Текст книги "Ветер в черном (СИ)"

Автор книги: Average Gnoll

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

К счастью, свечи были на месте и горели ровно, освещая детей, сгрудившихся вокруг раскрытой книги – трактата Асверти “О великом лесе”. Элиас, стиснув зубы, подошел ближе, но увидел, что те лишь разглядывают иллюстрацию.

– Пойдемте чаю выпьем? – ласково попросил он, и несколько ребятишек подбежали к нему с радостным: “Элиас!”, хватая за камзол; Элиас едва сдержал рвотный позыв. Взмахом руки юноша позвал детей за собой, и они побежали назад в малую гостиную – кроме одного мальчишки, особенно мерзкого – толстого и розовощекого, который заупрямился:

– Хочу картинку!

– Нельзя картинку, – шлепнул Элиас по ручонке, решительно потянувшейся к книге. – Пошли чай пить.

– Не хочу чай! Картинку хочу! – заплакал ребенок. Прежде, чем Элиас успел как-либо отреагировать, он с отвратительным хрустом вырвал страницу и прижал ее к груди, словно любимую игрушку.

Внутри Элиаса что-то перевернулось, порождая глубинный, единственно возможный порыв человека, который относится к книгам как к святыне.

Он сам не понял, как его руки оказались на жирной шее маленького варвара. Мальчишка смешно выпучил глазенки и захрипел, цепляясь за запястья Элиаса в жалкой попытке разомкнуть хватку.

– Ублюдок… – прошипел Элиас, сжимая крепче – но в последний миг осознал, что делает. Резко отпустил, и мальчик осел на пол, дыша мелко-мелко, словно загнанный олененок. Затем поднял глаза на Элиаса, чье лицо не выражало ничего, и бросился бежать, до смерти напуганный. Не к матери – к остальным детям, и вел себя оставшийся вечер предельно тихо. Синяк Элиас объяснил тем, что мальчишку пытался задушить другой ребенок, а он героически разнял их; кажется, в это поверил даже сам мальчик и ушел веселый, словно бы ничего не случилось.

Элиас не спал всю ночь, через окно наблюдая за лунным сиянием на поверхности реки и размышляя. Ощущения были смешанные; он не хотел убивать ребенка – лишь показать ему, кто в этом доме хозяин.

Кто в этом мире хозяин…

– А если бы ты задушил его тогда? – произнес голос из ниоткуда. Эолас резко обернулся, но не увидел ничего, кроме сгущающейся дымки и скрюченных ивовых веток, что проглядывали сквозь нее.

– Кто здесь? – вопросил он, пряча страх. – Покажись.

Ответом Эоласу было густое, как сливки, молчание.

Что было бы?

Неожиданно Эолас снова рухнул в недра собственной памяти, но теперь она словно бы раздвоилась. Первое воспоминание осталось прежним, в то время как второе…

– …ублюдок, – прошипел Элиас, сжимая крепче и крепче. Лицо мальчика начало синеть, но это лишь подзадоривало спонтанное, приятное чувство внутри. Наконец Элиас отпустил шею ребенка, и тот свалился на пол ничком.

Осознание прошибло Элиаса вместе с холодным потом, и юноша перевернул мальчишку на спину. Глаза его были стеклянные-стеклянные, как зеркало, которое Элиас схватил с полки и быстро поднес ко рту карапуза. Проверил пульс – и сел на колени, запрокинув голову.

Мертв.

Если он немедленно не придумает, как решить возникшую проблему, скоро сюда заявятся другие дети и увидят все своими глазами. Элиас лихорадочно соображал, озираясь вокруг, и взгляд его упал на распахнутое окно: он любил спать в прохладе даже теперь, на исходе осени. Второй этаж; ребенок переломает себе все кости, а вот он, если прыгнет следом…

Элиас подхватил неподвижное тельце, удивительно легкое для такого жирдяя, и перебросил через край окна, невольно ожидая, что оно отскочит от мостовой, будто мячик. Но нет: раздался звук, с которым давят виноград, а за ним – женский вопль. Элиас залез на подоконник и, вознеся краткую молитву Сентиму, спрыгнул вниз.

Колено пронзила боль, и Элиас взвыл, предчувствуя, что сломал чашечку. И, тем не менее, подполз к раскуроченному трупику и простонал:

– О нет, Бенни! Я же говорил тебе не лазать куда не просят!.. Кто-нибудь, – махнул он рукой зевакам, – поднимитесь и скажите его родителям, что их сын погиб!

Давя слезы, выступившие от боли в ноге, Элиас склонился над Бенни и скорбно покачал головой…

Эолас осознал, что смотрит на разыгрывающийся спектакль сверху – и голов зрителей становится все больше. Но прежде, чем на улицу выбежали родители мертвого мальчика и самого Элиаса, сцену поглотила огнедышащая тень. Перед глазами Эоласа пронеслась его жизнь, но искаженная – вот мать припоминает ему гибель Бенни, вот пьяный вдрызг Элиас кричит на отца, брызжа слюной:

– Ты мне ничего не сделаешь! Ты ничего не докажешь!

А вот он бросается в бега, навсегда уезжая из Эстерраса, потому что имел неосторожность описать в своем тексте историю мертвого мальчика, которого сбросили со скалы – настолько скребла изнутри давняя история, – а кто-то памятливый вспомнил и сравнил…

– Так вот что ты имеешь в виду, – негромко произнес Эолас, обращаясь к исчезнувшему голосу. Ответом ему был призрачный смех.

…ему двадцать семь, и он видит, как смеется за соседним столиком юноша с темно-каштановыми волосами. Мерзко так смеется, и все лицо его искажено, будто в агонии. Его собеседник насупился – смеются явно над ним.

Эолас пытался сосредоточиться на тяжелой для восприятия книге по Гиланте, в которой планировал найти лекарство от своих мигреней. Уже неделю он так и эдак пробовал одолеть этот талмуд, но сложный язык и россыпи медицинских терминов мешали уловить ему смысл в достаточной мере, чтобы понять, как избавиться от напасти. Эолас ожидал клиента – сестра задолжала каким-то злыдням и умоляла о помощи, поэтому он вынужден был временно забросить тексты и освоить магическую практику, – но тот никак не появлялся, а темноволосый человек что-то проронил и рассмеялся снова.

Эолас, сдерживая резкие движения, встал на ноги и подошел к соседнему столику.

– Не могли бы вы вести себя потише?

Человек перевел на него сверкающие глаза странного золотистого цвета и ухмыльнулся:

– Не могли бы вы мыть голову старательнее?

– Очевидно, это означает “нет”? – прошипел Эолас, невольно пригладив волосы; те действительно заждались по мылу, но у писателя всю неделю не было времени на уход за собой. Но кто будет объяснять это молодому, лет на семь его младше идиоту, у которого только язвительные фразочки за душой, и больше ничего?

– К сожалению, – пожал плечами идиот. – Ступайте в библиотеку, там не настолько шумно, как в таверне.

Внутри Эоласа разгорелась злоба, и он презрительно выцедил:

– До тех пор, пока там не появляются подобные вам маргиналы, которые подтирают страницами книг мягкое место.

Золотистые глаза его оппонента сверкнули оскорблением, а лицо вновь исказилось, обнажая все скрытые морщинки.

– Я гилантиец, – голос его прозвучал глухо, точно крик совы, – и в отличие от вас, кэанцев, у нас нет привычки прятаться за амулетами.

Память Эоласа вновь разделилась, и он увидел два варианта развития событий одновременно – те прошелестели в его голове, словно книга, на одной странице которой был написан оригинальный текст, а на другой – перевод.

Первый…

– Не каждый, кто носит плащ с металлической застежкой, является кэанцем, юноша, – холодно произнес Эолас и усилием воли протянул незнакомцу руку: – Я такой же гилантиец, и мое имя Эолас.

Темноволосый посмотрел недоуменно, а затем лицо его приняло новую гримасу – несколько зажатую юношескую улыбку:

– Хейзан.

…и второй.

– У меня нет времени на словесные баталии, – отрезал Эолас и хотел уже отвернуться, как незнакомец бросил:

– Словесные так словесные. А если так?!

В следующее мгновение Эоласа ослепила боль в лице; писатель свалился на дощатый пол – ощущение было такое, будто ему сломали не только нос, но и позвоночник. Сплюнув кровь, Эолас приподнялся на локтях и ухватился за Гиланту, целясь незнакомцу прямо в горло…

Уж сколько раз Эолас впоследствии хотел отделаться от Хейзана, а временами – избавить Просторы от его саркастической души, но сдерживался, понимая, что тем самым уничтожит самого себя.

Может быть, он, напротив, перешел бы на новую ступень существования, проскользнула загадочная мысль? Многие годы Эолас жил с раздвоенным восприятием себя: вне сомнения, он горел самолюбованием и жаждал признания, но одновременно ненавидел подонка, которого видел в зеркале. Так было всегда, но кто сказал, что ситуацию невозможно обернуть в свою сторону и навсегда избавиться от мертворожденного двойника?

Но Эолас знал, что шепчущий туман ошибается. Лишь до той поры, покуда с ним остается самокритика, тексты Эоласа оживут в глазах читающего и взрежут тому горло, как он – Хейзану. Если он лишится презрения к себе, если погрузится в пучину бездумного нарциссизма, слепота одолеет написанное им, и чем дальше, тем чернее будет ее беспросветица.

Эолас усмехнулся, вспоминая последующий диалог с Хейзаном – когда тот, над кем он смеялся, ушел понурым (оказалось, он требовал от мага сделать так, чтобы не гнила в огороде морковка – понимай это как хочешь, не то намекнул, не то пошутил Хейзан).

– Еще пива? – предложила грудастая носильщица, наклонившись над столиком и задев своими природными объемами руку Эоласа. Тот немедленно отдернул ладонь, словно прикоснулся к морскому ежу.

– Два, – щелкнул пальцами Хейзан, но Эолас поправил его:

– Одно. Мне, пожалуйста, чай.

Носильщица выдавила, едва сдерживая смех:

– Чая нет. Может, все-таки пивка? – И подмигнула. Эолас откашлялся и ровным, будто глаженая ткань, голосом ответил:

– Тогда благодарю за участливость, миледи, но я откажусь от выпивки.

Девушка покорно ушла выполнять заказы, мурлыкая мелодию, которую только что наигрывал местный бард. Хейзан присвистнул:

– До чего же ты любезен к людям.

Эолас посмотрел на него скептически, ощущая прилив мягкотелого доверия – такого даже сестра обычно не удостаивалась, – и впервые за свою нынешнюю жизнь выругался вслух:

– Х*юдям.

Запах гнили вернул Эоласа в овраг; поверхность воды пузырилась, словно кипела, но источала только холод. Над осокой играли в салки сине-прозрачные стрекозы.

– Что ты хочешь показать мне следующим? – спросил Эолас, довольный тем, что переиграл неизвестного оппонента. Дымка всколыхнулась без ветра, отвечая.

…ему тридцать один, и впервые с девятнадцатилетия он с упоением целует белое женское тело, томно подрагивающее под его руками.

– Эйли, – выдохнула девушка, стискивая его острый локоть, и Эолас оставил особенно яркий отпечаток между ее грудей. – Эйли, сделай это!

Эолас ловко, словно в юности, избавился от завязок, и юбка полетела на серый ковер простенькой спальни, где дражайшая Вивиан встретила его – на ярком свету, что вычерчивал все необходимое под тонкой шелковой сорочкой. И Эолас не удержался – тем более, что девушка немедля сбросила ее сама.

– Э-э-эйли!.. – застонала Вивиан, отвечая его движениям, словно водная рябь – ветру. Ее темно-русые волосы разметались по подушке, а ресницы трепетали, как бабочки с летних лугов Терналвэя. Эолас вскинул голову, пытаясь не сбить суматошное дыхание.

Он встретил Вивиан в лавке при типографии – она заинтересовалась его последним рассказом и требовала от издателя продать ей что-нибудь еще того же автора. Одетая в черно-бордовое платье, немного не достающее до тонких щиколоток, Вивиан обзавелась целой стопкой поэтических журналов, где в скромном разделе прозы обосновались в числе прочих и тексты Эоласа. Когда она вышла из лавки, Эолас тенью проскользнул за ней – редкий шанс узнать мнение из первых уст.

– Добрый вечер, миледи. Разрешите полюбопытствовать, что же вы думаете об этом… Эоласе?

Вивиан улыбнулась, точно вечерняя звезда блеснула на небосводе, но куда сладостнее было услышать ее слова:

– Я не знаю, кто он и чем живет, но его произведения гениальны.

– Гениальны? – Эолас снисходительно приподнял уголки рта. – Мне жаль вас разочаровывать, миледи, но гений – это трактирщик, который придумал, как недоливать посетителям, чтобы они не заметили. Я же – созидатель, который всю жизнь исполнял свой долг. Говоря простыми словами, работал, работал и снова работал.

Едва узнав, кто перед ней стоит, Вивиан не бросилась ему на шею и даже ничего не воскликнула – а лишь сделала изящный реверанс. Эолас всегда уважал хорошие манеры…

Лежа бок о бок с этой юной, почти эфирной девушкой, Эолас поверить не мог в то, что сделал. Прочитав растерянность на его лице, расчерченном мокрыми прядями, Вивиан засмеялась и уткнулась носиком в его нос. Эолас подался чуть вперед и приник к ее влажным губам, блаженно жмурясь.

Вивиан мягко оборвала поцелуй, но они так и смотрели друг другу в глаза – голубые в серые, – пока Эолас не ощутил накатившее раздражение и не откинулся на подушку. Боги, чем он думал?..

Ясное дело, чем.

– Эйли? – тихо позвала Вивиан, тронув его за плечо. – Расскажи мне что-нибудь… как ты умеешь.

Она с самого начала слушала его затаив дыхание – даже простые фразы, даже когда он вдавался в лаконичность. Однажды Эолас незаметно для себя пересказал ей задумку следующего текста, и она загорелась – усыпала его вопросами и не просто кивала, когда он отвечал, но давала дельные комментарии. Эолас, которому долгий год казалось, будто он зашел в творческий тупик, загорелся тоже – и написал за три вечера.

И дал ей прочитать первой.

Она чувствовала ножи, от которых распирало душу, но не испытывала ни раскаяния, ни сожаления – и говорила об этом вслух, спрашивая Эоласа, понимает ли он, что делает. Эолас отвечал уклончиво, будто бы что-то верховенствует над ним, когда он пишет – но Вивиан не верила, утверждая, что ощущает сознательность.

– Мне не хватает этого в литературе, – жаловалась она. – Они все пишут либо ради себя, либо ради сцены.

Однажды Эолас спросил у Вивиан, что она сделает, если узнает горькую правду, и девушка поцеловала его.

Неделю спустя в Эстеррас приехал Хейзан – и разинул рот, увидев, как из каморки Эоласа выходит его прекрасная дама.

– Седина в бороду, бес в ребро?

– Мне только сравнялось тридцать, друг, – возразил Эолас. – Она в некотором роде моя… поклонница.

– Госсов глас, – прикоснулся ко лбу Хейзан. – Мир катится черт-те куда.

Впервые в жизни кто-то поверил в Эоласа так же горячо, как он верил в свое предназначение, и это опьяняло. Чистый разум отступил на второй план, и в новом тексте появилась любовная линия – к счастью, он не успел отнести его в редакцию, а впоследствии разорвал на клочки…

– Ви, – негромко произнес Эолас, не глядя на девушку, – сегодня я не хочу ничего рассказывать.

– Сегодня будем любить друг друга, да? – игриво проронила Вивиан, потершись щекой о его худощавое плечо.

Вопреки всему, чего желало истосковавшееся тело – схватить ее и вылюбить снова и снова, пока звезды не выступят на небе или в его глазах, – Эолас сказал:

– Нет. – И потянулся к брошенной на тумбочку рубахе.

…лягушачьи песни прорывали пелену тумана, словно стрелы – писчую бумагу. Эолас понял, что белизна подступила к его ногам, и сделал шаг назад.

– По-твоему, я не должен был тогда заняться с ней сексом? – приподнял он бровь. – Так или иначе, я избавился от нее – и от искушения. Или ты предполагаешь, будто мне следовало жениться?

– А это уже тебе решать, – зазвенел голос, и Эолас невольно вспомнил об Идущем. Каждый ли писатель может похвастаться тем, что повторил путь своего героя?

Вивиан была влюблена в них – его героев. Загадочного Береви, за спиной которого лежал умирающий мир, и не до конца ясно, не Береви ли его уничтожил. Бледную эльфийку Эрсигль, лишенную эмпатии посреди ее народа, чье умение сопереживать было основополагающим для вселенной рассказа. Даже уроженца Тейта, болотную тварь Шавку, который пожирал своих товарищей живьем, чтобы заполучить их умения.

Рано или поздно Вивиан осознала бы, что в их числе нет тридцатилетнего некрасивого писателя-гилантийца – выходца из аристократических кругов и мизантропа со стажем.

И, тем не менее, фальшивое воспоминание объяло Эоласа синим пламенем.

– Сегодня будем любить друг друга, да?

Эолас повернул голову и нырнул в водопад небесных глаз и темных волос, струящихся между его тонких пальцев. Обхватив Вивиан обеими руками, он осыпал поцелуями ее нежную шею и спустился в ложбинку между ключиц. Решительным жестом Вивиан перевернула его на спину и улыбнулась:

– Давай я сверху.

Лаская его плоть, словно заправская проститутка, Вивиан медленно ввела ее в себя и задала ритм…

– Достаточно, – выдохнул Эолас, стряхивая воспоминания – как настоящее, так и ложное. Его лихорадило, словно он вновь оказался в одной постели с прекрасной нагой Вивиан. – Это запрещенный прием.

– Ты сам запрещаешь себе все, Элиас – как убивать, так и любить.

Девятнадцатилетний юноша вздернул голову, глядя на туман взором пронзительно-гневливым, и с расстановкой произнес:

– Мое имя – Эолас.

…когда он очнулся, ему снова было тридцать два, а возле носа сидела увесистая жаба. С трудом поднявшись на ноги, Эолас смахнул грязь с лица и осмотрелся. Сквозь муть в осоловелых глазах он различил слабую зеленоватую дымку, через которую рябил ручей: задул ветер. Туман исчез; обернувшись на свои следы, Эолас увидел бурелом, в котором они потонули.

– Чем бы это ни было, я его прошел.

Вскоре овраг измельчал, а речушка затерялась в буйных зарослях. В какой-то момент Эолас заметил, что трава примята, и наклонился над следом, пытаясь понять, кто прошел здесь – животное, человек или кто-то намного более страшный. К сожалению, он не был следопытом, а потому потерпел неудачу.

Деревья переплетались в готические арки, заслоняя блеклое небо. Под ногами шуршала перегнивающая листва. Эолас обратил внимание на царапины, покрывающие один из стволов – кора отслоилась и висела уродливыми клочьями; либо медведь, либо – как бы ни хотелось это признавать – мантикора. Исследователь Скорбящего указывал на то, что чудовище было результатом экспериментов безумного ученого, но Эолас знал, что магическая генная инженерия работает принципиально иначе. Объяснять ее Хейзану и Рохелин на примере яблок Эолас пренебрег. К тому же, классическая мантикора – наполовину лев, а взяться львам в холодной и покрытой лесом субреальности неоткуда. Даже если ученый доставил их в Скорбящий из саванн между Хелтесимом и Великой Ситомской пустыней, что само по себе – абсурд, львы бы долго не продержались.

Рассуждения Эоласа рассыпались в прах, когда он натолкнулся на труп.

Вначале он подумал, что это медведь умер от старости, но клочья седины оказались проплешинами, обнажающими серую кожу. Более того – из лопаток животного росли сложенные кожистые крылышки, которые навряд ли подняли бы своего исполинского обладателя в воздух, будучи лишь причудливым атавизмом.

Или мутацией.

Исследователь Скорбящего не солгал, но значительно приукрасил реальность – и не придумал названия для мантикоры-медведя.

Обойдя тело, Эолас обнаружил на шее и груди зверя множественные раны, генез которых затруднился прояснить. Всегда найдется рыба крупнее, пожал он плечами и сел на пенек, чтобы сверить стороны света. Если взять немного западнее, он выйдет на горное плато и пересечет логово чудовищ по касательной.

Однако дорога, в Скорбящем обладающая собственной волей, обманула его. По левую руку поднялась насыпь, взобраться на которую не представлялось возможным. Перед Эоласом встал выбор – углубиться в лес на востоке, рискуя потерять всяческие ориентиры, или двигаться прямиком на север, к Ха’генону – через территорию мантикор.

Эолас думал долго, рассчитывая шансы. Охотиться он не умел и взял с собой строго определенное количество еды, чтобы хватило до Ха’генона, с припуском на случай незначительной смены маршрута – а значит, в чаще не выживет. Логово, скорее всего, пустует – сейчас не брачный сезон и не время выкармливания медвежат. Следовательно…

Лес поредел, а насыпь обнаружила свою истинную природу, превратившись в древнюю скалу. Эолас увидел между камней еще одно звериное тело – наполовину обглоданное. Ему стало не по себе; не движется ли он навстречу верной смерти?

Едва Эолас решил, что надо возвращаться, между деревьев ему померещилось движение. То не был кто-то крупный, способный завалить медведя в одиночку, и Эолас замер в ожидании.

Затрещали сучья, и перед ним появился человек с мертвой головой.

Эолас призвал Гиланту и медленно, чувствуя, как мешается позвоночник, срубил Обездоленному голову. Кровь стекла по замшелому камню. Оглядевшись, Эолас увидел еще одного мертвеца, что пробирался к нему со спины.

Сознание потрескивало от напряжения. Появился третий Обездоленный, за ним – четвертый, и Эолас запоздало понял, кто именно занял гнездилище мантикор и избавился от его обитателей.

Справиться с целой оравой мертвецов у него не было ни магических сил, ни времени. Взгляд Эоласа упал на изломанные сухие ветви упавшего ствола. Эолас сосредоточил магию, и в руках его начал зарождаться сноп огня.

Полыхнуло на славу; Обездоленные отпрянули, и Эоласу на миг показалось, что черные гнилые лица отразили подобие страха. Но, скорее, ужас проявился в их гортанных хриплых воплях и животных движениях тел. Пламя охватило кустарник и перекинулось на деревья, скользнув вдоль веток, словно коньки – по льду.

Эолас не бросился бежать. Он медленным, но твердым шагом спустился в низину и сел на колени, закрыв руками голову. Пламя рычало, как беснующийся зверь, и рыхлая, покрытая листьями земля вскоре заржавела отсветами. Стук сердца отдавался в ушах низким звоном. В конце концов его заглушил этот утробный рев, порожденный не Просторами, но мифической преисподней любого из народов – хотя бы Руды. Эолас намеренно не смотрел, но знал одно.

Если он пережил снег, то переживет и огонь.

Пожар разрастался, словно великанский стебель из детских сказок Двуединой Империи. Мимо порхнул с перепуганным курлыканьем лесной голубь – и свалился ничком, опалив перья. Эоласа прошиб пот от настигающего жара.

Однажды Хейзан в разговоре о смерти сказал ему:

– Мне запомнились слова одного лютниста, которого я встретил в таверне. Он сказал, что его за гранью дожидаются герои его песен.

– Ждет ли меня жизнь после смерти, воплощенная моими текстами? – спросил Эолас снисходительно. – Нет, Хейзан. Дожидается за гранью не то, что ты сотворил, но что сотворило тебя. Легенды ли, легкостью слова похожие на полет мифической твари, а остротой – на ее же зубы? Бескрайние зимние ночи, когда крикни – и крик долетит по снегу до прозрачных гор вдалеке? Неважно, в сущности.

Он помолчал.

– Я? Себя я сотворил сам, и по ту сторону меня ожидает мрак вечного Ничто.

…с грохотом обвалилось дерево, рухнув в паре метров от Эоласа; тот даже не пошевелился.

Когда на голову Эоласу капнуло, он подумал, что это сворачивается сожженный край реальности, и мельчайшие капилляры в ее абстрактном теле рвутся, выделяя кровь. Капнуло снова, и он провел рукой по волосам – но пальцы не зачерпнули красное.

Подняв голову, Эолас увидел сквозь кольцо огня черные, как ветви гибнущих деревьев, тучи. В следующее мгновение на израненную землю Скорбящего пал очистительный дождь, и восходящий феникс лишился своего пламенного оперения.

========== Часть 4: Под листвой | Соло, часть 2 ==========

Ее не видели уже четыре дня. Она, помнится, говорила вскользь о том, что жизнь ей опостылела, но никто из друзей и членов семьи и предположить не мог, будто это всерьез.

Настолько всерьез, что…

Четыре дня назад она спозаранку отправилась собирать ягоды. Несмотря на то, что она была магом, ей всегда доставляло удовольствие простая работа, в особенности – уединенная. К тому же, лес был для нее вторым домом, как и для многих других меенцев.

Следопыты разводили руками – два дня после ее исчезновения шли непрерывные дожди, и земля раскисла. Испытанными тропами она никогда не ходила, прокладывая свои. Говорила что-то об огромном дереве, под которым садилась читать и слушала, как смеются ветви над цветом ее волос.

У матери-кэанки не было денег подключить магов-поисковиков из Ореола – этот экспериментальный подраздел светлой магии, основанный на поиске теплового следа человека, только начали изучать. Женщина ночей не спала, а по утрам сама выходила в лес, рискуя заблудиться, и звала.

Тело обнаружил такой же лесной странник, как и она.

Просинь неба мелькала в шумной листве, беспощадно далекая. В изогнутых корнях бережно лежала корзина, а над нею раскачивался в петле труп девушки с потемневшей от удушья головой.

Ti Orthans argastello nei te Ortha, повторяла Рохелин первый час их путешествия по Лайентаррену цитату из безымянной тиольской поэтессы времен Обретеня. Скорбящий не отступится от скорби.

Пока что Скорбящий не соответствовал своему имени, ничем не отличаясь от лесов Темного Нино, где Рохелин проводила по несколько месяцев в одиночестве, зачарованная; впрочем, глупо было полагать, что деревья встретят путешественников дружным плачем. Подобные леса Рохелин всегда считала целительными – не только из-за волшебного воздуха, дышать которым было одно удовольствие, но и потому, что они лечили сердечную сухость и блеклость взгляда. Рохелин отдалась бы этому витку странствия с головой, если бы не ноющий страх перед Обездоленными.

Первый привал они сделали уже ближе к вечеру, когда предзакатное солнце сияло оранжевым где-то над невидимым горизонтом, опаляя чистое небо. Обнаружилось неприятное: бурдюк с водой прохудился, так что пришлось есть всухомятку, а после – отправиться на поиски ручья. К моменту, когда Хейзан и Рохелин вернулись на стоянку, уже стемнело; к счастью, Рохелин догадалась собрать по дороге хворост, а Хейзан запалил костер при помощи магии, так что раздирать ладони о трут не понадобилось. Однако устали оба зверски.

Хейзан сидел возле дерева, скрестив ноги, а Рохелин тщетно пыталась задремать – однако ей все время казалась, что черная земля вот-вот провалится, как глазницы, и изойдет червями.

– Могла ли ты подумать, Хель, что в своем странствии встретишь оживший миф?

Рохелин вздрогнула – настолько точно Хейзан проник в суть ее мыслей; потом вспомнила, что он – маг, а значит, может их украдкой читать. Но звенящее доверие между ними не терпело недомолвок, а Хейзан, несмотря на всю паршивость своего характера, берег это доверие с момента их первой близости, поэтому Рохелин решила, что он просто угадал.

– Я никогда не отметаю самых диких предположений. Поэтому я и помогла тебе, – призналась она. – Решила, будто проклятие может перекинуться на мое чувство.

Хейзан склонил голову в легком недоумении; прежде Рохелин всегда упоминала свою жажду странствия в мучительном контексте постоянных терзаний.

– Разве ты не хотела бы избавиться от него навсегда?

Неожиданно Рохелин вспомнила Эоласа и его ненависть к людям. Как же схоже устроены человеческие страсти – даже у тех, кто не выносил друг друга с первого взгляда.

– Нет. И это не мазохизм, Хейз. Иначе я потеряю саму себя.

Хейзан не догадался провести аналогичную параллель и медленно, чтобы не выглядело нападкой, произнес:

– Я не совсем понимаю природу твоего… чувства, как ты это зовешь. Вернее, совсем не понимаю. Расскажешь?

Рохелин окинула его пристальным взглядом. Кто знает; быть может, однажды этот человек поможет ей разгадать загадку ее… движения.

– Когда я впервые отправилась в путь…

Хейзан не припоминал, чтобы Рохелин когда-либо так резко обрывала мысль.

Молчание. Легкий кивок – дескать, дай мне минутку.

– В тиольском есть одно слово, – сказала она наконец. – Stardiesne. Если дословно – “скорбь по дальнему”. Когда я впервые отправилась в путь, именно так объясняла это себе. Stardiesne, ни что другое. Оно многими овладевает – в юности или после потрясений. Многими. Настигло и меня. Ничего ведь особенного?..

Рохелин смолкла, собираясь с мыслями. Если бы ее словами говорил Хейзан, последний риторический вопрос прозвучал бы насмешливо, но в ее исполнении он не таил мольбы.

– Может, изначально меня и вела скорбь по дальнему. Но она тихо обратилась в нечто иное. Через сны, через измерения. Через путаницу ощущений. Через самое себя.

Шум листвы казался особенно острым, словно каждый лист прорывал воздух тонким жалом на кончике.

– И ты не знаешь, чем она стала, – сказал Хейзан. Рохелин покачала головой.

– Не больше, чем что ждет нас после смерти.

Хейзан прислонился спиной к дереву; взгляд его подернулся дымкой, и он вздохнул:

– Все реки впадают в море.

– Для меня это не так, – промолвила Рохелин без обиняков. Хейзан нахмурился, задумчиво стукнув костяшками пальцев друг о друга.

– Ты говорила, что не хочешь знать правду, однако не отрицала. Что изменилось?

Прежде, чем разум Рохелин избрал какой-либо подходящий ответ, глубины ее подсознания взволновались, порождая нечто совершенно внеразумное. Она знала это редкое, но неповторимое ощущение: как будто ныряльщик за жемчугом поднимается со дна и обнаруживает, что теплые воды покрылись тонким неразрывным слоем пустоты, однако прорывает ее ударом собственной головы, и воздух обрушивается на него пятой гиганта.

– Я увидела это во сне. – Удар сердца. – Кто такой Путеводный?

Вопреки тому, что маги снисходительно относились к сновидцам, целителям и иным “людям одной способности”, сдержать изумления Хейзан был не в силах – даже после собственного видения о Ха’геноне.

– В юности гилантиец Леут, по следам которого я ступаю, увлекся оккультизмом и основал нечто вроде секты. Леут распустил ее после того, как одного из особенно рьяных адептов привлекли к суду за ритуальные убийства. Не из человеколюбия, конечно – он с трудом доказал свою непричастность, а иметь проблемы с законом не хотелось. Тот убийца провозгласил Путеводным уже себя, но без харизмы Леута секта быстро развалилась. Впоследствии Леут описал свои ранние идеи в небольшом эссе, на которое доселе никто не обращал внимания, кроме меня. Пожалуй, это самый не-асвертинский его текст – ты же знаешь, кто такой Асверти? Меня поразило, что эти мысли пришли к нему всего в шестнадцать. Я-то в шестнадцать по борделям шлялся.

Рохелин сдержала желание укоризненно цокнуть языком и произнесла:

– Истина не имеет возраста.

Хейзан встрепенулся, на мгновение действительно поверив в то, что переменил ее мнение.

– Так теперь ты признаешь, что это истина?

– Для тебя, – уточнила Рохелин.

Тогда Хейзан рассмеялся – больше собственной наивности, чем ее непониманию того, что истина абсолютна. Однако смех его быстро угас, занесенный снегом воспоминаний.

– Леут жил в Ийецинне, – признался он. – Поэтому я туда отправился – его труды не дошли до Чезме, а остались там, погребенные вместе с ним в желто-серых скалах.

Рохелин вскинула бровь:

– Так ты расхитил гробницу?

– Гробница – сильно сказано, – усмехнулся Хейзан. – Там не было тела – Леут сбросился в пропасть, когда пришло время.

Он помрачнел, вспоминая, как впервые пробирался в эти квадратные коридоры по узкой тропинке, рискуя свалиться с высоты двух деревьев и переломать все кости о прибрежные валуны – тем более, что ветер так и стремился оторвать его от скалы, к которой он прижимался.