Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)
– Яд лучше расстрела, – медленно проговорил он.
– М-м-м, – охотно кивнул Хикеракли, – ну и как оно? Хорошо ведь это – быть хозяином собственного дома, дуру-матушку подальше запирать… Бумажки, опять же, больше воровать не нужно…
– Не говори, пожалуйста, ерунды, – сердито попросил хэр Ройш. – У него не было возможности выжить. Не существовало такого варианта развития событий, при котором один из ключевых деятелей Городского совета остался бы в живых. Вопрос состоял исключительно в том, какой из способов достойнее.
– Досто-о-ойнее? Хотя нет, ты прав. Ты его так и так убил, но напрямую – оно всё же честнее…
– Его убили собственные действия и собственная недальновидность.
– Во много рук поднесли мышьяк, – фыркнул Хикеракли, но потом, самому себе на диво, притих. – И что, кошмары совсем не снятся? Ты там, в камере, смотрел, как он мучается, или раньше сбежал? Хотя как тут сбежишь – вдруг он чего учудить успеет, даром что слепой… Тут, конечно, надо сидеть и смотреть, а, Костя?
– Перестань меня так называть, – огрызнулся хэр Ройш. – И какое тебе дело до моих кошмаров?
Хикеракли задумался. А какое ему, действительно, дело? Кто вообще в наше время без кошмара? Гныщевич, между делом эдак уничтоживший фамилию Метелиных ради одного завода? Золотце, отлучившийся по указке романов в Столицу и обнаруживший, что его папашка убился, да не абы как, а за дело чада? Скопцов, вроде как поспособствовавший гибели кучи не слишком виновных людей? Или, может, Твирин? Или сам он со своим проклятым Хляцким? Если приглядеться, даже у графа наверняка имеется кошмар. У него вон с Веней отношения совершенно нездоровые, так не надо.
Но разница есть. Кошмары – они у каждого сыщутся, их переживают. Поплакали и поехали жить дальше. Это, как в металлическом каком деле, вопрос, что называется, обработки. И вот её-то хэр Ройш как раз не умеет, даром что евоные теперь шахты.
– А я тебе скажу, – Хикеракли глубокомысленно уставился в огонь. – То, что ты сделал, – ненормально. Не потому что плохо, а потому что не по-хэрройшевски. Ты ведь любишь чужими руками да косвенными методами, а тут… Я не говорю даже об опасности, о том, что тебя ещё в этом обвинить когда-нибудь могут, а вот если просто по-людски… Ты ж не бессердечный. Ты сидел там и смотрел. А папашку своего – раньше, когда он ещё живой был, – ну, не любил, может, но уж точно уважал, я наверное знаю. Самого себя сейчас слушаю – и выходит, что если уж ты сам, собственными руками, до конца – то это и есть проявление уважения самое, так сказать, наивысшее…
– Я очень не люблю, когда копаются у меня в душе, – недовольно пробормотал хэр Ройш. Он совсем скривился, как будто живот у него болел, хотя болел вовсе не живот. А может, и не болел.
– Я знаю, – развёл руками Хикеракли. – Тебе дай волю, ты б вообще душу запретил, а оставил людям одни только химические элементы.
Хэр Ройш чуть заметно усмехнулся.
– Это может быть не такой уж фантазией, как тебе представляется. Но если бы мне не нравилась, как ты выражаешься, душа, ты бы здесь сейчас не сидел, поскольку в тебе её чрезвычайно много. Но проблема ведь не в душе. Я бы предпочёл запретить людям делать глупости. Очень жаль, что это невозможно.
– Ну почему? – Хикеракли мечтательно возвёл очи. – Издай декрет, Мальвин тебе его подпишет… Так и так, с -надцатого января в Петерберге запрещается делать глупости, иначе – иначе всё, расстрел-с… – Он оправился, сел на стуле попрямее и спросил: – Хэр Ройш, а ты вообще бывал за пределами Петерберга?
– В детстве, – непонимающе свёл брови хэр Ройш. – Отец возил меня в Ыберг и в Столицу. Я не принимаю сейчас в расчёт деревни и шахты, конечно.
– И зря не принимаешь, в них вся соль! Вся, вся соль земли росской! Я ж на первом курсе катался по отечеству нашему – помнишь пихтские праздники, Безудержное Веселье? Да-с. Но катался не только по пихтам, а вообще… Ты себе представляешь, например, степь Вилонскую? Знаешь вообще, что у нас пол-Зауралья ей занято?
– Знаю, разумеется. К чему ты клонишь?
– Вилонь красивая – ух! Стоишь – а там, как бы тебе сказать, волны травы… И, понимаешь, лето на дворе, а они золотистые, как посевы, только любые посевы – эта штука, как говорится, прагматическая, их сажают с целью и для дела, а степные травы, конечно, целебные, их собирают, но выросли они всё-таки сами… Вот просто так, потому что могли. И в этом есть, понимаешь, такая особая красота. Понимаешь? Не понимаешь, вижу. Тут ведь, выражаясь если образно, природа совершила глупость. Эдакая растрата!
– Ты передёргиваешь мои слова. Я не утверждал, что всему непременно должно быть сугубо утилитарное применение. И к чему ты клонишь?
– Клоню? – Хикеракли пожевал губами. – А вот смотри. В Петерберге у нас правит теперь Революционный Комитет – худо-бедно, но правит. А Революционным Комитетом в смысле политики и задания курса правишь ты. Так? И не начинай мне прибедняться! Вот-с. Ежели Гныщевичу всё удастся, я так понимаю, приедут к нам из Столицы какие-то люди, с которыми мы будем заключать договоры и всяческие сделки. Так?
– Так.
– Так вот я и думаю: ты не хочешь, чтобы сделки эти ограничились Петербергом. Ты хочешь сидеть заместо Четвёртого Патриархата. А как ты там будешь сидеть, ежели даже Вилонской степи не видел? Ежели Росской ты Конфедерации и в лицо-то не смотрел?
Хэр Ройш не ответил. Два маленьких чёрных каминчика отражались в его глазах, с непристойной игривостью сыпля искорками.
Это ведь Плеть Хикеракли на мысль навёл – ну, когда на расстреле рассказывал, что нельзя ради малого идти против большого. И как Хикеракли сие подумал, так ему сделалось понятно то, что, может, не понял ещё и сам Революционный Комитет. Остановиться-то не получится. А почему не получится? А потому что вот эти вот два чёрных каминчика – очень они жадные. Они предела своего не поняли.
Вот есть, скажем, люди, для которых предел – это законы или там правила, но хэр Ройш их нарушил. Есть те, кому предел – семья, но хэр Ройш отца убил и мать запер. Какие-то нравственные ценности? Ну, тут он никогда не прикидывался.
Так где предел и с чего мы вообще взяли, что в границах Петерберга?
В гостиную наконец-то явились слуги – прикатили на колёсиках маленький столик, сервированный всяческой вкуснятиной, и Хикеракли временно отвлёкся.
– Помнишь, – прочавкал он, – мы когда-то с тобой говорили, когда ты дела свои карнальные обустраивал. О политике и вообще воззрениях. Вот, и ты мне, хэр Ройш, толковал – я точно помню! – что думать, мол, нужно с вечера, а то и с прошлого утра. Ну, значится, заранее думать, чего творишь и как это обернётся. И отсюда у меня вопросец: так ты подумал? Разобрал загодя, когда и на чём останавливаться?
– У меня сформулированы требования к Четвёртому Патриархату.
– И зачем тебе вся Росская Конфедерация? Нет, я понимаю, власть кипятит кровь, кровушку-то, да… Ну то есть не понимаю, но выучил уже, на Временный Расстрельный глядючи. Ну а дальше что? Поплывёшь завоёвывать Индокитай? Где он, где предел, как говорится, амбициям?
Хэр Ройш вдруг встал. Хикеракли аж поперхнулся – испугался, что их благородие изволило прогневиться, больно уж не в духе его были подобные высокие жесты. Но нет: хэр Ройш сцепил за спиной пальцы, и проявилось в нём неожиданное чувство, и было это чувство досадой.
– Люди, – изрёк он, – в массе своей очень глупы. Они задёшево продают металл Европам и задорого покупают там древесину, хотя могли бы обратиться к соседнему ызду. Они являются на приёмы с протеже, когда могли бы слегка изменить привычки и называть вещи своими именами. Они бездумно превозносят Пакт о неагрессии и не менее бездумно восторгаются расстрелами. Люди, Хикеракли, в массе своей жалкие создания, которых мало что интересует за пределами собственной плошки. Но и это не так отвратительно, как тот факт, что даже плошку они не могут себе обеспечить, а постоянно, бесконечно действуют собственным интересам во вред, верят в гадалок, заводят небезопасные любовные связи и засыпают с папиросой в руке. Я далеко не стар, но полагаю, что имею полное право экстраполировать: здравомыслящих и просвещённых людей очень мало. – Он качнулся с носков на пятки и обратно. – Я не Скопцов и не мистер Фрайд, я не хочу всеобщего блага. Я хочу лишь не видеть всеобщей тупости. И мне не придумать другого способа от неё спастись, кроме как взяв управление людьми в свои руки и устроив их жизнь так, чтобы она была хоть немного более осмысленной и рациональной. Искусственно выстроенными границами Петерберга это желание оканчиваться не может.
Хикеракли, чуть не выронивший изо рта отменный маринованный рыжик, поражённо зааплодировал. Речь сия пронзила самое его сердце. Речи хэра Ройша вообще имели такое свойство, больно уж редко он к ним прибегал.
– Ну так шёл бы в Четвёртый Патриархат, сидел там и обустраивал программу всеобщего образования, – несколько обескураженно выговорил Хикеракли. – У нас вон даже в Академию девок не пускают. Не знаешь, что делать, начни с баб! Я всегда так говорил.
– Четвёртый Патриархат – это апогей человеческой тупости, – раздражительно поджал губы хэр Ройш. – Медлительный, бесполезный, неэффективный. Сколько дней там уже Гныщевич, три? Не сомневаюсь, они ещё принимают решение и заседают заседание. А ему наверняка сказали, что порешат быстро, – он издал неприязненный смешок. – Не думаю, что мне было бы сложно в Четвёртый Патриархат попасть, и совершенно уверен, что если у меня и есть кошмар, его содержание является именно таким.
Хикеракли почесал в затылке. Ну а что ему ещё оставалось делать? Рассказать хэру Ройшу, что нет, не всё так с людьми плохо, а попадающаяся местами людская, о ужас, нецелесообразность – не такой уж туши свет? Да ведь не поймёт. Вот как Хляцкий бы не понял, зачем ему из города бежать.
Может, по такому поводу Хикеракли тоже встать в позу и возмутиться, что какие-то люди больно непонятливые, почему и необходимо срочно захватить над миром власть?
– Но ты прав, – медленно проговорил хэр Ройш и вздохнул. – Как ни прискорбно, ты опять прав. Я до сих пор не задумывался… Вернее, я задумывался, но не формулировал достаточно ясно. В самом деле, изменения, о которых я говорю, не могут быть мгновенными – они требуют времени и постепенности. Пожалуй, я захотел слишком многого и слишком быстро. Более того, пожалуй, нужно признать, что я и сам не вполне свободен от эмоций. – Он обернулся и растянул губы в неожиданно искренней улыбке. – Пожалуй, мне нужен человек вроде тебя, способный вернуть ускользнувшую трезвость мысли, поскольку впредь я не хотел бы её терять. Четвёртый Патриархат нельзя сместить усилиями одного ума. И поэтому, – он вдруг протянул руку, – я бы хотел, чтобы ты присутствовал на переговорах с представителями Четвёртого Патриархата. Если сумеешь воздержаться от избытка шутовства, само собой.
Хикеракли ошалело моргнул на узкую хэрройшеву ладонь. Нет, наверное, он и сам тоже непонятливый. Что это за логика такая? Поговорили по душам, становись теперь дипломатом? Если это такое спасибо – а это, конечно, такое спасибо, – то хэр Ройш всё же стукнутый. Вот ей-ей, другого слова не подберёшь. Человек из химических элементов, чей кошмар – оказаться членом Четвёртого Патриархата.
– Ты требуешь от меня, как говорится, невозможного, – буркнул он, пожимая руку. – Но хоть не во Временный Расстрельный зовёшь, и на том спасибо.
Вот они, издержки того, что все-то ему друзья. Друг Хикеракли, а давай вместе убивать людей, тебе понравится! Друг Хикеракли, а давай вместе искоренять людскую тупость, это так занятно! Друг Хикеракли, не изволите ли откушать плоти европейских младенцев? Что же вы молчите, друг Хикеракли?
Скажите, а честно ли пожимать протянутую руку и не припоминать то дельце, за которое эта рука так хотела бы ухватиться?
– Слушай, хэр мой Ройш, – опасливо поинтересовался Хикеракли, – а что, если б я сказал, что мне наверняка известно: взрыватель Алмазов из города сбежал, и известен человек, который это допустил?
Хэр Ройш преисполнился удивлённого любопытства.
– Тебе следовало бы доложить об этом Мальвину.
– Да, но… что допустившему побег грозит?
– Он из Охраны Петерберга?
– Положим. Но он не виноват, он просто дундук.
– Ты сам знаешь ответ. А глупость не оправдание.
Понимаешь, Хляцкий, ответ-то прост – ответы вообще имеют такую, как говорится, тенденцию, они обычно короче вопросов и какие-то даже односложные. Ну, если мы не на экзамене, но пора экзаменов давно прошла. Глупость не оправдание, глупости не должно быть в этом мире места. Ты виноват не тем, что выпустил кого-то поперёк режима, а тем, что не так тебя и жалко, дундука. Понимаешь?
Вот и Хикеракли не понимает. Такая у них, у непонятливых, выходит, судьбинушка.
Помнишь, Хляцкий, кухарку копчевиговскую, Ладу? Были у вас с ней сношения, помнишь? Она ведь тоже, прямо скажем, не светоч, однако ж и не дура. Обеспечила себе плошку, пошла с солдатами на соглашение – и кухарит теперь не где-нибудь, а при самом при бароне Репчинцеве, её Охрана Петерберга настойчиво порекомендовала и выдала благодарность. А барон Репчинцев нынче – не абы какой аристократик, а крупнейший собственник всея Петерберга за вычетом графа, потому как остальных собственников толком и не осталось. В общем, хорошие теперь Лада мешает харчи, покрепче прежних. Вот она – молодец. А ты дундук.
Ты дундук, а хэр Ройш один. Совсем один. А ему нужно, чтоб был ещё кто-то. Это вообще всем нужно. И кто-то не может просто быть – он должен непременно быть с дарами, с подтверждениями, с доказательствами своей цены. Иначе как ему поверить? Истрепался, брат, наш инструмент, слово нынче дёшево стоит, тут дело требуется. Дельце. Маленькое, но ценное.
Чтоб установилось, так сказать, доверие.
Хикеракли посмотрел на хэра Ройша. Жалостливый Хикеракли человек – вот и этого долговязого ему было жалко, в его нежилой гостиной, с запертой мамашей, с кошмарами, о которых он никогда и никому не расскажет, потому как не столько их боится, сколько стыдится. Тоже по-своему дундука.
– Знаю я ответ, – тихо сказал Хикеракли. – У вас он на всё один. А ещё я знаю имя человека, по дурости выпустившего Евгения Червецова, взрывателя Алмазов, из Петерберга.
Глава 56. Патриархи, древние и летописные
Хэр Ройш – более не младший – знал, что Евгения Червецова, взрывателя Алмазов, из Петерберга выпустил конюх Хляцкий, но не знал, что стало с конюхом. Не знать было ново и на удивление приятно, поскольку осмысленное незнание позволяло переложить ответственность со своих плеч на чужие, более к тому подходящие. Но основным источником удовольствия, пожалуй, оставалась простая мысль: хэр Ройш, многократно говоривший о необходимости разделения власти, не обманул ни себя, ни других. Беллетристика пестрит историями идеалистов, попадающих при исполнении желаний в лапы собственной жадности. Хэр же Ройш оказался умнее: выслушав Хикеракли, он попросту передал его слова Временному Расстрельному Комитету.
Но другое незнание вызывало только раздражение. В Четвёртом Патриархате восемь десятков человек, так что вполне естественно не иметь представлений о том, кто именно доберётся до Петерберга. Более того, естественно и не возлагать на авантюру Гныщевича однозначных надежд. Эти переменные были для хэра Ройша затруднениями, но не бедой.
Бедой оказалось состояние бумаг покойного хэра Ройша-старшего.
Всю свою переписку он, разумеется, сохранял, равно как и копии большинства документов, с которыми ему доводилось иметь дело. Неудивительно, что в кабинет эти бумаги вместиться не могли, занимая нечто наподобие библиотеки. Но вот навести в ней порядок отец – хэр Ройш-старший – не удосужился, хотя вполне располагал на то ресурсами. Да, письма отдельных членов Четвёртого Патриархата лежали в соответствующих ящичках, но основной интерес всегда представляют не слова человека, а слова о человеке. Из посланий Бориса Жудьевича Жуцкого не удалось бы узнать, почему три года назад его супруга перебралась обратно в Фыйжевск: такие сплетни необходимо восстанавливать по контексту, а составить контекст без должной разметки практически невозможно. Хэр Ройш сталкивался с этим и ранее, но в петербержских делах проблема стояла менее остро.
Любому архиву требуется дотошная и тщательная разметка; иное – просто оскорбление его содержанию. Больно было представлять, сколько полезных сведений хэр Ройш так и не смог извлечь, слепо тыкаясь от одного письма к другому.
– Делегаты наши, однако же, спешить не изволят, – посетовал граф Набедренных, одним своим присутствием придававший казармам светскости и респектабельности. Как бы хэр Ройш ни относился к данным свойствам действительности, сейчас Петербергу требовался именно граф.
– Да они, может, вообще не приедут, – хмыкнул Хикеракли. – Они, может, передумали. Чай не лето на дворе, выбираться в наши дали накладно, а дороги – сами знаете…
– Они прислали извещение, – сухо напомнил хэр Ройш, – несмотря на то, что формально их к подобному ничто не обязывает. Я не вижу причин ожидать, что решение сменится.
Извещение действительно прозвенело на генеральском телеграфе, когда пошёл седьмой день с отъезда Гныщевича и, по всей видимости, четвёртый день его пребывания в Патриарших палатах. Не нужно быть осьми пядей во лбу, чтобы понимать: каждый лишний час в роли мсье Армавю для Гныщевича опаснее предыдущего, и затянувшиеся совещания Четвёртого Патриархата нервировали хэра Ройша. Впрочем, сомневаться в актёрских талантах посланника не приходилось, а его неподдельная манера бросаться французскими словечками должна была сыграть на руку в том случае, если кто-нибудь попытается подловить мсье Армавю со сна или в ином неподготовленном состоянии.
Возможность довериться глуповатому и наглому, но, без сомнения, талантливому актёру Гныщевичу тоже давала чувство свободы. В конце концов, для того революция и затевалась, чтобы каждый мог заняться именно тем, к чему имеет наибольшую предрасположенность, а не тем, что продиктовано его статусом и происхождением. И потому хэр Ройш не стал составлять перечень людей, которые встретят делегатов, самолично, а позволил оному сформироваться естественным образом.
Совершенно естественно, что здесь был нужен граф, способный показать, что в Петерберге не чинится кровавых расправ над всеми подряд. Всю последнюю неделю хэр Ройш провёл в библиотеке отца, да и ранее больше общался с голубями, чем с людьми; он давно уже перестал чувствовать себя аристократом. Но представители Четвёртого Патриархата аристократизма требовали, иначе уровень перемен попросту бы их шокировал, и это испортило бы перспективы переговоров. А Хикеракли не только умел складно болтать, но и имел внятное, из первых рук представление о жизни широких слоёв горожан. Именно его устами, а не устами графа или самого хэра Ройша, обычно говорили наиболее здравые компромиссы.
– Делегацию на подъезде ждут, – с нажимом напомнил Твирин. – Утром её видели километрах в двадцати от Перержавки. У вас есть основания не доверять словам постовых?
И был ещё Твирин. Когда Хикеракли его увидел, он ухохатывался так долго и заливисто, что хэру Ройшу пришлось оттащить весельчака в сторону и выспросить, в чём состоит причина веселья. «Твирин! – утёр слёзы Хикеракли. – Временный Расстрельный Комитет у тебя представляет Твирин! Не Мальвин, не Золотце – а ведь теперь мог бы и Золотце, – но нет, Твирин! Тот, кто и должен по уму, и никаких интриг, никаких тут интрижек!»
«Слово „интрижка“ имеет несколько иное значение», – буркнул хэр Ройш, но кривить душой не следовало: он понимал, что имеет в виду Хикеракли. Разумеется, ему было бы спокойнее в присутствии Мальвина или Золотца. Но Временный Расстрельный Комитет являлся отдельной сущностью; Временный Расстрельный Комитет по тем или иным причинам выдвинул своим представителем Твирина; и если хэр Ройш хотел сохранить ту свободу, что давала Комитету Революционному изрядную эффективность, это следовало просто принять.
В конце концов, Твирин производил определённое впечатление, а всё необходимое хэр Ройш мог сказать и сам.
– С утра времени утекло немало… – покосился на часы граф. – Неужели многоуважаемые делегаты там, в Перержавке, и бросили свой роскошный патриарший поезд? Пробираются до казарм по грудь в снегу?
– Никакого поезда замечено не было, – Твирин единственный из присутствующих стоял, подпирая оконную раму; остальные обживали переговорные места. – Пять карет, включая наместническую, две дюжины подвод и одна «Метель».
– Вы хотите сказать, что они едут от Столицы конным ходом? – неприятно изумился хэр Ройш. – Тогда мы можем прождать их ещё полдня. Должен заметить, я удивлён таким выбором. Даже если их смутили сведения о том, что город закрыт, нужно ведь понимать, что до Перержавки состав способен добраться без сомнения.
– Да брось, – лениво потянулся Хикеракли. – Им, может, прокатиться по морозцу надумалось, ух! Тебе всё дело да дело, а у них печалей нет – одна только росская зима! И потом, ты почто, хэр мой Ройш, жалуешься? Хорошо ведь сидим, благочинно. Сюда бы только бальзамчику…
– Не надо тебе бальзамчику, – осадил его хэр Ройш, – хватит постоянно хвататься за бальзамчик.
– А и то верно, мало нас, – согласился Хикеракли, – не разгуляешься. Размаху нет, народу нет. Сидим тут вчетвером, как фиги турко-греческие.
Приходилось, опять же, признать, что он прав. Хэра Ройша самого удивило, что другие члены Революционного Комитета вовсе на эти переговоры не рвались – в отличие от, скажем, давешних переговоров с генералами. По всей видимости, они по-прежнему мыслили в рамках Петерберга, а может, рассматривали делегацию из Четвёртого Патриархата как пустую формальность, неспособную принести плоды. Рвался один только Коленвал, но Хикеракли сообщил ему, что с глухими не слишком удобно поддерживать диалог. А хэр Ройш и правда очень хотел бы видеть Золотце, но тот заявил, что не желает опять любоваться на морды, ради любования которыми бросил то, чего теперь уже не вернёшь.
Быть может, на равнодушие Революционного Комитета как-то повлияли самозванцы? Самозванцы хэра Ройша смущали чрезвычайно – кажется, сильнее, чем кого бы то ни было. Ему не нравилось, что образ тех, кто стоит во главе текущих петербержских процессов, размывается.
Хэр Ройш был скрытным человеком – не только по природе своей, но и по убеждениям, однако же мысль о том, что кто-то в этом городе присваивает себе заслуги Революционного Комитета, почти искушала его показаться на публике лично. Почти. Он надеялся пережить это искушение и лишь поддерживал решительные меры Мальвина, беспощадно самозванцев ловившего.
Пока же хэр Ройш предпочитал ожидать столичных делегатов в недрах казарм, подальше от площадей и открытых пространств.
– Во-первых, – улыбнулся тем временем граф, – мы блюдем сакральное число. Откуда, господин Хикеракли, напрямую следует «во-вторых»: вчетвером собираются отнюдь не турко-греческие фиги – выдумали тоже! – а, прошу прощения за чрезмерность, росские патриархи. Не эти, теперешние, а подлинные. Древние и летописные.
Граф был в своём репертуаре и забыл упомянуть, что летопись древних патриархов закончилась тем, как они друг друга переубивали, и на смену им пришёл Четвёртый Патриархат. Кроме того, вот уж кто не мог похвастаться свободой. Хэр Ройш не поручился бы за подлинность этой легенды, но имелись ведь более или менее убедительные свидетельства того, что исконные патриархи были скованы друг с другом единой цепью.
Во избежание размытия образа.
– Едут, – неожиданно прервал ход его мыслей стоявший у окна Твирин, после чего распахнул наружную дверь и отдал распоряжения.
Твирин, Хикеракли, граф и хэр Ройш ожидали делегацию в одном из проходных казарменных строений Западной части. В большинстве своём те предназначались для досмотра и не слишком располагали к беседам, больше напоминая стойла, но недели более чем хватило на терпимое переоборудование. Помещение вычистили от соломы и всяческой дряни, отмыли и снабдили длинным столом. Выяснилось, что здесь даже есть камин, который удалось растопить.
Хэр Ройш ещё раз окинул глазами собравшихся. Присыпанный бриллиантами граф; Хикеракли, в последнее время несколько пополневший и отказавшийся снять свой тулуп, подбитый мехом какого-то куцего животного; Твирин в шинели рядового и с нервными, голодными глазами. Они выглядели именно так, как нужно было выглядеть, чтобы суть революции прояснялась немедленно.
Разношёрстно.
Делегаты причаливали долго, как корабль, посмеивались и охлопывались от немедленно налетевшего снега. Твирин с видимым трудом сел. Когда дверь наконец раскрылась, первыми внутрь шагнули Плеть с Гныщевичем – или, вернее, с цветущим и улыбчивым мсье Армавю. Делегаты проследовали за ним стыдливой, почти детской вереницей.
– Добрый день, – учтиво поклонился тот из них, что оказался во главе, средних лет мужчина с фигурной бородкой. – Мсье Армавю, я верно понимаю, что это встречающие? Хотелось бы не тратить времени впустую, а как можно скорее перейти к диалогу с новым Городским советом.
Последнее наименование он выплюнул с заметным сарказмом.
– Да вы с дорожки небось устали, вы присядьте на минутку! – подскочил Хикеракли. – Куда бежите-то? А говорят, молодёжь жить спешит! Чушь, чушь свинячья. Садитесь, располагайтесь, щас мы вам водки-соли…
– Не сочтите за неуважение, – ответил красивый молодой человек, в котором хэр Ройш сразу опознал графа Асматова-младшего, – но без водки и соли вполне можно обойтись. Мы действительно несколько устали с дороги…
– Тем не менее говорить мы будем здесь, – ровно отчеканил Твирин.
Делегаты смутились. Пока они переглядывались, хэр Ройш с облегчением отметил, что способен с достаточной степенью уверенности опознать их всех.
Помимо графа Асматова-младшего, Ильяна Аркадьевича, в делегацию также вошёл граф Асматов-старший, Ван Ванович. Это было совершенно неудивительно, поскольку дочь второго и, соответственно, тётка первого являлась супругой господина Туралеева, главы петербержского наместнического корпуса. Асматовы происходили из Старожлебинска и стремились при этом оставаться столичной аристократией, но имели и значительную связь с Петербергом: старший брат Вана Асматова в Петерберге прежде жил, а ещё раньше, около пятидесяти лет назад, сразу двое представителей этой фамилии сложили с себя должности в Четвёртом Патриархате и уехали сюда из Столицы. С точки зрения личных качеств Асматовы демонстрировали, пожалуй, лучшие стороны высшего света: они были относительно честны и готовы при необходимости действовать решительно – по меркам Четвёртого Патриархата, само собой. В частности, Асматов-младший выступал категорически против единообразного налога на бездетность во всех регионах Росской Конфедерации, а старший и средний воздержались. С другой стороны, все они чрезмерно гордились древностью своей фамилии, и панибратство графа Набедренных с чернью вроде Хикеракли могло показаться им оскорбительным.
На «Метели» приехал, очевидно, граф Тепловодищев, о котором много распинался Золотце, называя его столичной версией графа Набедренных. Он был относительно молод, с придурью, а политику расценивал как игру и способ самолюбования. Следовательно, выкинуть он мог что угодно.
Два старика с косматыми бородами были, вероятно, графом Дубиным и бароном Ярцевым, хотя во втором хэр Ройш сомневался. Это Четвёртый Патриархат во плоти: консервативный, медлительный и не имеющий никакого желания идти на компромиссы. Говорить с ними было заведомо почти бессмысленно.
Но наиболее сложной фигурой являлся первый из вошедших, мужчина с фигурной бородкой; по всей видимости, барон Зрящих. Из отцовской переписки можно было заключить, что это человек исключительно себе на уме, не имеющий отчётливо выраженной лояльности, но готовый во всём увидеть личную выгоду. На подобных преференциях легко сыграть, но и цена им невелика; с другой стороны, хэру Ройшу удалось обнаружить намёки на то, что барон Зрящих с недавнего времени занят формированием в рядах Четвёртого Патриархата новой фракции, куда входит, к примеру, граф Тепловодищев, и фракция эта, ориентированная на частичную перестановку акцентов в отношениях с Европами, уже обладает изрядным весом. Означенные намёки пришли от не слишком расположенных к сплетням Асматовых, что наводило на мысли об их собственном к происходящему отношении.
– Настоящий таможенный контроль! – рассмеялся граф Тепловодищев. – Вы забываете, господа, что Петерберг – городок опасливый… Наверняка им нужно принять в наш адрес какие-то меры, и подобную дотошность можно только похвалить. Ну, что вас интересует? Досмотр? Или нужно подписать документы?
– Да что вы ломаетесь? Садитесь, говорят же вам, – фыркнул неожиданно Гныщевич, доселе благостно созерцавший сцену со стороны. – Садитесь-садитесь, никуда вам за новым Городским советом ходить не надо. Новый Городской совет courtoisement пришёл к вам на своих двоих.
– Это что же… – загудел граф Дубин, – это вот они?!
– Невкусно? – дурашливо наклонил голову Хикеракли.
– Это какая-то ошибка, – брезгливо заметил граф Тепловодищев. – Гаспар, дорогой мой, мы по вашей же рекомендации прибыли вести серьёзное обсуждение, принять во внимание позицию бунтовщиков, но это просто насмешка!
Граф же Набедренных, петербержская версия графа Тепловодищева, посмотрел на Гныщевича лирически и тепло, всем своим видом выражая, как светски по тому стосковался.
– Не рискну обращаться к вам «дорогой мой», – заметил он, – а посему лишь смиренно передаю вам из рук в руки ваш петербержский атрибут власти и на том умолкаю.
Граф снял с колен гныщевичевскую шляпу, которую принёс с собой и которую хэр Ройш старался не замечать. Увы, соприкосновение с графом шляпу вовсе не облагородило: она осталась поношенной, ободранной и украшенной лысыми перьями. Владелец в неё, разумеется, немедленно вцепился.
– Гаспар, дорогой мой, бросьте, – воззвал граф Тепловодищев. – Не нужно носить такую дрянь, вам совершенно не к лицу.
– Да я вообще-то не Гаспар, – пожал плечами Гныщевич, взлохматил волосы и нахлобучил шляпу на привычное место, – я вообще-то Бася. Только это для друзей, а для тебя я Себастьян. Себастьян Гныщевич. Так что кончай cette comédie, садись и начинай общение с петербержскими верхами. А у меня других дел хватает. И вот ещё что, – угрожающе сощурился он, – больше никогда – слышишь, jamais! – не гоняй «Метель» по такому снегу. Ей это не нравится.
И, отсалютовав «петербержским верхам», он вышел через ту дверь, что вела в город, не забыв забрать Плеть. Делегаты стояли с таким видом, будто из-под земли, гремя цепью, только что вылезли древние патриархи.
