Текст книги "Детство"
Автор книги: Айбек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Очень скоро бабушка вернулась вместе с Урин-буви.
– Мусабай, светик мой, что с тобой сталось? – сбросив накинутый на голову халатишко, Урин-буви поправила платок на голове и сейчас же начала засучивать рукава. – А ну, Шаходат-бану, быстро давайте чашку отрубей да четыре комочка соли. Одно дело – заболеть, другое дело – умереть. Ничего страшного, просто сглаз вошел в него. Мусабай, он приглядный у вас.
Старуха усаживается около меня, скрестив по-мужски ноги. Мать приносит из кухни чашку отрубей, но Урин-буви продолжает болтать с бабушкой о всяких пустяках. Это раздражает меня. Я кричу:
– Мама, воды! Ледяной воды! Горю весь…
Урин-буви поворачивается к бабушке:
– Не иначе, как сглаз это, подруженька. Видите, я еще не начала, а он уже мечется.
Внезапно у нее начинается приступ кашля, она долго не может передохнуть. А прокашлявшись, просит мать:
– Какой-нибудь платочек мне, хозяюшка! – и тут же принимается изгонять сглаз: – Не моя это рука, преподобной наставницы моей рука… – Она притворно зевает, кружит у моей головы завернутую в кисейный платок чашку с отрубями. – В голову ли дитятки моего вошел – сгинь, в ласковые ли глазоньки его вошел – сгинь. Сгинь, сгинь, сгинь! Не сгинешь – тебе проклятье, не изгоню – мне проклятье.
Старуха снова и снова притворно зевает. Потом осторожно разворачивает платок.
– Вай, подруженька! И лютый же сглаз поразил нашего мальчонку! Смотри, смотри, как вздулись отруби.
Она опять шепчет что-то про себя, читает какие-то молитвы, заклинания. Кружит чашку с отрубями вокруг моей головы, вокруг груди. Твердит что-то, повторяя свое «сгинь, сгинь». Долго, около часу, колдует надо мной.
Дымя исырыком, положенным на четыре горящих угля в совке, подходит мать.
– Бабушка, вы уж попутно и исырыком окурите его, улыбается она и протягивает совок Урин-буви.
– Хорошо, милая хозяюшка, – говорит Урин-буви и кружит надо мной совок с исырыком, приговаривая нараспев:
Ты гори, гори трава,
Огонек заветный,
Ты спали дотла, трава,
Всякий сглаз секретный!
Несколько раз повторив свои заклинания, она возвращает совок матери:
– Вот, теперь сыночек твой поправится, будто с ним ничего и не было, как конь, будет здоров. Мои покровительницы-пери дали мне знать, что все недуги уже покинули его. А здоровье, говорят, превыше всякого богатства, свет мой.
Мать расстилает перед бабушкой и гостьей скатерть с угощениями, и у них начинается долгая беседа.
Я, закрыв глаза, прислушиваюсь к разговору старух.
– Подруженька, смотри, Мусабая на сон потянуло. А сон приходит, когда уходит болезнь, вот именно! – говорит Урин-буви.
– Да будет по вашему слову, милая! – говорит бабушка, отпивая из пиалы глоток чаю.
Пролежав три-четыре дня, я поднялся.
Я тогда верил в сглаз. И тому, что джины и пери могут принести человеку много зла, – тоже верил. Лишь много лет спустя сознание мое прояснилось, и я избавился от всяких суеверий.
* * *
В полдень, выйдя из школы, мы все бежим на перекресток.
– Чудо! Чудо!
– Диво! Диво!
– Трамвай это, трамваем называется! – говорит один из мальчишек. – Я слышал от больших, он бегает без лошадей!
Густо валит снег. На мне старый ватный халат, на голове истрепанная, замызганная шапка, на ногах ичиги с протертыми задниками и дырявые калоши со стершимися – скользкими подошвами. Усевшись журавлиным рядом по краю тротуара, мы поджидаем трамвая.
Откуда-то прибегает запыхавшийся Тургун. На нем поношенный камзол. Поверх тюбетейки повязан грязный платок – в холод Тургун всегда так прятал уши.
– Вот интересная штука! – говорит он, втискиваясь между Агзамом и мной. – Я до самого Каръягды бегал. Внутри какой-то человек продает ярлыки. Я пристроился было на ступеньке, да ярлычник закатил мне такую затрещину, что я еле ноги унес. А все-таки интересно. Прямо новый дом, сияет весь. А внутри скамейки ряд за рядом. Как припустит, не успеешь оглянуться, а он уже за версту укатил.
Мы слушаем, раскрыв рты.
– А двери есть в нем? – интересуется кто-то.
– Ну да! Есть дверь для входа, есть дверь для выхода. Понимаешь, лошадей нет, а он летит себе, погромыхивает только…
– Чудо! Чудо! – говорит один из мальчишек.
У чайхан, у бакалейных лавок по краю тротуара сидят, опустившись на корточки, помрачневшие, притихшие старики.
– Конец свету настает. Всякие чудеса являются. Все это знаки могущества всевышнего, по его воле, – говорит какой-то старик, теребя жиденькую бороденку.
Неожиданно со стороны Хадры, с грохотом, с беспрерывным звоном подкатывает трамвай. Мы все шумно вскакиваем, окружаем новенький сверкающий вагон. Трамвай внезапно трогается и быстро удаляется, а у Катартерека опять останавливается. Запыхавшиеся, мы гурьбой бежим вслед. Но добежать не успеваем, он снова трогается и катит дальше.
– Ничего, сейчас другой подойдет! – дергает меня за руку озорной, обо всем осведомленный Тургун. – Видал, Мусабай! Целый дом, большой, просторный.
– Чудо! Я слышал сейчас, будто вон по той проволоке какая-то сила течет, правда это, друг? – спрашиваю я, показывая глазами на провод.
– Этого я не знаю, – говорит Тургун, потирая покрасневшие от холода руки, – но бегает он, сам видишь, без всяких лошадей.
Появляется какой-то мусульманин, он старательно очищает трамвайные пути. Понаблюдав за ним, Тургун говорит:
– Если бы меня взяли на работу – я вполне справился бы с этим делом!
– Ступай, ступай отсюда! Нос прежде утри, – обрывает Тургуна рабочий.
– Эх, вот бы прокатиться на этой штуке в свое удовольствие! – мечтательно говорит один из наших товарищей.
Не зная устали, запыхавшиеся, мы носимся от Баланд мечети до Хадры, от Хадры до Катартерека, встречая и провожая каждый трамвай. Бегаем долго и расходимся по домам только в сумерки.
* * *
Пятница, начало июня. Наступила летняя жара. Ребят на нашей улице немного. Агзам и Ахмад поступили учениками к ремесленникам.
Из дома выбежал Тургун в старенькой рубахе, в грязных штанах, а на голове новая тюбетейка.
– Вот, посмотри на вышивку, Мусабай. Это называется «Цветок на лугу», – говорит Тургун, протягивая мне свою тюбетейку.
– Тюбетейка неплохая, – говорю я, поворачивая ее в руках. – Только вышивка не очень умелая, да и сшита тюбетейка нескладно. Смотри, какие закладки между строчками, наверное, из грубой хрустящей бумаги.
– Ну-ну! Ничего ты не понимаешь, – говорит Тургун, – вырывая у меня тюбетейку. – Ее подарила мне тетка. Ты на свою взгляни: допотопная, и нищий не наденет, а ты носишь ее на голове.
Мы в шутку хорохоримся некоторое время, толкаемся, наскакивая друг на друга, как петухи.
– Хватит, друг, довольно! Шутки хороши в меру. Послушай, что я тебе скажу, – говорит Тургун. – На крышах уже трава пожелтела, играть там нельзя. Не лучше ли нам отправиться куда-нибудь, где прохладнее? Возьмем с собой корову дяди. Тетка у меня скупая до смерти, над глотком молока дрожит, а корове лишнего клочка сена не даст. Дядя частенько ругает и колотит свою жену, чтоб наставить на путь, да все без толку. Есть у них одна дочка, и та замарашка. Тетка втайне от дяди продает молоко и собирает деньги – копит для дочки одеяла, сюзане, покрывала, всякую всячину. Не пьет, не ест, только и знает, добро копит…
– Хватит, хватит! – обрываю я Тургуна. – Ты болтлив, как старуха. Пошли! Давай, веди свою корову. Возьмем с собой по лепешке, и довольно. По пути, когда начнутся сады, можно незаметно урюку насшибать.
Завернув в пояс по лепешке, мы идем к дяде Тургуна. Отвязав корову, ведем ее к воротам. Вдруг, откуда ни возьмись, тетка – встала нам поперек дороги, растопырилась, побледнела:
– Вай! Куда это вы, подохнуть вам?
Тургун, краснея от злости, подтолкнул меня:
– Растолкуй ей!.
Я осторожно объясняю:
– Мы попасем ее за городом, накормим так, что у нее живот, как мех, раздуется. Может, и вам яблок, урюка принесем.
– Вай-ей! – всплеснула руками обрадованная тетка. – Удачи вам, в жизни, милые! И правда, сена нет, клевер дорог, голодает коровушка моя. Вы и мешок прихватите с собой, травы нарвете там, жертвой мне стать за вас!
Тетка мигом приносит откуда-то и сует мне в руки большущий домотканый мешок. Тихонько шепчет мне, оглядываясь на Тургуна:
– Этот озорник как бы не загубил корову. Ты сам присмотри за нею, Мусабай. Ради тебя только и отпускаю се, милый…
– Чух-чух! А ну, шагай, животина! – кричит Тургун, подгоняя старую тощую, как палка, куцую корову с ладанками и черными, в белую крапинку, бусами на шее. – Да иди же ты! Эта надоедливая женщина никогда не перестает болтать! – злится Тургун, но говорит, чтоб не слышала тетка.
Мы угоняем корову. Миновав Балянд-мечеть, поднимаемся к Бешагачу. Жарко. Душно. Горячая пыль обжигает ноги. Особенно тяжело бедной корове. Заплетая ногами, бредет она еле-еле.
На Бешагаче, в густой тени могучих талов, много чайных. Под мостом вода ревет, бушует. Длинные ряды мелочных лавчонок в них рис, маш, морковь, лук, сушеный урюк, изюм. Чего только тут нет!
Мы даем корове передышку. Тургун, прогуливаясь около ишаков и лошадей, привязанных у воды, насобирал охапку сена и клевера.
– Хорошо сделал, плут! – похвалил я друга, привязывая корову в сторонке к талу. – Пусть немного полакомится животина, Корова так уморилась, что и на корм взглянуть нет у нее силы, – возьмет губами былинку и жует еле-еле. Мы понуждаем ее, суем к носу пучки клевера. «Му-му! Ешь, ешь, животина! Идти далеко, наедайся».
У нас животы подвело от голода. Я достаю из пояса черствую лепешку и говорю Тургуну:
– Твоя лепешка пусть полежит, потом съедим, – и делю лепешку на две равные части.
Опустившись на корточки на берегу канала, мы отламываем от своих половинок по куску и бросаем в воду выше по течению. Куски размокают, пока доплывают до нас. Мы съедаем их и бросаем в воду еще по куску. Так, поедая лепешку, мы одновременно и развлекаемся: чей кусок быстрее доплывет.
Мы поднимаемся и продолжаем путь.
Корова наша вот-вот свалится. Тургун тащит ее за бечевку, я подгоняю сзади. Начинаются сады. Чем дальше, тем больше садов и огородов по сторонам.
– Корова совсем выбилась из сил, – говорю я Тургуну, пытаясь отвлечь его от мысли добраться до Аскии. – Вон, видишь, ячмень, клевер, картошка кругом. То же, наверное, будет и в Аские. Тут по берегам арыка много аджарыка. А аджарык, он, знаешь, лакомство для коровы!
Тургун неожиданно соглашается:
– До Аскии уже мало осталось, да ладно, пусть корова попасется немного, потом двинемся дальше.
Пустив корову пастись, мы присели отдохнуть. Наперегонки съели оставшуюся лепешку и тихонько пошли вдоль арыка.
– Мусабай! – внезапно останавливаясь, говорит Тургун. – Смотри, слив сколько.
Я взглянул на дерево, обрадовался:
– Вай-буй, сколько родилось! Только у этого дерева, наверное, хозяин есть?
Но нигде никого не видно. Тургун решительно карабкается на дерево, набивает рот, бросает горсть слив на землю.
– Бери, ешь. Чистый сахар! – и лезет еще выше.
Я подбираю с земли брошенные им сливы.
– Очень вкусные. Бросай еще.
– А ты залезай сам, – предлагает Тургун. – Наедимся и за пазуху наберем. Смотри, как я высоко забрался. Кругом никого нет, не бойся.
Я уже больше не раздумываю, проворно карабкаюсь на дерево, встаю на толстую ветку. Набрав горсть слив, хочу сунуть их за пазуху, как вдруг слышу снизу грубый окрик:
– Ах, мерзавцы! А ну, слезайте!
Сердце у меня вздрогнуло и остановилось. Тургун тоже притих. Я скосил глаза: под деревом стоял высокий худощавый человек и сердито смотрел на нас, задрав голову.
Мы нехотя слезли с дерева. Человек схватил нас крепкими, как клещи, руками:
– Откуда вы явились? Из города, что ли?
– Да, из Ташкента. Хотели корову попасти, – не смея поднять глаза, тихо ответил я.
Тургун насупился, сказал со злостью:
– Мы идем в Аскию, к родне. На дерево только-только залезли. Отпустите! – и попытался вырвать руку.
Хозяин дерева громко расхохотался:
– Он уверяет, что только залезли, несчастный! А пазуха-то полна слив!
Тургун одной рукой рванул подол заправленной в штаны рубахи. Взглянув на рассыпавшиеся сливы, сказал с издевкой:
– Тоже богатство, полдесятка слив! И еще ругается из-за этого!
– Ау тебя? – повернувшись ко мне, спрашивает хозяин сливы.
– Нет-нет, дядя! Ей-богу, у меня ничего нет. Вот посмотрите! – Я встряхиваю подол рубахи.
– Из какого квартала вы? – снова спрашивает хозяин.
– А вам какое дело? Пустите! – говорю я, пытаясь вырваться.
– Из квартала Гавкуш, – отвечает за меня Тургун. – Это я во всем виноват.
– Ага! – смеется хозяин. – Значит, из квартала Гавкуш – из квартала воров, где быка украли и зарезали…
Развернувшись, он бьет Тургуна по щеке. Потом замахивается на меня, но я мгновенно приседаю, закрыв руками лицо, и пощечина меня минует.
– Хитер, мошенник! – сердится хозяин. – Вот я сейчас расправлюсь с вами!
В это время рядом остановились два каких-то благообразных старика.
– Пощечину вашу мы издали слышали, – обращаясь к хозяину, говорит один из них, похожий на ученого. – Ну, так за что же вы бьете парнишек?
Когда хозяин дерева коротко рассказал о случившемся, заговорил второй старик.
– Это же просто ребячье озорство. Вы бы разъяснили им, поговорили бы с ними по-хорошему, – строго сказал он хозяину и, повернувшись к нам, продолжал уже ласково: – Дети мои, прежде всего сливам надо дать созреть. После этот человек, сорвав ли, стряхнув ли с дерева, вынесет их на базар, вот тогда вы и сможете купить их на деньги. Таков порядок, мальчики, за все положено платить.
Хозяин разжал свои пальцы-клещи.
– Такие они бессовестные – ни за что не отпустил бы их. Только ради вас, – сказал он старикам.
Поблагодарив в душе стариков, мы бросились бежать. Вслед нам послышался дружный смех.
– По обе стороны дороги везде посевы, и с циновку нет места попасти корову. Давай лучше отправляться домой, чтоб еще не столкнуться с какой-нибудь бедой, – на ходу упрашиваю я Тургуна.
– Твоя правда, друг. Вот и корова забралась в горох, значит, надо бежать отсюда поскорее, – говорит Тургун. – Аския очень подходящее место, да вот не вышло у нас. Смотри, щека у меня огнем горит. У этого болвана железная рука!
Вернувшись на Бешагач, мы опять отдохнули немного. Дальше пошли мимо земляной крепости. Здесь в маленьких низеньких клетушках, кое-как слепленных, жили русские рабочие. У этих хибарок толпились кучки женщин, раздраженных, гневно кричащих что-то. Мы остановились. Я тогда совсем не понимал по-русски. Спрашиваю одного парнишку:
– Что за шум у них, братец?
– Э-э, – говорит паренек, – мастеровые, особенно их жены, недовольны властью. Царя ругают. Говорят, нечем кормиться, мяса давно не видели.
Мы долго стоим здесь, смотрим. Откуда-то появляются полицейские, они угрозами пытаются разогнать женщин, но те не уступают, продолжают выкрикивать ругательства, а иные начинают швырять в полицейских камнями. Подъехал отряд конных миршабов, они с криками набрасываются на толпу. Мы с Тургуном спешим угнать корову.
Претерпев тысячу мучений, мы возвращаемся домой, усталые до смерти. Солнце еще высоко, корова голодная, мешок пустой.
У тетки Тургуна глаза на лоб полезли.
– Вай, помереть мне! – вскричала она. – Что же вы так рано вернулись? А где трава?
– Э-э, весь свет занят посевами, ни травы нет, ни места корову попасти, – говорит Тургун. – И вы тоже, довели корову, что вот-вот ноги протянет. Тысячу раз крикнешь «чух», прежде чем она сделает один шаг.
– А что ж, корова, как корова, – говорит тетка, поглаживая животину по крупу. Потом поворачивается ко мне:
– И ты такой же непутевый, подохнуть тебе! Что вы там делали? Столько времени шлялись и мешок пустым принесли…
Я молча поворачиваюсь и отправляюсь домой.
– Что ж ты так рано? – спрашивает мать и, оглядев меня, начинает упрекать: —Уморился, как собака! И какая тебе нужда шляться, сидел бы в такую жару дома.
Опустившись на край террасы, я рассказываю матери о том, что мы видели в Земляной крепости:
– Жены русских мастеровых взбунтовались. Их разгоняли русские полицейские и миршабы.
– Правда?! – вскричала мать. – Только бы все мирно кончилось. У них, у бедных, тоже положение тяжкое. У всех бедняков жизнь одинаковая.
Мы долго сидим, разговариваем с матерью.
V. Пир для всех
В дни поста я любил вставать на рассвете, хотя соблюдать пост у меня не хватало терпения. Поститься надо было с утра и до вечера, а я уже к обеду, а то и раньше чувствовал голод. Бабушка сердилась, бранилась: «Обжора! Согрешил уже? Хотя бы по три дня – в начале поста, в середине и в конце попостился. Привычка к воздержанию умеряет голод».
– Я еще мал, а у маленьких, я слышал, рот все время должен быть занят, так повелел сам аллах. Вот, когда состарюсь, как вы, тогда и буду соблюдать посты, – возражал я и тем еще больше сердил бабушку.
Мать в эти споры не вмешивалась, но наедине говорила мне: «Ты, сынок, можешь изнурить себя. Пост обязателен для нас, для больших, а ты думай о своих уроках».
Во время поста на Шейхантауре устраивались так называемые ночные базары. Вечером мы, кучка ребят, бежим на Шейхантаур. Здесь горит много лампочек. В чайханах чисто, прохладно. В одной из них с группой музыкантов выступает певец Туйчи-ака. Все сидят тихо, слушают. Повара готовят шашлык, плов, шурпу, торговля у них идет бойко.
Вот мальчишки и джигиты под гармонь катаются на карусели. Здесь тоже давка, каждый, у кого в кошельке есть полтеньги, может получить удовольствие, прокатившись верхом на деревянной лошадке или в кузове «тележки». Но у нас денег нет, и мы довольствуемся тем, что глазеем на карусель со стороны.
Есть и кино, окруженное дощатым забором. Показываются разные трюковые картины. Много ребят бродит по закоулкам «ночного базара», но лишь немногим счастливчикам удается посмотреть картину, забравшись на дерево. Миршабы, если заметят, гонят их.
Неподалеку от кино панорама – небольшая площадка, огороженная пологом с деревянной скамейкой внутри. За пологом орудует какой-то щеголеватый человек с длинными, закрученными усами: через специальную подзорную трубу с двумя окулярами он показывает портреты разных «знаменитостей» и всевозможные картинки – белого царя, его семью, министров, сановников, халифа всех мусульман (турецкого султана), виды Стамбула и прочее, сопровождая приказ громогласными объяснениями. Когда усач умолкает, из-за полога, оживленно переговариваясь, гурьбой выходят зрители, и, если он в это время отлучается за чаем ли, за хлебом, мы тотчас проскальзываем за полог и липнем к окулярам. Но и здесь удовольствие наше длится недолго: возвращается хозяин панорамы и выгоняет нас.
Бакалейщики в своих маленьких лавчонках торгуют до полуночи. Каких только сладостей нет у них! Халва разных сортов, фисташки, миндаль, урюковые зерна, леденцы, парварда, фигурные пряники («хлебцы-лошадки»), петушки. Нам, конечно, это недоступно, для нас даже со стороны поглазеть на все эти богатства большое удовольствие.
Не зная устали, мы бродим по ночному базару, заглядываем во все уголки. А незадолго до полуночи бежим на крышу медресе. Заискиваем перед барабанщиком, который уже стоит у костра, подогревая огромный барабанище: «Дяденька, дайте мне – я подогрею!» «А я дрова в костер буду подкладывать!» Тучный барабанщик, продолжая заниматься своим делом, строго кричит на нас. «Ступайте, ступайте отсюда! Убирайтесь!» Мы отходим в сторонку, присаживаемся на корточки и с нетерпением ждем наступления полуночи. Ровно в двенадцать раздается грохот подогретого барабана: «така-тумбака-банг», сопровождаемый звонкими трелями сурная. Мы слушаем, позабыв обо всем на свете. Бой барабана оповещает о наступлении полуночи. Все мусульмане от малого до старого поднимаются для очередного разговенья. Смотря по достатку, готовят плов, шурпу, шавлю, а те, кто победнее, довольствуется хлебом и чаем.
Послушав барабан, мы отправляемся по домам. Бабушка с матерью каждый раз встречают меня укорами:
– Ты и страха не знаешь, джинов и тех не боишься!
Я оправдываюсь:
– Да я один, что ли, хожу? Я с товарищами.
Как-то вечером я никуда не пошел. Соскучившись один, рано лег в постель. Но часов около десяти, наверное, во двор вбежали взволнованные ребята.
– Вставай, Мусабай! – с ходу закричал Тургун, поблескивая глазами. – Слышал, что случилось? Белый царь в войну вступил! С германом, что ли, – название, чтоб его, трудное такое, – воевать будет. На Шейхантауре разговоров всяких – полно!
Я вскочил с постели:
– Правда?!
– Конечно! Белый царь, он, знаешь, в самом Петербурге живет! – поясняет всегда и обо всем осведомленный Тургун.
– А на Шейхантауре – все до одной лампочки поту – шили. Шуму поднялось! Народ сразу врассыпную, – говорит один из мальчишек.
– Что там такое? – спрашивает со двора мать.
В это время из-за дувала доносится звонкий голос тети Рохат:
– Подружка, слышали? – Стоя на лестнице, она продолжает громким шепотом: – Война, говорят, начинается. Белый царь указ дал. Муж только что прибежал с улицы. Говорит, несколько больших царств вступают в войну…
– Аллах да отвратит от нас лик войны! – печально говорит мать.
Спотыкаясь в темноте, во дворе появляется учительница:
– Несчастье обрушилось на голову парода, слышали, Шаходат-бану?
– Да-да, слышали, – разом отвечают мать и тетя Рохат.
Учительница всходит на террасу, садится у чирака. Обернув вокруг головы один конец платка, другой забрасывает за спину. Говорит:
– Россия – далекая огромная страна. Ни конца ей, ни края нет. Вот, Туркестаном враз овладела. Младший брат мой говорит, что сила царя Николая велика, как у орла, к примеру, и солдатам его будто бы счету нет, как муравьи кишмя-кишат. Но брат говорит, что царь германов, он тоже хитер и коварен. Словом, светопреставление начинается, Шаходат-бану. Пусть сам всевышний сохранит нас, мусульман, пусть он сам будет нам прибежищем и защитой!
– Мусульмане смирные, как овцы, они самые кроткие из всех рабов божьих, – говорит мать.
В разговор вступает из-за дувала тетя Рохат:
– Трудно, ой как трудно будет беднякам! Цены теперь, вот посмотрите, подскочат до самых небес.
Обменявшись новостями, они расстаются – учительница уходит со двора, тетя Рохат слезает с лестницы. Расходятся по домам и мои товарищи. А я еще долго лежу, предаваясь размышлениям.
Приготовив плов, мать велит будить бабушку.
– Бабушка, бабушка, война началась! – тихо шепчу я.
– А? Что он болтает тут? Не накликай лиха! – вздрагивает бабушка.
Я подтверждаю новость. Бабушка сурово хмурит брови:
– Недаром сон у меня был беспокойным, кошмары всякие виделись. Всевышний да смилуется над нами, мусульманами! Николай здорово-таки давил народ, вот ему и наказание. – Она подходит к арыку и шумно плещется, умываясь.
* * *
Баи Туркестана, помещики, кулаки радуются. Вопят: «Его величество белый царь вступил в войну. Мы безусловно одолеем врага, закончим поход победой!» Царская полиция держит жителей Ташкента в еще большей строгости. В народе нарастают беспокойство, тревога.
– Остерегаться надо! – шепотом наставляет дед своих подмастерьев и учеников. – В последнее время полиция рыщет всюду, шпионов-соглядатаев развелось видимо-невидимо. У них есть тысячи всяких способов, хитростью, обманом наведут на разговор, а потом возьмут да и схватят. Никогда не жалуйтесь, что жизнь стала тяжелой, что на голову нашу обрушилось много бед и несчастий. Знаю, жизнь наша стала трудной, очень трудной. Но горе и гнев надо таить в себе. В чайханах, на улице помалкивайте. А если заприметите какого соглядатая, сейчас же вставайте и уходите.
– Э, отец, что суждено, того не минуешь, – говорит пожилой подмастерье.
В доме у нас еще чаще, чем прежде, стали собираться соседки. Раньше говорили о ворах, бродягах, о распутных мужьях. Но с началом войны такие разговоры были забыты. «Матка» этих посиделок, старая учительница, рассказывает все, что слышит от родни, от своего младшего брата..
– Слушайте! Нет конца ужасам. Все государства разделились на две стороны. Всюду начались жестокие сражения, – говорит старуха. – Тяжко, тяжко народу, очень тяжко! Сгинуть им, царям, разве нельзя было всем государствам жить в ладу, в дружбе?! У каждой стороны солдатами хоть пруд пруди. На морях корабли гибнут, тонут. Да, все, что я говорю вам, сущая правда, от младшего брата своего слыхала. Особенно велики коварство и хитрость германа: разные там исполинские пушки у них, всякое уму непостижимое оружие. Словом, всего и не счесть.
У всех только и разговоров, что о войне, и о том, что происходит в Ташкенте.
– Ваш Гаффар, сдохнуть ему, принес откуда-то новость, – говорит тетя Рохат, вскидывая сплошные, наведенные усьмой брови и продолжая заниматься разложенной па коленях вышивкой. – Несколько мужчин пили будто бы в чайхане чай. Один бедняга возьми да и пожалуйся на трудность жизни. А в сторонке, неподалеку от них, сидел какой-то незнакомый человек, с виду простачок будто бы, невзрачный такой, с бельмом на глазу, с коротко подстриженной бородкой. А на самом деле он был шпионом-доносчиком, подслушивал, о чем говорят люди. Вот сидит он, будто ничто его не касается, даже нарочно задремал вроде. А тут вдруг как вскочит. «А ну-ка, идем, говорит. Здорово, говорит, ты нажаловался тут, смуту поднял!»– И тащит того беднягу. Тот рот раскрыл, ничего не понимает, дрожит весь с ног до бороды. Люди вокруг незаметно по одному, по одному начали разбегаться. Тот бедняга умоляет со слезами: «У меня, говорит, детишек много. Я допустил ошибку, простите, господин! Я парикмахер многосемейный, каюсь, простите!» А доносчик, сгореть его могиле, и внимания не обращает, все грозит ему. Тут вступились старики, тоже стали просить: «Сынок, говорят, не обижай несчастного, смилуйся!» А доносчик подлый, кричит будто бы: «Идем, говорит, в полицию!»– и тянет того беднягу за руку. Там же, в чайхане был какой-то джигит. Сидел он молча, опустив голову и не вмешиваясь в разговор, а тут вдруг вскочил со своего места и манит доносчика, мол, отойдем, разговор есть к вам. Отвел его в сторону, что-то начал шептать ему нарочно. А тем временем тот бедняга кинулся в окно и убежал. Доносчик набросился было на людей, мол: это вы, Помогли ему бежать, да так ни с чем и ушел. Ваш Гаффар каждый день мешок всяких слухов приносит. Выйдет на базар с вязанкой веников и пока продаст, целую арбу новостей соберет. А что до цен, то они каждый час скачут – все выше и выше.
– Да, тяжко нам, худо нам, – говорит мать. – Цены и правда до небес подскочили. Сердце у всех горем-заботой до краев переполнилось. Вот доносчики и настораживают уши во все углы.
– У баев, сгинуть им, всегда нож в сале, потому что едят жирно. Перебесились все, щеголяют нарядами, кичатся, нос задирают, – говорит Сара Длинная. Широкое платье на ней все в заплатках, на голове грязная затасканная повязка. – Сгинуть им, строят роскошные дома, подворья, сады, покупают по тридцать-сорок танапов. Как началась война, столько новых богатеев объявилось из тех, какие торгуют мукой, маслом, всякими припасами. Короче: худые времена настали, видно, скоро свету конец…
– Все улемы, подвижники и те за деньгами гонятся, в распутстве погрязли. Вот, на Себзаре есть большой ишан, – вступает в разговор учительница. – Сам святой подвижник будто бы, много мюридов-учеников имеет, а на поверку оказался бабским угодником. Четыре жены у несчастного, одна другой красивее, так он недавно прогнал старшую и женился на пятнадцатилетней девчонке. По обету была отдана ему бедняжка.
– Э-э, – говорит Сара Длинная, – святых подвижников, какие были прежде, совсем не осталось. Рушится белый свет.
Бабушка, копошившаяся во дворе, строго прикрикнула:.
– Довольно, довольно. Улемов, святых подвижников не касайтесь, злословие и смута к хорошему не приведут. Улемы – служители шариата. А вот на баев, на кровопийцу царя пусть обрушит аллах гнев свой!
Соседки на минуту умолкают. А Сара Длинная возражает:
– От жалоб наших стон стоит. Жизнь день ото дня становится труднее. Что ж нам таить свои печали, мы говорим то, что есть.
Но разговор уже не клеится. Соседки расходятся. Близится вечер. Мать идет к очагу и разжигает огон. Поджарив немого луку на масле, затевает постную похлебку из маша и рисовой сечки.
– Опять машхурда? – злюсь я. – Опротивела она уже!
– А что я могу поделать? Если сегодня приготовить плов, потом целую неделю котелок не с чем будет кипятить. Изведет, видно, меня беспечность твоего отца, – тихо говорит мать.
– Зачем клянешь его? – сердито взглянув на мать, говорит бабушка. – Если он скитается, то не ради забавы, а ради заботы о пропитании, тебя, меня, детишек ради. Терпи. Добрая жена, говорят, если дом вода зальет, воду выпьет всю, если камень свалится, камень изгложет.
* * *
Народ в тревоге, волнуется. На базарах, на улицах, в трамвае, – всюду только и разговоров: «Его величество белый царь издал указ мобилизовать на тыловые работы, на рытье окопов джигитов мусульман по всему Туркестанскому краю. Его превосходительство губернатор уже разослал указ по городам всех уездов, по кишлакам и в степь по аулам».
Элликбаши – правитель квартала, и все элликбаши будто бы дали губернатору такое обещание: «Это указ его величества белого царя, значит, наш долг – повиноваться.
Раз его величество белый царь повелел, мы дадим джигитов на тыловые работы. Сами выберем сильнейших и лучших!» Жители города волновались, высказывали недовольство: «Сынков баев, купцов, кулаков, конечно, нет в списках!»– говорили они.
В нашем квартале Гавкуш тоже смута, скандал. Все в один голос заявляют: «Элликбаши почтенный! В списки в первую очередь пишите сынков баев, купцов. Они всюду были впереди, вот и теперь пусть идут первыми, а мы посмотрим».
Кичливый элликбаши нашего квартала в своей щегольски намотанной чалме, в длинном чесучевом камзоле с толстой цепочкой от серебряных часов через всю грудь, – кричит, тараща свои острые, как колючки, глаза:
– Люди, расходитесь! Отправляйтесь по своим делам.
Все совершается по воле аллаха. Баи, купцы наша гордость, наша слава, глупые!
– Прибегайте к аллаху, молитесь ему, и он поможет вам во всех ваших затруднениях! – улещает народ кто-то из богачей.
Народ, возмущенный и озабоченный, расходится с тревогой в сердце. Баи квартала, элликбаши, имам и прочие шепчутся между собой, держат совет. Все они заодно, все тянут в одну сторону.
Однажды вечером, как всегда, неожиданно, возвратился из степи отец. Мать, проворно расстилая для него одеяло и подсовывая ему за спину подушку, спрашивает:
– У казахов тихо или там тоже беспорядок?
– Э-э, что спрашиваешь! Всюду смута, схватки, драка… Как здесь, родственники, близкие, все ли благополучны? Я из-за этого и поторопился приехать. Очень тревожно стало в степи.
– Здесь все на волоске держатся, – вздыхает мать..
