Текст книги "Детство"
Автор книги: Айбек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Солнце уже клонилось к закату, а учитель снова вздумал читать коран.
– Опять! – шепчутся ребята.
После молитвы мы все дружно поднимаемся и отправляемся в обратный путь.
* * *
Июнь. Жара. Огнем пышет воздух.
Много скороспелых дынь, огурцов. Время массового созревания ранней сливы, черешни, вишни. Но где взять денег?.. Хорошо, что во дворе у нас есть единственное урюковое дерево. Оно огромное, в его тени укрывается почти весь двор. Ветви урюка унизаны плодами. Сестренка Каромат, Иса и я лакомимся ими, чуть только они начинают поблескивать от прилива соков. Есть у нас еще одна яблоня, но яблоки на ней прямо-таки ядовитой кислоты.
Сегодня бабушка с утра собирается из дому. Решила сходить к моей тетке. Я тоже надумал идти вместе с нею, поэтому в школу не спешу. Большинство ребят перекочевали в загородные усадьбы, учеников в школе осталось мало.
– Тебе в школу пора! – напоминает мать.
Но за меня неожиданно заступается бабушка.
– Пусть сходит со мной, Шаходат-бану, развлечется немного бедный мальчик, – говорит она, накидывая паранджу. – Все – кто в горах, кто в загородных садах, а он извелся тут, бедняжка…
«Сегодня бабушка очень добрая!» – отмечаю я про себя и бегу впереди, радуясь неожиданной прогулке.
Бабушка поминутно задерживается, с каждой встречной женщиной здоровается, расспрашивает до мелочей: «Откуда вы? С базара? Какая цена на тюбетейки? Хорошо ли продали?» Если попадется на пути дом получше, она обязательно остановится. Полюбовавшись, скажет, обращаясь ко мне: «Л довольно-таки красивый и добротный!»
Немного времени спустя мы выходим к большому каналу. Идем живописным берегом. У воды – мельницы, крупорушки. По каналу плавают стаи уток. Я останавливаюсь, опускаюсь на корточки у самой воды, пугаю их. Птицы, хлопая по воде крыльями, убегают на середину канала. Утки красивые. Особенно нравятся мне селезни. Разыграется, нырнет и окатит себя водой до самого хвоста с яркими завитками, блестящими на солнце. Я видел, такие перышки носят молодые женщины, заложив за ухо…
– Вай, ну и проказник же ты! Осторожнее, свалишься поскользнувшись! – испуганно кричит бабушка.
Мы идем вдоль берега, то и дело останавливаемся: бабушке, как и мне, любопытно понаблюдать, как работают мельницы и крупорушки. Когда доходим до мостка, перекинутого через канал, я пропускаю бабушку вперед, а сам с разбега одним махом добираюсь до половины бревна и останавливаюсь как раз на середине канала, на пути плывущих по течению уток. Сажусь верхом на бревно, пускаю в дело руки, ноги, кричу: «Кыш-кыш-кыш!» Бабушка бледнеет, сердится:
– Он же чуть держится, шаткий, как волосяной мост через ад. Как ты не боишься, сорванец? Сейчас же переходи сюда! Второй раз ни за что не возьму тебя в гости….
Мосток, и правда, шаткий, ненадежный. Одно гнилое бревно! Люди по необходимости пользуются им иногда. А ребята из озорства перебегают по нему ради забавы. Я прислушиваюсь к хлюпанью воды под бревном, и в сердце мое забирается страх. Тихонько перехожу на другой берег к бабушке.
– Глупый! Никак, ну, никак не наберёшься ума. Пусть только отец приедет, обязательно нажалуюсь ему! – журит меня бабушка, качая головой. – Вот увидит хозяин уток и отхлещет тебя лозиной.
– Да я хотел хоть одно перышко с завитком вырвать для сестренки Каромат…
– Хм… – с досадой хмыкает бабушка и спешит дальше. – Идем быстрее, время позднее уже! – хмурится она.
У каждой мельницы стоят табуны ишаков. Люди привозят на них пшеницу, пшено и увозят муку, толокно. По пути я осторожно заглядываю в одну-две мельницы. Внутри шум, стук, грохот. Люди с головы до ног запорошены мукой. Они громко перекликаются, потому что из-за шума плохо слышат друг друга.
Зять наш оказался у своей крупорушки – борода отросла, свисает клочьями, одежда пыльная, грязная. Меня он встречает обычно:
– А, племянник! Заходи, заходи. – А поздоровавшись с бабушкой, как всегда, тут же начинает свои жалобы: – Плохо у меня с головой. Мозги болят день и ночь.
– У вас всегда так! – досадливо отвечает бабушка. – Велите поворожить, пошептать, покажитесь лекарю! – говорит она и, не дожидаясь ответа, проходит во двор.
Бабушку тотчас окружает куча мелюзги. Все грязные, оборванные. Тетка, поминутно кашляя, торопливо подкладывает пучки камыша под большой котел, в котором поджаривалось пшено. Печальная и усталая, она здоровается с бабушкой и снова возвращается к котлу.
– К тебе когда ни приди, все ты у котла. Все – пшено, пшено. До смерти доведешь себя с этим пшеном! – с горечью и сочувствием говорит бабушка.
Я тоже подхожу к котлу. Пшено потрескивает, как раскаленные угли. В горсть взять нельзя – горячее. Я принимаюсь совать под котел пучки камыша.
Тетка с бабушкой присаживаются на корточки неподалеку. У них начинается обычный, с жалобами, с горестями, разговор.
В калитку неожиданно вошел зять. Взглянув на котел, над которым уже поднимается легкий дымок, он выкрикнул хриплым от злости голосом, сердито вытаращив глаза на тетку:
– Пшено-то сгорело! – подбежал к очагу и большой шумовкой принялся торопливо выбивать пшено.
Мне уже наскучило сидеть у котла. Я тихонько вышел со двора и побежал в крупорушку.
Крупорушка зятя была двухпоставной. Один постав был застопорен, а второй с глухим стуком, сотрясая землю, рушил просо. Я ненадолго остановился у порога, прислушался к грозному шуму воды. Осмотрелся кругом. В одном углу стоят лампа со сломанным закопченным стеклом, чайник с отбитым носиком, немытая, вся в скобках, пиала. На полу облезлая наполовину овчинная подстилка, грязный, засаленный чапан – вот и все.
Я тихонько обошел работающий постав. Затем приблизился к застопоренному. Вытащил какой-то клин, совсем лишний, как мне показалось. Постав вдруг заработал, застучал. От испуга я растерялся, не знаю, как остановить. Потом со всех ног бросился во двор. Крикнул, запыхавшись:
– Дядя! Крупорушка пошла! Скорее!
Бабушка с теткой переглянулись растерянно, а зять бросился к калитке.
– Э, дурень! Цеплялся, наверное. Жить, что ли, надоело тебе?
Не отвечая, я бежал следом за ним. Зять без всяких усилий легко остановил порожний постав. Грубо крикнул на меня:
– Убирайся отсюда! – Потом мягче объяснил: – Это сложная штука, малыш. Чтобы около нее ходить, умение нужно, надо знать ее язык.
Вокруг крупорушки, как и вокруг мельниц, множество воробьев, горлинок. Я начал гоняться за птицами. И тут неожиданно на берегу появилась кучка ребятишек. Наскоро раздевшись, они как попало швыряют одежду и один за другим ныряют в воду. С наслаждением плавают, широко взмахивая руками. Потом вылезают на ветки огромных талов и карагачей, растущих по берегу, бросаются в воду вниз головой. Надолго исчезают под водой и внезапно всплывают далеко-далеко. Я завидую им. «Может, и мне искупаться?»– думаю про себя. Но не решаюсь потому, что не умею плавать, а сознаться в этом стесняюсь ребят. Довольствуюсь тем, что бултыхаю в воде ногами, опустившись на траву. Прохаживаюсь вдоль берега. Ветви талов клонятся низко-низко, вот-вот достанут до воды. Всюду свежая зелень травы. Я ложусь, вглядываюсь в небо. Хорошо!..
Вдруг слышу голос дяди:
– Эй, смотри, на беду еще свалишься в желоб! Хватит уже, иди в дом! – говорит он и опять скрывается в крупорушке.
Тетка ставит помятый, закопченный самовар, расстилает скатерть, на старом подносе приносит куски черствых лепешек. Во дворе у них стоит старое тутовое дерево, толстое, с раскинувшимися корявыми ветвями.
– В этом году наш тут родил прямо-таки сверх всякой меры. Ждали вас, ждали, вы не приходите… Патоки наварили немного. Пойду взгляну, может, осталось. – Бедняга тетка бежит в дом и приносит полпиалы патоки.
– Очень вкусная патока! – говорю я, макая кусок лепешки.
Низенькая темная мазанка, готовая развалиться терраса. Рядом маленькая тесная каморка для угля. Попив чаю с патокой, я, когда убрали скатерть, влезаю на крышу. Вокруг много таких же мазанок, они вплотную примыкают друг к другу. Я бегаю по крышам. Некоторое время спустя, вижу толпу народа, впереди несут похоронные носилки. От других ребят, игравших тут же на крышах, узнаю, что хоронят столетнюю старуху. В толпе много стариков, молодых парней, подростков. Одних ребятишек не менее четырех-пяти десятков – все в халатах, подпоясанные платками, идут следом, плачут, причитают: «Бабушка!»
Перескакивая с крыши на крышу, я возвращаюсь на теткину мазанку, наклонившись над стрехой, кричу:
– Бабушка, бабушка! Столетняя старуха умерла! Вол, несут… Народу много-много!..
– А? Что он говорит? Кто там умер? – спрашивает бабушка.
Тетка, копошившаяся у очага на дворе, поднимает голову:
– Бедная. Очень почтенная старуха, сто третий год пошел ей. Иногда она приходила ко мне посидеть, побеседовать. Еще крепкая была, бодрая. Внуков, правнуков у нее – уйма!
– Вай, бедняга! Да снизойдет на нее милость господня! Дай бог нам всем дожить до ее лет! – говорит бабушка, проводя руками по лицу.
За день, рыская по крышам, я здорово набегался. Вечером, поев машевой каши с рисом, мы с бабушкой отправляемся домой.
* * *
С ободком для тканья и тесьмой в руках в калитку к нам входит наша соседка тетя Рохат. Она поднимается на террасу, подсаживается к матери и принимается за работу.
– Подружка, извелась я одна. Пришла, думаю, поработаем вместе, побеседуем по душам.
Мать рада приходу гостьи.
– Вай, очень хорошо надумали! – говорит она, продолжая делать стежки шелком. – Я и сама тут скучаю. Никого нет, свекрови тоже, видно, наскучило, не знаю, ушла куда-то. К старой Урин, наверное.
Тетя Рохат проворно и ловко ткет шилом тесьму, в этом деле она большая мастерица. Как всегда, она начинает с жалоб на мужа. Муж – ее забава и горе. Орудуя шилом, она рассказывает и то плачет, то смеется.
– Потерпи, – увещевает ее мать, продолжая вышивку на тесьме. – Подрастут у вас дети и тогда, возможно, и вам улыбнется счастье, и вы увидите свет. Будет на то божья воля, счастье в одно мгновение ока может явиться. Вот и вы избавитесь от бедности, от горя-печали… Вег дело в счастливой доле!
– Э, оставьте! Какое там счастье! Мы всю жизнь нищие. От дедов-прадедов нищие мы, – вздыхает тетя Рохат.
Так в задушевном разговоре две соседки, две подруги, проводят время – одна ткет тесьму, другая украшает тесьму вышивкой. То о – прошлом вспомнят они, то заговорят о том, что случилось у родни-соседей, у жителей квартала. Беседа их течет, не прерываясь.
С улицы входит сестренка Каромат. Она уже вытянулась, считается взрослой девушкой.
Тут же вслед входит и еще одна соседка – старуха. Словоохотливая такая старуха, много знающая и поговорить мастерица.
– Шаходат-ой, истомилась я одна, забежала вот к вам на минутку. Дни-то все жарче становятся.
Старуха улыбается:
– О чем речь у вас? Вы так дружно сидите! Каром-ой, почитай чуточку из Машраба, удачи тебе в жизни, пусть бог пошлет тебе хорошего жениха!
Каромат краснеет, отворачивается.
– А ну вас! Я хочу заняться шитьем, – говорит она, доставая из ниши сумку с рукодельем.
Старуха продолжает приставать, упрашивать все настойчивее. К ней присоединяется тетя Рохат:
– Бе, чего ломаешься, грамотейка? Я читать не умею, а то стала бы приставать к тебе?
– И верно, почитай, Каром, – говорит мать и тихонько смеется. – У него непристойностей много, так ты их пропускай. Читай с выбором места мудрые, с глубоким смыслом.
Сестренка моя Каромат, стройная симпатичная девушка лет тринадцати, очень миловидная. Газели она читала очень выразительно. Она нехотя встает, берет из ниши книгу, усаживается на прежнее место и с неожиданным увлечением начинает читать:
Ради тебя Машраб отказался от мира,
И на чужбине скиталась его одинокая лира..
Эй, кравчий, подай мне тяжелую чашу вина —
Пить одиночество буду до самого дна.
– Хай-хай-хай, удачи тебе в жизни, девушка-грамотейка! Растаяла я совсем. Газели Машраба так трогают душу… Удивительный был человек Машраб, истинный подвижник! – прослезившись, говорит старуха.
Читая прозаические вставки, Каромат порой, замявшись, чуть приметно улыбается, опустив непристойное выражение, читает дальше.
– Что это такое? Читай подряд, чертенок, мы тоже хотим послушать, – говорит тетя Рохат.
Сестрёнка краснеет.
– Нет, не стану я читать Машраба. Лучше Физули.
– Газели Машраба исполнены мудрости, – говорит старуха, качая головой. – Он – великий подвижник, влюбленный в бога. Ради аллаха он отрекся от удовольствий и наслаждений этого мира. – Она легонько похлопывает Каром по спине. – У тебя такой милый голосок, жертвой мне стать за тебя, читай же!
Сестренка читает:
Я тоскую по тебе, а ты – не замечаешь горя,
Я так страдаю по тебе, а ты – холодная, как море.
Готов по слову твоему пожертвовать собою.
О, свет очей моих, о, жизнь, изранен я любовью.
– Ох-ох-ох! За такого поэта в жертву себя отдать не жалко! – говорит тетя Рохат, вытирая слезы.
– У Физули, говорят, сердце испепелилось от любви. Его любовные газели трогают душу, с ума сводят человека! – говорит старуха, приподнимая веки.
– Физули будто бы сильно был влюблен в дочь своей учительницы, но не смог соединиться с ней, и вся его жизнь прошла в тоске разлуки. От этого то в его газелях столько огня, печали и муки… Я так слышала, – говорит мать.
Я сижу на краю террасы, строгаю ножиком таловый прут и молча слушаю сестру. Любил я Физули.
– Мусабай! – неожиданно окликнула меня мать. – Сбегай на Шейхантаур. У меня шелк кончился.
– Хорошо, давайте деньги, – говорю я, вставая.
Мать дала мне образцы шелковых ниток, завязала в платочек рубль. Предупредила:
– Держи крепко, не потеряй, смотри. Слышишь?
На улице верхом на тонкой хворостинке скакал Агзам.
– Брось, тоже нашел игру! – говорю я. – Идем со мной на Шейхантаур.
– Да это я от скуки забавляюсь, – говорит Агзам, отбрасывая хворостинку. – Идем!
Улицей Ак-мечеть мы быстро шагаем на Шейхантаур. По пути задерживаемся ненадолго то у одной, то у другой кучки ребят, засмотревшись на игры, и бежим дальше.
Когда добежали до Шейхантаура, Агзам остановился у арыка и опустился на корточки на берегу.
– Посидим немного.
Подолами рубах мы вытираем пот с лица, жадно пьем, черпая воду пригоршнями. Вокруг медресе много вековых чинар, карагачей. В их прохладной тени кучки парней ведут оживленную дискуссию, спорят о чем-то. Кругом немало наркоманов – курильщиков анаши, опия.
– Тихо! – вдруг говорит Агзам, притаившись за деревом. – Сейчас мы проделаем одну штуку.
– Какую штуку?
– Попробуем незаметно бросить ком земли в наркоманов. Ох и интересно! Вот посмотришь.
Притаившись за деревом, мы бросаем комки в группу наркоманов. Те вздрагивают, оглядываются, вытягивая тонкие, с волосок, шеи. А какой-то бледный до желтизны, чахоточного вида человек поднимается, пошатываясь, кричит:
– Эй, кто это! – Качаясь из стороны в сторону, он делает два-три шага. – Кто это нарушил мой покой?!.
Я тихонько шепчу Агзаму:
– Идет, бежим! – и бросаюсь наутек.
Наркоман все же успевает схватить Агзама. Тот дрожит от страха, хнычет:
– Это не мы!..
– Выродок подлый! – Схватив Агзама за плечи, наркоман резко встряхивает его. – Комьями швырял, а теперь: верблюда видел – нет, кобылу видел – нет? Мерзавец, вот сворочу тебе скулу!
Я возвращаюсь, подхожу прямо к наркоману. Упрашиваю:
– Дяденька, отпустите его! Мы швыряли, правда, только не в вас, а в птиц целили… Вон, смотрите, сколько их на деревьях.
– Эй, отпусти, не обижай мальчишку! – кричит кто-то из сидящих в чайхане.
Народу в чайхане много. Наркоман оглядывается. Желтый весь до белков глаз, он еще раз встряхивает Агзама и скрывается в приземистой темной хибарке на берегу арыка. А мы убегаем.
По сторонам улочки тянутся ряды галантерейных и мануфактурных лавок. Лавчонки все маленькие, жмутся друг к другу впритык. Мы задерживаемся перед каждой лавкой. Глазеем на товары, справляемся о цепах на свирели, мячи, прислушиваемся к спорам между покупателями и лавочниками, наконец, останавливаемся перед малюсенькой лавчонкой.
Я здороваюсь с хозяином:
– Ассалам алейкум! – Протягиваю ему рубль и образцы шелковых ниток.
Галантерейщик – рыжеватый человек с длинной бородой, скромный и обходительный, улыбается:
– Ваалейкум ассалам! – Спрашивает: —Так, значит, цветной шелк понадобился, да? Хорошо, хорошо. Шелков у нас много, сынок. – Поглядывая на деньги, он начинает перебирать образцы. – Так, светло-зеленый – цвета капустного листа, желтый – цвета тыквы… вишневый, фисташковый, бледно-розовый…
А мы с Агзамом засмотрелись на птиц в клетках, стоим притихшие.
– Дядя! – говорю я взволнованно, показывая на одну клетку. – Это что за птица?
– Это, сынок, соловей. Слыхал о такой птице – соловей? Самая редкостная из птиц!
– Слыхал, мама говорила как-то, что они прилетают на заре, когда расцветают розы. И как поет слышал, а видеть не видел, – говорю я и упрашиваю старика: – Дядя, заставьте его спеть!
Старик тихо смеется:
– Сам же ты сказал, сынок, что соловей прилетает, когда расцветают розы. Он же влюбленный в розу…
– Дядя, а что он ест – соловей?
– Червей ест, сынок, понял? – улыбается старик и продолжает: – Держать соловья трудно, очень он привередливый. Но зато если запоет, за сердце хватает…
Агзам дотронулся рукой до второй клетки:
– Я видел такую птицу.
Это был скворец, черный, с желтым клювом.
– Ия тоже видел! – подхватываю я. – И как поет слышал. Дядя, когда же поют ваши птицы?
– Поют, малыш, когда желание явится. Возьмет вдруг и запоет.
Старик протягивает мне сверток с мотками разноцветного шелка. Я бережно прячу его за пазуху и оглядываюсь па Агзама.
– Постой, не спеши, посидим немного. А вдруг запоет какая-нибудь.
– Что ты! Разве станут они петь на базаре при таком шуме? Идем! – шепчет Агзам.
Мы уходим. Вдруг слышим, запел скворец. Я останавливаюсь, как вкопанный:
– Вот, не говорил я! А какой голос, голос какой!
– Ну его, идем на большую улицу, на конку посмотрим, – говорит Агзам и тащит меня за руку.
Мы спускаемся вниз на большую улицу. Мимо проезжает конка.
Эх, опоздали! – горюет Агзам. – А то проехались бы, прицепившись сзади.
– Да, неудачно вышло! – соглашаюсь я.
И мы мелкой рысцой бежим домой. -
III. В степи
Раннее утро. Приятной свежестью веет ласковый ветерок. В воздухе стоит переливчатый звон птичьих голосов. Под сводами виноградников в придорожных садах, словно подвешенные напоказ, свисают тысячи тугих кистей. Ягоды скороспелого чилляки уже рдеют первым румянцем.
Мы с Агзамом едем на арбе. С чувством трепетного волнения и восторга мы любуемся нежным шелком голубеющего неба, непередаваемой красотой медленно проплывающих мимо садов, полных волшебной музыки, звонких трелей.
Вчера, когда я пришел из школы, мать развешивала на веревке только что выстиранные мои ситцевую рубаху и бязевые штаны. Она встретила меня улыбкой.
– Завтра едешь! – сказала она.
– Куда? – встрепенулся я.
– В Янги-базар поедешь. Только что был один человек. Неожиданно появился. Вдруг, слышу, кто-то стучит в ворота. Выхожу, а это, оказывается, от отца. «Пусть, говорит, Мусабай будет наготове, завтра на рассвете заберу его с собой». И Агзам едет, тоже отец вызывает. Я уже сказала его матери.
Я не помнил себя от радости. Перед глазами у меня сразу возникли степь, горы. Казалось, я уже вижу казахские аулы, могучих верблюдов, быстрых коней.
И вот, чудесным ранним утром мы с Агзамом едем, несказанно радостные и довольные.
Арба тяжело нагружена. Мешки и ящики с сахаром, с чаем, с ламповыми стеклами, нитками, иголками и тому подобным товаром. Арбакеш наш – немногословный человек, тихий и ласковый. Прикрикнет на лошадь: «Чу!», хлестнет разок плетью и – скуки ради, наверное, – тихонь ко замурлычет про себя какую-то песню.
Подъехали к чайхане, которая прилепилась к берегу канала Зах, бушующего здесь в глубоком яру. Арбакеш натягивает повод, говорит, сходя с лошади:
– Слезайте, мальцы, слезайте!
Мы с Агзамом разом спрыгиваем с арбы.
– Это место называется Гышт-купрюк, – объясняет нам арбакеш. – Здесь мы ненадолго выпряжем коня—. пусть отдохнет животина, поест клеверу.
Возле чайханы много арб, лошадей, ишаков. В чайхане полно народу. Шум, гомон. Кипят два огромных в грязных потеках самовара, нечищенных, наверное, с прошлой осени.
Чайханщик – тощий человек лет пятидесяти – и на минуту не присядет. «Самоварщик, клеверу!», «Самоварщик, быстро – чайник чаю!» – слышится со всех сторон. А он бедняга, бегает из одного конца чайханы в другой? «Сейчас, сейчас!» Перед нами он со стуком ставит ржавый, допотопного вида поднос с двумя черствыми лепешками, чайник с надставленным жестью носиком и две чиненных скобками пиалы.
Мы с Агзамом достаем из сумки мягкие лепешки, которыми снабдили нас на дорогу наши матери, и с наслаждением пьем чай, – для нас это еще одно удовольствие.
– Ух, упарился! – говорит Агзам, обмахиваясь подолом рубахи.
– Припекает солнышко, – степенно, по-взрослому говорю я, взглянув на небо.
Усталый арбакеш, молчком выпив две пиалы чая с куском лепешки, закладывает за губу щепоть насвая.
Лошадь клевер съела, и мы запрягаем ее, отправляемся дальше.
Начинается степь. Изредка виднеются усадьбы русских поселений.
Солнце в самой середине неба. Душно.
– Ну как, жарко? – спрашивает арбакеш, заметив, что мы начинаем проявлять нетерпение. – Держитесь, мальцы! Эти места не зря называют пустынной степью. Видите, трава посохла, – и он широко разводит рукой.
– А мне нравится, я совсем не замечаю жары, – уверяю я арбакеша, – Смотри, смотри, Агзам, горы! Высокие, высокие!.. Люблю горы! Красивые они… – Я запинаюсь от захлестнувших душу радости и восторга.
Порой в чистом, сияющем от солнца небе появится коршун. Прочертит одиндва круга и исчезнет неизвестно где. Иногда почти над самыми нашими головами пронесется стайка каких-то птичек, и в воздухе чудесной музыкой прозвучит хор звонких мелодичных голосов.
А я говорю и говорю не умолкая. То обращаюсь к Агзаму, то к арбакешу. Наконец, спрашиваю:
– Когда же мы приедем в Янги-базар?
– Дорога дальняя, два дня ехать нам, сынок, – говорит арбакеш. Он снимает войлочный колпак, вытирает пот со лба. От усталости, что ли, он обмяк в седле, сидит, изогнувшись набок. – Дорога вся такая вот, тяжелая. Да и сам Янги-базар никчемное место Дивлюсь я, зачем только ваши отцы вызывают вас? Чудно! Кругом степь, пустыня.
В разговор вступает Агзам:
– Напрасно вы так, дядя. Я же знаю, Янги-базар – хорошее, людное место. Я много раз бывал там, видел.
– Э, какое там! Ну степь и степь. Прошел базар, и все затихло, никого не осталось. А базар – в неделю раз. Впрочем, ладно, свет мой, подождем, пуст вот и Мусабай посмотрит.
Однако я в душе одобряю Янги-базар, особенно казахов. Говорю арбакешу:
– Нет-нет-нет! Янги-базар очень хорошее место, я не раз слышал. Там много гор, долин, кумыса сколько хочешь…
– Правильно! – подтверждает Агзам. – Райское место! Я три раза бывал в Янги-базаре, отец возил нас с матерью.
– Помню, помню! – подхватываю я. – Ты одно время долго жил в Янги-базаре.
Разговаривая в таком духе, приезжаем в Дарвишак. На этот раз мы с Агзамом спрыгиваем, не дожидаясь, когда остановится арба. Конь, бедняга, весь мокрый от пота. Я чувствую жалость к нему, поглаживаю морду, треплю шею. Арбакеш спешит выпрячь его из арбы.
Жара стоит нестерпимая. Воздух горит огнем. Кругом голая, выжженная солнцем степь. Только маленькая приземистая мазанка – чайхана, да одно-единственное сухое дерево торчит рядом – и все!
Нас встречает невзрачного вида чайханщик, тощий и вялый. Чайхана еще беднее, чем в Гышт-купрюке. Старая пыльная кошма, выщербленные, испещренные скобками Пиалы, чайники.
– А ну, подавай нам чаю, здорово пить хочется! – говорит арбакеш, устало опускаясь на кошму.
Мы и правда истомились от жажды. Тотчас бежим о Агзамом к колодцу. Старым помятым ведром достаем воду, поочередно пьем большими жадными глотками. Очень помногу пьем, хотя вода здесь солоноватая.
Арбакеш сердится, кричит на чайханщика:
– Пить же хочется, подавай чаю, говорят тебе!
– Сейчас, сейчас. Пусть покипит чуточку, – говорит чайханщик, лениво передвигаясь по чайхане.
На маленьком облысевшем подносе он подает нам две лепешки.
Осанистый, могучего склада старик-казах с белой благообразной бородой, со скучающим видом сидевший в чайхане, неожиданно ударил по струнам домбры. Я встрепенулся, весь превратился в слух – домбру я слышал впервые.
Под аккомпанемент домбры старик, точно жалуясь на невзгоды жизни, неожиданно чистым и звонким голосом затянул песню, протяжную и печальную. Мы все трое молча слушаем игру и песню. Хорошо, с грустью пел старик!
К концу дня, как только спадает жара, мы трогаемся в путь. Вечером у степи есть своя особая прелесть. Приятный живительный ветерок веет. Незаметно одна за другой загораются звезды. Небо – точно огромный купол невиданной красоты!..
Арбакеш тоже повеселел. Не умолкая, напевает что-то тихонько. А где-то далеко-далеко мерцают огни казахских аулов.
– Казахи, они вот так поздно ужинают, – объясняет мне Агзам.
Арбакеш, покачивая головой в такт шагу лошади, поет:
Не розы, а карагачи видал я в жизни, верь!
Открой же путнику, открой, возлюбленная, дверь.
Я двери настежь распахнул, а там сидит луна!
Бровями острию пера подобная она.
Коса до пола, тонок стан. Лозиночка моя.
Я за других гроша не дам, любя одну тебя!
Подхлестнув плеткой коня, арбакеш прикрикнул «Чу!»– и умолк.
– Спойте, дяденька! Спойте еще какую-нибудь песню, – прошу я. – Я очень люблю песни. Погромче спойте.
Арбакеш выпрямляется в седле. Переменив положение, некоторое время едет молча, потом смеется:
– В дальней дороге песня – хороший друг. Вот послушайте, – говорит он и запевает снова:
Я еду с гор, а за спиной колчан да стрелы, милая,
А ты откуда, девушка, веселая, красивая?!
Твоих глазенок озорство – моей души отрада.
Коней отдал бы за тебя! Да нет их – вот досада!
– …Ну как, проголодались, друзья? – внезапно прервав песню, спрашивает арбакеш.
– Проголодались, дядя, но мы потерпим, – разом отвечаем мы с Агзамом.
– Добро, говорит арбакеш. – Примечаю я, станция близко уже. Хорошего, с острой приправой, плова надо бы отведать нам, да денег нет, племяши, – со смехом продолжает он. – Ладно, попытаемся взять в долг. Добрый, жертвой стать за него, арбакешский плов соорудим. Я мастер по части плова. А вот дома, у детишек, жидкий рисовый суп, постная лапша, похлебка с машем и рисовой сечкой да надоедная, будь она неладна, болтушка из муки. Бедняки мы, конечно. И не худо бы каждый день лакомиться пловом, да откуда денег возьмешь…
Едем мы долго. Небо усыпали звезды. Арбакеш, чтоб подбодрить, обманывает нас: «Вот-вот, уже подъезжаем!», «Вот уже приехали!». Ночь прохладная. Мы поеживаемся от холода. Спать хочется, но на арбе мешки, ящики – где тут уснешь?
До остановки мы добираемся уже в полночь. Все кругом спит, только собаки лают, не умолкая.
В чайхане чуть мерцает огонек. Рядом с самоваром чайханщик сидит, клюет носом. Мы с Агзамом в полутьме опускаемся на солому. Задав корма коню, в чайхану входит арбакеш.
– Эй, друг, довольно спать! – кричит он. – Мы проголодались до смерти. Добывай мяса, сала, моркови, луку, я сам в минуту приготовлю плов. Не будем мучить вот этих цыплят, шевелись же, ну!
– Плов? Какой плов?! – все еще не открывая глаз, спросонья говорит чайханщик. Потом с трудом приподнимает веки. – Э, брат! Моркови нет, рису нет, есть немного мяса, да и оно чуть с душком. Ложитесь, настанет утро – плов не убежит от вас.
Арбакеш хмурится, но ничего не отвечает. Устало опускается рядом с нами на солому. Мы так настроились было на плов… Сидим, притихли.
Чайханщик поднимается, минуту недоуменно, будто впервые видит, таращит на нас глаза. Потом нехотя поворачивается, при тусклом свете чирака долго возится в темном углу. Наконец, приносит на грязном подносе полторы черствых лепешки с чайником перестоявшегося теплого чая и опять погружается в дрему.
Арбакеш берет лепешки, ворчит: «Они ж черствые!» Напрягаясь, разламывает их. Ничего не поделаешь, мы наскоро съедаем по куску лепешки и тут же на соломе укладываемся спать.
Два дня поглотав пыль в дороге, мы к вечеру добираемся, наконец, до Янги-базара. Останавливаемся то ли на площади, то ли на улице, широкой и пыльной, с одной стороны переходящей в степь, а с другой ограниченной рядом лавок – обыкновенных каркасных клетушек со стенами из глиняных колобков.
Неожиданно – я даже не заметил, откуда он появился, – к нам подбегает отец. Сняв меня с арбы, он целует меня в одну, потом в другую щеку, а я – крепко обнимаю его за шею.
Агзам убегает домой, к своему отцу.
– Пойдем и мы, сын, – говорит отец. – Ты ведь знаешь Хасана?
– Знаю, он как-то раз заходил к нам.
– Вот мы к нему и пойдем. Он хороший человек.
Мы долго шагаем темными виляющими улочками. Но вот отец толкает низенькую калитку, и мы входим в большой просторный двор.
На террасе, мерцая, горел чирак. Хасана дома не оказалось, нас встретил незнакомый мне человек, высокий и тонкий, как жердь.
– Добро пожаловать, гость! – улыбаясь, ответил он на мое приветствие.
Быстро разостлав на середине двора кошму, а поверх кошмы лоскутное одеяло, он усадил нас с отцом и сказал:
– Для парнишки я сейчас принесу чашку горячей шурпы, он проделал немалый путь. Муки дороги – муки могилы, – и скрылся куда-то.
Небо над головой бескрайнее, звездное. Тишина. Слышен только стрекот кузнечиков да хруст клевера, поедаемого лошадьми где-то в глубине двора.
Возвратился хозяин. Он поставил передо мной чашку шурпы, положил две лепешки.
– Ну, племянник, кроши лепешки и налегай на шурпу. Больше угощать нечем. Жена, дети – в Ташкенте, а мы скитальцы.
– Завтра будет базар. Ешь шурпу и ложись, я разбужу тебя пораньше, хорошо? – говорит отец, глядя на меня с ласковой улыбкой.
– Базар посмотришь, кумысу попьешь, – говорит хозяин. – А верхом на лошади умеешь ездить, племянник? – спрашивает он, кидая под язык щепоть насвая.
– Немного умеет, а теперь вот в степи станет настоящим наездником, – отвечает за меня отец.
– Если конь хороший, ездить не трудно, – говорю я уверенно.
Я торопливо ем шурпу, забираюсь под одеяло и крепко засыпаю.
* * *
На базаре шум, гомон. В воздухе тучи пыли. С равнин и предгорий, из близких и дальних аулов сюда собрались казахи: кто верхом на лошади, кто на верблюде, кто на ишаке, а кто победнее и пешком. Всюду толпы мужчин, редко-редко увидишь женщину. Баи – продавцы баранов, чванливые и важные, объезжают базар верхом.
Я иду по базару. Вдруг из одной ближайшей лавки слышу голос Агзама. Бегу туда, приветствую отца Агзама, здороваюсь с ним за руку. Это полный, могучего склада человек с огромной чалмой на голове, с кустистыми бровями. Скрестив ноги, он важно восседал на толстой ватной подстилке, сложенной в несколько раз. В небольшой лавчонке от пола до потолка – куски ситца.
