Текст книги "Изверг своего отечества, или Жизнь потомственного дворянина, первого русского анархиста Михаила Бакунина"

Автор книги: Астра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Мы будем братья. Когда у вас будут деньги – вы мне, а я – вам.

И некоторое время в его фонд сочились средства новообращенного. А между тем, в кафе на одного себя он тратил, как на двадцать человек. И всегда был в центре. Громадная чашка чая соответствовала его пищеварительной потребности. Всеподавление, неизъяснимое очаровывание, губительные для мыслящего человека, несли по его желанию эти светло-голубые большие, по-детски доверчивые и открытые глаза и серебряные кудрявые волосы, окружавшие высокий лоб. Но главное, слово его, ученое, обильное и остроумное.

Однажды близ него, за соседним столиком оказался профессор философии. Бакунин насторожился. Он смотрел на него так, словно хотел околдовать своим взглядом. Речь будто случайно зашла о Шопенгауэре.

– О Шопенгауэре? – провозгласил Бакунин, обращая взор на соседний столик, – вот кто может сказать о Шопенгауэре.

Они разговорились.

– Вы не масон? – таинственно спросил Бакунин.

– Нет, у меня отвращение к тайным обществам.

– Отчего же?

– Мне претит следовать догме одного человека, – ответил тот, чувствуя, что с ним уже что-то происходит и пытаясь удалиться от этого человека.

– Ну, так вы наш, – сказал Бакунин.

– Нет, – воспротивился профессор, – я хочу оставаться свободным. Идти за другими, не зная куда – это не мое.

Но было уже поздно. Бакунин был так красноречив, так умен даже для ученого, что легко взял его за душу, перевернул, зажег ее, убедил в необходимости насильственных мер против государства.

Великий змий окружил его с этой минуты своими фатальными кольцами. Странное возбуждение владело профессором всю ночь, он без сна расхаживал по комнате, посылал проклятие всей прошлой жизни, отказался от службы, от профессуры, и… с головой в бакунинское „дело“. А нашел… нашел полное безделье, пустоту, сбор пожертвований для себя и других таких же нищих. При том, что каждый из них хотел себе чина – советника ли, председателя, занимаясь пустяками вроде еженедельной смены шифра.

Зато статьи и толстые брошюры распространялись по Европе тысячными тиражами. Гонораров Бакунин не брал.

Как проходили его дни? В комнате его всегда толпились десятки людей. Он еще спал, а кто-то уже скрипел на стуле, дожидаясь его пробуждения.

– Бакунин, вы спите?

– Да, черт возьми!

Он тяжело, со стоном подымал по частям огромное тело и долго плескался за занавеской. Там стояли козлы, покрытые досками и тощим тюфяком, лавка с тазом для умывания. Одежду он снова надевал ту же, в которой спал, хранившую пятна трапез за несколько последних лет.

Потом выходил в комнату и начинался бесконечный разговор, курение, чай, и в перерывах писание острых, всегда злободневных статей.

– Бакунин, почему вы не написали мемуары?

– Начинал. Скучно писать о себе.

– А вы бы написали о своих друзьях. О Белинском, например, о нем сейчас много толкуют.

– Белинский – это неумытый реалист по темпераменту и по натуре.

– А правду говорят, что в Дрездене вы сожгли все красивые здания и выставили на расстрел произведения Рафаэля?

– Я не понимаю, почему здания нужно беречь больше людей? А насчет картин никогда такого приказа не давал, но посоветовал немцам поставить Мадонну Рафаэля и послать глашатая к начальникам прусских войск с заявлением, что если они станут стрелять по народу, то погубят великое произведение бессмертного художника.

– А если бы пришлось защищаться от русских войск?

– Ну, брат, нет. Немец – человек цивилизованный, а русский человек – дикарь, он и не в Рафаэля станет стрелять, а в самую как есть Божью Матерь, если начальство прикажет. Против русского войска с казаками грешно пользоваться такими средствами – и народа не защитишь, а Рафаэля погубишь. Вообще, меня всегда соблазняла мысль умереть с оружием в руках, но пришлось отступать. В Кенигштейне я просил, чтобы меня расстреляли, ну, а в австрийской тюрьме я просто-напросто отрицал, что принимал участие в восстании. И вскоре убедился, что меня считают агентом Николая I.

Странное впечатление производили на непосвященных посетителей обитель супругов. Во время скромных совместных обедов можно было иногда видеть в приотворенную дверь роскошно убранную комнату с богатой мебелью и тонким бельем, всегда готовую к приезду Карло Гамбуцци, del'amico della Bacunina. Прелестны были и детишки. Особенно любил Бакунин младшую девочку. „Бомба“ называл он ее.

Тем временем, политическое продвижение тайный братств и Альянсов приостановилось. План чудовищного размаха – организовать социальную революцию с помощью тайного всемирного союза революционеров разных стран и наций, и возвыситься над всеми, не срабатывал, несмотря на гонцов и сотни писем Бакунина. Зато на подъеме был Интернационал, сплоченный и деятельный, любимое детище Карла Маркса. На него-то и обратил внимание Бакунин.

– Я давно не знаю другого общества, кроме рабочих, – написал он Марксу, – Я делаю теперь то дело, которое ты начал более двадцати лет назад. Моим отечеством будет теперь Интернационал, одним из главных основателей которого являешься ты. Следовательно, дорогой друг, ты видишь, что я – твой ученик и горжусь этим.

Нехотя, с опаской, как когда-то Белинский в журнал „Москвитянин“ и Герцен в „Колокол“, впустил-таки в 1868 году Карл Маркс к себе в свой „Интернационал“ Михаила Бакунина. А тот протащил с собой все свои тайные и сверхтайные, и совершенно секретные братства и образования для захвата власти внутри „Интернационала“. Борьба за направление, за рули руководства началась с первого же дня. Могучий „Интернационал“ зашатался. Анархическая стихия и диктатура пролетариата никак не сплавлялись в единое направление.

Словно в восточной притче о том, как „Морской змей утащил девушку, и, попав во власть ее духа, взбесился“, Международное товарищество рабочих» стало терять ясный ум и погрузилось в пучину ссор, дрязг и раздора, любимую обстановку Бакунина.

А что же Россия? Огромная Российская Империя, гроза и защита европейских монархов, – неужели безучастно взирала она на волнения народов Запада, рождение новых мыслей, веяний, устремлений?

Конечно, нет. Весь европейский опыт деятельно переплавлялся в национальной плавильне, и выдавал такие находки, от которых Европа с ужасом хваталась за голову.

Интересно проследить поведение русских сопротивленцев – бунтарей, государственных преступников, революционеров.

Разин, Пугачев… Разве каялись они перед царями, просили помилования? Никогда. А перед народом, на лобном месте, каялись на все четыре стороны, просили прощения за погубленные души. И разбойнички помельче умели ответ держать, будучи схвачены да повязаны!

Зато на процессе декабристов, например, почти все руководители движения в показаниях своих, очных ставках, письмах к царю раскаивались и оговаривали друг друга с такой откровенностью, которая больше подходила под определение «моральная катастрофа», чем, как это называли некоторые, «верноподанническая поза». В чем тут дело? Обаяние власти? Несомненно. Оно пленяло дворян с самого детства, к тому же, сами офицеры, они предстояли своим старшим начальникам по званию и самому главнокомандующему – Царю!

Покаялся перед царем и Бакунин, покаялись, после долгих упирательств, Петрашевский и Спешнев.

– От декабристов до петрашевцев все линяли, – со вздохом заключил Герцен, помятуя собственные «объяснительные». – Мы были сильны в области мысли, но в столкновениях с властью являли шаткость и несостоятельность.

– И я, – делился Иван Тургенев, участник «процесса 32-х», – когда читал показания и объяснения своих друзей, часто слышал в них тот «заячий крик», который так хорошо знаком нам, охотникам.

Клич Герцена «В народ!» был услышан. Сотни и тысячи чистых русских юношей понесли в деревню грамотность и начала социального просвещения. «Колокол» звал крестьян к сопротивлению, но после 1863 года начинающие «народники» перенесли страшное разочарование, народного восстания не произошло, кое-какие стычки вспыхнули на окраинах Империи в Белоруссии, Литве, Польше и все. Волна пошла на убыль, задавленная гнетом царизма.

Разве что Некрасов вопиял в пустынном отчаянии:

 
Ты проснешься ль, исполненный сил?..
 

Зато Его Превосходительство генерал-губернатор Салтыков-Щедрин напоминал всем «стучавшимся и недостучавшимся», что «вся суть человеческой мудрости – в прекрасном слове „со временем“».

Однако, уже Н. Г Чернышевский с товарищами ушел на каторгу нераскаянным, поразив своим мужеством всех, кто присутствовал на его гражданской казни. Ему бросали цветы.

– Я ни в тридцатых, ни в сороковых годах не помню ничего подобного, – склонился перед его образом Герцен.

Вскоре русские революционеры-разночинцы стали согласовывать правила поведения при арестах и не только не отвечать на вопросы судей, но и судить самих судей в самом зале заседаний. Обаяние власти для них не существовало, они быстро усваивали все необходимые ступеньки вроде бунтов, заговоров, террора, тайных обществ.

– Сопротивление только въелось глубже и дальше пустило корни, – отметил Герцен в одном из последних номеров «Колокола».

Это было время всеобщего подъема во всех областях. В науках, литературе, культуре, мореходстве, обустройстве заводами и железными дорогами. Не дремали и общественные деятели.

Прямого выхода на Россию ни у Герцена, ни у Бакунина не было. Их печатные труды, брошюры, оттиски зачитывались до дыр в горячих молодых руках, молодежь мечтала о соединении с европейским опытом. Люди ехали к Герцену, готовые встать в ряды борцов за свободу народа.

Но Александр Иванович уже и не взялся бы руководить молодыми. Он устал. Ему уже не верилось ни в крестьян, ни в этих странных русских «пролетариев». Разочарованный, он мечтал о тихой жизни в Женеве, куда переехали все для того, чтобы отдать Лизу в учебное заведение, подлечить нервнобольную Тату, жить, занимаясь литературной журналистикой и, по-возможности, снимать боли в печени. Полу-пьяненький Ага жил при них, и кроличьими красными глазами следил за своей неразведенной женой Натальей Тучковой-Огаревой.

Зато Бакунин не отказался бы. Россия! Это вам не какая-нибудь Болонья! Опрокину, все опрокину!

На ловца и зверь бежит.

Был светлый весенний день 1869 года, когда к нему в Женеву, где он также пристроился на время неподалеку от Герцена, приехал молодой человек из России. Сергей Нечаев. Невысокий, скромный, 1847 года рождения, сын крепостного, потом учитель, вольнослушатель университета. По его словам, ему случайно, с большими трудностями удалось бежать из Петропавловской крепости. Он прибыл с целью найти поддержку своей организации «Народная расправа», которая имела целью свержение в России царского самодержавия. Ни больше, ни меньше, только так.

Бакунин был в восхищении. Нечаев понравился ему с первой минуты, энергии в этом новобранце хватило бы сто чертей сразу. «Тигренок»-окрестил Бакунин этого смугловатого паренька, черные глаза которого горели непримиримым огнем фанатика. И сразу увидел в нем и восходящую звезду русской революции, и своего преемника.

– Как вы работаете?

Тот отвечал быстро, не задумываясь, по-владимирски напирая на «о».

– Мы действуем в строгой конспирации, каждый член организации знает лишь четырех человек из своей пятерки. Мы имеем ячейки в среде студенческой молодежи обеих столиц, в армии, в мужицкой среде, интеллигенции, хотя в последней не много.

– Кому подчиняется ваша организация?

– Над всем стоит «Комитет».

На радостях Мишель потащил «маленького» к Герцену, но на того Нечаев не произвел благоприятного впечатления, хотя и сослался на Ткачева, известного руководителя «Земли и воли», которая заглохла сама по себе.

– Если вы действительно существуете как организация, то обратитесь как полагается – письменно, по всей форме: с вашим «Уставом» и «Программой», если же вы, молодой человек, пришли от себя лично, то устремления ваши похвальны, но мы навряд ли можем быть вам полезны.

Их содействия искали и ранее, но выстрел Каракозова раздавил всех. На суде «ишутинцы», к которым принадлежал стрелявший как двоюродный брат Ишутина, еще каялись и оговаривали своих, все, кроме Каракозова. Тем не менее, даже в «Интернационале», к немалому удивлению Маркса, уже образовалась «русская секция».

От Герцена они ушли ни с чем. Бакунин махнул рукой на осторожность и доверился новичку, что называется, со всеми потрохами.

– Что тебе от меня нужно для того, чтобы развернуть «дело» в России?

– Во-первых, ваше имя, Михаил Александрович. Оно пользуется известностью и уважением. Поэтому сотрудничество с вами, доверенность от вас, ваши бланки, ваша печать, желательно с оттиском Интернационала, обращение ко всем слоям общества, брошюры, листовки, воззвания и программа действий, разработанная с вашим опытом и участием, будут для нас неоценимы.

– Печать «Интернационала», говоришь. А знаешь ли ты, что такое Интернационал? – таинственно спросил Бакунин.

Нечаев настороженно посмотрел на него.

– Что?

– Это – воплощение Сатаны, это культ Сатаны, вечного мятежника, первого мыслителя во Вселенной. Вам надо поближе свести с ним знакомство, современный Сатана – в неукротимости бунтов, это – революционный пролетариат, после каждого поражения восстающий вновь с непобедимой силой. Сам Прудон в минуты революционного просветления провозглашал анархию и поклонялся Сатане.

У Нечаева захватило дух. Он знал, он предчувствовал это!

– Вот оно как, – пораженно произнес он. – Значит, все можно?

– Все можно! Ты в свои годы уже читаешь в подлинниках французских философов и не ведаешь, что члены Конвента имели дьявола в теле, и им удавалось всадить его в тело нации. Для революции нужна война, тогда легче всадить черта в тело рабочих масс.

– А как этого достигнуть?

– Очень просто. Надо более бед и сильнейших потрясений, надо мутить и распространяться, чтобы быть готовым ко дню пробуждения дьявола. Камня на камне не останется, когда все это начнется.

– Я готов.

И они взялись. Они затеяли ужасную игру, мистификацию, на которую, как на удочку, стали ловить самых чистых и неопытных. Бакунин явно заигрался. Он даже дал расписку, что отдает себя в распоряжением Комитета. Беззубое старчество и молодое изуверство посеяли неслыханные семена. Они сочинили «Катехизис революционера», чтение которого бросает в дрожь обыкновенного человека.

Вот образцы этой бесчеловечной фантазии, изложенной корявым слогом Сергея Нечаева, да к тому же по-бакунински зашифрованные от собственных сподвижников, чтобы не испугать и не оттолкнуть их раньше времени, раньше того, как все будут повязаны пролитой кровью.

Революционер – это обреченный человек, у которого нет интересов, дел, собственности, даже имени. Есть одна страсть – революция. У него нет связи с гражданским порядком, законами, приличиями, нравственностью этого мира. Он беспощадный враг мирской науки, кроме науки разрушения. Для разрушения этого поганого строя он изучает науку и характеры людей. Он презирает общее мнение, он суров для себя и других, потому что он обречен на пытки. Он ненавидит всех, он не останавливается перед уничтожением любого. Поганое общество он разделяет на пять категорий.

1. Обреченные на смерть.

2. Временно даруется жизнь, чтобы зверскими поступками они довели народ до бунта.

3. Высокопоставленные скоты, которых нужно пугать, овладеть их тайнами и сделать рабами.

4. Лицемеры, чьими руками мутить государство.

5. Доктринеры. Их толкать и тянуть к бесславной гибели.

6. Женщины.

а. пустые, бездушные, как 3 и 4 у мужчин.

б. горячие и преданные, но без нашего понимания, как мужчины 5.

в. наши – наша драгоценность.

Когда товарищ в беде, в тюрьме – смотреть, есть ли польза от его вызволения?

Цель – полнейшее освобождение и счастье народа, т. е. чернорабочего люда, развитие тех зол и бед, которые понудят к восстанию.

Революция – уничтожение государственности, истребление государственных традиций и классов в России. Потом власть будет. А сейчас – разрушение полное и страшное.

Соединение с разбойниками, проститутками.

Предлагается использовать яд, топор, веревку.

Студентам предлагается бросать университеты, в русской армии воспитывать солдат и офицеров в том же направлении. И т. д.

Нагруженный прокламациями, Нечаев отбыл в Россию. Бакунин попался на удочку самым позорным образом. За «тигренком» не было никакого Комитета, никакой организации, но он обладал железной волей, которая сама есть сила, и всеми теми качествами, которые отразились в его «Катехизисе».

Снабженный поддельным мандатом «от самого Бакунина», документами, пустыми бланками с печатью Интернационала, он принялся быстро сколачивать свои пятерки в студенческой среде обеих столиц, среди рабочих, даже офицерства. Имя апостола анархизма Михаила Бакунина действовало на горячую молодежь, уже готовую к восприятию новых мыслей о свободе и всеобщем равенстве.

О самом Сергее Нечаеве знали мало. Он не выделял себя. Отмечали его ум, горячие глаза, но даже те, у кого он бывал часто, видели в нем русского парня, пообтесавшегося в городе, его владимирское «о», да мальчишеское деревенское озорство, когда в бане он плеснул на Прыжова холодной водой и хохотал, хохотал.

… замечали необычайную энергию, когда для сна ему хватало получаса езды на извозчике, а спящим по-настоящему его не видел никто… и железную дисциплину, которой он, словно цепями, сковал свои «пятерки», да страсть к розыгрышам, когда из пролетки извозчика при виде знакомых вдруг бросал на снег записку.

– «Меня везут в Петропавловскую крепость».

…. и даже молодую неопытность перед женщинами, когда жену своего друга Успенского из той же «пятерки», что и Прыжов, женщину на последнем месяце беременности, затеял командировать в Европу.

– Знаете ли вы французские и немецкие языки, чтобы доехать в Женеву к Герцену и Огареву?

– Знаю.

– Можете поехать?

– Могу. Ой, нет, не могу.

– Что это значит, то могу, то не могу? Странные бывают люди! Вообразят перед собой стену и останавливаются, когда никакой стены нет.

– Нет, есть стена.

– Тогда скажите просто. Не ожидал от вас.

Молодая женщина рассмеялась.

– Да что вы хотите, чтобы я родила дорогой, в вагоне? Разве вы не видите, в каком я положении?

– Да, действительно, стена, простите. Я не сообразил этого.

Очень скоро в его организации было уже более трехсот-четырехсот человек. Всеми стоял всеведающий «Комитет», которого никто никогда не видел.

– Кто этот «Комитет»? – задумался студент Петровской Академии Иванов. – Ты, что ли, этот «Комитет».

– При чем тут я? – нахмурился Нечаев.

Но догадка студента стоила Иванову жизни. Члены его «пятерки», повязанные, словно веревками, страхом перед Нечаевым, назначили сбор на берегу тихого пруда Петровской Академии, и когда стемнело, неумело удушили его прямо на берегу, причем, при сопротивлении Иванов так вцепился зубами в пальцы Нечаева, что изуродовал их на всю жизнь.

Полиция нашла тело на следующий же день. Нечаев скрылся за границу. Начались аресты.

Узнав, что «Маленькому» удалось уйти, Бакунин на радостях подпрыгнул так, что «чуть не пробил потолок старой своей головою».

Процесс «нечаевцев» стал первым в России многолюдным политическим процессом, на котором подавляющее большинство подсудимых выступило, с точки зрения революционной этики, безупречно. Выяснилось, что чистая молодежь шла за Нечаевым единственно с целью посвятить себя делу освобождения народа, то есть «из прекрасных, преблагородных» (как сказал на процессе адвокат В. Д. Спасович) побуждений. «Катехизис революционера» вообще не читался в организации именно потому, что «произвел бы самое гадкое впечатление». Процесс не утопил подсудимых в нечаевской грязи, а, напротив, смыл с них эту грязь.

И все же десятки людей попали в тюрьмы, на каторгу.

А для наших шутников в богоспасаемой Женеве чем хуже, тем лучше. Не довольствуясь произведенным впечатлением, они принялись рассылать открытой почтой письма всем порядочным людям России, навлекая полицейское преследованием на целые семьи. Один полковник, жену которого арестовали, застрелился, ко многим людям пришла беда.

– Остановите Бакунина! – посыпались письма-требования в Женеву.

Но Герцена к тому времени уже не было, а старенький Ага, пьяненький и слабый, уже не мог оказать никакого сопротивления. Он полностью попал под руку Бакунина.

Как они ждали революцию! Осенью 1869 года, весной 1870 года! Случайно ли, что в далеком Симбирске, на Волге родился в апреле один мальчик…?

Возвращаться в Россию Нечаеву было невозможно. Денег на жизнь не хватало. Зато жила молодая девушка Тата Герцена, богатая наследница. Сергей решил попытать счастья здесь. Он стал бывать у них под зорким наблюдением Тучковой-Огаревой.

– Что это у вас какие пальцы на руке? – спросила Тата и нервно передернулась. – Уж не следы ли это зубов того Иванова, которого вы убили? Мы читали все отчеты о процессе.

Присутствовавшая в комнате Тучкова – Огарева поднялась с места.

– Я советую вам, молодой человек, не бывать больше в нашем доме, – проводила она его к дверям.

– А мы запретим печатать сочинения необдуманные, но талантливые этого тунеядца Герцена, а если семья его будет продолжать, станем принимать решительные меры, – пригрозил он.

После этого предприимчивый Нечаев принялся шантажировать Бакунина украденными у него письмами. Но Бакунин, «Матрена», как называли его за глаза молодчики Нечаева, был беден, как всегда. И тогда они сколотили разбойничью шайку и стали обирать туристов на горных тропинках Швейцарии. Это был выход по-русски!

За дело взялась полиция. Нечаев был пойман, посажен в тюрьму Цюриха.

– Михаил Александрович, есть верный способ освободить Нечаева, – обратился к Бакунину Замфир Ралли, один из молодых русских-молдаван, которые во множестве кружились вокруг мэтра в эти годы. – Нужны только деньги.

– Вот и надо посмотреть, где эти деньги принесут больше пользы, – назидательно проворчал тот. – Сейчас они нужны для дела в другом месте.

Казалось, Бакунин старался забыть о Нечаеве, о «тигренке», в котором будто бы ошибся. Об этом высказана глубочайшая мысль, в которую страшновато заглядывать: Бакунин боялся в Нечаеве самого себя.

Воистину, глубины духа есть страшный дар!

Арестованный был передан российскому правосудию. Схваченного Сергея Нечаева везли в Петропавловскую крепость в позорной повозке с надписью «УБИЙЦА» под грохот барабанов, заглушавших его крик.

– Да здравствует Земский собор!

Старушки крестились.

– О соборе каком-то все печалуется, сердешный.

Случившийся тут же мастеровой тихонько спросил у студентов, что это значит? Ему объяснили. Он сразу сосредоточился, глянул вниз, перекрестился и исчез в толпе.

На следствии Нечаева били, не давая слова вымолвить, в суде он заявил, что не желает давать никаких показаний, и сидел спиной к судейскому столу. После оглашения приговора сказал.

– Шемякин суд!

А когда выводили из зала, крикнул:

– Да здравствует Земский Собор! Долой деспотизм!

В Алексеевском равелине Нечаев писал кровью на стене заявления-протесты, а шефу жандармов Потапову, который, явившись, нагрубил ему и пригрозил телесным наказанием, дал пощечину. После этого его заковали в ручные и ножные кандалы, соединенные такой короткой цепью, что разогнуться было невозможно Руки и ноги покрылись язвами.

И в этом положении, скрюченный, как горбун, он распропагандировал солдат охраны на свой побег. Еще не было ни одного случая, чтобы из Алексеевского равелина кто-то убежал. И сорвалось-то случайно, просто солдат охраны передал записку Нечаева не адресату лично, а его квартирной хозяйке.

Солдат судили. Все они держали себя молодцами, с большим достоинством, и когда прокурором было высказано предположение, что Нечаев действовал подкупом, все горячо запротестовали.

– Какой тут подкуп, – раздались голоса, – номер пятый – наш орел, это такой человек, за которого без всякого подкупа мы готовы были идти в огонь и воду.

Номер пятый. Не в нем ли сидел и Бакунин в свое время?

Сам царь был удивлен этим процессом, его многолюдием и даже участием в нем женщин.

– Очень странные люди. В них есть нечто рыцарское, – отозвался о «нечаевцах» и Нечаеве Александр II. Охота за ним самим у террористов шла непрестанно, срываясь по пустякам в пятый, седьмой, девятый раз, угроза смерти постоянно дышала ему и в лицо, и в затылок. – Странные, странные люди.

Нечаева он приказал запереть пожизненно в самом гнилом из крепостных казематов. Гноить их всех без пощады! Довольно с него выпорхнувшего на волю Бакунина, да и Герцена с его «Колоколом».

«Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада!»…

Нечаев погиб через несколько лет от цинги и водянки. Незадолго перед смертью друзья передали ему план побега.

– Средства есть, – сообщали они. – Деньги или для цареубийства или для твоего спасения. Или-или. Выбирай.

– Конечно, для цареубийства. Это принесет больше пользы общему делу, – ответил Сергей Нечаев.

Франко-прусская война разразилась в 1870 году. Немцы рвались к Парижу. Военные поражения французов следовали одно за другим. Народ восстал. Пламя Парижской коммуны охватило столицу, спасая ее от нашествия. Поднялись и другие города.

11 сентября Бакунин появился в Лионе. Наконец-то действие, а не полемика! Народное восстание во время войны – вот спасение с целью разрушения государства! Лихорадочная деятельность, революционное желание в поседелом борце омолодило его, он вновь был в своем элементе, рев восстания бодрил его дух! Город был разбит на кварталы, в каждом свой революционный комитет. На митинге он объявил о том, что все офицеры, получившие чины от прежней власти, разжалованы, начальников следует выбирать, что в городе создан революционный Конвент, а в других городах создаются Комитеты общественного спасения. Бакунин рвется идти на помощь осажденному и восставшему Парижу!

На красной бумаге вывешивались на стенах его распоряжения.

1. Административная и правительственная машина государства отменяется ввиду ее беспомощности.

2. Все учреждения и суды уничтожаются и заменяются народными судами.

3. Уплата налогов и ипотек прекращается. Налоги заменяются контрибуцией с богатых классов. В заключение на всех прокламациях стояли призывы:

– Вдохновленные всеми ужасами опасности… К оружию, граждане!

Он арестовал всех офицеров и коменданта, но видел, что рабочий народ его не поддержал. В скором времени он сам оказался арестованным и запертым в маленькой комнатушке. Как обычно, он был готов к расстрелу, готов был и застрелиться, как готов был к этому всю жизнь!

В конце концов в сломанную дверь просунулся длинный нос его сподвижника.

– Бакунин, вы тут? Скорее, скорее!

Они бежали через Марсель. Там он еще пытался пропагандировать, но уже разочаровался в буржуазии, сдавшей город федералам. Затем морем в Италию, в Локарно, на «Ла Баронату»

– Я поехал, чтобы сражаться и умереть с вами, – написал он друзьям по горячим следам, – а покинул Лион с глубокой грустью и мрачными предчувствиями. Что будет с Францией? Прощай, свобода, прощай, социализм, прощай, народная правда и торжество гуманизма. Ну, не будем больше говорить об этом. Моя совесть подсказывает мне, что я исполнил свой долг до конца. Мои лионские друзья также знают это, а до остального мне нет дела.

Вскоре Лионский суд приговорил его заочно к пожизненному заключению. Которому?

Здесь, на даче, он стал писать замечательные статьи о пролетариате.

Но опоздал.

Плутни в «Интернационале», «нечаевское» дело, неудача в Лионе и множество прегрешений, допущенных в свирепой журнальной распре с Марксом, а главное, разрушительные происки его людей, дали повод для решительных действий. Гаагский конгресс «Интернационала», созванный в 1871 году специально для изгнания Бакунина из организации, принял соответствующее решение. Бакунин отлучен, побит камнями, изнан из всех советов. Он, но не «тайная братия». Наверное, поэтому через год развалился и сам «Интернационал I».

Тяжела рука михаилова!

А «Ла Бароната», приют анархитов-революционеров, все строилась. Уже было ясно, что денег не хватит, что доверчивый Кафиеро беззастенчиво ограблен строителями и почти разорен, и уже начались ссоры.

Вызванная телеграммой к родным в Россию, в Иркутск, Антония с детьми отбыла на два года, уверенная, что в итальянской Швейцарии у нее имеется прекрасный дом.

Бакунин перебрался на время в Женеву.

Привычно вызывая внимание, ровной, легкой и свободной походкой двигался он по улицам в свите из французов, испанцев, русских и сербов, вызывая волнение, точно большой океанский корабль. Его последователи и противники враждовали за место близ него. Дамы готовили ему еду, обшивали, занимали для него деньги. Свободная прекрасная речь его на всех языках, а в конце по-русски, вызывала подобострастное восхищение. О Дрездене, о Сибири, о великих друзьях молодости он рассказывал живо, с подробностями, которые не всегда следовало упоминать. О себе же говорил только приятное, а на дерзкие вопросы отвечал руганью.

Везде он был негласным центром, и, как деспот, не терпел противоречий.

– Вы разрешите мне закурить? – обращался он к самой хорошенькой женщине.

– Ах, конечно, курите, Мишель!

– А почему вы у меня не спросили разрешения? – обижалась другая дама.

– Вот еще! Кажется, я к вам не обращался. Я положительно не могу видеть, как женщина пьет вино и курит!

– Но я не пью и не курю, даже дыма табачного не переношу.

– Все равно.

Исполинский рост и ожирение, калмыцкая внешность, женская улыбка, никогда не сменяемое платье – все прощалось ему, все источало неизъяснимое очарование, все работало на образ народного вождя.

– Бакунин, вам следует почиститься.

– Я не желаю чиститься! – бешеным взглядом посмотрел он. – Кто это тут возле меня, такой чистенький гав…чек?

Восторженные студентки лелеяли его, заботились о его здравии.

– Михаил Александрович, при ожирении нельзя есть макароны с маслом, пить кофе, водку с ликером и варить фрукты в жженке. Поберегите себя.

– Э, нет, матушки мои. Болезнь должна идти своим путем и выйти из тела.

Наконец, через два года жена известила о своем возвращении. Карло Гамбуцци выехал навстречу. Бакунин готовил было гнездышко для любимой женщины на Ла Баронате, но услышал, он не имеет на дачу никакого права. Он-то знал об этом, да как-то не верил, закрывал уши, привык к месту, зато для Антонии это был удар. Можно представить, что за крик учинила она всем обитателям дома, который она считала своим! А чего-чего наслушался сам Мишель… К тому же у него, по обыкновению, не осталось ни копейки денег. Кое-как, с помощью Гамбуцци, удалось пристроить семью на несколько дней. А дальше?

Бакунин пережил ужасную ночь. Он сидел комнате за столом, перед ним лежали часы и револьвер. Он следил за стрелкой. Ровно в четыре часа утра должен прогреметь выстрел, положив конец всем его унижениям, неудачам, страданиям. Ровно в четыре…