Текст книги "Детство"
Автор книги: Айбек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
– Слезайте, негодники!
Бледные, растерянные и жалкие, мы притаились на яблоне. Слезать – боязно. И не слезать – нельзя. Бежать – как тут убежишь?! Чувствуя, как дрожат ноги, руки, мы медленно спускаемся на землю. Хозяин дома стоит над нами. Раза два замахнулся хворостиной, но почему-то бить не стал, а только пригрозил:
– Второй раз вздумаете перелезть через дувал, тронуть яблоню, ноги переломаю!
– Дяденька, больше никогда не тронем! – захныкали мы в один голос.
Хозяин ничего не ответил, молча повернулся и ушел в дом. А мы в одну секунду оказываемся на улице.
… Солнце палит. Пыль на улице раскаленным угольем поджаривает ноги. В воздухе, вычерчивая круг за кругом, медленно кружит коршун. Воробьи здорово дразнят его. Подлетят близко-близко и – раз! – нырнули вниз. Коршун, поддавшись на их уловки, бросается вслед, но всякий раз оказывается обманутым. Нас забавляет эта игра. Потом мы взбираемся на крышу высокого двухэтажного дома, ищем гнездо трясогузки.
– Нашел, нашел! – шепчу я товарищам.
Трясогузка сидела на яйцах. Она вспорхнула и улетела.
Ребята с интересом рассматривают яйца, осторожно перекатывают их на ладонях.
– Ребята, не будем трогать, – говорю я. – Пусть она высидит птенцов.
Переходя с крыши на крышу, мы добираемся до Ак-мечети и затем до Балянд-мечети. Крыши горячие, воздух пышет пламенем, но мы не замечаем жары.
Баи и их сынки злятся, кричат снизу:
– Эй, что вы там делаете? Убирайтесь с крыши, нищее отродье!
Но мы не остаемся в долгу, выкрикиваем хором:
– Скупой бай! Жадный бай! Глупый бай! – швыряем комья земли и убегаем.
Так проходит время. Каждый день мы посещаем школу, Ученье дается с трудом. Многие ребята учатся по четыре, по пять, по шесть лет и бросают, дойдя до «Хафтияка». В учении нет твердо установленного порядка, правил, нет отдельных классов. В одной комнате громко, во весь голос, зубрим мы каждый свой урок. У кого есть усадьба, те всю весну и лето проводят за городом. А те, кто остался здесь, как я, например, хоть и дуреют от жары в душном классе, хоть учение опротивело нам до отвращения, вынуждены отсиживать полаженное время в школе, завидуя счастливчикам и мечтая хоть о маленьком садике.
– Отец говорил: вот накопим денег немного и купим сад, – вздыхает один из мальчишек.
– Денег накопить можно, если быть бережливым, – вступает в разговор другой. – Дядя каждый годовой праздник дарит мне пятак, а я сейчас же прячу его в шкатулку и запираю. Пусть это будет через тридцать – сорок лет, а на сад я обязательно накоплю. Отец говорит: капля по капле – озеро собирается…
Все мы громко хохочем.
– Сад – штука хорошая, да разве накопишь на него, собирая по пятаку?!
– Отец у меня парикмахер, – невесело говорит третий, – как мы можем накопить денег? Казан кое-как кипятим, да и то один день – мучная похлебка, другой – постный суп…
Я молчу, понурившись.
На школьном дворе, у хауза растут красивые шелковицы с пышными кронами. Учитель приказывает нам перекочевать в тень шелковиц. Поднимается суматоха, мы подхватываем циновки, старую ватную подстилку, облысевшую овчину учителя и бежим к хаузу.
– Дети! Смотрите, циновки истрепались уже. Несите по целковому кто побогаче, по полтиннику с остальных, – строго приказывает учитель.
Требование денег на циновки особенно огорчает и вызывает беспокойство у ребят из бедных семей.
Жара стоит нестерпимая. Замерли, не шелохнутся листья на шелковицах. Разморенные духотой, утомленные зубрежкой, полусонные, мы затихаем. Тогда учитель внезапно встает и начинает хлестать нас всех подряд плетью.
– Господин! Вот уже третий день, как запропал Али. Если разрешите, я схожу к нему домой, узнаю, в чем дело, – с поклоном спрашивает учителя Агзам.
– Сиди, учи свой урок! – сердито обрывает его учитель. Потом приказывает мне и двум пятнадцатилетним подросткам, отличавшимся силой: – Идите, разыщите и приведите его, подлого!
Радуясь неожиданной свободе, мы все трое разом срываемся со своих мест и убегаем.
Дом Али в квартале Джар-куча. Мы входим во двор, здороваемся с его матерью:
– Ассалам алейкум! – Спрашиваем: —А где Али? Мы пришли за ним.
– За ним пришли? – говорит обрадованная мать Али, – Этот озорник на качелях качается вон на том дворе. Вы подойдите тихонько и сразу хватайте его, иначе он убежит.
Мы идем, осторожно ступая на цыпочки. Али и правда на качелях. А чуть дальше две хорошеньких девчонки собирают цветы в цветнике.
Качели устроены между двумя карагачами. Али с увлечением летает вверх-вниз.
Мы подбегаем внезапно. Али бледнеет, прыгает с качелей. Но один из моих спутников успевает схватить его и вывернуть ему руки.
– Идем, быстро! Пикнешь только, «пастилу» устроим – схватим за руки, за ноги и понесем, – пригрозил он. Девчонки застыли, пораженные, поглядывают то на Али, то на нас. Встряхнув его хорошенько, парень освобождает руки Али.
– Ну, пошли! – говорю я, – Бери свою сумку.
Али с минуту молчит, понурившись. Потом, не поднимая глаз, начинает упрашивать нас:
– Учитель злой, прибьет… Сегодня вы не трогайте меня, завтра я сам приду.
– Идем, друг. Учение, конечно, дело не простое. Это все равно, что иглой колодец копать, – мягко говорит второй паренек. – Но ты все-таки не бросай школы, патом жалеть будешь.
Расфранченные соседские девчонки, хмурые и погрустневшие, уходят к себе домой. Али тоже, казалось, решил сдаться, он покорно вешает через плечо школьную сумку и первым выходит со двора. Но на улице, когда мы проходим мимо полуразвалившегося дувала, он ныряет в пролом. Мы разом бросаемся за ним. Али перепрыгивает через низенький дувал в соседний двор, а там по лестнице взбирается на крышу.
– На крышу убежишь, за ноги стащим, в землю зароешься – за уши вытащим! – грозит ему один из моих спутников.
Мы все трое быстро поднимаемся по лестнице. Али мечется с одного края крыши на другой, но деваться ему некуда. Мы настигаем его в конце концов и тащим к лестнице. Али тяжело дышит, запыхался.
– Пустите, я сам пойду, – говорит он.
Хмурые, обозленные, мы отпустили руки Али. А он внезапно отпрянул от нас, метнулся на противоположную сторону и спрыгнул на землю.
– Убежал, убежал!
Ребята метнулись с крыши, погнались за беглецом. Скатавшись с лестницы, я тоже бегу за ними. Али летит стрелой, но ребята не отстают, грозятся: «Вот, погоди! Мы тебя…» Али убегает к Шейхантауру. Мы несемся за ним, В конце концов, запыхавшиеся, усталые, мы ловим Али. Вывернув руки за спину, скручиваем его собственным поясным платком и, браня и угощая тумаками, тащим я школу.
– Нет, не пойду! – говорит Али, упершись ногами в землю.
Он весь дрожит. Мы грозим ему. Упрашиваем, но он не поддается. Тогда мы тащим его: двое парней подхватывают под мышки, а я подталкиваю сзади.
Али ревет, брыкается, кусает нам руки. Лавочники и мясники смеются:
– Сбежал из школы? Тащите, так ему и надо!
Когда добираемся до Ак-мечети, Али со слезами начинает умолять нас. Мы не отвечаем, молча тащим его и доставляем, наконец, в школу. Втроем, перебивая друг друга, рассказываем обо всем учителю. Али дрожит. Учитель, крепко стиснув зубы, поднимает плеть. Но мы вступаемся, упрашиваем!
– Господин! Он покаялся, больше не станет убегать. Он крепко пообещал нам…
Учитель медленно опускает плеть и прячет ее под овчинную подстилку.
– Садись! Садись же! – кричит он сердито.
Али, то бледнея, то краснея, мешком опускается на свое место и раскрывает книгу.
* * *
Почти каждый день, возвращаясь из школы, я наведываюсь в мастерскую к деду.
Однажды дед послал меня к своему приятелю принести правило и сапожного клею. Я бегу кривыми узенькими улочками. Захожу на чисто подметенный двор. Здесь пышно цветут базилик, разных сортов петушиные гребешки, мальва.
Мастер работал вместе со своими учениками и подмастерьями. Узнав, зачем я пришел, он пошутил:.
– Правила у меня нет, малыш, украли джины. – И выдержав паузу, прибавил: —А вот лягушек предостаточно…
Я выхожу из себя. В нашем квартале любят давать каждому прозвища, но когда моего деда называют лягушкой, я злюсь.
Заскучавшие за работой подмастерья и ученики тоже начинают разыгрывать меня. Один, уже пожилой подмастерье, косой, картавый, заросший бородой, размяв щепоть табаку, раскуривает чилим. Предлагает, обращаясь ко мне:
– Отведай, братец. Такое удовольствие получишь!
Я отказываюсь, но он сует мне в рот чубук, а сам, приложившись губами, сильно дует в отверстие кубышки. Рот мой наполняется горькой ядовитой водой, я кашляю чуть ли не до рвоты. Мастер и все его подручные хохочут.
Получив правило и клей, я тотчас выбегаю из мастерской. А очутившись во дворе, оборачиваюсь, выкрикиваю:
– Откормленный баран! Откормленный баран! – и улепетываю со всех ног.
Мастер нарочно кричит подмастерьям и ученикам:
– Держи! Держи этого лягушонка! – и хохочет мне вслед.
* * *
В мастерскую к деду каждый день приходил кто-нибудь из жителей квартала провести время, от скуки поболтать о том, о сем. Был у него один знакомый, слушатель медресе, одинокий старый холостяк лет за пятьдесят, всегда чисто одетый, видный такой из себя, с умными, немного грустными глазами, с коротко подстриженной аккуратной бородкой. Он тоже иногда заходил и подолгу беседовал с дедом.
– Почтенный, расскажите нам что-нибудь из прошлого, – как-то попросил его дед.
Тот долго рассказывает о событиях в Кашгаре, в Китае. Я, затаив дыхание, слушаю его.
– Почтенный! Говорят, Худояр-хан стал пленником русского царя. А потом по слухам оставил своих жен в Туркестане и сам будто бы отправился в Мекку. Расскажите, как оно было. Правда, отправился он в Мекку или же до сих пор находится в плену? – спрашивает дед.
Старик степенно, не торопясь, начинает речь издалека. Подробно рассказывает о падишахах, их женах, о беках, о разных событиях времен Тимура, об известных полководцах. Потом переходит к Худояр-хану.
– Худояр был ханом, слепым в своей жестокости, погрязшим в разгуле и разврате. И вот, он сгинул, – говорит старик.
– Все они на один покрой. Русские пришли – избавились от них. Только и царь тоже не отстает от них в тиранстве, – говорит дед.
– Да, все они на один покрой, – соглашается старик. И помолчав, вздыхает. – Справедливого владыку-падишаха надо бы.
Я молча слушаю, прикорнув позади деда. А когда старик уходит, спрашиваю:
– Дедушка, он еще придет, этот ваш знакомый?
– Придет. На будущей неделе в четверг придет, сынок. Он долго жил в Кашгаре, а сам ташкентский. Редкостный человек, очень большой грамотей. Историю знает, как свои пять пальцев! – хвалит знакомого дед.
* * *
Поднимая за собой легкое облачко пыли, я катаю обруч у калитки дедова двора. Внезапно появляется конный миршаб, очень свирепый и жестокий человек, с длинными усами, с коротко подстриженной бородой, в папахе и с саблей на боку. Он сосед деда. Все жители квартала очень боятся его, заискивают перед ним.
Резко остановив около меня лошадь, миршаб орет:
– Ты что тут пыль поднимаешь, мерзавец?! Лошадь мне испугал.
Задрожав от страха, я спешу поздороваться:
– Ассалам алейкум! – Бормочу растерянно: —Я так… играл тут… господин…
Миршаб громко стучит рукояткой плети в калитку деда!
– Суфи! А ну, идите сюда!
Перепуганный дед, спотыкаясь, выбегает со двора. Униженно кланяется, сложив руки на груди.
– Ассалам!.. – Спрашивает, поглядывая то на меня, то на миршаба: —Что случилось, господин мой?
– Чей это мальчишка? – грубо спрашивает его миршаб, показывая на меня рукояткой плети.
– Господин, это мой внучок, вы же знаете. Он большой озорник, но… парнишка неплохой, – невольно улыбается дед.
Миршаб, конечно, хорошо знал меня, просто хотел покуражиться, чтобы показать свою власть. Сердито взглянув на меня, он напустился на деда:
– А почему он пылит на улице, а? Лошадь испугалась, чуть не разнесла… – Он строго смотрит на деда, бросает в рот целую горсть насвая. – Ну, ладно, на этот раз прощаю. Наказал бы как следует, да ради вас пожалею дурня. Раз он ваш, вы и проберите его хорошенько. Мы живем в царствование владыки мира белого царя! А где же порядок?
Дед с напускной строгостью грозит мне пальцем, потом заискивающе говорит миршабу:.
– Ребенок он, ребенок же… Мал еще, простите его, братец!
Меня зло берет, но что я могу поделать? Стою, молчу. Миршаб, не отвечая деду и все еще хмурясь, слезает с лошади у своей калитки и входит во двор.
Когда миршаб скрывается с глаз, дед-бедняга берег меня за руку:
– Идем!
Мы входим в мастерскую. Подмастерья, ученики, оба дяди интересуются:
– Что такое? Что случилось?
Дед объясняет им.
– Эх, ножом бы на куски исполосовать этого миршаба! – говорит один из учеников.
– Тиранов великое множество, други мои, прибегайте к аллаху, только это нам и под силу, – говорит пожилой подмастерье.
Дед наставляет меня:
– Этот проклятый миршаб – тиран и притеснитель, да что мы можем… – говорит он, усаживаясь на свое место. – Когда бы ни повстречался с ним, приветствуй его саламом. Обязательно. Непременно! Беги от тирана, держись от него подальше…
Но я зло молчу и вскоре отправляюсь домой.
* * *
Бабушка, нацепив очки, латает что-то на террасе. Здесь же расположились с шитьем мать с сестренкой.
Время далеко за полдень. Жара адская. На террасе роем гудят мухи. Бабушка поминутно отмахивается от них, тихонько напевает про себя какую-то песню.
В калитку входит дядя Муслим:
– Ассалам алейкум!..
– А, заходи, заходи! – говорит ему бабушка. Она бережно кладет на полку очки, убирает работу.
Мать с сестренкой разом встают, приветствуют гостя. Потом мать уходит во двор, ставит самовар.
– Как здравствуете? – справляется у бабушки дядя Муслим, усаживаясь на узкую, стеганую на вате подстилку.
– Слава аллаху! – говорит бабушка и после краткой благодарственной молитвы справляется о домашних дяди: – Хайриниса-бану жива-здорова ли? Как невестка? Наверное, уже скоро родить ей?
Дядя Муслим высок ростом, у него густая окладистая борода, кустистые брови, На нем длинная просторная рубаха, поношенный халат, обычная замусоленная тюбетейка. На грязных пыльных ногах огромные кауши из грубой кожи, одни зимой и летом.
Дом дяди Муслима тоже в квартале Гавкуш. Место это осталось ему от моего прадеда, отца бабушки. Двор у него большой, но дом и постройки низенькие, невзрачные. Во дворе на берегу арыка каждое лето цветут два куста чайных роз, ночные красавицы, петушки, шаровидный базилик.
Я часто бываю у дяди. На внешней половине двора у них растет старая тенистая яблоня. Каждый год она родит уйму кисло-сладких яблок, правда, червивых. В такую пору я часто там бываю и возвращаюсь с полным подолом яблок.
Дядя Муслим берет свисающую из-под тюбетейки уже увядшую веточку базилика и протягивает ее Каромат:
– На, понюхай, свет мой. Это базилик, райская травка…
Сестренка с легкой улыбкой принимает подарок.
– Как ваши дела? Когда вернулись из Заркента? – спрашивает бабушка.
– Изворачиваемся кое-как, скитаемся в заботах о пропитании. Вот в город прибыл, два дня назад, – поглаживая бороду, степенно отвечает дядя.
Дядя Муслим ведет мелочную торговлю в Заркенте. Говорят, в лавке у него можно найти все, начиная от ниток-иголок и кончая ночными горшками и Камышевыми трубочками под зыбки младенцев. Есть у него старая скрипучая арба и костлявая запаршивевшая лошаденка, которая никогда не видит зерна и постоянно довольствуется сеном да палыми листьями. Дядя до смерти прижимист и скуп. Эта особенность его характера известна всем и служит предметом постоянных насмешек.
Бабушка, поговорив о том, о сем, начинает жаловаться:
– Вот уже семь месяцев от Таша никаких вестей. Рис кончается, маш кончается, в хумах дно уже завиднелось. Чуточку пшеницы осталось, вот и все наши запасы. Невестка с внучкой тесьму ткут на продажу, тем и кипятим котелок. Таш лишь изредка пришлет три – четыре рубля, и опять ни знака от него, ни признака. Забот-печалей много у меня, Муслимджан.
– Не огорчайтесь, потерпите. У Таша малость долгу есть, вот разделается он, тогда и заживете спокойно. Он щедрый человек… – говорит дядя, покачивая головой.
– Да пошлет ему аллах удачи и преуспевания в делах его! Пусть после меня долго живет он, детей своих растит, – со слезами говорит бабушка.
Они долго беседуют о всякой всячине. Дядя, заговорив о жене, тетушке Хайринисо, болезненной женщине, уже не поднимающейся с постели, жалуется:
– Все ей нездоровится. Измаялся я уже из-за ее болезни. И сама она в лучинку высохла. То требует муллу злых духов изгонять, то ворожею зовет. Канители столько, – говорит он и машет рукой: – Э-э…
Бабушка вздыхает.
– Жена твоя хорошая женщина. Извелась она от заботы, детишек ради старалась. Ты с ней по-доброму, по-хорошему. Хворь у нее тяжкая, пощедрей будь, Муслим-джан, не скупись…
Мать приносит кипящий самовар.
Бабушка достает хлеб, сахар, изюм. Беседуя, они долго пьют чай.
– Ну, благословите, тетушка, – говорит дядя степенно. – Завтра приходите к нам. Принесу с базара голову, ноги, требуху. Люблю! Очень уважаю! Особенно голову и требуху. Добрая еда! Было бы не худо приготовить вареной бараньей колбасы, начинив кишки и требуху мясом и рисом, да, жаль, дороговато обойдется, пожалуй. Впрочем, посмотрим, может, и соорудим, если попадется подешевле…
Бабушка, посмеиваясь, обещает.
– Добро, приду завтра. Скучно мне, ладно уж, поразвеюсь малость.
Сунув ноги в свои пудовые, твердые, как железо, кауши, дядя прощается. Как только он скрывается за калиткой, мать и сестренка весело смеются. А бабушка старается оправдать его (она хорошо знает характер и привычки дяди Муслима, но не любит, если кто-либо начинает подсмеиваться над ним):
– Основательный, расчетливый человек, рачительный хозяин. Худо ли, что он вовремя закупает пшеницу, рис по дешевой цене? Или он должен на ветер пускать богатство, добытое с таким трудом?
– Дядя Муслим хороший, – говорю со смехом, – только скупой. Лошадь у него – чудо из чудес. И арба тоже, как «чертово колесо», скрипит-дребезжит, вот-вот развалится. Деньги он хранит в глиняном кувшине. На ногах – какие-то допотопных времен кауши. На голове – замусоленная тюбетейка…
Бабушка сердится, бранится. А я убегаю на улицу.
* * *
Я влетаю во двор, запыхавшийся, взволнованный.
Бабушка сидит за прялкой. Мать склонилась над шитьем, разложенным на коленях.
– Мама, мама, вот интересно!..
– Что такое? – спрашивает мать, не отрываясь от работы.
– Старая учительница сидела, читала коран, а одеяло под ней вдруг как вспыхнет, как запылает! Учительница вместе с Султаном-ака еле-еле затушили. Ух и здорово горело! – захлебываясь, говорю я. – Я сам видел, с крыши. Учительница говорит, это джины и пери подбросили огня. А Султан-ака, знаете, нахмурился, намекнул что-то на Ядгар. Пери, говорит, иногда к нам заявляются, это, говорит, их проделки.
Мать переглянулась с бабушкой.
– Чудно, – пожимает она плечами. – Говорят, Ядгар водится с пери, не знаю… И джины будто бы дружат с Ядгар. Как-то штора на окне у них ни с того, ни с сего вспыхнула вдруг. Однажды Султан-ака возвращался вечером с молитвы домой, только переступил порог калитки, как вдруг – трах! – кто-то треснул его по лбу. Оглянулся он, кто бы, мол это? Нигде никого не видать. Короче, разговоров всяких много. Говорят, это проделки джинов, мне не раз приходилось слышать об этом от соседей.
– Бе! – машет рукой бабушка. – Я тоже слышала, да что-то не очень верю.
В это время во двор врывается Сара Длинная.
– Вай-буй! – выкрикивает она на ходу. – Что такое? Уши заложило вам, что ли, заметило, что ли?! Чудно! Во всем квартале переполох, учительница чуть не сгорела, а они сидят себе, шитьем занимаются! – Возбужденная, запыхавшаяся, Сара Длинная тут же плюхается на край террасы.
– Слыхали уже, – досадливо поморщившись, отвечает ей бабушка и продолжает равнодушно: – Огонь – штука опасная. Да сохранит аллах от бедствий наводнения, от бедствий пожара.
А Сара Длинная, скривив губы, заговорила так, что язык не успевает поворачиваться:
– Это не иначе, как проделки пери. Бой-бой-бой! Не угодишь им, жизни не будет от них! Только расставшись с невесткой, и смогут они избавиться от всех этих страстей.
И учительница, и Султан… – Сара Длинная переходит на шепот: —Да и муж Ядгар, Эшбай, такой бездельник, день и ночь в чайной с уличными парнями анашу курит. Вот и не пришелся по нраву пери. Как-то раз, когда Эшбай спал, задавая храпака на весь дом, пери надавали же ему звонких пощечин!..
* * *
Есть у меня товарищ, по имени Тургун. Мы с ним ровесники и закадычные друзья. Он порядочный хитрец и не отличается постоянством, но зато у него много и хороших качеств. Он ловок, сообразителен, боек на язык. В нашем квартале он поселился недавно, но мы с ним быстро подружились.
– Друг, – сказал он мне однажды, – я был на базаре, барабанов там столько – глаза разбегаются. Я купил бы, да отец бранится: какой, говорит, там тебе барабан при нашей бедности? Ругается: я, говорит, нищий штукатур, а у тебя все помыслы о барабане. Ни к чему это! Все мои надежды на барабан оказались напрасными. – Тургун горестно покачал головой: —Эх, барабан, барабан!
Отец Тургуна штукатур, хилый болезненный человек. Большей частью сидит без дела. Это был один из многих бедняков, влачивших жалкое, полуголодное существование.
– Когда мне приходится бывать на базаре, я почти все время верчусь около продавцов барабанов, – невесело говорит Тургун. – Слушаю, как они играют. А иногда попрошу: «Мулла-ака, дайте и мне сыграть».
Я и сам, когда бывал на базаре, заглядывался на барабаны и бубны. Поэтому сочувствую Тургуну, спрашиваю:
– Слушай, Тургунбай! Неужели отец так и не даст тебе денег на барабан?
– Э-э! – Тургун безнадежно машет рукой. – Умоляю, плачу – все без пользы. Барабан, он здесь у меня, в сердце! – говорит он, ударяя себя в грудь. И, помолчав с минуту, продолжает с горькой усмешкой: – Отец у меня до смерти скуп, тугой, как камень. Как-то говорит мне: «Ладно, куплю тебе барабан, только потерпи немного, терпение – золото». Наобещал, наполнил пазуху пустыми орехами, как говорят, на том все и кончилось.
Я бегу домой. Мать с сестренкой ткали тесьму.
– Мама, мама! На базаре уйма барабанов. Гремят звонко, играть на них просто… Купите мне! – Я прильнул к матери, принялся упрашивать: —Барабан – редкостная вещь, на нем что хочешь можно сыграть. Люблю барабан!..
Мать даже головы не подняла от работы. Спрашивает устало:
– Это еще что за прихоть?
– Барабан – забава для уличных парней. Не покупайте! – говорит Каромат, хмуря свои красивые брови.
– Вас это не касается! – сердито возражаю я сестренке и снова пристаю к матери. Плачу, капризничаю.
Только после того, как мать, вскочив, раза два больно стегнула меня прутом, я, потеряв всякую надежду, перестал хныкать.
* * *
Во дворе мечети у хауза мы снова и снова в сотый, в тысячный раз повторяем опостылевшие уроки. У всех пересохло в горле, помутилось в глазах, но в руках дощечки с азбукой, хафтияки, кораны… Навои, Хафиз, Бедиль. Сидим, покачиваясь, и твердим, твердим без конца.
В хаузе квакают лягушки. На ветвях шелковиц шумно ссорятся воробьи. Азбука, стихи корана, газели Навои, Фузули, персидские бейты Бедиля – все это звучит вместе, переплетаясь и перемешиваясь, и над школьной площадкой в воздухе постоянно клубится непрерывный, невообразимый галдеж. Этот галдеж заполняет уши. От него тупеет голова, тупеет слух… А мы, кто – покачиваясь из стороны в сторону, кто – вперед-назад, кто – прикрыв глаза, кто – засмотревшись в чистое небо, твердим и твердим…
Как раз напротив школы, расположившись в ряд, сидят на корточках миршабы. Здесь их канцелярия – участок. Шныряют туда-сюда одни заходят, другие выходят. Все злые, дерзкие, грубые и, как на подбор, безобразные.
Если учитель хоть ненадолго оставлял нас одних, мы гурьбой бросались на улицу и развлекались, глазея на постоянную суматоху у полицейского участка. Когда мимо участка на резвых иноходцах или на сверкающих лаком фаэтонах проезжали чванливые баи и их сынки, миршабы дружно вскакивали и подобострастно кланялись им. А бедняки, поденщики, неимущие сами сгибались чуть ли не вдвое и дрожали от страха, боясь гнева и ярости свирепых блюстителей порядка. Я наблюдаю за всем этим и в голове у меня как-то сам собой возникает вопрос: «Почему все миршабы такие злые и вредные? Почему среди них нет ни одного доброго и милостивого к беднякам?..».
Появляется учитель, и мы стремглав бежим в школу.
Один из наших мальчишек, из байских сынков, похвалился мне:
– А я купил новый большущий барабан! – Он показал руками, как велик барабан. – После полудня, когда кончатся уроки, пойдем к нам, поиграем.
– Неужели купил? – недоверчиво спрашиваю я.
– Ну да. Вчера сказал отцу, а к вечеру, смотрю, уже приказчик бежит с барабаном. Денег у нас всегда сколько хочешь. А с деньгами – все можно. Захотел только – раз! – и барабан у меня в руках, – тихонько талдонит байбача.
– Я тоже куплю себе, как только мать получит деньги, – потупившись, не очень уверенно говорю я. А про себя думаю: «Если бы твоя мать долгими ночами при свете плошки сидела за тесьмой, а сам ты ради нескольких серебряных монет бегал по базару, ты бы, пожалуй, не трепал так языком!».
После уроков байбача потащил меня к себе.
На просторном внешнем дворе, вдоль большого шумного арыка, огромный, как луг, цветник. А по сторонам – красивые здания, террасы с резными решетками.
Байбача бежит на внутреннюю половину и возвращается со своим барабаном. Барабан такой – чуть тронул пальцем, отзывается звонким – бом! Байбача берет палочки и начинает беспорядочно колотить по туго натянутой коже.
Я громко хохочу:
– Друг! Играешь ты здорово, только ладу не знаешь.
– А ну, попробуй сам, посмотрим, – подвигая ко мне барабан, говорит байбача.
Играть на барабане я умел немного. Приходилось слышать и видеть, как играют на свадьбах и в праздники, особенно во время тридцатидневного поста, когда на Шейхантауре, на крыше медресе, били в огромный, как котел, барабан. Практика, правда, у меня была небольшая. И вместо барабана я пользовался обычно бабушкиным тазом. Но все-таки я кое-что понимал в этом деле.
– Не знаю, может, разучился уже, – говорю я байбаче, щелкая пальцем по барабану.
– Играй, играй, чего там! – ворчит байбача.
Я задумываюсь, стараюсь припомнить какой-нибудь мотив. Внезапно начинаю выбивать дробь и сам себе удивляюсь: получается!
– Ийе, да ты мастер, оказывается! Наверно, барабанщиком задумал стать? – говорит байбача, выпятив нижнюю губу. И тут же прибавляет, глядя куда-то в сторону: – Ну, хватит. Надоело уже.
Я досадую: только-только припомнил мотив и заиграл уверенно. Поворачиваюсь и молча ухожу со двора.
После этого барабан стал моей страстью, мечтой. Я каждый день пристаю к матери, плачу: Мать и бранила меня, и бить пробовала – ничего не помогало. Первой сжалилась надо мной сестренка Каромат, начала упрашивать мать, и в конце концов мы добились согласия.
В очередную среду мать завязывает в платок вытканную за неделю тесьму, и мы с Тургуном бежим на базар.
На Эски-Джува толкотня, давка. Особенно много женщин с тюбетейками и тесьмой. Торговля идет вяло, но со мной Тургун – озорной, хитрый и ловкий, он перехватывает каждого встречного:
– Купите, дядя! Очень добротная тесьма. Смотрите, какой шелк. А как туго соткана! Мы задешево отдадим, спешить надо, дело есть. Редкостная тесьма, берите, дядя, не ошибетесь!
В конце концов тесьма продана. Я бережно прячу деньги в потайной карман под рубахой, и мы с Тургуном отправляемся к ряду, где продают барабаны.
Каких только нет здесь барабанов! Мы долго ходим, присматриваемся. Под конец намечаем один небольшой барабан, какой подешевле.
Я потрогал барабан. Спрашиваю:
– Мулла-ака, сколько вам за него?
– Три теньги, братец. Очень добротный. Смотри, как натянута кожа – звенит! – говорит хозяин барабана, рябой мужчина.
– Что вы! Не стоит он этого, – говорит Тургун, стараясь сбить цену. – Величиной с льняное зерно, и не гудит, а фукает как-то… – Тургун дергает меня за рукав. Делая вид, что барабан нам не понравился, мы отходим к другим продавцам.
Раза два так вот уходим и снова возвращаемся. В конце концов нам удается уговорить хозяина уступить. Платим две с половиной теньги. Попеременно прижимая к груди барабан, бежим на свою улицу. Вокруг нас тотчас собирается толпа ребятишек.
– А ну, друг, оторви что-нибудь самое лучшее! – говорит Тургун, передавая мне палочки.
Я ставлю барабан на землю и выбиваю частую дробь.
Ребята слушают, притихли.
– Как-нибудь мы заберемся с барабаном на крышу, – говорит Тургун. – Мусабай будет играть, а вы слушать и радоваться. А сегодня довольно.
– Ха, новая причуда! – говорит Сара Длинная, высунув голову из калитки.
– Теперь у всех ушные перепонки полопаются. От этого озорника никому житья нет, – сердито пищит из своей калитки Сара Короткая.
* * *
Дядя Эгамберды кое-как держался некоторое время, но в конце концов болезнь одолела его, и он слег. Бабушка и особенно дед сильно волновались. А тетка, жена дяди, постоянно печальная, невеселая, копошилась еле-еле – всякая работа валилась у нее из рук.
Дядя то лежит, вытянувшись, то сидит, прислонившись к стене. Иногда, если здоровье чуть улучшится, немного пошутит, посмеется. Он осунулся, побледнел и похудел.
Дед одного за другим приводил табибов-лекарей, молодых и старых. Заставлял дядю принимать всякие лекарства, всевозможные травы. Но все это не помогало.
Я наведываюсь к дяде по нескольку раз в день.
– А, заходи, заходи, племянник, – говорит дядя, подзывая меня к себе.
Иногда я задерживаюсь лишь на минутку, а иногда просиживаю около него часами. Мне нравится беседовать с ним.
– Как раз самая пора ловить перепелок подходит, племянник, – говорит дядя.
Я вижу в его глазах туман печали и страданий, тихонько вздыхают А дядя мечтает:
– Вот поправлюсь я, закатимся мы с тобой в степь. Всех перепелок силками подчистую переловим.
– Вот хорошо бы! – повеселев, подхватываю я. – Поправляйтесь скорее.
Дядя был большим любителем перепелок, очень умело воспитывал их, старательно ухаживал за ними. Постоянно высматривал мокриц, мух, доставал обрезки мяса, пчелиные соты с деткой и много всякой всячины. «Дядя твой – покровитель перепелок!» – тихонько шептали мне ученики и подмастерья.
Раньше, если ему удавалось заполучить нового перепела, он приглашал меня в комнату, таинственным шепотом приказывал закрыть двери, окна. Я тотчас исполнял его волю и тихонько подсаживайся к нему.
– Голос подал, слышишь, племянник? Хорошо, а? Силен перепел! – искренне радовался дядя.
Побрызгав водой крылья перепелу, он бережно прятал птицу в рукав и отправлялся в чайхану. Если же перепел вырывался, пытался бежать, отдавал его мне. Смеялся:
