Текст книги "Ветер в черном (СИ)"

Автор книги: Average Gnoll

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Да, я гилантиец, – ответил он, решив, что если признание в этом умилостивило человека из тени, то его принадлежность действительно важна, даже если сам Дальвехир – кэанец.

– Молодой темный… – сказал Дальвехир самому себе; его серые глаза на мгновение полнились какой-то мыслью. Внезапно он закашлялся в ладонь; затем быстро спрятал руку, но Хейзан успел увидеть у него на пальцах темно-красное. – Что ж, Хейзан, наш тайный союзник, прошу изложить тебя без капли лжи: почему ты был вынужден сохранять свою причастность в тайне?

Он мне не верит, осознал Хейзан. Он понимал позицию Дальвехира: самому бы себе не поверил. Но положение было настолько интересным, что Хейзан сгорал от любопытства и ни за что бы уже не признался, что произошла какая-то ошибка.

– Вы что, кертиарианин – людей во лжи обвинять? – спросил он с вызовом (лучшая защита – нападение) и не замедлил продолжить, чтобы не казалось, будто он увиливает: – Я не хочу иметь дело с северянами, они слишком угрюмы и бесстрастны, – он попытался сложить руки на груди для пущей выразительности утверждения, но боль снова разодрала плечо, так что он только выругался.

– В отличие от вас, дорогой Хейзан? – спросил Дальвехир, не выказав ни частички доверия. – Может статься, это вы искали неприятностей и за то поплатились?

– Спросите вашего убийцу, – отозвался Хейзан.

– Спрошу. – Дальвехир поддернул воротник. – Если северяне и впрямь такие, то что тебе за интерес до нашего дела?

– Меня волнует судьба империи, – ляпнул Хейзан первое, что пришло в голову.

– Почему? – Дальвехир уподобился коршуну.

Хейзан лихорадочно придумывал, что сказать. Давай сочинять, неожиданно всплыло в голове.

– Моя… вселенская любовь живет здесь.

– И как же светляки повлияют на нее? – Дальвехир настолько не верил Хейзану, что, сам того не заметив, выбросил на свет белый очередную подсказку. Светляки? Кэанцы замешаны здесь сильнее, чем Хейзан полагал до этого.

– Они повлияют на меня, когда я перееду в Хефсбор, чтобы быть с нею рядом. Да, я много знаю о политике на Севере, – высказал он догадку. Даже если политика здесь рядом не стояла, всегда можно списать на метафору.

Но догадка выгорела. Дальвехир, казалось, сменил гнев на милость.

– Это тот еще водоворот – безжалостный и жестокосердный, – кивнул он в чем-то даже почтительно.

И не из воды, добавил Хейзан про себя.

– Поэтому, Дальвехир, я нужен твоим людям.

– Возможно, – засомневался он – и вновь закашлялся. – Но с того момента, как ты обнаружил себя, тебе придется работать с нами.

– Разумеется, ведь он знает, что я пытался убить его, хоть и не видел меня в лицо… если это важно, – продолжил Хейзан игру.

Дальвехир помрачнел снова – на сей раз это была холодная северная ярость.

– Альдом жив? Конечно, это важно, Хейзан. Ведь это твое появление на сцене помешало плану исполниться, так?

– Мое, – произнес Хейзан, с достоинством выдержав разъяренный серый взгляд. – Поэтому я здесь – я готов присоединиться к вашей борьбе против светляков ради блага империи.

На миг он испугался, что, собрав воедино все детали, которые выяснил в течение разговора, в одну реплику, тем самым выгнал на поверхность какую-нибудь неточность, но затем услышал щелчок идеально прилаженного последнего кусочка в марпской игре в “пазлы”.

– Это означает, что теперь ты служишь императрице Хойд, а не своей возлюбленной… как ее зовут?

– Рохелин.

– Рохелин… звучит как-то знакомо. – Дальвехир погрузился в раздумья. – Потом непременно вспомню. Ты ведь понимаешь, что делаешь?

Хейзан с трудом удержался от того, чтобы пожать плечами.

– Я сюда явился, чтобы убить Альдома. Так что понимаю, – солгал он.

– Прошу, не напоминай мне о том, что наши задумки пошли прахом из-за тебя, – потребовал Дальвехир. – Или я попрошу убийц, чтобы они проткнули тебе второе плечо.

Хейзан вдруг вспомнил его задумчивость при словах о “молодом темном” и почувствовал в себе решительную наглость.

– Не попросишь, я вам нужен. А еще я левша.

Дальвехир посмотрел на него в смешанных чувствах.

– Тебе повезло, – проронил он наконец, даже не подозревая, насколько прав. – А теперь бегом к лекарю. Жгут нельзя держать долго.

На ее стороне были облака, и что-то нещадно уверяло ее в том, что она не должна на них смотреть; что-то нежное, но подобное камню. Был ли это монолитный камень, из которого состояли развалины Старого Города, или камень, брошенный в окно соседским мальчишкой, она не могла различить. В детстве она чаще играла с мальчишками. В детстве…

Кто-то прорывался через бескрайние леса; другая она. Иначе, чем раньше… или нет? Меняется ли внешнее событие вместе с его участником? В ее снах все люди выглядели одинаково. Или это реальность?

Только имена разделяют нас. В реальности ее снов у людей не было имен.

Облака опустились в лес и обратились туманом; у нее больше не было возможности не смотреть. Молочно-белая пелена трансформировалась в нечто… изломанное. Потонувшее в крови. Она услышала крик – не крик этого существа, – и тот обратил ее крошечное сердце в лед. Лед Меена. Колоссальные громады, которых звали старшими чертями мечтательные обитатели этой необычной северной страны… откуда ей это известно, если побывала она там всего однажды – о, непростительное упущение?

Крик оборвался, и существо пошевелило изувеченными конечностями.

Оно живое?

Быть того не может.

Облака возвратились, и теперь она видела, как по ним бежит босоногая женщина. Каждый ее шаг оставлял по отпечатку, а отпечатки складывались в след, ведущий в никуда…

Никуда было цвета сирени.

Чужеродный звук заставил Рохелин вынырнуть со дна сновидения. Она подняла голову и обнаружила, что уснула прямо за столом, а звук, разбудивший ее, оказался настойчивым стуком в дверь. Потирая затекший лоб, Рохелин поднялась и направилась в переднюю.

Это возвратился Хейзан – и вломился он, не дав ей даже словечка вымолвить, не говоря уже о том, чтобы пустить его внутрь. Его правое плечо было замотано льняным бинтом, так, что сливалось с рубахой, и он, на беглый взгляд, тщательно пытался не двигать рукой почем зря. Живой… мысль неожиданно возродила что-то в памяти – что-то, объяснить чего она не могла, но коснулась висков, как при боли. Это вновь ее дар сновидицы или просто наваждение?

– Ты в порядке? – спросил Хейзан.

– А ты? – ответила она вопросом на вопрос.

– Чувствую себя паршивее, чем когда-либо, – проговорил Хейзан, направившись в кухню – снова без ее дозволения. – Однако… постой, ты пила?

Рохелин посмотрела на бутылку, которая, услужливо подсказала память, была наполовину пуста – что, по счастью, скрывало черное стекло, из которого ее выдули.

– Совсем немного.

Хейзан взглянул на нее с подозрением, но ничего не сказал, а просто сел за стол.

– Тебя это, должно быть, удивит, – заново начал он прерванную мысль, – но я каким-то образом угодил в сердце северной политики. И у меня есть новый план.

Рохелин вскинула бровь:

– Опять? Предыдущий был… – Она не закончила фразу – терпеть такого не могла, но не хотела сотрясать воздух ругательством.

– Да знаю я, знаю, – заверил ее Хейзан, жестикулируя только левой рукой. – Этот план не лучше, предупреждаю тебя сразу.

– Предупреждаешь меня? – Рохелин пожала плечами. – Я ухожу. Ты видел, другие маги в состоянии. – Теперь она не договорила осознанно.

Хейзан явно не удивился, но спросил вполне искренне:

– Ты сбегаешь? После того, что мы вместе пережили?

– Не изображай юнца. Все это было для тебя, но не меня.

Золотистые глаза Хейзана блеснули, и Рохелин поняла, что серьезно его задела.

– Я не изображаю юнца, – произнес он с расстановкой. – И я не буду обвинять тебя в том, что ты девица несносная, не дождешься. Просто выслушай меня.

– Хейзан, я не могу, – грустно проронила Рохелин.

Хейзан сложил пальцы в замок и опер на них подбородок.

– Расскажи.

Рохелин не могла выдержать его проницательный взгляд – немедля почувствовала, что все уже выложила, и не от нее зависит, как и когда оно прозвучит вслух. “Я режу, я вижу, я помню, я знаю,” – зазвенела у нее в голове песенка из детства.

– Я должна странствовать. Засим все.

Хейзан испустил тяжкий вздох.

– Краткость – сестра талантища.

Теперь Рохелин ощутила, что задели ее.

– Я умею говорить длинными предложениями, но это… чувство слишком трудно объяснить, особенно сейчас. Я здесь уже две недели. Для меня это нестерпимо.

– Рохелин, милая, я понимаю – клянусь, – произнес Хейзан сочувственно. – Но мой план не сработает без тебя. К тому же, я уже рассказал Дальвехиру о твоем существовании в роли моей северной любимой…

– Чего?

– …успокойся, это часть плана!

– Я-то спокойна, – отрезала Рохелин. – А ты скудоумен.

– Я импровизировал как мог, – оправдался Хейзан. – Слушай меня внимательно. Они, похоже, противостоят группе кэанцев под названием “светляки”, которые пытаются раскачать лодку. В смысле, расшатать основы, на которых зиждется империя. Я притворился их тайным союзником, который, как и они, пытался убить Альдома – так зовут того жирдяя, и у меня на примете идея, что он хотел сбежать из империи к чертям. Доказательств пока нет, но Дальвехир завтра организовывает встречу, где представит меня и, если ты согласишься, тебя своим соучастникам.

– Любопытно, – призадумалась Рохелин, несмотря на весь сумбур изложения. – Когда будет план?

– План в том, чтобы нам поручили миссию за пределами империи, так что мы воспользуемся порталом – как это называют? – официально и исчезнем, как туман поутру, – уверенно рассказал Хейзан.

Последние его слова вновь тронули что-то в подсознании Рохелин, но она отмахнулась от них как от мух – сейчас были дела поважнее.

– Это может затянуться, – резонно предположила она.

– Не затянется, я сделаю все, что в моих силах – мне и самому неохота торчать здесь столетиями. – Хейзан притупил взор, сосредоточившись на чем-то внутреннем – не огне ли? – Я чувствую, что чем дольше мы задерживаемся, тем сильнее становится… назовем-таки это проклятием ради твоей возлюбленной краткости.

Рохелин тоже что-то почувствовала – тревогу, которая медленно, но верно ощеривала шипы, загоняя их глубже в ментальную плоть. Но она же не гилантийка?.. Ощущение полностью игнорировало этот факт, разрастаясь, как могло разрастись и проклятие, а за долгие годы своего сюрреалистичного странствия Рохелин научилась доверять интуиции.

– Я в деле.

Ее не волновало, что Хейзан подумает о ней и ее выборе; она лишь жаждала не запаниковать – сколько еще рассветов это займет?

– Спасибо, – поблагодарил он; облегчение отразилось на изменчивом лице. – Этим вечером я отправляюсь в “Виверний хвост” собирать политические слухи.

– Хорошо. – Она запустила руку в складки своей юбки – надо бы заштопать – и вытащила что-то небольшое и сияющее на дневном солнце. – Возьми с собой, – она положила вещицу Хейзану в ладонь и накрыла пальцами.

– Что это? – спросил маг.

– Ключи от моих дверей.

========== Часть 2: Рана | Куплет первый ==========

Парадокс – когда Эолас устроил пожар в доме Мричумтуиваи, его внутренний огонь смолчал, но когда тушил то, что натворил, пламя в его сознании взметнулось к небу, точно огненная радуга.

Народ Фикесаллерамника разглядывал Эоласа-избавителя так, словно стал свидетелем чего-то потрясающего. Магия в Руде находилась в зачаточном состоянии: они только начали изучать Кэану, и вожди держали в клане по одному магу, не более. В Фикесаллерамнике им был Парлитоу (по меркам людей снега имя столь же короткое, как Эд), на некоторое время отлучившийся, и Эолас не ждал, что тот вернется вскорости.

Зима неожиданно объяла четвертое измерение; зима, которую из всех времен года он ненавидел сильнее всего, что делало его пребывание в Фикесаллерамнике еще более мрачным. Выхода нет – только ждать, когда придет весна. О, вместо рассказа, вдохновение для которого он искал в Руде, он напишет целую сагу о зиме!

Последние языки пламени исчезли под руками Эоласа, оставив только струйки дыма, которые поднялись к темному небу, полному незнакомых звезд. Снаружи огонь почти не затронул дом, а вот над внутренней обстановкой завтра придется постараться, чтобы восстановить ее хотя бы минимально.

– Мне очень жаль, Эолас, что я позволил себе срываться, – тихо сказал Мричумтуивая. – Ты все еще высокий гость Фикесаллерамника.

Внезапно Мундеримиого, ростом выделявшийся среди остальных людей, начал аплодировать, и другие мужчины и женщины последовали его примеру. Эолас стоял перед лицом этого безумия заледеневший, точно статуя – не от изумления, от отвращения.

– Писец! – скандировали они. – Тройное “ура” нашему писцу в песце!

Эолас с трудом отклеил взор от толпы и завернул за угол, откуда его нельзя было увидеть. Мричумтуивая увязался за ним.

– Я думал, ты любишь получать заслуженную награду, – недоуменно произнес он.

– И это вы зовете наградой? – обронил Эолас, не глядя на вождя. – Это насмешка. Я знаю, о чем их мысли, Мричумтуивая. Они думают, я проделал это потому, что я это я и могу разбрасываться магией направо и налево.

– Тебе, Эолас, надо быть более терпимым, – дал совет Мричумтуивая, а Эолас дал ему мысленную пощечину. – Мои люди слегка… недалекие.

– Недалекие люди всегда рассуждают так, словно ожидают, что на них свалятся с небес превеликое счастье, царство справедливости, трупы заклятых врагов и грудастая девственница впридачу. Ничто не приходит ниоткуда. Магия не срывается сама собой с наших рук, не самозарождается в глубине средоточий, а черпается из Сущностей. Следы, которые она оставляет в этом мире, изменяют его внешне и внутренне, но не создают нечто новое. Энергия переходит в энергию. Трудно представить, сколько чистой магии было выброшено в эту вселенную – и осталось незамеченным только потому, что без средоточий и мага она совершенно беспомощна, как брошенный в реку новорожденный волчонок.

– Так что есть магия? – осторожно спросил Мричумтуивая. Эолас пренебрег говорить ему про энергию изменения.

– Это власть, но не та опьяняющая власть, который обладаете вы, Мричумтуивая. Это разумная власть. Или, если слегка переиграть словами – власть разума.

– Но если магия есть власть, почему маги еще не подчинили себе Просторы, в таком случае?

Эолас позволил себе змееподобную улыбку тонких губ:

– Кэанцы подчинили себе Цепь. А кертиарианам и гилантийцам нет нужны в этом.

– Кэ-ан-си, кер-ти-и-ри… ри… – забурчал Мричумтуивая. – Почему не называть их светлые, сумрачные и темные маги?

Эолас хотел отметить неоспоримую простоту имен и названий людей снега, когда услышал чей-то топот. В ту же минуту он осознал, что далекая толпа снова подняла шум, теперь о чем-то другом.

Из темноты появился молодой солдат. Эолас узнал его: один из охранников, приставленных к пленнику-вастаку.

– Ваше благородие, – стражник остановился и преклонил колено, словно бы формальность могла загладить его вину.

– Что произойти? – сурово произнес Мричумтуивая, даже не назвав солдата по имени.

– Пленник… исчез, ваше благородие, – пробормотал стражник.

– Каким образом?

Иногда Эоласу казалось, что вождь Фикесаллерамника находится в жизни именно на том месте, на котором должен находиться – но лишь иногда.

– Нас пожар отвлек. Э-это все Барбесиоль, не я! – начал он перекладывать вину. Эолас практически видел двух юнцов, пререкающихся, как долго продержится под натиском огня установленный на крыше алтарь трех идолов. – Он…

– Не оправдывайся, – отрезал Мричумтуивая. – Барбесиоль, не Барбесиоль, пленника упустили вы оба, и вы оба наказаны так, как Клятвенник гласит нам наказывать стражников, что покинуть свой пост. Три часа в лесной глуши без оружия. Вернетесь раньше – вам будет смерть.

– Еще одно слово, ваше великодушие, только одно, – робко прибавил нерадивый охранник. – Путы, которыми мы его связали, кто-то разрезал.

– Эолас, – обратился Мричумтуивая, – скажи, пожалуйста, что он лжет и освободил пленника сам.

– Стражник говорит правду, – сообщил Эолас, проверив поверхностные мысли того. Писатель не сказал Мричумтуивае, что только один человек в Фикесаллерамнике способен на такое, и отчаянно надеялся, что дело заключалось во вторжении извне.

Вернувшись к позорному столбу, они действительно застали его пустым; вокруг валялись обрезки веревок. Мричумтуивая кое-как утихомирил толпу и обвел ее рукой:

– Кем бы ты ни быть, тебе лучше признаться добровольно.

Несколько сердцебиений длилась тяжелая тишина; затем кто-то сделал шаг вперед, опустив светловолосую голову – высокий, но худой юноша лет шестнадцати.

– Это был я, Мричумтуивая, – произнес он виновато. Эолас втайне не сдержал вздоха; Леднио, как он и думал.

– Юный Ледниорарри, – строго выговорил Мричумтуивая. – К счастью, ты признался. Как гласит Клятвенник в отношении предателей…

– Мричумтуивая, на минутку, – прервал его Эолас и отвел вождя в сторонку. – Мы не можем ничего сделать с мальчиком, пока Парлитоу не вернется. Он будет крайне недоволен, когда узнает, что его ученика, на обучение которого он потратил долгие годы, казнили без его прямого уведомления.

Мричумтуивая отмахнулся:

– Парлитоу найдет себе другой ученик.

Насколько же бездарно этот так называемый вождь распоряжается своими людьми – или, как сказал бы он сам, персоналом.

– Ледниорарри один из четырех – только подумай, Мричумтуивая, всего четырех! – грамотных людей в Фикесаллерамнике. Ты не можешь разбрасываться потенциальными просветителями. Позволь мне поговорить с Леднио.

Мричумтуивая умудренно кивнул и вернулся на растерзание толпе.

– Так как юный Ледниорарри есть собственность Парлитоу, мы дождемся возвращения нашего мага и тогда все порешаем. С этого дня Ледниорарри арестован и не может покидать пределы Фикесаллерамника.

Под рев толпы Леднио пересек площадь; Эолас жестом указал ему спрятаться в тени. Пока Мричумтуивая перекрикивал народ и уговаривал их наконец-таки вернуться назад в свои дома и постели, Эолас потащил Леднио за собой в полном молчании.

Дом, где остановился Эолас, находился на окраине Фикесаллерамника, возле снежной пустоши, где были собраны проткнутые пиками безглазые головы мертвых преступников – что за милейшее зрелище, когда выходишь утром погулять и смотришь на падающий снег и пустые черные глазницы! Внутри дома царил постоянный полумрак, единственными источниками света были очаг и несколько свечей из жира зубра. Эолас также смазывал этим жиром руки, которые из-за холода у него растрескались до мяса, так что он постоянно прятал их в карманы, покрытые шерстью изнутри.

– Во имя каких проклятых богов ты это сделал, Леднио? – поинтересовался Эолас без единого намека на эмоции.

– Он… умолял меня, – склонил голову Леднио. – Гиндюльгалю учил меня милосердию.

– Гиндюльгалю – двуличный старый лгун, который метит на место Мричумтуиваи. Я одобряю все из перечисленного, кроме жажды власти. Как лекарь, он уже обладает властью куда большей, нежели вождь, но его узколобость долгие годы не дает ему этого разглядеть.

– Я не ищу власти, – сказал Леднио. – Я просто хочу заниматься своим делом.

– Поэтому ты мог бы заручиться поддержкой Мундеримиого, однако не заручишься, потому что хочешь не строгать из дерева, а рисовать крючочки на пергаменте.

– Мундеримиого добрый.

Вот так. Эолас никогда не планировал взять себе ученика, но Леднио был слишком умным для этой кучки простолюдинов, окруженных мрачными стенами Фикесаллерамника, и всей душой жаждал стать не обыкновенным писцом, а писателем. Но не только умным он и был – еще и мягкосердечным, и Эолас расценивал это как значительную проблему.

– Послушай меня, Леднио, и послушай внимательно. Я спас тебе жизнь, и в моей власти отобрать ее в любой момент, в который я захочу. Ты понял меня?

Эолас мысленно улыбнулся, увидев в глазах юнца страх.

– Я понял, господин Эолас, – кивнул Ледниорарри.

– Теперь ты работаешь на меня. Следишь за моими записями, стираешь мою одежду, ассистируешь мне, если я попрошу, идешь со мной на прогулку, если я пожелаю. Еще раз. Если я нахожу твое служение малоэффективным или ты совершаешь ошибки, я говорю об этом Мричумтуивае, и ты отправляшься на эшафот. Ты понял меня?

– Я понял, господин Эолас, – повторил Леднио.

– Я не чудовище, поэтому в качестве моей благодарности ты получишь мой писательский опыт, советы и даже возможность показать мне свою рукопись.

Это явно раззадорило молодого писца, и он думать забыл о страхе смерти.

– Когда начинаем? – спросил Леднио деловито.

– Сейчас. Пожалуйста, рассортируй эти свитки по алфавиту и приготовь мне постель.

– Будет сделано, господин. Что сделать первым?

Эолас мысленно возвел глаза к небу.

– Одновременно, Леднио.

Следующий день был из тех, которые Эолас называл “день украденного солнца” – невзирая на чистое небо без признаков небесных явлений, затмение нисходило на его голову. Когда-то давно, еще в юности нарушенное сознание периодически отзывалось адскими мигренями, продолжавшимися долгие часы. Исправить содеянное или утихомирить боль было никак нельзя, оставалось только выть и иногда подзывать Леднио с тазом.

Эоласу постоянно казалось, словно при лихорадке, что по стенам шагают полчища людей без лиц, без имен, без теней, и в серой высокой траве они ищут что-то невероятно важное, подступающее к самым кончикам пальцев, но в последний миг исчезающее бесследно. Раскаленная добела струна внутри сознания шарила огненным прутом по всем эмоциональным пещеркам и норкам, по каждому приобретенному и нативному знанию, по всем мыслям, что когда-либо посещали светлую голову Эоласа. Тошнота изматывала, но от рвоты становилось только хуже – как будто окаменевшие яйца динозавров разбивали о темя. Время то ли текло медленнее, чем вода под лежачий камень, то ли каким-то образом обходило стороной Эоласову боль, оставляя его наедине с раздираемой вечностью.

К вечеру оказалось, что Время все-таки существует для Эоласа, потому что боль начала размеренными виражами стихать; он даже сумел заснуть. Разбудил его яркий свет на потолке комнаты… слишком яркий свет хрустальной люстры.

– Ты наконец очнулся, Элиас, – надменно произнесла мать – строгая дворянская женщина с белыми подвязками. – Третья мигрень за последние полмесяца…

– Я проклинаю эту погоду, – со слабой улыбкой на губах отозвался сын. – К тому же, недавнее затмение…

– …не имеет никакого отношения к твоим болям, – отрезала мать, что было ложью, потому что именно в минувшее затмение Элиас оступился в процессе изучения собственного сознания. – Я обыскала твою комнату, Элиас. Я знаю, что ты не потрудишься объяснить, откуда у тебя эти книги, и я не стану их у тебя отбирать, поскольку ты уже достаточно великовозрастен, но лишь скажи мне – почему, почему ты не можешь быть достойным наследником?

– Может, потому что вы меня усыновили? – ядовито произнес Элиас, приподнявшись на локтях.

– Лежи, лежи, – бросилась к нему мать с внезапной нежностью, но порыв длился недолго. – Мы выбрали тебя, Элиас. В противном случае ты стал бы никем.

– Он к этому, похоже, и стремится, – раздался голос от двери. В проеме показался высокий мужчина с густыми усами и военной выправкой. – Ты слишком добра к нему, Аннетт. Что будет с этой семьей завтра, если сегодня ты позволила нашему сыну изучать темную магию?

– А кто пропадает на охоте днями и ночами? – выкрикнула Аннетт, злобно подобрав юбки. – Кто подзуживает этого же сына играть в карты со сверстниками?

– Но он же их обыгрывает! – изумился отец. – Пусть приносит хоть какие-то деньги в семью…

Семейная дрязга потонула в очередной волне боли, и Элиас откинулся на подушку с никем не замеченным стоном.

– Господин Эолас! – услышал он сквозь сон привычное уже долгие годы имя. – Господин Эолас?

– Леднио, зачем ты меня будишь? – угрюмо произнес Эолас, не разлепляя глаз.

– Так вы сами попросили! – отозвался Леднио с почти детской непринужденностью. – Четверть часа назад. Сказали, что вам нужно на воздух.

Эолас приоткрыл глаза и с неимоверным облегчением обнаружил, что этот простой жест не отзывается кровавым месивом внутри его головы.

– Какое счастье, – еле слышно выдохнул он, присаживаясь в кровати. Оглядевшись – неужели шея не передвигает пыточный механизм в затылке? – Эолас увидел по правую руку явно обеспокоенного Леднио, а по левую – таз с зеленоватой жижей на дне.

– Так, Леднио, почему я вынужден лицезреть свою блевотину? Убрать.

Пока новоиспеченный слуга возился с тазом, Эолас умылся и переоделся в чистое исподнее и шерстяную основу. Сверху он надел теплый плащ с песцовым воротником и вышел на улицу.

День понемногу клонился к закату, в то время как началась у Эоласа мигрень задолго до наступления утра. Он вдыхал полной грудью морозный воздух, пока туман окончательно не развеялся, и только тогда обратил внимание – на снежном поле с пиками появилась новая безглазая голова.

– Леднио! – позвал Эолас ученика писца. – Насколько я вижу, это не тебя казнили, так кого?

– Никого не казнили. Это вчерашний пленник, – объяснил Леднио, переминаясь с ноги на ногу по хрусткому снегу. – Его нашли замерзшим насмерть на Восточной грани сегодня утром.

– Вот что значит милосердие, Леднио, – не скрывая улыбки, произнес Эолас. – Кому от него стало лучше? Тебе? Ему? – кивнул он на синюю как лед голову.

– Миру, – еле слышно пробормотал юноша и скрылся в доме.

Эолас проводил его скупым взглядом из-под бледных бровей. Нет, с этим совершенно невозможно работать – как и с его текстами, скорее всего.

– Что я могу сказать по первому свитку – это никуда не годится, Леднио, – покачал головой Эолас, отбрасывая в сторону длинную, густо исписанную полосу бумаги. – Тратить больше трех предложений на описание одного только снега – невероятная расточительность.

– Я люблю раскрывать подробности, – возразил Леднио, и Эолас с сожалением узнал этот блеск в глазах, переходящий в досаду на языке – уверенность молодого художника в том, что его картина написана не просто идеально, так еще и новаторски.

– “Раскрыть подробности” значит рассказать о том, почему снежный покров так важен, а не сколькими оттенками он переливается.

– А вторую часть посмотрите? – попросил Леднио, пропустив мимо ушей разъяснение Эоласа. – То есть, она вторая по хронологии, а на самом деле…

– Нет, – отрезал Эолас и поднялся на ноги; от невероятной духоты текстов Леднио его снова замутило, и писатель был вынужден вернуться на свежий воздух. Сугробы в половину его роста лучились фиолетовыми искрами в дугообразной тени, отброшенной факелом на двери. Краем уха Эолас услышал скрип входной двери и решил, раз Леднио никак не отстает, немного нагрузить его незаурядный, но потерянный ум себялюбивым пафосом.

– Скажи мне, Леднио, – произнес Эолас, сложив руки за спиной, – когда творение можно назвать безупречным?

– Никогда, – уверенно отозвался Леднио. – Всегда есть к чему стремиться.

– Ты несколько ошибся в формулировке: всегда есть что поменять, – нарочито беззлобно поправил его Эолас. – Так знаешь, что станет безупречным творением? – Обернувшись, он свел вместе кончики пальцев, глядя в точку на вершине этого метафорического горного перевала. – Ничто. Ничто, заключающее в себе все.

Леднио посмотрел на своего временного учителя, недоуменно наклонив голову. Раздумия Эоласа прервал сильный порыв ветра, так что одна из голов свалилась и весело покатилась по снегу. Было в этом что-то зловещее, но не такое, как у светящихся черепов или стай летучих мышей – ощущение взывало не к страху, а полумистическому сочувствию неправильности.

– Я стремлюсь, Леднио, сказать как можно больше и как можно меньше одновременно. Никакого священного дара и никаких ниспосланий свыше – только опыт, лишенный начала и конца. Всю свою жизнь я изучал, изучаю и продолжу изучать, пока не умру, как устроены переплетения слов, имеющие странное и блаженное свойство ударять, будто обухом по голове, и вскрывать чужие жилы.

Леднио раскрыл было рот, чтобы ответить, но Эолас вознамерился идти до конца:

– Да, я знаю – просыпается некая ирония, когда я говорю об этом столь длинно. Но обвинять меня в самопротиворечии может лишь тот, кто не понимает разницы целей – не только моих, но и своих собственных.

Юноша наконец обрел дар речи:

– В чем ваша цель? Зачем вы создаете?..

– Ты надеешься, будто я признаюсь?

Эолас прищурился, гадая, ощутил ли Леднио, как в пяти словах и мягком произнесении их воплотилось больше, чем в половине Клятвенника.

Люди.

От одного слова Эоласа начинало мутить. Обитатели Руды были прирожденные палачи, но они не знали, что среди них притаился пыточных дел мастер. Как не знали жители Эстерраса, не считая его проклятой сестры. Как не знали живые, трепещущие, так и ждущие, чтобы на них поставили раскаленное клеймо, души Просторов.

Когда-то давно, еще будучи Элиасом, он со скуки – так он думал – перешел грань дозволенного и больше уже не останавливался. Единственный патрон в барабане пистолета, который миновал его, но размозжил голову его другу – а Эолас только рассмеялся и потребовал еще вина. Пущенные по кругу служанки, просто девушки с улицы, однажды – малолетняя дочь отцовского знакомого; за нее потом влетело знатно. Все более и более жесткие наркотики, после употребления которых он приходил в себя где-нибудь в сточной канаве. Погромы лавок и даже кража циркового медведя, который задрал половину его дружков – сестра вытащила его, пьяного вдрызг, на своей спине.

Однажды, проснувшись после очередного кутежа, Элиас обнаружил рядом с собой мертвую шлюху, на спине которой его почерком была нацарапана надпись: “Сокрой ненависть, и будет тебе счастье, которого ты так ищешь”. Казалось, даже раскалывающаяся голова перестала болеть. Спешно стерев чернила с трупа и замотав оставшиеся шрамы своим дорогим шарфиком, Элиас оделся во что пришлось и бросился на улицу. Встал, привалившись к стене, и долго-долго смотрел на людей, думая, что быть усыновленным аристократами – невероятное везение для такого, как он, ибо позволило получить необходимые навыки. Потом взглянул на свои руки, измазанные красными чернилами, и осознал окончательно.

Свою тропу.

На следующее утро Эолас проснулся с самым рассветом; даже неугомонный Леднио еще спал в своем импровизированном углу, свесив руку с лавки. Окинув взглядом чересчур бедняцкий беспорядок, Эолас ощутил печальное поскребывание на душе – ему страшно хотелось вернуться в каморку, где все битком, а книг – на полках, окнах и других поверхностях – не понурый десяток, а гораздо, гораздо больше.

На улице стоял легкий мороз и висел в воздухе дух недавнего снегопада. Привычной тропкой Эолас обогнул поле мертвых голов и направился краем Фикесаллерамника к северным воротам, в лес. Солнце поблескивало из-за пелены, играя светом в дымкáх, что поднимались из домовых труб. На улице не было ни души – все только вставали, потягивались и садились за долгий и плотный рудский завтрак, который давал сытость на весь холодный день. (Эолас, как обычно, покидал в кипяток какой-то смешанной крупы и съел получившийся липкий комок – настолько неприхотливо питаться его научили как роскошные деликатесы юности, так и презрение к потребностям организма). На ногах были только лесорубы, имеющие взращенную Мричумтуиваей привычку вставать еще до зари, чтобы обеспечить Фикесаллерамник топливом на весь день. У ворот Эолас встретил Гиндюльгалю, который со своей странной перекошенной улыбкой сообщил, что отправляется за можжевельником.