Текст книги "Лепестки на волнах (СИ)"
Автор книги: Anna
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Глава 48
Дыхание весны
февраль 1699
Щурясь от яркого, почти весеннего солнца, Беатрис взглянула на извилистый и узкий феррольский залив, затем оглядела стоящие на якоре корабли. «Архангела» в порту не было, – как и других кораблей эскадры. Следовало бы пойти домой, но Беатрис медлила. Вздрагивая под порывами северного ветра, она плотнее запахнула шерстяной плащ. В общем-то, зима по местным меркам не была суровой, но молодая женщина, привыкшая к зною Эспаньолы, страдала от промозглого климата северо-запада Испании.
Поначалу в местном обществе сеньору де Эспиноса приняли настороженно, но за месяцы, прожитые в небольшом городке, который напоминал Ла-Роману, ей удалось завоевать сердца замкнутых уроженок Галисии, в основном жен капитанов и офицеров эскадры.
Беатрис и сама не поняла, как получилось, что когда она отправлялась навестить немногих своих приятельниц или в церковь, ее путь всегда лежал через эту площадь, и она обязательно искала глазами знакомые паруса. Как и прежде, она высматривала корабль мужа, но Мигель ничего об этом не знал...
…По счастью, приступ не привел к серьезным последствиям, и уже на следующий день дон Мигель был на ногах. Но радость Беатрис омрачало знание – в обители Ла Романы и в госпитале Санто-Николаса она видела немало пациентов, страдающих сердечными хворями. Покой и травы могли продлить им жизнь, но, однажды проявившись, болезнь уже не отпускала тех, кто стал ее жертвами. Поэтому Беатрис внимательно наблюдала за мужем, стараясь заметить первые признаки недомогания. Однако пока все было хорошо.
Муж сдержано и немного иронично принимал ее заботу. Он не возвращался больше к предмету их ссоры и не расспрашивал Беатрис о кинжале, но в ее душе остался жгучий осадок. Как мог Мигель, даже находясь во власти гнева, усомниться в том, что Изабелла и Диего – его дети?!
Глубокая рана не спешила заживать, хотя боль и стихала. Беатрис ловила на себе изучающие взгляды дона Мигеля, в которых ей чудилась затаенная грусть. Поначалу это раздражало ее и она напрягалась, отводя глаза, но затем...
«Стало волновать...» – подсказал молодой женщине внутренний голос.
«Мне просто не хотелось бы... А чего именно? Заново влюбиться в своего мужа? Нет! Как можно даже думать о любви!»
Беатрис сжала губы, не желая продолжать свой внутренний диалог. Не было смысла и дальше стоять на пронизывающем ветру, и Беатрис пошла в сторону дома. Вечером она еще выйдет взглянуть на залив.
Это было самое длительное плавание адмирала де Эспиносы, и она переживала, как муж перенесет его. К тому же, погода стояла холодная, с внезапными шквалами. Сегодня в первый раз после недели затяжных дождей небо очистилось и выглянуло солнце.
Беатрис советовала себе положиться на волю Господа и запастись терпением, но это не помешало ей выйти вечером с той же целью, а затем – и в последующие дни.
Эскадра по какой-то причине задерживалась, и тревога Беатрис росла.
***
Дон Мигель действительно написал своему племяннику. Письмо было отправлено еще в августе, но Эстебан не ответил. Этому могло найтись самое простое объяснение: упадок, в последние годы царивший в Испании, не лучшим образом сказался на связи метрополии с колониями в Новом Свете. До сеньора адмирала не доходили сведения о кораблекрушениях, но это еще не значило, что письмо благополучно достигло адресата. Оставалось писать снова и на этот раз отправлять письмо с кем-то из слуг.
Задеты его гордость и сама честь, и де Эспиноса должен был разобраться во всем до конца, но отчего-то он медлил. Чертов кинжал лежал в потайном ящичке стола. Не раз, долгими зимними вечерами, де Эспиноса доставал клинок и задумчиво вертел его в пальцах.
Постепенно у него зародились сомнения: почему именно кинжал? Почему не перстень, не какая-то драгоценная побрякушка? Кинжал, да еще несколькими годами ранее подаренный обманутым мужем. Странный знак внимания возлюбленного.
Конечно, дело нечисто, но чем дольше дон Мигель думал обо всем, тем больше видел неувязок. После свадьбы племянник приезжал считанные разы. Любовники могли бы встречаться где-то вне стен его дома, но де Эспиносе казалось, что как Беатрис, так и Эстебан не просто не питали взаимной приязни, но и сторонились друг друга. Были ли способны они так притворяться? Разум твердил, что да, и низость человеческая не имеет границ, а сердце упрямо сопротивлялось.
Беатрис явно что-то скрывала, кроме того, здесь был замешан Эстебан. Это вновь вызывало глухой гнев и желание во что бы то ни стало добиться от жены ответа. А затем дон Мигель вспоминал, с каким отвращением она смотрела на него, и лишь криво усмехался.
Не совершил ли он самую ужасную ошибку в своей жизни, позволив бешеной ревности взять над собой верх? Он все чаще задумывался об этом. Вероятно, поэтому тяжелая усталость все сильнее охватывала его, а доселе привычные неудобства морских походов начали тяготить.
Сердечный приступ беспощадно напомнил ему о быстротечности отпущенного смертным времени и о поздней осени его собственной жизни, и еще сильнее поколебал представления де Эспиносы о том, что он должен, а что – нет. Он прятал под иронией свою тоску. И подавлял желание прижаться губами к нежным рукам жены.
В феврале, отправляясь в очередное плавание, дон Мигель взял кинжал с собой и однажды вечером, поддавшись порыву, швырнул его за борт. Закатное солнце кроваво сверкнуло на золотой насечке клинка, а затем тот исчез в бурных зеленоватых водах Атлантики. На краткий миг де Эспиноса ощутил покой. Но... Сможет ли когда-нибудь Беатрис простить его?
***
Де Эспиноса вернулся в последний день февраля, с утренним приливом. Именно в этот день Беатрис твердо решила успокоиться и не пошла на мол. В доме поднялась обычная суета, а молодая женщина при виде мужа внезапно ощутила радость. Ей пришлось даже побороть порыв подскочить к нему, как она, бывало, делала в Санто-Доминго, не обращая особого внимания на приличия. Дон Мигель внимательно посмотрел на нее и поклонился, а Беатрис кольнуло нечто, сродни разочарованию, – он не дотронулся до ее руки.
– Все ли... было благополучно, дон Мигель?
Она многократно задавала этот вопрос, но сейчас ее голос дрогнул.
– Благодарю вас, более чем, – улыбнувшись уголками губ, ответил де Эспиноса.
– Я волновалась, – сама не зная, почему, призналась она, – вас так долго не было...
Взгляд дона Мигеля стал пытливым, словно он желал проникнуть ей в самую душу.
– Моряку всегда отрадно, когда его ждут дома, – помолчав, проговорил он и еще раз поклонился жене.
Смущенная Беатрис потупилась и больше ничего не сказала.
За обедом она украдкой рассматривала де Эспинозу. Его лицо покрывал легкий загар, и в целом он не выглядел утомленным. Болезнь отступила, и Беатрис надеялась, что на достаточно долгий срок.
Дон Мигель же, напротив, в открытую изучал ее, и когда их глаза встречались, Беатрис быстро отводила взгляд, с досадой чувствуя, как кровь приливает к ее щекам. Впрочем, это не мешало им вести беседу – впервые за многие месяцы, и она даже несколько раз рассмеялась, когда муж поведал ей забавные эпизоды плавания.
После обеда Рамона увела детей посмотреть на последнее представление бродячих артистов перед началом Великого поста, а Беатрис ушла на кухню: она хотела приготовить для мужа вино с корнями Астрагалиуса, оказывающего укрепляющее действие. Пока корни настаивались в горячей воде, она поболтала немного с Маргаритой и отдала распоряжения насчет ужина. Выждав положенное время, она перелила настойку в кубок с вином, затем добавила туда ложку меда.
Осторожно неся поднос с кубком, Беатрис поднялась на второй этаж. Она полагала, что де Эспиноза в своем кабинете, служившем так же хранилищем для тех книг, с которыми ее мужу было трудно расстаться. Этот дом значительно уступал размерами их особняку в Санто-Доминго, и казался ей гораздо уютнее.
«Вот если бы только зима не была такой холодной!» – тут же вздохнула Беатрис.
Дон Мигель действительно был в кабинете, он с некоторым удивлением посмотрел на вошедшую жену.
– Уж не очередное ли зелье по рецепту отца Кристиана в этом кубке?
– Нет, это рецепт монахинь из Ла Романы, – с обманчивой кротостью ответила Беатрис.
– Я прекрасно себя чувствую, – поспешил уверить ее де Эспиноза, косясь на кубок, – Ваши отвратительные травяные отвары тем не менее подняли меня на ноги. Так что нет никакой необходимости...
Беатрис поставила поднос на стол и улыбнулась: ее начал забавлять этот спор:
– Дон Мигель, на этот раз вкус достаточно приятный.
– Верится с трудом, – Он не собирался уступать так быстро. – Откуда вам знать, какого вкуса это... этот напиток?
– Чтобы у вас не оставалось сомнений, я... попробую его, – Беатрис поднесла к губам кубок и отхлебнула настойку.
Дон Мигель уставился на алые от вина губы жены. Ему в голову пришла простая, и в то же время приводящая его в отчаяние мысль: он был бы рад пить с ее губ худшую горечь, чем намешанную в том чертовом пойле, которым она потчевала его долгих две недели!
– Хорошо, – криво усмехнулся он, с трудом отрывая взгляд от ее лица. – Давайте ваше... э-э-э лекарство.
Напиток оказался приятным, горько-сладким, с пряными нотками и почти понравился ему.
Беатрис молча стояла рядом с креслом, ожидая, когда муж допьет вино.
– Вы как будто опасаетесь, что я выплесну вино в окно, – не удержался он от иронии.
«И в самом деле, кто-то из слуг уберет кубок, почему я не ухожу...» – подумала она, но вслух сказала:
– Возможно, вам понадобится вода, чтобы перебить плохой вкус. И это даже не лекарство, астрагалиус поддержит ваши силы.
– Право, вы так заботливы, что я начинаю думать... – пробормотал де Эспиноса и нахмурился.
– Что… думать? – с забившимся сердцем спросила Беатрис.
– Ничего, донья Беатрис, – поставив пустой кубок на стол, он отвернулся к окну.
Беатрис смотрела на резко очерченный профиль Мигеля, суровую складку у губ, обильно посеребренные сединой волосы, и осознание его гордого одиночества и неизбывной боли вдруг нахлынуло на нее. И тогда ее сердце затопила нежность к мужу.
– Мигель, – прошептала она, затем наклонилась к нему, и, взяв его лицо в свои ладони, мягко повернула к себе: – Мигель...
В его глазах было изумление, кажется, он хотел что-то сказать... или, может, отстраниться? Но Беатрис уже тянулась к его твердо сжатым губам. И прильнув к ним своими, вновь ощутив их вкус, она больше не думала ни о чем.
Де Эспиноса развернулся к ней, его руки осторожно коснулись ее плеч, затем он притянул жену к себе. Он не хотел задаваться вопросом – почему после стольких месяцев отторжения, она снова рядом, он просто наслаждался ее близостью. Беатрис опустилась на колени мужа, обвивая руками его шею, и де Эспиноса судорожно вздохнул, прикрывая глаза: Беатрис, его драгоценная жена, вернулась к нему!
– Я не мог и надеяться... что это еще возможно между нами... – прошептал он едва слышно, гладя Беатрис по спине.
– Мигель, я...
– Не надо, – прервал он, – не говори ничего, просто будь... Нет, скажи: простишь ли ты меня?
– Я простила... – очень тихо ответила она и уткнулась лицом ему в грудь.
***
Остаток дня прошел для Беатрис как в полусне. Она пыталась понять, что побудило ее бросится в объятия мужа.
«Получается, я люблю его? Как прежде?» – с удивлением спрашивала она себя и сразу же отвечала: «Нет, не как прежде... а как?»
Она вдруг осознала, что испытывает к нему не пылкую страсть, как в начале их брака, а нежность, которая ласковым теплом наполняла ее душу.
Они разговаривали о каких-то пустяках, не касаясь ни их бурной ссоры, ни примирения, и Беатрис ловила на себе взгляды Мигеля, светящиеся недоверчивой радостью, и в то же время испытующие. Больше всего она удивлялась охватившему ее томлению, ее тело будто пробуждалось ото сна. Она желала мужа, его поцелуев и ласк, желала, чтобы он вновь любил ее... Несмотря на волнение, она уснула, и впервые за долгое время ее сон был глубок. На следующее утро молодая женщина поднялась довольно поздно и с разочарованием узнала от Мануэля, что дон Мигель отбыл по делам.
«Он ничего не сказал мне»
С другой стороны, за последнее время это стало уже обыденностью для них, но Беатрис огорчилась.
День пролетел в хлопотах, и она старалась отгонять грустные мысли. Дон Мигель не вернулся к ужину, в этом также не было ничего необычного, и Беатрис, вздохнув, распорядилась накрыть стол в ее крошечной гостиной. Уже в постели ей подумалось:
«А если он… опять болен, ведь приступ может случиться в любую минуту!»
Она даже села и спустила ноги на пол, но затем, сердито тряхнув головой, велела себе унять разыгравшее воображение и легла обратно.
Наутро, когда она вошла в зал, де Эспиноса был там. В камине горел огонь: хмурое утро скорее напоминало о ноябре, чем о начале весны.
– Отвратительная погода, донья Беатрис, – сказал де Эспиноса вместо приветствия.
– Не могу не согласиться с вами, дон Мигель, – ответила она и добавила с мягкой иронией: – Но ведь благодаря ненастью я имею удовольствие видеть вас.
– Сожалею, вчера я задержался допоздна, корабль с ценным грузом напоролся как раз на ту подводную гряду у входа в залив, а поскольку надвигалось ненастье, я оставался в порту, чтобы лично убедиться... – он вдруг прервал сам себя. – Но это вам совсем не интересно.
– Очень интересно, – улыбнулась Беатрис.
– Вот даже как? – усмехнулся де Эспиноса. – После десяти лет брака вы не перестаете удивлять меня, донья Беатрис, – он подошел к жене и поднес ее руку к своим губам. – И восхищать.
– Тем не менее, вы не пришли ко мне – ни вчера, ни позавчера, – тихо ответила она, глядя ему в глаза.
– Вас это огорчило? – приподнял бровь де Эспиноса. – У меня были сомнения... – он вдруг закашлялся и продолжил осипшим голосом, – в том, что я верно понял...
– Я ждала вас, – просто ответила Беатрис.
– Было непростительно с моей стороны – заставлять тебя ждать, Беатрис... – прошептал он, прижимая ее ладонь к своей щеке, – Пожалуй, я должен клятвенно пообещать, что больше тебе не придется делать это...
***
Де Эспиноса лежал на спине, бездумно уставившись в потолок. Ненастный день сменился ненастной же ночью, ветер злобно завывал в трубе давно погасшего камина. Пора бы было отправиться к себе, и он поймал себя на мысли, что думает об этом с сожалением, будто уйди он сейчас – и волшебная греза исчезнет, а наутро Беатрис встретит его холодным взглядом.
«Я окончательно превратился в несносного подозрительного старца» – он усмехнулся своим страхам и высвободил плечо из-под головы жены.
Его халат был сброшен рядом с кроватью, а рубашка отыскалась под креслом.
– Мигель... – сонно пробормотала Беатрис.
– Спи, сердце мое.
– Не уходи, – она приподнялась на локте.
– Ты хочешь, чтобы я остался? В самом деле?
– Очень, – Беатрис лукаво улыбнулась. – И еще мне холодно.
– Плутовка, – он рассмеялся. – Я догадался.
Беатрис откинула край одеяла:
– Дон Мигель, не соблаговолите ли вы лечь здесь?
Де Эспиноса наклонился к жене и хрипло сказал, целуя ее:
– Я люблю тебя. Боже милостивый, как же я люблю тебя, Беатрис...
Глава 49
Часть пятая. Под сенью яблонь Сомерсета
Летом 1699 года Питер Блад принял очередное судьбоносное решение.
Дождливый день
В один из первых дней июня Блад, покуривая набитую вирджинским табаком трубку, смотрел, как по оконным стеклам его кабинета, служившего также и библиотекой, скатываются змеящиеся струйки дождя. Мир за окнами был однообразен и уныл. Впрочем, дождь прекращался, и сквозь серую хмарь облаков проступало бледно-голубое небо. Блад открыл окно и выглянул наружу, вдыхая влажный воздух, несущий запах листвы и мокрого камня. Ничего не напоминало о событиях более чем десятилетней давности, положивших начало его одиссее, люди не струились бесконечным потоком по улицам города, и из окон напротив никто не разглядывал Блада ни с осуждением, ни как бы то ни было еще. Но солнце, вдруг выглянувшее из-за туч, превратило черепицу островерхих крыш Бриджоутера в серебристую морскую рябь, а небо налилось густой, нездешней синевой...
Мысленно он перенесся в июньский день 1696 года. Терсейра, форпост Европы в Атлантике, рубеж между двумя мирами...
…Как он и предполагал, в Ангре-ду-Эроишму у них не возникло сложностей с поиском корабля. Бриг «Святой Георгий» готовился взять курс на Бристоль, и его капитан чрезвычайно обрадовался новым пассажирам. Ровно через неделю, с утренним отливом «Святой Георгий» поднял якорь. «Сантиссима Тринидад» лишь днем ранее покинула гавань.
Блад стоял на полуюте, глядя на пенную кильватерную струю. Он размышлял о событиях последних недель. Стечение обстоятельств, приведшее к встрече с заклятым врагом, едва не стало роковым. Хотя в самой встрече как раз не было ничего сверхъестественного. И единственное, на что можно досадовать – это на собственную самонадеянность. Раз уж он рискнул воспользоваться караванными путями испанцев.
Он полагал, что существует не так уж много вещей, способных удивить его, однако дон Мигель де Эспиноса преподнес ему сюрприз. Блада поражал не сам факт, что жестокий испанец обзавелся семьей, а глубокая любовь, которую тот испытывал к жене, раз уж смог преодолеть себя и обратиться к врагу за помощью. Знойный полдень и глухая осеняя ночь... Более несхожих по натуре супругов трудно представить. Он думал и о младенце, которому помог появиться на свет. Диего де Эспиноса. Что же, хотелось надеяться, что судьба этого Диего сложится иначе...
– Мне кажется, я знаю, о чем ты думаешь, – услышал он голос Арабеллы.
– И о чем же, моя дорогая? – улыбнулся Блад.
– Что мир чертовскитесен. Я угадала?
– Угадала – сказал он, любуясь женой, – Но разве леди прилично употреблять подобные выражения?
– Нас никто не слышит, – заговорщически ответила она.
Она подошла ближе, и руки Питера сами собой сомкнулись на ее талии. На всякий случай оглянувшись, он притянул Арабеллу к себе.
– Надеюсь, на «Светом Георгии» нам не уготованы внезапные встречи, – прошептала Арабелла.
– Я запросил у капитана список пассажиров, – серьезно сказал Блад и прижался губами к ее виску.
Поверх головы Арабеллы он смотрел на северо-восток – туда, где за линией горизонта лежала Англия, радуясь чему-то неуловимому, и в то же время гадая, что их ждет впереди...
…Дальнейшее их путешествие и в самом деле проходило без каких-либо неожиданностей. Даже погода оставалась неизменно благоприятной. Вскоре после прибытия в Англию, Блад приобрел увитый плющем уютный домик в Бриджоутере, хотя средства и позволяли ему выбрать хоть Лондон. Но Бриджоутер понравился ему еще в приснопамятном 1685 году, когда он предпринял свою первую попытку осесть и вести мирную жизнь.
Однако радость возвращения под сень яблоневых садов длилась недолго, и вскоре бывший губернатор Ямайки осознал, что ему невообразимо трудно мириться со многими английскими реалиями. Графство было разорено, восстание Монмута сокрушающей все на своем пути волной прокатилось по нему, многие сторонники мятежного герцога – а его поддерживало большинство населения Сомерсета – были либо казнены, либо подобно Бладу и его товарищам по несчастью, сосланы; вернуться же домой повезло лишь единицам. Среди этих счастливчиков оказался и Джереми Питт – было бы излишним говорить, что на Ямайке его мало что держало.
Уравновешенный, кажущийся вполне довольным жизнью, он никогда не показывал, сколь сильны были его тоска по дому и тревога за судьбы своих юных тетушек, и даже Блад со своей проницательностью не догадывался о том, что снедало его штурмана. Джереми не мог пойти на риск и дать о себе знать, опасаясь, что его послание может усугубить и без того непростое положение сестер Питт, и это еще при условии, что их не настигла карающая длань королевского правосудия.
Как только только лорд Уиллогби объявил бывшим каторжникам об амнистии, Питт написал им, и Питер хорошо помнил, как дрожали губы его молодого друга, когда тот пришел к нему и сообщил, что наконец-то получил весточку из дома, и что у его тетушек все благополучно.
Сразу после того, как Блад ушел в отставку с поста губернатора, Питт оставил службу в королевском флоте и вернулся к своей профессии шкипера. Питер ссудил ему недостающую часть суммы на покупку судна – щепетильный Джереми и не согласился бы принять деньги в дар, так что теперь тот был владельцем собственной ладной шхуны и занимался каботажными перевозками по всему побережью Англии...
Порыв ветра качнул крону растущего рядом с домом ясеня, бросил в лицо Питеру холодные тяжелые капли, и он задохнулся, ощутив себя на мгновение на палубе корабля. Сегодня у него явно день воспоминаний. Блад усмехнулся и подумал, что все дело в дожде, почти беспрерывно льющем уже три дня. Конечно, ему далеко до тропических родственников, обрушивающих на ярд земли за считанные минуты галлоны воды, но тоскливая монотонность истинно английского дождя кого угодно вгонит в меланхолию. И вызовет разлитие желчи – иронично заметил себе Блад-доктор.
Солнце вновь спряталось, синева неба померкла, безнадежно проигрывая битву очередному воинству в серых лохмотьях. Блад оторвался от созерцания пустынной улочки и, оставив окно распахнутым, подошел к массивному, украшенному резьбой шкафу-кабинету из мореного дуба. Открыв боковую дверцу, он извлек на свет бутылку. Ямайский ром, шестилетней выдержки, темное золото Вест-Индии. Сильные пальцы без труда вытащили плотно притертую пробку, и по комнате разлился насыщенный, чересчур резкий для блеклого дня аромат.
Прощальный подарок Нового света. Ром можно купить и в Англии, но этот был сделан еще до землетрясения, и стал настоящей редкостью. Кроме бутылки, в отделении имелись и пара серебряныхбокалов с тонкой гравировкой, хотя, конечно же, ром следовало пить из кружек. Оловянных.
Хмыкнув, Блад наполнил бокал и сел на стоящий возле окна стул, обитый мягкой кожей. Мелкими глотками, позволяя пряной горечи обжечь рот, он пил ром и продолжал размышлять.
…Через пару недель после того, как они обосновались в Бриджоутере, в кабинет Блада шагнул вернувшийся из очередного плавания, обветренный и покрытый красноватым северным загаром Джереми, и в серых глазах шкипера плескалась радость. Питер тоже был рад встрече, но уж не тогда ли ощутил первый отголосок тоски?
Надо было видеть изумление на лицах тетушекДжереми, когда, уступая просьбам Джереми, он появился на пороге их дома. У сестер Питт, из хрупких девушек превратившихся в приятных глазу молодых женщин, и в самом деле было все благополучно: их не бросили в темницу и не лишили имущества. Энни вышла замуж за некоего мистера Роулинга, славного малого, и за ее юбку цеплялись трое разновозрастных ребятишек. Семейство Роулингов жило здесь же, благо места в просторном доме хватало всем.
Из окон гостиной Блад мог видеть домик миссис Барлоу. Как он знал, хозяйка здравствовала и поныне, и на мгновение у него мелькнула ребяческая мысль, а не навестить ли ее и справиться ли о той самой герани, за которой он ухаживал в последний день своего пребывания в Бриджоутере. Нов итоге Блад отказался от этой идеи, решив не тревожить покой почтенной пожилой леди.
...Он взболтнул жидкость цвета темного янтаря на дне бокала, затем потянулся к стоящей на столе бутылке и вновь наполнил его...
...Осенью 1696 года Блад начал оказывать врачебные консультации миссис Роулинг, у которой часто болели дети, затем и другим жителям городка. Бриджоутер в последние годы весьма нуждался в хорошем враче, а Блад безо всякой ложной скромности относил себя к таковым, к тому же праздность быстро наскучила ему. А в феврале 1697 у них с Арабеллой родился сын, которого назвали Томасом – в честь отца Арабеллы. Роды прошли на удивление легко, мальчик отличался крепким здоровьем и спокойным нравом. Часть средств Блада была удачно размещена и приносила доход, помимо этого, благодарный Джереми предложил ему стать компаньоном – а дела у шкипера Питта шли хорошо.
Казалось бы, чего еще желать от своей Судьбы, щедрой как на испытания, так и на безграничное счастье? Женщина, о которой он грезил, и которая всегда была светом звезды, не дающем ему заплутать, была рядом с ним, и двое их детей наполняли радостью его сердце. И разве еще в 1685 он не полагал, что его тяга к приключения прошла?
Что же гнетет его? Жесткие объятия доброй старой Англии, от которых он, оказывается, порядком отвык? Вид некогда цветущего Сомерсета, ныне пришедшего в упадок, притеснения и несправедливость, творящиеся на каждом шагу? Так в Вест-Индии не меньше, а то и побольше жестокости и беззакония, и Блад, сохранивший свою ирландскую сентиментальность, не утратил также и способности критично и с изрядной долей цинизма относиться к подобным вещам. Или это Новый Свет изменил его, закружил в пестром ярком хороводе, где сочные краски тропических лесов перемежаются белизной песчаных отмелей и лазурью моря, где шальной свободой веет в лицо?
...Вошедшая в кабинет, чтобы напомнить о приглашении на обед к Питтам, Арабелла обнаружила, что муж сидит у раскрытого настежь окна, откинувшись на высокую спинку стула, и попыхивает трубкой, выпуская одно колечко дыма за другим. Его глаза были прикрыты, пальцы левой руки выстукивали замысловатый ритм на подлокотнике стула.
– Питер? – Арабелла перевела недоуменный взгляд на ополовиненную бутылку темного рома.
Блад вздрогнул: жена была в нескольких шагах от него, а он настолько задумался, что не услышал, как она подошла.
– Да, дорогая?
Он понял, куда смотрит Арабелла, и с досадой подумал, что не стоило увлекаться... воспоминаниями.
– Разве мы не идем на обед к мистеру Питту?
Черт! Как он мог забыть про приглашение Джереми? Не то чтобы количество выпитого помешало Бладу держаться прямо и говорить связно, но ему совсем не хотелось шокировать благонравных протестантов запахом рома.
– Разумеется, идем.
– Но, Питер... – брови жены сдвинулись, а ее взгляд упорно не желал отрываться от бутылки.
– Арабелла, дай мне полчаса и скажи Молли приготовить чашку крепкого кофе. Она знает, как, – Блад неспешно поднялся и положил почти погасшую трубку на стол: – Нет, пожалуй, две чашки.
Арабелла смотрела на него недоверчиво, даже тревожно. Конечно, за все годы, что они вместе, он редко позволял себе больше одного бокала вина.
– Ну что такое, душа моя? – спросил он, подходя к ней и беря ее руки в свои.
Черт, черт! После чуть ли не пинты рома момент для общения с любимой женщиной был точно не самый лучший...
– Ничего, Питер. Я скажу Молли.
Через полчаса, когда тщательно выбритый, безукоризненно элегантный в своем черном камзоле Блад вошел в гостиную, лишь легкая бледность и несколько осунувшийся вид свидетельствовали о тех усилиях, которые, ему безусловно пришлось затратить, чтобы суровые родственницы его друга ничего не заподозрили.
Арабелла, в простом темно-коричневом платье, украшенном незатейливой вышивкой на лифе, порывисто поднялась с низкого диванчика и подошла к нему.
– Как ты? – во взгляде жены Питер увидел искреннее беспокойство. – Возможно, нам стоило бы послать кого-нибудь из слуг и отменить визит?
– Все в порядке, Арабелла, – ответил он и склонился к ее руке, целуя тонкие пальцы: – Строгий наряд еще больше подчеркивает твое очарование.
Уголки ее губ тронула улыбка:
– Думаю, что мисс Питт и миссис Роулинг сочтут другие мои платья вызывающими, – она помолчала, потом осторожно спросила: – Питер, ведь... ничего не случилось?
– Ничего. Только воспоминания. Они иногда бывают слишком назойливыми.
По стеклам застучали неугомонные капли, и Арабелла вздохнула:
– Опять пошел дождь...
– Это совсем не тот дождь, который заставил бы нас отступить, не правда ли, дорогая? – Питер пристально глядел на нее, с облегчением убеждаясь, что тревога постепенно уходит из ясных карих глаз жены.
– Ни в коем случае, – теперь Арабелла уже улыбалась, и он тоже улыбнулся, вновь поднося ее пальцы к своим губам.
– Тогда поспешим.
