Текст книги "Детство"
Автор книги: Айбек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
Я на цыпочках всхожу на террасу и осторожно заглядываю в открытое окно. Больная лежит на постели – голова замотана чем-то белым, а на одеяле сверху пучок тонких таловых прутьев. Колдунья – тонкая, длинная, черная, как эфиопка, глаза косят, сведены к носу, лицо загадочное, в глубоких морщинах, одета во все темное, даже повязка на лбу темная, цвета дохлой уже почерневшей печенки, – сидит рядом на подстилке, выбивает в бубен что-то непонятное, покачивается из стороны в сторону, призывно кивает и глухим таинственным голосом зазывает своих покровительниц пери. Одним своим видом она наводит страх на меня.
Сзади тихонько подходит Тургун:.
– Ну, как колдунья? Правда, как смерть страшна и рожа противная. Мать упросила меня, я долго искал ее дом и нашел на краю большого яра. Двор темный-претемный, прямо заросли глухие, чащоба. И на цепи три кобеля, каждый с ишака ростом. Я струсил даже. А на террасе три брата – три ее сына, сразу видно бездельники, – сидят, анашой дымят, чилим изо рта не выпускают, в карты режутся, – есть такая игра – карты, знаешь, из азартных самая азартная. Самой колдуньи дома не оказалось. «Сейчас придет, подожди немного. А пока подавай нам чилим!»– говорит мне один из братьев. Ну, подождал я, тут и колдунья с какими-то узлами и узелками заявилась: Я начал упрашивать ее, умолять. А старуха присела на террасе и прежде всего принялась бранить сыновей: «Подохнуть бы вам маленькими! Бросайте вашу игру, сгинуть ей!» Потом повернулась ко мне. «Вон, тот, говорит, по тридцать второму году, тот шайтан по двадцать восьмому, а вот этому красавчику моему двадцать пять годков исполнилось. Только все они, говорит, бездельники, лентяи и (дармоеды. Много есть красивых девушек и каждая рада бы выйти за любого из них, а им, проклятым, больше нравится холостая жизнь!» «Старая! Каждому делу своё время и свой час. Я-то, ладно, может и бобылем проживу, ты лучше своего младшенького жени, если он пожелает. Найди ему хорошенькую, как конфетка, девчонку», – говорит старший из братьев. Второй поддакивает ему: «Младшего жени, мать, он озоровать начинает, этот твой щеголь». Тут и младший привстал, приподнявшись на локте. «Мамочка, – говорит, – я же маленький, младенец, можно сказать! Впрочем, хорошая девушка, говорят, что бобровый воротник, красит человека. Если найдешь такую, ладно, не откажусь. – И ухмыляется. – Только, говорит, условие мое такое: каждый день ты должна подсыпать мне в карман звонкой монеты!». Колдунья, ткнув в одну, в другую ноздрю щепоть насвая, чихнула раза два: «Апчхи, апчхи!» – потом и говорит: «Ну, я пошла. А вы тут самовар поставьте себе. Есть горячий, с мясом плов, его поешьте». И пошла со мной.
– Вот, такие-то дела, друг, канитель одна, – говорит Тургун. – Вон, колдунья уже вскочила, вопить начала. Вот подлая! Смотри, смотри как быстро вертится, настоящая ведьма!
Я рассмеялся:
– Верно! Это она, видно, пери и джинов изгоняет. А ты правду сказал: противная, страшная старуха. Только, по-моему, все это один обман.
– Смотри, смотри! – зашептал Тургун. – Уже – матери на спину уселась!..
Завывания колдуньи вызывают у меня отвращение и страх, я выбегаю на улицу.
* * *
Я сижу в приземистой кузнице на нашем перекрестке. Кузнец, худощавый человек с морщинистым лицом, с реденькой бородой и широким, потемневшим от пота и огня лбом. Подручным у него – здоровенный, крепко сколоченный парень, одетый зиму и лето в старый рваный чапан.
Кузнец, выхватив из горна кусок раскаленного железа, бьет по нему молотом, вытягивает, плющит и опять сует в огонь. Подручный старательно раздувает мех. Куски железа под молотом кузнеца превращаются в кетмени, топоры, подковы, гвозди для арб и прочие необходимые в хозяйстве вещи.
Между делом кузнец рассказывает разные истории, жалуется на трудности жизни.
Железу свет мой, пророк Давид нашел и расплавил его, как ртуть, – говорит он. – Ну да, огонь, говорят, зубов не мает, сухое ли, сырое – не разбирает. После пророк Давид сделал из железа лемех для плуга, кетмень и дал их своей общине. Он был искусным мастером и владел многими тайнами. – И, помолчав, продолжает: – Небо, судьба, только и знает устраивать всякие каверзы. Но есть пословица: если на долю кому достался пир, его не миновать, не в лето, так в зиму, а пировать. Времена меняются, братец, придет день, и бедняки, голодные, неимущие увидят свет. А ростовщикам, пузатым баям не миновать возмездия за все их преступления. Если на свете есть правда, так оно и будет. Правда, справедливость, племянник, великое дело, К примеру, русские мастеровые уже подняли головы, говорят, власть должна быть нашей. Так что, обязательно выйдем на свет, племянник.
Я слушаю его, не перебивая. Неожиданно в кузницу входит приятель кузнеца, плотник, он высок ростом, у него густая, с проседью борода, густые брови, хитроватые глаза.
– А-а, как дела? Что не показываетесь? – спрашивает кузнец.
– Новостей много, – отвечает плотник. – Вот союз ремесленников каждый день собирает собрания. А улемам это не нравится. Досточтимые улемы пугают всех муками ада, грозят, мол: «Разогнать надо этот союз отступников, подлецов и мерзавцев! Самосуд учинить над ними, камнями побить!»
– Ну, почтенные улемы, они блюдут свои интересы, это ясно. Им до народа дела нет, – говорит кузнец. – А что союз ремесленников сколотили, это, по-моему, хорошо, времена меняются…
Подручный кузнеца отлучился куда-то. Я становлюсь на его место, раздуваю мех и прислушиваюсь к беседе приятелей. Кузнец продолжает бить молотком по кетменю так, что звон, наверное, слышен до самой Балянд-мечети. Плотник присаживается на завалинку. В руках у него сумка с несколькими горстями маша, он бережно кладет ее на колени.
– Новостей много, друг, – говорит он, – только прекрати ты хоть на минуту свой стук-перестук.
Кузнец смеется:
– Ладно, приостановим работу. Рассказывай.
– Говорят, и на фронте и в Петрограде волнения. В Ташкенте вот тоже неспокойно. А кокандские баи вкупе с интеллигентами-джадидами, слышно, болтают насчет «автономии».
А кто такие – интеллигенты? – спрашивает кузнец.
Интеллигенты, что ли? Да… не знаю, и сам как следует не пойму. Судя по рассказам, интеллигенты – это люди ученые, образованные.
. – А значит, куцехвостые, щеголи! – смеется кузнец.
– Не знаю, куцехвостые – не куцехвостые, а говорят, они ученые, – твердит плотник.
– Ну ладно, рассказывай дальше, – просит кузнец.
Плотник подсаживается поближе к нему. Говорит:
– Был я в новом городе. На обратном пути ненадолго задержался в саду, который с аллеями. Ну, ты знаешь сам, где это. Народу там – тьма! И солдат порядочно. На трибуну один за другим выходят мастеровые, речи держат. Говорят: «Долой Временное правительство, оно поддерживает богачей! Заводы, фабрики, земля, вода – все наше!» Люди кричат им: «Молодец! Ура!» Речи держали по-русски, я кое-что сам понял, а чего не понял, узнал от стоящих рядом.
– Мастеровые, они знают, что к чему! – говорит кузнец. – Значит, говорят, что фабрики, заводы, земля должны быть отданы нам – правильные речи.
Я выхожу из мастерской и бегу прямо к Тургуну:
– Давай, пошли в город! – и рассказываю коротко о том, что слышал.
Мать Тургуна сердится. Кричит с террасы:
– Дров наколи, провалиться тебе!
– Я сейчас, – говорит Тургун.
Мы выходим на улицу. Здесь в разгаре игра в мяч. Тургун командует:
– А ну, друзья, в город!
Ребята бросают игру и присоединяются к нам. У Балянд-мечети мы держим совет. На трамвай без денег не сядешь, билетер увидит, задаст добрую трепку. Можно прицепиться к арбе. Потом, если действовать осмотрительно, и на извозчике можно прокатиться, прицепившись сзади. Мы отбираем из всех ребят шесть порасторопнее, а остальных отправляем по домам. На первую попутную арбу прицепились мы с Агзамом. Тургун прицепился к коляске извозчика. Остальные отстали. Проехали немного, смотрю Тургун пластом упал на землю, видно кучер кнутом достал. Я подаю ему знак.
Но тут и нас арбакеш заметил, кричит, грозясь прутом:
– Пошли прочь, озорники!
Мы с Агзамом вовремя спрыгиваем и тем спасаемся От прута.
– Ну как, Тургун, схватил прута? – спрашивает Агзам.
Тургун хмурится:
– Чуточку задело. А тебе не досталось?
– Ладно, хватит болтать! – говорит Агзам. – Потопали на своих!
Так, поддразнивая друг друга, мы добираемся до Шейхантаура. Ненадолго присаживаемся на корточки в тени какой-то лавчонки передохнуть. Вскоре Тургун сумел подкатиться к какому-то арбакешу и взобрался на арбу. Мы с Агзамом пошли пешком.
– И вас бы посадил, – сочувствует нам арбакеш, – да груза много, светы мои.
Доходим до Урды. Тургун уже стоит на мосту, дымит папиросой, поджидая нас.
– На, покури! – предлагает он мне. – Это папиросы «Роза». Какой-то русский старик бросил, не докурив, а я подобрал.
Агзам вырвал из рук Тургуна папиросу и швырнул в реку.
У моста много мелочных лавок и мастерских. Внизу, у самой реки, чайная с харчевней. Из харчевни доносится запах шашлыка и жареного мяса.
– Мы дошли до границы, – говорю я, присаживаясь на край моста. – Дальше новый город.
Тургун засмотрелся в сторону харчевни.
– Хороши пирожки, бой-бой! – говорит он с завистью. – Когда стану большим, вот посмотрите, обязательно открою харчевню! И тогда, будьте спокойны, зазвенит у меня монета-серебро. Агзам будет поддерживать огонь в очаге, Муса подавать кушанья, а я, как хозяин, восседать на почетном месте. Мое дело – деньги подсчитывать…
Тургун отвечает:
– Русские ребята хорошие, дети рабочих нас не тронут. Как-то иду я здесь с мешком пшена на загорбке. Весь взмок от пота, отдыхаю на каждом шагу. Вдруг, смотрю, догоняют меня двое каких-то русских парней, оба просто одетые, один в грязной шапчонке, лет пятнадцати, но рослый и крепкий, другой – поменьше. Посмотрели они на меня и видно пожалели: какой побольше, подходит, показывает на мешок и говорит: давай, говорит, мне. Я стою, не знаю, отдавать, не знаю, Потом решился все-таки, отдал. Рослый вскинул мешок на спину, пошли мы! Он что-то говорил, да я не понял, только знал твердил: «Испасиба! Испасиба!» Это отец научил меня, мол: скажешь «испасиба» и все будет хорошо. Так вот, несут они мой мешок, вскидывая на спину по очереди. Дошли до Каръягды. Русские ребята, мол: вот и старый город, передали мне мешок. Я вскинул его на спину и здорово благодарил их, повторяя свое «испасиба».
– А еще какие русские слова знаешь ты? – спрашиваю я Тургуна.
– Знаю слова «хорошо», «товарищ», – улыбается он.
Когда солнце уже перевалило за полдень, мы, усталые, добрались до Пьян-базара (так называли Воскресенский базар). Тургун, он бедовый, сразу же узнал новости.
– Митинг в Александровском саду, похоже, уже подходит к концу, – говорит. – Рабочие говорят: раздавим буржуев!
– А что такое буржуй? – спрашивает Агзам.
– Буржуй – это такая штука… ну… вроде купца или барышника что ли.
… На митинге в Александровском саду большинство русских, но есть и мусульмане. Когда мы подошли, на трибуну взошел просто одетый, но ладно сложенный человек, смугловатый, с коротко подстриженной бородой. Он горячо говорит о насилии, жестокости, несправедливости. Я слушаю, затаив дыхание. На ярких примерах оратор показывает, как тяжело положение трудящихся, в какой роскоши, разгуле живут баи и заканчивает свою речь словами:
– Страна наша добьется свободы, права и справедливости. Мечты народа непременно сбудутся!
В толпе со всех сторон слышатся одобрительные возгласы. В это время к нам подходит знакомый каменщик.
– Хе, что вы тут делаете? – спрашивает он. – Идите домой, заблудитесь еще.
– Мы на митинг пришли, – отвечаю я. – Жаль только, он уже кончается.
– Что-нибудь интересное говорилось? Расскажите, дядя! – просит каменщика Тургун.
– Мастеровые говорят: долой баев, – отвечает каменщик. – Временное правительство, говорят они, поддерживает богачей, потому что и Временное правительство и богачи – дна напасть.
Неожиданно заговорил довольно бедно одетый молодой рабочий узбек, стоявший рядом с нами.
– Постойте, братец, – негромко сказал он, обращаясь к каменщику. – Я так слышал: все рабочие, все бедняки, трудящиеся собираются сейчас вокруг большевиков. Это люди из рабочей организации. Среди них есть немало и рабочих-мусульман, батраков, бедняков, ремесленников. Слыхали вы о таких людях, как Шер Халмухамедов, Султан Касымходжаев, Абдушукур Абдурашидов – все они вместе с большевиками. Большевики, они заботятся о народе, они говорят: все фабрики и заводы, какие находятся в руках богачей, должны быть конфискованы и переданы трудовому народу. – Рабочий заговорщицки подмигнул нам. – Ха, дел тут много, братишки! На митинге рабочие требовали, чтобы земля, вода были отобраны у баев и переданы беднякам и батракам. Ораторы, какие выступали с речами, говорили: ячмень, пшеница, словом, всякое зерно, припрятанное баями, должно быть отобрано и роздано народу, трудящимся. Вся страна, вся власть должны перейти в руки рабочих, батраков, бедных дехкан – в руки народа.
– Хвала русским рабочим, они откроют нам глаза! – говорит каменщик.
– Да, мастер. И рабочие и солдаты – все решительно требуют: «Долой Временное правительство! Вся власть Советам!» Сейчас в Ташкентском Совете немало большевиков. В Петрограде, я слышал, рабочие взяли в руки оружие. Здесь тоже будто бы тайно вооружаются…
Я слушаю его с вниманием. Хотя я и мал был, но уже стал понимать кое-что, так как за последнее время разговоры о баях, бедняках, о Временном правительстве, о власти велись всюду.
Начинало темнеть. Поблагодарив рабочего, мы отправились домой и в темноте еле-еле добрались до своего квартала.
Мать, бедная, уже беспокоилась за меня.
– Ох и много новостей, мама! – говорю я, входя во двор и опускаясь на корточки у арыка, чтоб помыть руки. – Мы в городе были…
Мать сердится:
– Совсем ты бродягой стал!
– Мама, есть! – говорю я, присаживаясь на край террасы..
Мать приносит машевой каши.
– Буржуев уже водой подмывает! – говорю я.
– А кто такие буржуи? – спрашивает мать, подсаживаясь ко мне.
Подумав, я отвечаю:
– Русские баев называют буржуями!..
* * *
Я отправляюсь на базар купить насвая для матери. Проходя мимо напоминающих птичьи клетки лавчонок тюбетеечников, вижу тесную землянку, битком набитую людьми. Оказалось, это союз ремесленников, штукатуров, поденщиков. Я тоже просунул голову в землянку. Почти у всех собравшихся здесь одежда рваная, латаная, многие босиком или же в старых чариках. Напротив входа за столом, сколоченным из неотесанных досок, сидит президиум – из пяти-шести человек.
Оратор – видный из себя крупный человек с белой бородой и умными глазами, поблескивающими из-под кустистых бровей. На нем легкий халат без подкладки, надетый поверх белой чистой рубахи, на голове тюбетейка темно-зеленого бархата.
– Кто это? – спрашиваю я у одного паренька, приткнувшегося к двери.
– Это Ачил-ака, – шепотом отвечает паренек, – голова ремесленников.
Ачил-ака, обливаясь от духоты потом, говорит внушительно, подчеркивая каждое слово и перемежая речь понятными примерами, пословицами, поговорками.
– Друзья, товарищи! Дело такое: время теперь наше. Но чтобы добиться своих прав, достигнуть своих заветных желаний, нам – всем ремесленникам, штукатурам, поденщикам, всем трудящимся – надо объединиться и сплотиться с русскими друзьями-мастеровыми. Рабочие Петрограда говорят: заводы, фабрики, земля, вода, словом все должно быть отобрано у баев, потому что все это принадлежит трудовому народу. Русские рабочие Ташкента, объединившись, стали могучей силой. Они создали свой Совет и уже крепко работают. Мусульманские баи, с одной – стороны, досточтимые улемы, с другой стороны, обманывают народ, выставляя вперед веру – ислама. Товарищи! Если мы объединимся с русскими рабочими, и дружными усилиями прогоним Временное правительство, мы избавимся от насилия и жестокости – баев, купцов, добьемся свободы и счастья. Наш долг – показывать дорогу трудящимся, руководить ими в этой борьбе.
Слышатся возгласы:
– Правильно! Правильно!..
Ачил-ака долго говорит о тяжелом положении рабочих, о хитрости и коварстве улемов, баев. Затем выступают еще три-четыре человека, они тоже говорят о трудном положении ремесленников, бедняков, неимущих, о необходимости объединиться всем трудящимся.
Средних лет человек с коротко подстриженной бородой сказал:
– Говорят, надо объединиться улемам, баям и всем трудящимся и встать под знамя веры ислама. Говорят об автономии Туркестана. Они хотят обмануть нас пустыми словами и снова накинуть петлю на шею. Товарищи, будьте настороже! Давайте вести дело в дружном согласии всех трудящихся, всех рабочих и бедных дехкан с русскими рабочими, чтобы быть с ними как одно тело и одно сердце!
Потом с речью выступил какой-то смахивающий на джадида щеголеватый человек в чесучевом камзоле, в новой бархатной тюбетейке, с золотыми очками на носу. Он начал с истории и долго зудел насчет «величия Тимура», насчет «золотой земли Туркестана».
– Господа! – кричал он. – У всех у нас одна вера, один бог, один пророк с его сподвижниками. Мы есть племя тюрков, история наша светом озарена, прошлое наше, слава и честь наши велики. Конечно, нельзя сказать, что у нас нет скупых баев, и мы молим аллаха, чтобы он наставил их на путь справедливости и чести. Если мы объединимся дружно, даст бог, возродится наше счастье. Самоуправство недопустимо, надо подчиняться Временному правительству нашему и верно служить ему. Господа! Наши наставники улемы и…
В землянке поднимается шум, слышны выкрики:
– Довольно! Довольно!
– Хватит болтать, байский хвост!
– Да он и Сам из купцов! Валяй отсюда, пощелкивай копытами!
Оратор пытается продолжат но люди уже не слушают его, ропот усиливается. Оратор бледнеет и дрожит весь то ли от страха, то ли от бессильной злости.
Взмокший от пота, я кое-как выбираюсь из землянки наружу. Покупаю в табачном ряду насвая, затем отправляюсь к знакомому еврею, продавцу шелковой пряжи, купить шелку по наказу матери.
* * *
Осень. Медленно падают листья. Ночи уже холодные, с заморозками. Прошли два-три дождя… Но сегодня прояснело, голубеет небо.
Отец приехал из Янги-базара и, кажется, надолго. Он каждый день доставляет домой дрова, уголь, сало, маш – все необходимое по хозяйству. Цены поднялись невиданно, – весной не было дождей, не уродились пшеница, ячмень. Отец купил джугары.
Утром после чая я сел на иноходца и поехал к оврагу. В овраге заросли талов, карагача. Тишина. Я отпустил повод, жду, когда напьется конь. Внезапно в воздухе прогремело несколько винтовочных выстрелов. Что бы это значило? В новом городе, что ли? А кажется, что стреляют где-то неподалеку.
Когда я выехал из оврага, перестрелка участилась. Подстегнув коня, я скачу к перекрестку. Лавочники, посетители чайханы тревожно переглядываются между собой: «Что такое?»
Вернувшись домой, я торопливо привязываю коня в конюшне. —.
– Что еще за напасть? Из ружей стреляют будто? – говорит занятая стиркой мать.
– На гузаре, говорят, это восстание…
Мать растерянно оглядывается. А я опять бегу на перекрёсток. Люди здесь в тревоге. Никто ничего не знает. Лавочники, ремесленники закрывают лавки, мастерские. Но в чайной народу полно. А перестрелка все разгорается.
Извозчики, нахлестывая лошадей, катят со стороны нового города. А туда один за другим бегут пустые трамваи.
– Восстание! Большое восстание! – отвечая встречным, кричат едущие на извозчиках.
* * *
Я шныряю всюду, прислушиваюсь к разговорам. В полдень отправляюсь домой. Стрельба в новом городе не стихает, наоборот, все больше набирает силу.
– Мама, новостей сколько! – говорю я, присаживаясь на террасе. – Идет восстание. На одной стороне Временное правительство с баями, на другой стороне рабочие, бедняки.
– Слыхала уже, приходила учительница, рассказывала, – говорит мать. – В России есть город – как-то он там называется? – так он целиком перешел в руки рабочих:
– Петроград называется тог город! – подхватываю я. – Революция оттуда началась. Не знаю, говорят: «революция», «революция». А мастер говорит: «Это солнце свободы, братец!»
Вечером прибегает Тургун.
– Мусабай! Идем, быстро!
– Что случилось, друг? Где ты пропадал? – с тревогой спрашиваю я. – Идет восстание, слышишь, стреляют из ружей?
– Э, друг, ты сам сидишь тут, забился в дом. У меня уйма новостей! – говорит Тургун, облизывая губы от волнения.
Я заинтересовался, тороплю его:
– Ну, давай, рассказывай!
– Мы отравились за город к тетке. Далеко, верст двадцать-тридцать будет. Ну, пришли, попили чаю, потом начали собирать опавшие листья. Понимаешь, моему телку – я выпросил его у дяди – нужен корм. А там много опавших листьев, сколько хочешь мешков можно набрать. Ну вот, вдвоем с отцом смели мы листья в кучи большой метлой. Рядом большой арык воды бежит. В нем полно рыбы, я сам видел. Жаль, удочки не было со мной, а то – ух и – наловил бы!..
Я перебиваю нетерпеливо:
– Вот, дурень! Хватит тебе, развел болтовню!
– Друг! Потерпи, послушай, ты же сам перебиваешь.
Вот так мы почти три дня собирали опавшие листья. Потом отцов приятель, старый его знакомый, дал нам большущий, в обхват, арбуз. Другой знакомый дехканин дал фазана. А муж тетки подарил мне нож, такой острый! Я дома спрятал… чтоб не затупился…
– Ну и болтун же ты! Тянешь, тянешь, – сержусь я.
– Э-э, как раз дошел до самого интересного, а ты опять палку вставил, дурень! Ну ладно, слушай. Так вот, отец и говорит: сегодня уже поздно, переспим эту ночь, а Завтра отправимся. Тетка жирную лапшу приготовила. Я здорово наелся. Вечером зять – муж тетки – с отцом долго говорили о прошлом, о бедности, о Временном правительстве, о баях, бедняках-неимущих. Старик многое знает о батраках-мусульманах и русских рабочих: Утром чаю попили с густым каймаком. После чая вместе с отцом сложили листья в угол сарая. Отец, бедняга, туго-натуго Набил листьями большущий чувал, завязал его, потом вскинул на спину и обмотал веревкой крест-накрест через грудь. Тетка дала мне порядочно джиды, большую тыкву и еще сюзьмы прибавила. Ну, попрощались мы с зятем, с теткой, пообещали через неделю прийти за листьями и отправились в дорогу. Долго шли. Отец совсем уморился: очень много листьев натолкал в чувал. Часто отдыхая, мы в полдень едва-едва добрались до нового города. Смотрим, на улицах никого. Только время от времени слышно стреляют где-то: «Бах-бах, бах-бах-бах». Да кучки солдат, пригибаясь, пробегают куда-то. Редко-редко какой-нибудь случайный прохожий попадется. Идем с опаской, оглядываемся по сторонам. Русские женщины запирают двери, ставни на окнах. А старики, выглянув наружу, кричат: «Хей, уходите! Скорее добирайтесь до дому. С ума, что ли, сошли, держитесь ближе к домам, стрельба идет!» Отец растерялся, стоит, как вкопанный. А я держусь смело, объясняю ему: «Идем, говорю, это восстание началось. Я же говорил вам, что рабочие не дураки, что они еще покажут буржуям!» Долго кружили мы по всяким обходным улкам-закоулкам. Вдруг, смотрим, рабочие:. у всех в руках ружья, лежат, за деревьями прячутся и – бах-бах! – стреляют. И солдат между ними порядочно. Какой-то мусульманин кричит нам: «Эй, друг! Что вы тут делаете? Еще под пулю попадешь. Валяйте отсюда!» Мы свернули в затишек. Всюду среди рабочих видны и мусульмане с ружьями. Они подшучивают над отцом: «Какие могут быть листья в такой суматохе?» А один кричит сердито: «Уходите отсюда, да побыстрее!» Долго шли мы, виляли туда-сюда, смотрим, а под деревом лежит раненый. Подзывает отца, стонет: «Воды, воды!» Я положил на землю все, что у меня было в руках, сбегал, принес воды в тюбетейке, напоил его. Он благодарит: «Спасибо, спасибо! Молодец!» – и показывает рукой: иди, иди, мол, уходите скорее. Перебегая с улицы на улицу, а потом переулками позади сада князя, выбрались на Урду, и только на закате солнца добрались до дому. Так-то, друг. Считай, что Временное правительство сковырнули сегодня.
Я, тоже рассказываю Тургуну, что видел и слышал.
– Это, – говорю, – революция, друг. Великая революция!
– А что такое революция? – спрашивает Тургун.
Я объясняю как умею:
– Революция – это когда свобода, воля. Когда настает время трудящихся.
.. Бой продолжался четыре дня. Ставленники Временного правительства, казаки, богачи сопротивлялись ожесточенно, но рабочие, солдаты, трудящиеся мусульмане в конце-концов взяли верх. Реакционеры во главе с генералом Коровиченко заперлись в крепости и пытались оказывать сопротивление. Но рабочие и солдаты, окружив крепость, вынудили контрреволюционеров к сдаче.
Утром я вышел на базарчик на нашем перекрестке. Всюду толпы народа, чайные переполнены. Люди, взволнованные, радуются, обмениваются новостями:
– Революция!
– Революция, друзья!
– Ташкентский исполком, вся власть перешла к рабочим и дехканам!..
– Вот и мы увидели свет!
– Взяли свои права!..
* * *
Я почти все время нахожусь среди кузнецов и ремесленников нашего перекрестка. Всюду радость, праздник. Ни у кого руки не поднимаются работать.
Особенно часто друзья заглядывают к сапожнику Гуляму-ака.
– Уф! – устало вздохнув, рабочий хлопкового завода присаживается на низенькую табуретку.
– Так, говорят, ты здорово дрался. А ну, рассказывай! – торопит его мастер.
Гость закуривает папироску, делает несколько глубоких затяжек. Откашливается.
– Разговору много, братец. Четыре дня бились мы. Вай-буй, очень жестокий бой был. Но в конце концов мы одолели! – говорит он с гордостью. – Русские рабочие-это настоящие люди, крепко стояли, и вот, наша взяла. Мусульмане тоже неплохо дрались, все мы вместе опрокинули врага.
Мастер торопливо собирает обрезки кожи.
– Ну-ну, рассказывай, рассказывай, братец, а мы послушаем, – говорит он.
Рабочий ненадолго задумывается, рассказывает о том, что видел. Потом улыбается добродушно:
– В новом городе сейчас большой праздник, мастер.
На улицу вышел весь народ, много рабочих, солдат. Что вы засели тут в своей норе, идите в город и сами посмотрите, – говорит он и кивает на улицу: – Видите, вон они, герои!
По улице проезжает группа конных. Среди них известный большевик Низаметдин Ходжаев. У всех всадников винтовки, у Низаметдина револьвер.
Мастер выглядывает на улицу, а когда конные проехали, говорит рабочему:
– Низаметдин – истинный боец, видал, как он сидит на коне! В городе все любят его от малого до старого. – И помолчав, прибавляет: – Надо сказать, он очень грамотный молодой человек, по-русски так и режет. Учился потому что!
Рабочий улыбается:
– Да, Низам по-русски здорово говорит. – И опять начинает рассказывать про уличные бои. – Бились жестоко. Война – это не шутка, братец. Прилетит какая пуля – и кончено дело. Вот, мы человек девяносто товарищей похоронили. Все руководители на похороны пришли, все коммунисты. В крепости из пушек палили, и все мы попрощались с ними, преклонив колени. Пели «Вы жертвою пали». Я не мог сдержать слез, заплакал, очень хорошие джигиты были…
– Что ж, братец мой, без жертв победы не добудешь. Пролитая ими кровь священна. Мы будем хранить их всех в своей памяти… – говорит сапожник, низко опустив голову.
– Всего доброго, мастер! Пойду, проведаю свою старушку, беспокоится, наверное, бедняга, – поднимаясь, говорит рабочий. – И Россия и Туркестан избавились от засилья богачей, а может ли быть счастье больше?! – Он улыбается и, попрощавшись, уходит.
– Хороший джигит и смельчак, наверное, – говорю я, обращаясь к мастеру.
– Если бы не было таких героев, жизнь стала бы адом, свет-тьмой! – говорит он, хлопая меня по плечу.
* * *
У всех на устах слово «революция». Баи, землевладельцы, богачи – все в страхе попрятались по своим норам. На улицах люди труда, молодежь, подростки, слышатся песни, смех…
Я стараюсь поспеть всюду и с волнением слушаю рассказы о событиях в Петрограде, о залпе «Авроры», о штурме Зимнего дворца, об аресте Временного правительства, о побеге Керенского. Об удивительной жизни Ленина. О том, как он скрывался в Финляндии, а затем тайно вернулся в Петроград, с каким восторгом встретили его рабочие, солдаты. Все это я слышу от народа. У всех на устах: «Ленин! Ленин!» Ясным солнцем входит Ленин в нашу жизнь и навечно поселяется в сердцах трудового народа. Самое сокровенное место занимает Ленин и в моем юном сердце.
Дома я с радостью говорю матери:
– Мир залит светом, мама! Взошло солнце свободы, революции. – И смеюсь весело: – А баи попрятались по своим норам!
– Настал и для них час возмездия! – сурово говорит мать.
* * *
Каждый день я встречаю веселых шумных ребят, выбегающих из новой школы на Хадре. Я завидую нм, мечтаю учиться вместе с ними.
Однажды мне повстречался наш сосед по кварталу Акбар-ака. Он один из тех, кто закончил русскую школу в новом городе. Я часто видел его сидящим у своих ворот с русской или узбекской книгой. Иногда присаживался рядом и слушал, а он читал вслух.
– Ну, ты что шатаешься? – спрашивает меня Акбар-ака рокочущим басом. – На Хадре открылась новая школа, хочешь там учиться?
– Эх, вот бы! – вырвалось у меня. – Если вы поведете меня, буду учиться. Это мое давнее желание! – торопливо отвечаю я.
Акбар-ака смеется:
– Хорошо. Учись, учись, человеком станешь. Завтра утром я буду ждать тебя на Хадре.
Я со всех ног бегу домой. Решительно заявляю матери:
– Я поступаю в новую школу. Хватит, со старой школой кончено!
Мать откладывает в сторону тесьму, говорит серьезно:
– Время переменилось. Новому времени подходит новая школа, учись, сын мой. Что до отца, ему все равно, где бы ты ни учился. Отец твой тоже стал понимать новое.
На следующее утро я вне себя от радости бегу на Хадру. Перемахнув через ступеньки сторожки у ворот, врываюсь во двор. Во дворе играли мальчишки большие и малыши. Были здесь и франтоватые кичливые сынки баев.
Но большинство составляли дети людей труда.
Из двери здания вышел Акбар-ака с какой-то круглой штукой, окрашенной в коричневый и голубой цвета.
– А, пришел? Ну, идем! – говорит он, подзывая меня. – Ты видел когда-нибудь земной шар? Вот это глобус, модель земного шара.
Акбар-ака ведет меня в канцелярию школы. Там сидят несколько видных из себя престарелых русских учителей и несколько учителей из узбеков и татар, скромно одетых.
Поставив глобус, Акбар-ака говорит мне:
– Ну, садись.
Я стыдливо подсаживаюсь к столу. Он кладет передо мной листок бумаги, ручку и начинает что-то диктовать, а я пишу красивым каллиграфическим почерком. В комнату входит приземистый человек, он смотрит на мой почерк, хвалит:
– Ты красиво пишешь! – Спрашивает: – А арифметику знаешь?
Я краснею:
– Цифры писать умею, а действия не знаю.
– Старая школа учит только вере да шариату, – смеется Акбар-ака. – Пойдешь во второй класс, арифметики не знаешь. – Он поворачивается к тому, приземистому. – Так, да?
