная шавля, обильно приправленная мясом. Мы с аппетитом съедаем и шавлю, потом тихонько выбираемся наружу.
– А где же невеста? – шепотом спрашиваю я у Агзама.
– Невесты что-то нет, – говорит Агзам и по-стариковски пожимает плечом: —Чудно!
Вдруг казахи заволновались, забегали, бросились к лошадям, уже нетерпеливо бившим копытами, – начинался улак. Это «было так интересно, что мы с Агзамом застыли на месте, затаив дыхание.
Народу кругом уйма. А там, где был брошен зарезанный козленок, сгрудилась огромная толпа всадников. Каждый из них, позабыв обо всем на свете, старался пробиться в середину круга, чтобы как-нибудь изловчиться и схватить добычу. Вдруг какой-то уже пожилой рослый и плотный казах с коротко подстриженной бородой поднял коня на дыбы и метнулся в самую гущу борющихся. Через мгновение он появился уже с улаком под стременем, и умный конь, стрелой вылетевший из бурлящей толпы, помчал его прочь. Опешившие на какой-то миг участники состязания опомнились и, словно грозный вал бурной взбесившейся реки, ринулись вслед за ним. Зрители, толпившиеся возле аула, волновались не меньше, если не больше, самих участников состязания, они то затихали в ожидании результата очередной схватки, то раздражались громкими восторженным криками. А состязание разгоралось все сильнее… То один, то другой участник вырывал улака, пытался ускакать, его скопом преследовали остальные. Не только люди, лошади были охвачены азартом борьбы. Падали кони, валились выбитые из седел всадники, и, когда после очередной свалки участники игры проносились дальше, у одного упавшего оказывалась сломанной рука, у другого – нога…
Состязание кончилось, когда солнце уже перевалило за полдень. После этого в одной из юрт собрались девушки и молодые женщины. К ним вскоре вошла группа разодетых джигитов.
Вместе с джигитами входим в юрту и мы, и сразу же видим невесту – симпатичная такая девушка, что конфетка в бахромчатой обертке, круглолицая, щеки, будто два тюльпана, рдеют румянцем, глаза горячие с искоркой, а на голове венец, украшенный пушистыми перьями филина.
По казахскому обычаю девушки и джигиты начали песенное соревнование. Импровизируя, они так тонко и весело высмеивали друг друга и так быстро складывали ответ, что нам с Агзамом приходилось только удивляться их мастерству.
Когда очередь дошла до жениха, добротно одетого рослого джигита с широкой богатырской грудью, он запел негромко, сильно смущаясь. Невеста звонким чистым голосом ответила ему так красиво и остроумно, что все гости разразились дружным смехом и громкими одобрительными возгласами.
Время проходило весело и бежало незаметно.
– Мусабай, нам пора уходить, а то запоздаем, – тихонько шепчет мне Агзам.
Уходить мне совсем не хотелось, но – что поделаешь – мы незаметно выскользнули из юрты.
– Эх жаль! – говорю я Агзаму, глядя на пылающий горизонт и темнеющее небо. – Как скоро день кончился.
Мы уходим, а там, в юрте, все еще слышатся звонкие голоса девушек, звенящи серебром смех.
Шагаем мы быстро и все-таки входим в кишлак уже затемно.
– Мерзавец! – сердито кричит отец Агзама. – Где ты шлялся весь день?
– Мы вдвоем с Мусабаем ходили… – нерешительно бормочет Агзам.
Я пытаюсь вступиться за приятеля:
– Мы на свадьбе были, дядя. Кумыс пили, смотрели улак. Такая интересная свадьба была!..
– Иди домой! – строго приказывает Агзаму отец. Потом грозит, обращаясь ко мне: – Вот подожди, не я буду, если не нажалуюсь на тебя отцу!
Я молчу. Тихонько подхожу к своей калитке и с опаской шмыгаю во двор.
* * *
Солнце палит нещадно. Бакалейщики, насвайщики, чайханщики одурели от жары и от скуки. Время от времени на площади появляется какой-нибудь казах верхом на лошади, на ишаке или пешком, покупает насвай, сахар или чай и опять скрывается в степи.
– Дядя, дайте я покатаюсь на вашем ишаке, – прошу я одного из казахов.
– Ладно, свет мой, садись, – соглашается он.
Обрадованный, я взбираюсь на ишака.
Лавочники смеются, подшучивают надо мной. Кто-то из них незаметно сует под хвост ишаку щепоть насвая или, может, перца. Ишак юлит задом, пускается вскачь. Кусает себе хвост, злится. Не удержавшись, я падаю, взвихрив облако пыли. А лавочники хохочут – рады случаю посмеяться.
Среди лавочников есть один тихий и ласковый старичок-бакалейщик – борода с проседью, лоб высокий, на носу очки, всегда с книгой. Книг у него много. Меня особенно интересовала «Тысяча и одна ночь». Но я умел читать пока Только коран.
– Дядя, почитайте немного из «Тысячи и одной ночи», а я послушаю, – пристаю я к бакалейщику.
Старик качает головой.
– Почитал бы я тебе, да ты еще молод, младенец – можно сказать. В этой арабской книге много увлекательных фантазий, но есть стыдные места.
Я продолжаю приставать. Бакалейщик долго листает тонкие страницы. Наконец находит подходящий рассказ, – читает. А я молча слушаю, притихший.
– В рассказе много поучительного, – говорю я. – И описания интересные.
Бакалейщик смеется:
– У арабов много таких Вот поучительных рассказов.
Так проходят дни.
В воскресенье, в базарный день, с утра начинают съезжаться казахи, среди них порядочно женщин. Присмотрелся я: у некоторых в руках палки, топоры, серпы..
Вместо того, чтобы идти по лавкам, казахи, разбившись на кучки, начинают оживленно обсуждать что-то. А часов в одиннадцать, наверное, точно не помню, вдруг с криками «Алаш!» затевают драку. Я со страхом смотрю на свалку. Потом срываюсь, бегу к отцу:
– Дада, дада! Казахи дерутся!
Отец спокойно машет рукой:
– А-а. Это один из казахских родов, наверное, требует с другого кун – плату за кровь или за обиду какую-нибудь. Понял? – говорит он и, взглянув в сторону шумной толпы, качает головой: —Да, суматоха эта, пожалуй, затянется до вечера. Значит, торговля, говори, нарушена…
Я хватаю за руку подбежавшего Агзама:
– Смотри, смотри! У них ножи, топоры!
Действительно, появляется новая толпа казахов, вооруженных топорами и ножами. С криками они бросаются в свалку. Шум и гвалт продолжаются долго. Появляются раненые – у одного голова проломлена, у другого выбит глаз.
Потом откуда-то появляются бии, начинают переговоры. Словесная перепалка тоже продолжается довольно долго, по в конце концов стороны приходят к соглашению.
Торговля уже не возобновляется, казахам, видно, не до покупок.
* * *
Суббота. Отец рано закрыл лавку. Вместе со своими знакомыми он собрался поехать в горы Козыгурт. И меня обещал взять с собой. Я, конечно, обрадовался предстоящей прогулке.
Сели мы на лошадь – отец впереди, в седле, я сзади. Стоим, ждем, пока насвайщик насыплет в пузырек насвая. Вдруг – и надо же было такому случиться! – наш конь сцепился с другим. Я не успел ухватиться за отца, упал, и прямо на камень. Подбежал Хасан-ака – знакомый отца. Этот небольшого роста шустрый старичок, с козлиной бородкой и острым проницательным взглядом, любил меня, часто шутил со мной, смешил разными занимательными историями. Он поднял меня на руки и внес в лавку. Следом прибежал и отец.
– Нога у него повреждена малость, – говорит Хасан-ака отцу, а меня успокаивает: – Ничего, сынок. Для джигита – это пустяк, а ты ведь богатырь.
Достав кусок кисеи, старик туго-натуго перевязывает мне ногу, и мы трогаемся в путь. Долго едем по взгорьям, увалам, крутым склонам с каменными осыпями.
Солнце уже склонилось к самому горизонту. Свежий ветерок предгорья, чистый воздух, как масло, заполняют легкие, радуют и веселят. Участники прогулки то обмениваются веселыми шутками, то умолкают, захваченные чудесной картиной, открывающейся взору. Очарованный окружающей меня красотой природы, я еду молча, любуясь пунцовым закатом, золотыми бликами на горных вершинах, искрами, брызжущими из-под копыт, когда лошади минуют каменные осыпи, прислушиваюсь к мягкому конскому топоту, когда лошади шагают по траве. На душе у меня светло, только боль в ноге несколько омрачает мое настроение.
У подножия гор от ковра свежей зелени повеяло тонким ароматом цветов и разных пахучих трав. Деревьев здесь почти не было, лишь изредка то там, то здесь встречались небольшие приземистые деревца.
Лошади у всех были добрые. Поднимаясь в гору, они шли гордой поступью, с каким-то особым изяществом несли головы. Глаза умных животных весело поблескивали, они испытывали явное удовольствие от прогулки по таким чудесным местам. А какие красавцы есть среди них! Я люблю от всей души, искренне люблю лошадей!..
Мы то поднимаемся на взгорье, то спускаемся вниз. Время от времени на пути попадаются казахские аулы. Вокруг юрт табуны лошадей, верблюды, стада баранов. Поднимаются к нему клубы дыма от очагов.
Уже в глубокой темноте мы достигаем подножия величавой горы Козыгурт. Здесь расположился небольшой аул. Рядом, из гущи переплетающихся деревьев, выбегает звонкий ручей.
– Какая высокая гора, дада! Завтра поднимемся на нее?
– Обязательно, обязательно поднимемся! – кивает головой отец.
Все слезают с лошадей. Я тоже хотел было соскочить на землю, но почувствовал боль в ноге и обеими руками уцепился за седло. Отец подхватил меня на руки:
– Что, болит?
Казах, встретивший нас, вынес из юрты большую белую кошму и расстелил ее на траве. Все участники прогулки располагаются на ней – кто садится, скрестив ноги, кто ложится, опершись на локоть.
Отец тревожно и растерянно посматривает на меня.
– А ну, ступи ногой, попробуй! – говорит он, опуская меня на землю.
Закусив от боли губу, я делаю несколько шагов и валюсь на край кошмы.
Участники нашей дружеской компании достают из хурджумов чай, лепешки, сахар. Наполняют узкогорлый кувшин прозрачно-голубой водой, ставят его к очагу, вырытому в земле. Казахи режут молодого барашка и начинают готовить шурпу. У нас нет никакого освещения, кроме звезд в небе. Но вскоре одному из джигитов удается раздобыть где-то тускло горящую лампу с закопченным, наполовину отбитым стеклом.
Начинаются шутки-прибаутки, остроты и экспромты. Участники компании по очереди прикладываются к полой камышинке, опущенной в яму, в которую высыпана щепоть анаши и брошен уголек. Отец тоже делает короткую затяжку.
Становится прохладно. Я набрасываю на плечи отцовский чапан.
Здесь много соловьев. Их звонкие голоса временами звучат так дружно, что кажется поет сам воздух вокруг.
Я с удовольствием прислушиваюсь к соловьиным трелям. Видимо, заметив это, старый Хасан-ака с улыбкой хлопает меня по плечу.
– Слушай, слушай, сынок. На свете нет услады выше, чем пение соловья. Мой покойный отец говорил, что в соловьиных трелях насчитывается девятьсот девяносто девять колен. Так оно и есть, наверное, сынок, соловей-самая редкостная птица. Понял?
Участники компании засиживаются долго, затевают серьезную беседу и снова переходят к шуткам и остротам. Рассказывают про всякие удивительные случаи, передают разные давние истории из жизни дедов и прадедов.
Над темным ущельем золотым серпом повисает молодой Месяц. Шум ручья, скачущего по камням, гул леса, исполинские скалы, грозно проступающие из темноты ночи, – все это кажется мне таинственным и загадочным до жути.
Отведав шурпы, я засыпаю тут же на кошме.
Открываю глаза – уже светает. Незаметно, словно по заранее установленной очереди, гаснут одна за другой звезды. Я прозяб. Утро свежее. Чуть пошевелился, а отец уже услышал, шепчет мне:
– Спи, сын, еще рано. – Потом, видно догадавшись, что я продрог, прикрывает меня полой толстого чапана.
Но сон уже не приходит ко мне. Соловьи поют, не умолкая. Воздух чистый-чистый. Отец тоже не спит, вздыхает часто. А немного времени спустя поднимается, идет с кувшином к ручью и разжигает огонь в очаге. Один за другим просыпаются и остальные участники компании.
По горизонту, очерченному причудливой линией горных вершин, разливается алая заря. Вскоре и солнце поднимается, брызжа золотом лучей… Не знаю, вечерняя ли заря красивее или утренняя? Одна красивее другой, одна другой прекраснее. Природа ведь так богата, щедра и так искусна!..
– Как, будем вставать, сын? – мягко спрашивает отец. – Ну вставай, вставай. Вон, взгляни-ка на горы! – и широко поводит рукой.
Я поднимаюсь, но не могу ступить на ногу, она у меня распухла и отяжелела.
Отец и Хасан-ака встревожились:
– Очень болит? – спрашивает отец.
– Болит…
– Тогда лежи, свет мой! – говорит мне Хасан-ака. Потом тихонько шепчет отцу: – Тяжелый ушиб, видно, – и тотчас поспешно уходит куда-то.
Отец приуныл, сидит молчаливый.
Закипел чай. На дастархане появляются огромное блюдо жирной баранины и горячие баурсаки. В это время с яйцом в руке возвращается Хасан-ака. Он осторожно разматывает кисею и старательно массирует яйцом мою ногу. Массирует долго. Мне и самому начинает казаться, будто боль утихает. После этого Хасан-ака еще туже заматывает мне ногу. Похлопывает меня по плечу:
– Теперь полежи. Не пройдет и минуты, как ты жеребенком начнешь взбрыкивать, малыш!
– Да-да! К вечеру уже сможешь на гору подняться, только потерпи, полежи, сын, – ласково говорит мне отец.
Я лежу, всматриваясь в небо. Чувствую, что нога моя пухнет все больше. Отец, часто и с тревогой поглядывавший на меня, видно, заметил, что мне хуже, и совсем расстроился.
Наступил полдень. Наши спутники начали готовиться к подъему на гору. Я говорю отцу:
– Идите. А я буду смотреть лежа.
Отец берет палку и вместе с другими участниками про – гулки начинает взбираться на гору. Хасан-ака остается со мной. С одним из казахов, высоким молчаливым джигитом, они собираются готовить жаркое.
Я говорю старику:
– Не помогло ваше яйцо. Нога все хуже пухнет.
– Лежи смирно, скоро поправишься. Яйцо для тебя – самое верное средство! – улыбается Хасан-ака, продолжая крошить лук для жаркого.
Я лежу, смотрю на горы. Удивляюсь скалам, пропастям. Какие же это громады – горы! Я жалею, что не смог пойти вместе с другими. Досадую. Расспрашиваю Хасан-ака о горных оленях, кииках, о медведях.
– Э, сынок, здесь все есть. И волки есть, а может, и львы, – говорит Хасан-ака и многозначительно щурит глаз.
Отец и его спутники после долгой прогулки возвращаются усталые. Отец принес мне букет душистых горных цветов… Я рад подарку, горные цветы мне очень нравятся.
С аппетитом поев жаркого, мы, к вечеру трогаемся в обратный путь.
* * *
Я лежу на террасе один. Передо мной просторный, как степь, двор. И ни одного деревца! Прошло, наверное, уже около десяти дней, как я упал с лошади, а я все еще не могу ступить ногой. Еле-еле, сильно хромая, сделаю шаг-другой – и все лежу с утра до вечера, уставившись в потолок.
Под крышей террасы много воробьиных гнезд. Я наблюдаю, как подлетают старые воробьи, как птенцы, запищав разом, вытягивают шейки, разевают желтые клювы. А когда это надоедает, развлекаюсь, глядя на петуха с курами, которых полно во дворе. Петух красивый, важный. Найдет зерно или кузнечика и сейчас же зовет всех. Куры с кудахтаньем окружают его, ссорятся из-за добычи. А если какая-нибудь курица вскочит на крышу или же вздумает забраться к соседям, петух сердито кокочет, гонит ее обратно.
Я отдаюсь раздумью. Мысли мои цепляются одна за другую. Воображение мое разыгрывается, дальние горы представляются мне совсем близкими. Среди гор видятся сады, аллеи, дворцы. Внезапно» как наяву, встают передо мной джины, пери. Мысли мои путаются, усложняются. А я лежу, то забываясь в легкой дреме, то снова возвращаясь к яви.
Солнце палит нещадно, пышет жаром степь.
Тетка Зульфи подходит ко мне изредка. Спросит: «Вай, смерть моя! Все еще не прошла опухоль на ноге?»– и опять спешит по хозяйству: сбивает масло, заквашивает молоко. Часто забегает Агзам. Рассказывает, как скучает один, как дерется с ребятами.
– Выздоравливай скорее, вдвоем мы им покажем! Все они боязливые, все до одного трусы.
– Нет, друг, – говорю я, – есть среди них и отчаянные. Особенно тот, небольшой парнишка, помнишь? Так что ты остерегайся, в драку не лезь, здорово могут отколотить. И о нашей дружбе не забывай.
Агзам хмурится, молчит. Потом мы болтаем о том, о сем – о жадности сквалыжных баев, о скупости местных лавочников.
Отец каждый день скитается где-то верхом на своем иноходце. На закате или в сумерки заглянет ко мне, весь в пыли, усталый. Спросит:
– Ну как, хорошо ли себя чувствуешь, сын? – Иногда положит передо мной горсть джиды, десяток орехов, посидит немного и уходит.
Однажды посоветовались они с Закиром и решили повезти меня к какому-то казахскому лекарю. По холмам, по увалам ехали. Приезжаем мы в казахский аул. Сходим с коней. Нас встречает полная пожилая женщина в чистом белом платье, в безрукавке и кисейном платке. Когда мы входим в юрту, женщина подает мне чашку кумыса:
