Текст книги "Изверг своего отечества, или Жизнь потомственного дворянина, первого русского анархиста Михаила Бакунина"

Автор книги: Астра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

В начале разговора он попросил разрешения курить в присутствии священнослужителя, чтобы не выходить в другую комнату, и получил его.

– Ну, значит, благословил, благословил, Владыко, – развязно рассмеялся он.

И получил холодную отповедь.

– Иное дело терпеть непозволительный обычай, смотреть снисходительно, так как не находить в нем ереси, и другое дело – благословить…

В результате такого общения о. Пафнутий уклонился и от устроения приезжающих в гостиницу подворья, и от свидания с Кельсиевым. А вскоре издал архипастырское послание: «удалятися и бегати от злокозненных безбожников, гнездящихся в Лондоне».

Кельсиев молчал всю обратную дорогу. Он все слышал. Оставшись с Герценом один на один, он, наконец, горячо и резко высказал все, что понял об этом человеке, «революционере с мировым именем».

– Он все загубил своей неуважительной бабьей болтовней! Разве вы не видите, Александр Иванович, что это всего лишь тупой бунтовщик, с пустотой и непониманием вопросов. Все идеи его взяты напрокат, у первого встречного, он поет со всех голосов!

– Не совсем же так, дорогой Сережа.

– Да это мешок, в который что не положишь, то и несет, только б не мешали ему рисоваться, да и не отнимали возможности составлять бог знает с кем и бог знает для чего разные тайные общества! «Я, говорит, опытный революционер, меня учить нечего!»-ну и, разумеется, махнешь рукой, потому что, действительно, учить-то нечему. Не доверяйте ему больших дел, Александр Иванович, пусть его руководит тайными обществами, разбалтывает их тайны, что за ним также водится. Поверьте, Александр Иванович, не к добру он здесь, помяните мое слово.

– А ты сам далеко ли собрался?

– Поеду к своим, на юг, к «некрасовцам». Прощайте, Александр Иванович! Спасибо за ласку.

– В добрый час.

«Бакунин, Бакунин» – качнул головой Герцен. Опасения его начинали сбываться. Деятельность старого друга казалась ему пустой тратой сил и средств. Суета вместо работы захватила Мишеля. «Мемуары» он так и не написал, «отяжелемши», хотя предложения сыпались со всех сторон. А деньги его фонда таяли.

– Если бы во Франции было триста Бакуниных, ею невозможно было бы управлять, – вспомнились Герцену слова Косидьера. – Попробуй – ка управься с одним Бакуниным!

Но статьи, прекрасные статьи Бакунина, обращения к армии, к молодежи, широко печатались и в «Колоколе», и отдельными брошюрами, каждая их которых расходилась среди читающей России, каждая разила правительство не в бровь, а в глаз. Ни одно произведение самого Герцена не несло в себе столь разрушительной силы.

Страшный дар – глубины человеческого духа!

– Я предлагаю тебе прогулку по дальним окрестностям, Мишель, – сказал как-то Герцен. – Коляска готова. Поедем, развеемся, не одни же дела на свете.

– Охотно, охотно.

Но и на кожаном сидении осевшей под его тяжестью рессорной коляски Бакунин продолжал «ждать революцию».

Год 1863 приближался.

– Да почему ты считаешь его губительным для самодержавия, Мишель?

– Потому, что царизм сам губит себя подавлением, а не поощрением русской жизни. Александр Второй мог бы легко освободить народ, сделаться первым русским земским Царем-Освободителем. Созвать всенародный Земской собор! Да он ведь он не пойдет на это!

– Не пойдет.

– Значит, поднимется все крестьянство. Значит, бунт! И мы должны быть готовы на это. Мы должны встать во главе его, потому что меньшинство образованного класса – это жалкие изменники, оторвавшиеся от почвы.

– Уверяю тебя и предлагаю какое угодно пари, что царь ничего не созовет – и 1863 год пройдет преувеличенно тихо.

Они уже шли по аллеям прекрасного английского парка, одного из великолепнейших, принадлежавшего старинному замку, в котором жила одинокая старуха-барыня. Со времен Елизаветы не притрагивалась к нему рука человеческая; тенистый, мрачный, он рос без помехи и разрастался в своем аристократически-монастырском удалении от мира. Было так тихо, что лани гурьбой перебегали большие аллеи, спокойно приостанавливались и беспечно нюхали воздух, приподнявши мордочку. Нигде не раздавалось ни звука.

– Смотри-ка, – Мишель потянулся огромным телом и закинул голову вверх, – словно у нас в Прямухино. Так бы лег где-нибудь под дерево и представил себя лет в двенадцать Я мальчишкой часто убегал из дома, ночевал в лесу, в поле, на берегу в кустах-лопухах. Сначала бранили меня, потом привыкли.

– Или у нас в Васильевском, – мечтательно согласился Герцен, – Да… На нас, дубравных жителей, леса и деревья роднее действуют, чем горы и море.

Некоторое время они шли молча, дыша воздухом теннистых аллей. Этот парк был неблизко от их дома, но Герцен привез сюда Мишеля, чтобы тот хоть немного опомнился от подготовки нелепого восстания в России через войну с Польшей.

Они шли медленно, два немолодых русских, оба на чужбине. Герцен был уже не столь изыскан, как в давние дни сороковых годов, когда была жива Натали, единственная женщина, которую он любил; сейчас, в конце лета 1862 года ему стукнуло пятьдесят лет, широкая залысина далеко отступила от его лба, борода и усы подстригались не слишком тщательно, были тронуты сединой, но глаза по-прежнему светились умом и добродушной лаской. Его собеседник был одет в огромного размера костюм-блузу, на львообразной голове его с широкими калмыцкими скулами живописно вились серебристые легкие кудри, также далеко открывая высокий лоб.

– Странная мысль пришла мне в голову, Мишель, – медленно говорил Александр Михайлович, помахивая тросточкой. – Заметил ли ты, что только в России можно встретить привиллегированное общество и дворянство, которое стремится к революции, не имеющее другой цели, как уничтожение их собственных привиллегий?

Бакунин согласно наклонил львиную голову, и промолчал.

– А вспомни нас, юных, пылких! Станкевич, Белинский, ты, ваш круг…

– И ваш с Ником, – усмехнулся Бакунин. – Сейчас бы все сравнялись возрастом.

– Пожалуй. Россия будущего, согласись, существовала тогда исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства, до того ничтожными и незаметными, несмотря на все их притязания, что им было достаточно места между ступней самодержавных ботфорт и землею. А в них было наследие 14 декабря, наследие общечеловеческой науки и родной Руси.

– Эти мальчики не ведали, что декабристы наши желали кое-каких свершений, с чем мы в юные годы ни за что бы не согласились, – усмехнулся Бакунин. – Я первый презрел их и по-мальчишески поддержал Пушкина в его «Клеветникам России». Я говорю о независимости Польши.

– Да, у тебя прекрасная память, Мишель. Если вспомнить Южное Общество, то оно и в самом деле почему-то хотело независимости Польше. Подумай! В то время как польская шляхта была поглощена лишь мыслью о восстановлении былого польского королевства, русские революционеры, наоборот, стремились разрушить именно свою Империю. Факт неслыханный!

Искоса взглянув на собеседник сверху вниз, Бакунин усмехнулся.

– И были правы. В России, созданной Петром Великим, все естественное извращено, все живое пожертвовано в пользу внешней государственной жизни. Русский народ носит на своих могучих плечах неуклюжую, наскоро сколоченную бюрократией Империю. После распадения Империи останется Русский народ. Если отнять у России Польшу, Литву, Белоруссию и Малороссию, Финляндию, Остзейские губернии, Грузию и Кавказ – останется именно то великорусское племя, которое готово к своей исторической жизни. Мало того, что русский народ несет на своих плечах каменный груз петровской бюрократии, он еще и кормит иноплеменных нахлебников, имя которым легион.

– Ядовитые мысли, – суховато заметил Герцен. – Я не приемлю полное распадение великой страны.

– Ты не желаешь, а вот мы пропитаем ими сначала горячую русскую молодежь, потом народ и все устои империи. Увидишь, что начнется! – лицо Бакунина стало страшно. – Революционер должен носить черта в теле и всаживать его в тело народа! Надо более бед и потрясений, чтобы добраться до накопившейся в народе ненависти. Вот где горючее для взрыва!

Герцен покосился на спутника и промолчал.

Отговорить Бакунина от его затеи не удалось. Уже осенью стал формироваться русский легион во взрывоопасной обстановке Польши, чтобы начать войну с Россией под командованием Бакунина. Главное начать, и там, в мутной водичке, можно повернуть штыки куда угодно! Уже в глубокой тайне закупалось оружие в Англии и фрахтовался пароход. Да разве возможно такую экспедицию содержать в тайне! Русское правительство через своих людей внимательно наблюдало за операциями с самого начала.

Наконец, в феврале 1863 года пароход «Ward jackson», полный оружия и поляков, отправился в путь по Северному морю. Бакунин встречал его в Стокгольме, собирая в Швеции средства для русского легиона, чтобы отправиться морем на помощь восставшей Варшаве.

Швеция встречала его как героя. Впервые Бакунин был неотразим в ореоле мученика, в его честь давались банкеты, и он говорил, говорил, за столом и на площадях, он был даже представлен брату короля. Русский великан-аристократ с двумя смертными приговорами, тюрьмой и побегом из Сибири за плечами встал в глазах обывателей персонажем из волшебной сказки.

– Мы, – кричал он голосом, подстать его росту и физической силе, – мы самые верные, самые горячие и самые преданные слуги царя, если он станет во главе реформ. Земской собор, избранный народом без различия сословий – вот наше требование!…

И подобно Ивану Александровичу Хлестакову, покачиваясь с бокалом в руке, и вспомнив, должно быть, старого друга Прудона, он произнес под восторженную овацию.

– В моей жизни нет поступка, за который мне бы пришлось краснеть!

Газеты разнесли его речь по Европе. Попала она и в Третье Отделение. И тогда в чьей-то умной ехидной голове мелькнула идея напечатать брошюрой «Исповедь» Бакунина, писанную в Петропавловской крепости на монаршье имя. «Михаил Бакунин, сам себя изображающий» назывался этот памфлет, с приложениями клятвенных обещаний и нижайших просьб из крепости и Сибири. Это был бы конец легенды, позор на всю жизнь, но Бакунину вновь везет «по возможности». Подписанная и одобренная начальством, рукопись, тем не менее, ложится в стол. Третье Отделение не желает выставлять себя в смешном виде, мало ли как кто подумает?!

В отсутствие Бакунина на адрес Герцена пришло письмо, писаное шифрами. Враг всех конспирато-блудий, Герцен отложил его было в сторону, но Тхоржевский, случившийся тут же, сказал, что у него где-то есть бакунинская книга с «ключами».

– Тогда неси, посмотрим, что там можно начертать?

Тот принес. Герцен с Огаревым обомлели. Они листали ее и не могли опомниться.

– Смотри, Ник, да здесь в одной книжке записаны адреса всех порядочных людей в России, с отметками и подробностями. Это же беда!

– И эта тетрадь ходит по рукам! Чему ж дивиться, что все и всё знают заранее!

– И что наши лучшие люди попадают в Третье Отделение! Вот и этом письме, заполненным этим дурацким «шифром» упомянут Налбандов и Воронов, честнейшие люди! Это означает, что над ними уже нависла опасность, ее уже не упредишь!

Герцен был прав в своих выводах и предчувствиях. Морская «военная» экспедиция оказалась комедией с кровью, окончилась трагически, даже не начавшись. Ни один шведский порт не принял судно с оружием. Все всё знали и не захотели ссорится с Россией. На море разразилась буря. В переполненной лодке при перегрузке с парохода оказалась течь. Лодка затонула. В ледяной воде погибли люди. Вся многошумная деятельность лопнула как мыльный пузырь.

Бакунин поспешил было в Лондон под крылышко Герцена, но Александр Иванович был слишком рассержен. Не в последнюю очередь его потрясло письмо Мишеля, написанное тем во время обеда под горячую руку из Швеции, «между супом и рыбою», в котором он во всем случившемся обвинил Сашу, сына Герцена, также бывшего в Швеции, да в таких выражениях, каких Герцен вообще не читывал!

Тем не менее, вернувшись, Бакунин поднял грандиозный скандал!

– Вы, – кричал он, – вы видели, что не будет удачи, что пароход не впустят ни в один порт и молчали. Вы послали меня в Стокгольм, мне пятьдесят лет, я вам не мальчишка на побегушках! Вы знали, что польское дело было устроено плохо, но что я всегда в первых рядах, и видели, и не остановили! Никто даже слова не сказал. Я бы опомнился! Не дурак же…

– Ты велик ростом, ругаешься, шумишь – вот почему тебе в глаза никто и не говорит. Ты упрекаешь, что и мы видели и не остановили. Ты, брат, стихия, лава, солому ломишь, как тебя остановить? Польское дело – не наше дело, и ты себя доконал им.

– То, что случилось, ужасная трагедия, людей уже не вернешь, Мишель, – тихо сказал Огарев. – Над ними склоняют головы и воздают почести павшим. Мир их именам. Неудачи, увы, бывают. Но нас ужаснули даже не обвинения Саши, и пустота, ненужность и призрачность всех твоих переговоров, сближений, отдалений, объяснений. Мастерски составленные тобой характеристики идут в любой роман, это было бы хорошо, если бы ты имел художественную цель…

– … но ты воображаешь, что это «дело»! – Герцен поднялся и стал ходить по кабинету. – Я скажу тебе сейчас в глаза все, что никто, кроме нас, не говорил и не скажет тебе. Это будет неприятно, но приготовься. Мы обязаны это сделать.

Злой и настороженный, Бакунин величественно прислонился к косяку двери, открытой на террасу, и закурил.

– Правду от друзей я готов принять любую и всегда.

– Тогда слушай, Мишель, наши заключения.

Герцен помолчал, нахмурился и вздохнул.

– Мы тебя знаем уже двадцать лет. Оторванный от жизни, брошенный с молодых лет в немецкий идеализм, из которого время сделало видимость реалистического воззрения, не зная России ни до тюрьмы, ни после Сибири, но полный широких и страстных влечений к благородной деятельности, ты прожил до пятидесяти лет в мире призраков, студенческой распашки, великих стремлений и мелких недостатков. Не ты работал на прусского короля, а саксонский король и Николай – для тебя. После десятилетнего заключения ты явился тем же – теоретиком со всей неопределенностью, болтуном, неряшливым в финансах, с долею тихенького, но упорного эпикуреизма и с чесоткой революционной деятельности, которой не достает революции. Болтовней ты погубил не одного Налбандова и Воронова.

– Кроме того, Мишель, – вступил Огарев, – Ты хочешь, чтобы все было сейчас, поскорей, производишь суматоху, всех срываешь в невесть какую тревогу. Надо либо «дело» делать, либо спокойненько ничего не делать. Твои шумы и метания наделали слишком много ошибок. Ты во главе зла, Мишель, это ужасно, но ты во главе зла.

Бакунин не произнес ни слова. Ненависть вскипала и опадала в нем, он шумно дышал, но молчал, набычившись, наклонив тяжелую голову.

Герцен перевел дух и перешел к заключению, к тому, о чем они давно решили с Огаревым.

– Жаль, что ты не написал «Мемуаров», Мишель. Они принесли бы тебе состояние, и всем было бы легче. Но для тебя это не «дело»!

– А для кого написал бы я их? Сейчас все народы потеряли инстинкт революции, – огрызнулся Бакунин. – Они слишком довольны своим положением, боязнь потерять то, что они имеют, делают их смирными и пассивными. Я бы хотел написать этику, основанную на принципах коллективизма, без философских и религиозных фраз.

Все помолчали.

– В общем, Мишель, мы должны тебе сказать… Живи, как знаешь. И попросили бы тебя уехать в Париж. Кое-какой пенсион ты еще будешь там иметь из фонда, но деньги почти ушли, ты бросался ими без всякого учета, словно пустыми бумажками.

Бакунин удивленно посмотрел на обоих проникновенными чистыми голубыми глазами и дурашливо помотал головой.

– Опять я круглый дурак перед вами. Простите меня, друзья. Я высоко ставлю вас над собою. Зачем мне уезжать в Париж?

Но Александр Иванович был неумолим. Поднадоел им Бакунин своей шумной бестолковщиной и сплетнями, которыми никогда не гнушался ни на чей счет, но удивлялся, когда на него обижались.

На него обиделись.

Потому что для сплетен и вкусных слушков, кои он так обожал, пищи было хоть отбавляй. Отношения в лондонском доме, при всей благородной и преданной совместной работе двух старых друзей, были сложны и покрыты душевными рубцами. К приезду Огарева с женой в 1856 году в Лондон Александр Герцен, мужчина в расцвете лет, вдовел уже пятый год. «Ищите женщину!» – вздохнули бы французы, увидев грустные глаза поэта Огарева менее чем через год их жизни в особняке. Да, все верно. Маленькая Лиза Огарева, родившаяся через два года, была дочерью Герцена.

– Алексаннр Иуваноувич, – с английским акцентом называла отца маленькая голубоглазая Лиза.

Потом один за другим родились еще два младенца, умершие тотчас после рождения. Каково все это! Правда, и у Николая Огарева тоже появилась было местная гражданская жена Мери, но для тончайшей натуры поэта все это было не в подъем. Тяжко, гнетно. И, по русскому обыкновению, он потихонечку лечил свою душу маленькими горькими рюмочками, одну за другой. И постепенно из поэта Николая Огарева превращался в добряка Агу, любившего и прощавшего всех ближних своих.

Дела Герцена с «Колоколом» тоже пошли на спад. Авторитет самого издателя был высок, как никогда, но давние опасения от приезда Бакунина сбылись, будто в плохом сне. Издав чужие «польские» звуки, предмет бакунинских увлечений, «Колокол» неприятно удивил своих поклонников и стал неуклонно терять подписчиков.

Тяжела рука михаилова.

Бакунин уехал. Теперь областью его интересов стала Италия и весь юг Европы, народы которых нравились ему темпераментом и склонностью к уличным вспышкам и потасовкам. Здесь «его бешеная энергия и дикий взгляд» оказались как раз впору, здесь дела его пошли в гору.

К тому же приехала Антония. Одним добрым утром она очутилась по ошибке в Париже у Ивана Тургенева. Он, не зная адреса ее сбежавшего из Лондона супруга, пристроил ее куда-то на короткое время, но вскоре получил от Бакунина громовую телеграмму:

– Жена-то моя!

Супруги встретились в итальянской Швейцарии. С самыми радужными надеждами вошла молодая женщина в свою новую жизнь. Увидела тесноту и многолюдие, горы табака на подобие фуражу на столе, грязные стаканы под столом, убогость, бедность и считанные монетки в кармане, все поняла и беспомощно оглянулась по сторонам.

Итальянский адвокат Карло Гамбуцци стал ее утешителем. От него родились трое ее детей. Сам Бакунин детей не имел и иметь не мог. Со стороны казалось, что к молодой жене он относился как к дочери, к детишкам как к внучатам, или любовался ею с теплым сердцем, как любуются на очаровательную домашнюю кошечку с ее милыми котятами, к которым не имеют никакого отношения. Во всяком случае, никаких ссор с милой Антосей никогда замечено не было.

Вот ведь как сумел вывернуться, в отличие от Огарева, Бакунин в точно таком же «треугольнике», и даже «приобрел», не теряя лица, благодушия и благоразумия. «Воплощенная мощь духа» несла его вперед, над мелочами и неприятностями быта. Идея панславизма была оставлена. Подымающаяся сила европейского пролетариата обратила на себя его внимание.

Анархия, безгосударственность, полная свобода личности – провозгласил он на своих знаменах. Прудона, властителя анархизма в глазах Европы, Мишель считал своим учеником и со смехом отмечал свои идеи в его сочинениях. Сам он писал почти беспрерывно, голова работала словно вулкан, извергавший хулу и проклятия существующему миропорядку. Опасные и прекрасные статьи его, воззвания к русской армии, молодежи, студенчеству словно выстреливались из-под его пера. Это было посильнее самого Герцена с его устаревающим «Колоколом». Можно представить досаду царя Александра Второго! Бакунина печатали на всех языках. Имя его становится известным. А как он умел убеждать, кричать, увлекать, писать письма десятками в день и сутками общаться со своими «бойцами» – это известно. Бакунин помолодел, он вновь попал «в свою природу». Развод с Герценом пошел на пользу. По всей Италии, Испании, Греции стала расползаться сеть его тайных обществ и тайных организаций, которые Бакунин пестовал, как росточки, и которые, объединившись, в один прекрасный день, сделали бы взрывной переворот в Европе! Вот шуму-то было бы!

Из каких порывов, из каких раскаленных глубин воображения черпал он свои видения? Не став ничьим последователем, он выбрал путь отрицания теории вообще, ему грезился стихийный и полный переворот всего миропорядка. Разумеется, его следовало готовить. Отсюда и возникали Международные тайные общества освобождения человека. «Свобода, равенство, братство»-ах, как знакомы эти слова любому европейцу! А вот и новенькое, свеженькое, все из вулканизирующего умственного потока неугомонного Бакунина.

«Уничтожение служения божеству. Свобода есть абсолютное право. Исключение принципа авторитета и государства. Государство – это канцелярия для нужд народа. Национальная независимость есть национальное право. Отмена всех прав наследования. Создание фонда общественного воспитания. Трудовые армии. Создание Соединенных Штатов Европы. Работать, чтобы жить! Свободный брак. Изолированная революция отдельного народа была бы безумием. Если вы услышите, что говорят от имени народа: „Он хочет,“ будьте уверены, что за этими словами стоит узурпатор: человек или партия''.

Вот и „Шкала счастья“, предел мечтаний лично Михаила Александровича, составленная его рукой.

1. смерть за свободу.

2. любовь и дружба.

3. наука и искусство.

4. курение.

5. выпивка.

6. еда.

7. сон.

Бакунин во всеуслышание, на всю Европу, запил свой анархистский запой, и оказался в нем столь заразителен и привлекателен, что Карл Маркс, обеспокоенный разрастанием тайных бакунинских организаций как раз там, где у Интернационала не было своих секций, посетил его впервые после шестнадцати лет.

Они встретились в теплом ноябре на севере Италии, два служителя бродячего Призрака, который по-прежнему не находил себе пристанища. В открытом кафе с видом на синее-синее Средиземное море, с его дальними судами, лодками, теплым ветерком, дышавшим по временам запахом рыбы от ближнего рынка, им удалось поговорить, почти не переходя грань ругани и старых распрей.

Оба они давно вступили во вторую половину жизни, и прожили свое в борьбе и глубоких душевных невзгодах. У Маркса умерли три маленьких сына, зато прекрасно росли умненькие красавицы-дочери. Пышная растительность на его лице и голове побилась сединою, но в глазах по-прежнему светился ум и непререкаемая властность. Однако, с Бакуниным он был серьезен и мягок: слишком силен был соперник.

– Почему ты разошелся с Герценом? – спросил Маркс.

Мишель вздохнул.

– Да, действительно, между нами не существует уже никакого союза. Одно лишь старинное человеческое знакомство да кое-какие статьи для его типографии. Я поставил первым условием освобождение, то есть экономическое, социальное и политическое, – русских и не-русских народов, заключенных в пределах русской империи, радикальным уничтожением этого царства. Герцену это показалось чересчур сильно, и мы расстались.

Маркс смотрел на собеседника. Огромный, с серебристой копной вьющихся волос над высоким лбом, беззубый, он излучал настолько явственное обаяние „народного вождя“, что становились понятными его разительные успехи среди простого люда.

– Но ты же понимаешь, что тайные общества – это не тактика, это игра и детство. Революция – это железное сплочение, дисциплина и диктатура пролетариата.

– Ха! – хмыкнул Бакунин и мягкими голубыми глазами словно облил насмешкой своего визави. – Если пролетариат будет господствующим сословием, то над кем он станет господствовать?

– Покуда существуют и другие классы, – суховато ответил Маркс, слегка стукнув по столу смуглым кулаком, – он должен применить насилие, так как насилие есть средство для управления. В дальнейшем процесс преобразования должен быть насильственно ускорен.

– Ну, а крестьянская чернь будет, вероятно, управляться городским и фабричным пролетариатом?

– Без сомнения. Либо крестьянин станет препятствовать и приведет к крушению всякую рабочую революцию, либо пролетариат в качестве правительства должен принять меры для улучшения положения крестьянства, – Маркс отпил из бокала светлого молодого вина и словно поставил точку в предварительном разговоре.

Они помолчали.

– Я готов пригласить тебя, Бакунин, в свое Международное общество рабочих, в Интернационал. Вместе с твоими организациями. Относительно участия твоего в совете и в руководстве можно поговорить после получения твоего принципиального согласия.

В том 1864 году Интернационал, выпестованный Марксом, уже набирал силу, но не имел еще того влияния, которым он нальется года через два. И потому и Бакунину, отвергавшему всяческую власть над собою, совсем не резон было сесть под деспотическую длань старого недруга, тем более, что сам он лелеял мечту о своем собственном „Альянсе“ либо „Лиге свободы и мира“, где именно он станет во главе, полновластный и „всенепокорнейший“.

Они расстались. Старое не поминалось, как будто исчезло, но удивительно, что где-то вновь и вновь стало мелькать, будто Бакунин – агент Третьего отделения.

На ближайшей встрече с Энгельсом Маркс рассказал Фридриху о посещении Бакунина.

– Я недавно опять увидел его впервые после шестнадцати лет. Должен сказать, что он мне понравился, и лучше прежнего. В общем, он один из немногих людей, которого по прошествии шестнадцати лет я с удовольствием нашел ушедшим не назад, и вперед. Это мощный соперник.

– О, да, – рассмеялся Энгельс, уже видевший Мишеля где-то в Женеве. – Он силен. Ха-ха-ха, согласись, что выглядит он, как Минотавр. Сибирь, пузо и молодая полька сделали из Бакунина быка.

Известность Бакунина росла, но жить было негде, а деньги в фонде его собственного имени водились редкие и случайные. Поразительная нищета и бездомность стареющего человека напоминала студенческие времена. Как встарь, Мишель даже взялся было за перевод „Капитала“ на русский язык, забрал аванс, но дела было много, а деньги утекали сквозь пальцы.

А вдруг все изменилось. Поклонник Бакунина, молодой итальянец Кафиеро, женатый на русской женщине Олимпиаде Кутузовой, получил большое наследство. Исполненный благородный чувств к Santa maestro, как называли в Италии Михаила Бакунина, он предложил построить для него в чудесном местечке близ Локарно дачу. Имя ее, „Ла Бароната“, звучало как музыка!

– Во-первых, дорогой учитель, вы будете скрыты в ней от посторонних глаз и ничто не помешает вам работать, – восторженно смотрел в глаза Мишеля худой и жилистый Кафиеро, – а во-вторых…

– Понимаю, – сказал Бакунин. – Ты желал бы превратить „Ла-Баронату“ в ценр, где могли бы останавливаться наши люди, и…

– … и в подвалах ее держать оружие на случай восстания. Вокруг будет сад и забор, в верхних комнатах будет проживать ваше семейство, мы с женой тоже найдем себе место, а все остальное будет для дела.

Бедный Кафиеро! Он и представить себе не мог, в какую дыру бросает свои деньги, доверяясь Бакунину! Архитектор, подрядчики, рабочие – все набивали карманы деньгами, которые никто не считал. Не было даже начальной сметы! Тем не менее, домик воздвигся. Среди строительного мусора расхаживал довольный Бакунин, наслаждаясь кваканием лягушек в глубоких позеленевших ямах.

– Как в Прямухино! Антося, милая, верь, что здесь будет такой же райский уголок, тенистый сад, каскад прудов и журчащий прохладный ручеек, – мечтал он вместе с нею, не удосужившись посвятить ее в тайну неожиданно свалившегося на них сокровища.

Антония была уверена, что дача строится именно для нее, для ее великого мужа, и какие-то Кафиеро здесь не более, как временные подрядчики.

Но окончанию работ, отделке дома, посадкам деревьев, прудам, ручейкам и заборам не было видно ни конца, ни краю, а деньги, между делом, таяли. В ход шли уже не проценты с капитала, а основная сумма, что, конечно же, не сулило ничего хорошего.

Зато удалось собрать в Женеве в конце 1867 года депутатов „Лиги мира и свободы“! Бакунин, исполин с львиной головой, громовым металлическим голосом подстать его физическим данным, выступал каждый день… Его программа – долой великие и могучие государства во имя славы человека, обнаруживающего себя в науках, мирном благоденствии, справедливом труде и свободе, которые процветают не в мощных, военизированных, готовых сцепиться друг с другом монархиях, а в небольших национальных образованиях вроде Португалии. Земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, существование Бога логически связано с самоотречением человека. Бог существует, значит, человек – раб.

Народу приходило и толкалось множество. Среди ораторов выступал, конечно, и Карл Маркс. Но не был услышан. Его речь о диктатуре пролетариата и железной дисциплине отпугнула благородную публику. Бакунин мог торжествовать. Анархизм и свобода собственной личности льнули к сердцам присутствовавших слушателей теплее и ближе, чем яростные тиски диктатуры.

На одном из заседаний среди интересующихся оказался и Федор Достоевский, лишь недавно прибывший с каторги и поселений. С любопытством взглянул он „сибирского беглеца“ Бакунина, поразился его внешности, прослушал его речь, но в дальнейшем следил за программой только по газетам.

– Я в жизнь мою не только не видывал и не слыхивал подобной бестолковщины, – говорил он своей Аннушке, молодой жене, – но и не предполагал, чтоб люди были способны на такие глупости. Все было глупо: и то, как собрались, и то, как дело повели, и как разрешили. Начали с предложения вотировать, что не нужно больших монархий и все поделить на маленькие и так далее… Глупость, глупость, фу, какая глупость!

„Лига мира и свободы“, созванная для предотвращения Франко-Прусской войны, и в самом деле оказалась рыхлым вялым образованием буржуазного толка. Она, конечно, высветила Бакунина всему миру, но опорой для него стать не смогла. Буржуа отвергли больше половины его решительных пунктов, особенно антирелигиозные и уравнительные.

Тогда он создал Альянс и Тайный Альянс. Тайные братства понимали его с полуслова. Кого они привлекали, эти братства, и как? В первую очередь, ясное дело, шла бедняцкая молодежь, сапожники, наборщики, рабочие, всегда начиненные злостью и завистью к богатым, всегда со сжатыми кулаками. Не гнушался Мишель, как его называли везде, и бродягами, полупреступниками, этими, по идее Вейтлинга, сверхэнергичными антиобщественными элементами.

Но встречались и другие люди.

Тогда начиналась игра. Если Бакунин нуждался в человеке, он превращался в непреодолимого обольстителя… Тонкая и благодушная веселость, хороший тон и вкус, французское остроумие действовали на человека, словно головокружительное опьянение. Перед ним был настоящий барин, образованный человек, утонченный интеллигент, читавший на зубок любимых авторов, напевавший мелодии, увертюры. Ласковый, как овечка, он обволакивал сердце стремлением к ответной благодарности.