Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)
– Телеграмма? – Золотце потряс головой, толком не придя ещё в себя с мороза. Ну прямо праздник телеграфа нынче, ей-ей.
– Она, вроде как, мне, эта телеграмма, вызвали вот утром в почтовое отделение. Я и не предположил, мы же голубями, а послано из-под Супкова. Жорж, деточка, Супков – он же ближайший к Петербергу хоть сколько-то крупный город?
– Ыберг ближе, – эхом отозвался Золотце. – Но до Супкова по зиме добираться сподручней, дорога в Ыберг через скалы, крошечные, но скалы… Там, знаете, в декабре такие заносы, что без надобности никто не поедет, неразумно это… – тараторил он и не чуял пальцев, которые всё никак не справлялись с разворачиванием почтового листка.
«СКАЖИТЕ КВАРТИРАНТУ зпт ПУСТЬ БЕЗ СОЖАЛЕНИЙ БРОСАЕТ ВСЁ И МЧИТСЯ ДОМОЙ тчк БЕДА».
– И голуби тут, деточка… Ты видел – голуби?
Глава 53. Анатомический театр
Голуби хохлились между белым снегом и чёрной гарью. Их было немного, большинство разлетелось – наверное, в Столицу к господину Ледьеру, на дом которого они обучены. Приблев всё смотрел и отстранённо, пусто думал: любопытно, можно ли как-то установить признаки, отличающие тех, что предпочли беспечно улизнуть, от этих, надувшихся в щелях между кирпичами? Может, размер гипофиза или сила крыла? Или у голубей, как у людей, есть характеры? И что тогда принуждает остаться: верность или лень?
Золотце низко сидел на корточках и плакал. Не рыдал, не ревел, не выл и не хныкал, а просто плакал. По крайней мере, именно так Приблев всегда представлял себе то, что называют этим словом в книгах. Золотце плакал, как потерявшийся на улице ребёнок, не успевший устать от собственного горя. В нём не было ни упоения, ни истерики. Одни только слёзы.
– Вы понимаете… Мы стерегли то, что теперь… В нетронутом виде, до вас… – собственный голос звучал у Приблева так, как слышится через микрофон: настолько чуждо, что не противно, а удивительно. – Но, ну, хоронить, собственно, нечего. Простите.
Кое-где на обрывах кирпичей даже виднелись пятна крови, уже въевшиеся в их текстуру и замазанные гарью, но всё равно бурые. Драмин без энтузиазма заметил, что любые органические останки следовало бы счистить, чтобы их гниение не привлекло крыс или чаек из Порта, но на этом обсуждение и закончилось. К Алмазам не прикасались, лишь поставили охрану от мародёров.
К тому, что осталось от Алмазов, не прикасались.
Всю ночь не пытаясь лечь и марая лёгкие папиросами, Приблев репетировал слова. Он знал, что встречать Золотце ему, что никто другой из очевидцев не сумеет с ним поговорить.
Он не знал, что говорить будет так сложно.
Пару часов назад Золотце вернулся на повозке от станции за Перержавкой таким… радостным. Нет, он был обеспокоен телеграммой, но поверхностное его беспокойство блекло, поскольку из-под него торчала тоска по Петербергу – и радость оттого, что он возвращается в родной город, к друзьям, домой.
Домой.
– Простите. Простите, что мы ему не помешали. Простите, сейчас я вижу, как это было…
Золотце не ответил и не показал спрятанного в ладонях лица, лишь продолжали вздрагивать его плечи. Шляпу он уронил, и ту отнесло снежным ветром в сторону; она зацепилась за куст и трепетала теперь полями, как голубь, не решивший, стоит ли ему податься в Столицу.
Те вэльстерские дутыши, что остались, наверное, внесут какой-нибудь вклад в породу петербержских голубей – если, конечно, вообще способны с ними скрещиваться. Осталось немного, меньше десятка, но Приблеву думалось, что вклад этот всё равно можно измерить. Знать бы только как.
Знать бы четыре дня назад, что господин Гийом Солосье способен ошибиться.
Это ведь Золотце – это ведь Золотце так верил в непогрешимость, в абсолютную удачливость своего батюшки. Так верил, что никому и в голову не пришло усомниться. И когда молчаливый обычно слуга встревоженно распахнул дверь без стука, чтобы рассказать о бомбе, тикающей в щели между камнями декоративно выщербленного фундамента, Приблев, Коленвал, Гныщевич, Скопцов, За’Бэй и хэр Ройш невольно обернулись на господина Солосье. Они собрались, чтобы ещё раз уточнить некоторые нюансы общего плана экономического развития Петерберга.
Сущий смех: собрались обсуждать план экономического развития, но когда слуга ненормально тихим голосом сказал про бомбу, обернулись к старшему. К удачливому и непогрешимому господину Солосье, который усмехнулся и энергичным, скупым движением велел всем немедленно выметаться. Слуге он доверял, но пуще того доверял себе.
И когда члены Революционного Комитета отошли за садовую ограду, вынес из Алмазов импозантный ящичек с инструментом и принялся в бомбе копаться.
«Что же он делает? – обеспокоенно спросил Коленвал и крикнул громче: – Что вы делаете?»
Господин Солосье с улыбкой махнул рукой.
«Погодите, детишки… Давненько я такого не видал, настоящая Европа! Тут в два счёта… Да-да, было дело, как раз такую разбирал. И собирал, кстати! Эх, вот чего мне в Росской Конфедерации не хватало, так это традиции политических убийств. А вы идите-ка, отойдите подальше – от греха… Да не волнуйтесь, дело совсем пустячное…»
«Она с часовым устройством? Сколько там осталось?» – поинтересовался За’Бэй.
«Это только в литературе у бомб есть часики, на которых время до детонации указано. А эффективному взрыву они только мешают – зачем подсказывать?»
«Я полагаю, что вам также следует отойти, – хэр Ройш оглянулся по сторонам, но в ранний декабрьский час Большой Скопнический не успел вскипеть жизнью. – Давайте не будем рисковать и вызовем Охрану Петерберга».
Господин Солосье хмыкнул в усы.
«Вы думаете, в этом городе есть хоть один солдат, лучше меня понимающий в бомбах? Идите, детки, займитесь своими салочками. Я тут прямых улик не вижу, а вам ещё нужно понять, кто и зачем её заложил. Хорошо засунул, стервец, так просто не вытащишь – кладку разбирать бы пришлось…»
«C'est cela, – согласился Гныщевич, – тут вы правы, нечего тянуть. Я отдам приказ, чтобы оцепили район».
И он легко убежал в сторону ближайшей ставки патруля, но прочие, как вэльстерские дутыши, остались. И ведь Приблев видел – все видели! – как выверенная небрежность господина Солосье сменилась напряжением, как он переместился с корточек на колени, а пинцет перестал ловко придерживать пальцами и принялся зажимать зубами, пока орудовал кусачками. Все видели, как какую-то металлическую плашку он уронил, не успев перехватить в воздухе, и как на лбу его выступил пот.
«Слушайте, я так не могу, – тряхнул головой Коленвал, – я тоже в этом что-то понимаю, надо помочь».
«Коля, это опасно!» – схватил его за руку Скопцов, но Коленвал не стал слушать и решительно направился к Алмазам.
Приблеву даже казалось, что он видел тот самый последний момент – что видел, как болезненно жёстко замер господин Солосье, вздрогнув на секунду раньше, чем Коленвал вошёл в садик и упал.
Алмазы будто подпрыгнули на одной ножке, фыркнув сбоку веером камней, и косо осели, а короткая багровая вспышка, ахнув, тут же уползла внутрь, и её скрыл густой липкий дым. У Приблева зазвенело в ушах. Скопцов вскрикнул. Хэр Ройш оцепенел. За’Бэй побежал вперёд.
Верхний этаж Алмазов, балкончиком выпиравший над нижним, рухнул вниз одним величавым обломком, погребая под собой всё, что ещё могло оставаться. Из накренившейся, медленно заваливавшейся голубятни, как камни из фундамента, прыснули вэльстерские дутыши.
Почему-то беззвучные хлопки их крыльев были единственным, что пробиралось сквозь звон в ушах.
– А другие?.. – невнятно пробормотал Золотце.
Он уже спрашивал – спросил сразу, как только узнал, но Приблев рассказал ещё раз:
– Коленвала немного контузило – видимо, взрывной волной… А впрочем, ему досталось и обломками. Хикеракли всё шутил, что лицо его давно кирпича просило, вот так и вышло… – Приблев неловко сделал вид, что хихикает. – Больше жертв нет, слава лешему. Гныщевич быстро подоспел с патрулём, квартал оцепили, панику разогнали. В соседнем доме вылетели стёкла, там ребёнка сильно оцарапало, но ничего серьёзного. Ещё один мужчина от испуга выронил картину в тяжёлой раме и разбил себе палец на ноге. А Коленвал тоже обошёлся – от кирпича трещина в черепе, слух из-за контузии упал, но ведь он был близко к… Могло быть гораздо хуже. Так что настоящая жертва, получается, одна.
– Слух упал? У Коленвала? – недоверчиво, как спросонок повторил Золотце. – До чего навязчивая ирония… Он, выходит, теперь ещё громозвучней орёт? – и задрожал в припадке не то смеха, не то истерических слёз.
А может, это и не вэльстерские дутыши вовсе, подумал Приблев, они же на вид не слишком отличаются от обычных городских голубей. Может, все вэльстерские дутыши разлетелись, а в обломках Алмазов хохлятся вовсе не они. Приблев в этом совершенно не разбирался.
– Что же касается виновника, вы сами понимаете, бомба-то, ну… разорвалась, – невпопад сообщил он. – Мы не знаем даже, когда её заложили, а улик нет. Слуга господина… вашего отца, господин Тащорский, сообщил о бомбе в семь часов тридцать одну минуту утра, взрыв случился в семь часов сорок девять минут – это определённо, тут нашёлся один… циферблат. Конечно, мы ужесточили меры по пересечению городской границы, то есть Временный Расстрельный Комитет ужесточил, но около семи и около восьми из Петерберга за деревом выехали две группы – вторая успела, пока мы, то есть Временный Расстрельный Комитет, не проинформировали Южную часть. Обе группы вернулись в полном составе, но мы до сих пор не уверились полностью, что это те же люди, могла же произойти какая-то подмена… То есть не мы, а… Вы понимаете. И по-прежнему ведутся дознания, арестовали несколько человек, которых видели в окрестностях Алмазов около семи… Но пока что никакой определённости.
– Бомбу могли заложить хоть накануне.
– Да, теоретически, но это было бы не очень логично, – ухватился Приблев. – Чем дольше она там находилась бы, тем выше были бы шансы обнаружения. Так что мы исходим из того, что много времени пройти всё-таки не успело…
«Выше шансы обнаружения». Коряво, официозно, будто не друга Приблев утешает, а зачитывает какой-то отчёт.
Он репетировал совсем другие слова.
– Слишком уж явно собирались здесь, да? – уточнил Золотце новым, неожиданно спокойным тоном. Он всё ещё сидел на корточках, но ладони от лица отнял.
– Вероятно. Революционный Комитет ведь децентрализован. Сходу и не придумаешь, какое ещё место могло ассоциироваться со всеми нами сразу – кроме разве что Академии, но закладывать бомбу под Академию – это… Да и сложно, сложнее было бы.
– Кто, спрашивается, посещает нынче Академию… – усмехнулся Золотце и окунул ладони в снег. Ладони были голыми, и от холода по ним побежали красные жилки.
Снег отправился на лицо. Золотце долго им растирался, пока щёки и лоб не стали такими же мокрыми, как глаза; растирался с яростью, почти с обидой. Пытался, наверное, прийти в себя, вернуть трезвость мысли? Но какая тут трезвость?..
Слёзы были лучше. Слёзы – это неловко, неуютно, но естественно и понятно. Приблеву очень хотелось попросить: не стесняйся плакать столько, сколько тебе нужно, – но он не решился.
Рассыпав вокруг себя белёсую пыль, Золотце распрямил спину, покачнулся на затёкших, наверное, ногах и сделал неуверенный шаг вперёд. Перед ним были Алмазы – то, что осталось от Алмазов.
От Алмазов осталось чуть больше половины.
Не будет эффектной поимки, не будет очередного расстрела. Приблев понял это, пожалуй, когда в кабинет Плети в Восточной части, куда спешно набился испуганный Революционный Комитет, явилась свидетельница преступления. Явилась она сама, сама же выразила желание дать показания; симпатичная дама вся в чём-то вязаном, жила на краю Людского, видела через окно, как по саду в Алмазах кто-то ходил.
Описание подозрительной личности указывало на Тащорского – того самого слуги, что и рассказал о бомбе. И можно было бы представить, что в этом имелась какая-то хитрость, что Тащорский пытался кого-то обдурить, но в подобном ходе мысли напрочь отсутствовала логика. Дама просто подсмотрела не тот момент.
И тогда стало ясно: не будет эффектной поимки, не будет ловкого капкана. Будут долгие – до сих пор тянущиеся – допросы, будут сверяться показания, будут поиски улик, проверки закрытого режима. Будет враньё тех, кто не вовремя оказался у любовницы и не хочет в этом признаться, дополнительно запутывая расследование. Будет десяток подозреваемых, каждый из которых, скорее всего, невиновен. Будут солдаты у Алмазов, охраняющие присыпанные снегом драгоценности.
Всё будет долго, скучно и по-взрослому.
И нечего будет ни сказать, ни показать.
Приблев сам не имел к этому расследованию особой причастности – он давно дал Временному Расстрельному Комитету собственное свидетельство; что ещё ему оставалось, кроме как встретить Золотце? К тому же нельзя сказать, что за это право ожесточённо боролись.
Нельзя сказать и того, что в необходимости возвращения Золотца сомневались. Скопцов немедленно выехал в Супков – отослать телеграмму. Иначе бы не вышло – провода-то в Петерберге перерезаны, а теми, что не перерезаны, телеграмму в обычное столичное отделение не отправишь.
А ещё это удобный способ сбежать, наверное.
«Кто-то из нас сказать должен, – заявил За’Бэй. – Из тех, кто видел своими глазами. Как иначе?»
«И ты своими глазами посмотришь ему в глаза, мой заморский друг? – хмыкнул пририсовавшийся к очевидцам Хикеракли. – Расскажешь, как мы его папашу под нож подвели? А подвели мы, мы, уж не сумлевайся».
За’Бэй смутился.
«Но кто-то ведь должен сказать! Я, или хэр Ройш, или Скопцов – кому он в первую очередь верит…»
Хэр Ройш отвёл взгляд.
И тогда Приблев вызвался быть этим кем-то. В том имелась, пожалуй, некоторая самонадеянность – выходило, будто он утверждает, что верит Золотце и ему. Но разве нет? Как раз ему-то он ведь и доверил самую дорогую свою ценность, наследство лорда Пэттикота. То есть знал-то о наследстве не один только Приблев, но лишь ему Золотце как бы передал ключ, вручил своих чернокнижников лично. И потом…
И потом, Приблев надеялся, что, может быть, правда сумел бы как-то помочь если не верным словом, то хотя бы просто своим присутствием.
Ему бы, ну, ему бы этого искренне хотелось.
Золотце твёрдо поднялся по обломкам и заглянул в полуразрушенную комнату на втором этаже. Та торчала теперь в сад всем своим нутром, слегка присыпанная снегом. Свесившийся ковёр вымок и заиндевел, но где-то в глубине жилое пространство оставалось нетронутым.
Анатомический театр.
– В детстве я жил здесь, – обернулся Золотце. – Уже потом я перебрался на первый этаж, а детскую батюшка оборудовал в шлифовальную… Я вам не показывал? Ну взгляните хоть теперь.
Приблев смешался и неуклюже попытался забраться наверх. Под его ногами, однако, обломки крошились и раскатывались, так что усилий ушло немало. Руки Золотце не протянул.
– Знаете, у меня ведь тут никогда не было гостей… – заметил он вместо этого задумчивым тоном. – У меня вообще в жизни было мало гостей, батюшка не одобрял. А именно тут – вовсе, вовсе ни разочка, даже Метелин случился, когда я уже съехал из этой комнаты. И вот, принимаю. Располагайтесь, присаживайтесь, будьте как дома! – Золотце вдруг расхохотался и, хохоча, перепрыгнул с обломков прямо внутрь. – Правильно, выходит, не одобрял…
– Золотце, Жорж, – позвал его Приблев, – не стоит! Я не знаток архитектуры, но, боюсь…
– Ай, леший с ним – ну сломаю себе что-нибудь наконец! – беспечно отозвался Золотце. – Мы с вами дожили до революции, а я ведь даже ничегошеньки себе не ломал – меня, знаете, о чём-то таком аферистка Брада спрашивала, когда в Британию плыли… Почти совестно: столько раз из этого окна в сад выбирался – и нет, не навернулся… Теперь вместо окна сплошная дыра, а я… Так и не навернулся. Хотя maman, конечно, стращала и хваталась за сердце. Как будто оно у неё было, это сердце, пффф! А батюшка – наоборот, я же почти уверен, он меня в эту комнату определил, чтобы я окном чаще двери пользовался, ему-то кажется… – и он осёкся.
Мысленно повинившись перед здравым смыслом, Приблев поглубже вдохнул и тоже прыгнул в комнату. Прыжок был невелик, но за Золотце ему всё же пришлось уцепиться; тот отчётливо вздрогнул и обернулся с совершенной ненавистью на лице.
– Господин Приблев, – злобно воскликнул он, а потом вдруг прибавил совершенно иным, растерянным тоном: – я сейчас рехнусь. Вот от этого снега на паркете, от голубей этих нескончаемых… Что они вьются, что им не летелось в Столицу? Что я, леший забери, буду с ними теперь делать?
– Я, э-э-э, я не знаю, – смутился Приблев. – А вы сами любите голубей? Если любите, можно было бы восстановить голубятню – да и Алмазы мы восстановим, просто пока что, до вас, не трогали… До смешного: там, в снегу, лежат материалы вашего батюшки – в том числе драгоценные камни лежат! Они ведь разлетелись… ха, как остальные голуби. – Ему тут же захотелось откусить себе язык. – Простите.
– Я совсем не умею с голубями. И с материалами тоже не умею, батюшка ведь меня не подпускал, хотел от меня другого. А это… – Золотце неопределённо махнул рукой, – это его занятия, для души, для успокоения… Работа ювелирная – тонкая, напряжённая, требующая такой сосредоточенности! – и та для успокоения, понимаете? Вот и я не понимаю, а он смеялся, говорил: мол, если сложится большая жизнь, однажды пойму, сам начну разводить, ну, кусты какие декоративные, а то и вообще розы шёлковой нитью вышивать. Думаете, уже пора?
– Ну что вы, – немедленно затряс головой Приблев.
Но справедливо ли затряс? В этом ведь есть какой-то механизм навроде наследственности. Когда умирают родители человека, следующий на очереди он сам, верно? А значит, когда бы это ни случилось, именно что пора перенимать всё то, что родители делали. Если не растить кустики, то прицениться хотя бы к семенам.
Несмотря на отсутствие отопления и разбитые электролапмы, в комнате было теплее, чем снаружи, и Приблев почувствовал, что взопрел. Он стащил собственную лопоухую шляпу, и на это чересчур, видимо, резкое движение дальний угол отозвался хлопаньем крыльев. Там, оказывается, тоже примостились голуби.
Золотце обернулся будто бы заинтересованно, а потом вдруг с детским, смеющимся вскриком к ним прыгнул. Голуби забились и, слепо мазнув крыльями по обоям, выпорхнули из комнаты прямо под снег.
– Вы только посмотрите! – ахнул Золотце всё так же весело.
Приблев посмотрел. Под верстаком, где голуби и прятались, из каких-то щепочек и тряпочек было свито гнездо. В гнезде белели два яйца. И это посреди декабря! Да, пожалуй, объяснить такой феномен можно: обученные голуби со сбитыми ритмами привыкли к теплу своего домика, размножаются как-то иначе… А может, им господин Солосье и вовсе просто так размножаться не давал. И всё же яйца в декабре выглядели настоящим чудом.
Голубка далеко не улетела – скакала по обломкам в двух шагах от Золотца с Приблевым, не решаясь, однако, на них напасть.
Яйца белели столь же беззащитно, как и само анатомически вывернутое нутро Алмазов.
Золотце чуть отодвинул верстак и опустился рядом с гнездом, легко провёл по яйцам кончиками таких же белых пальцев.
– Вам грустно, господин Приблев? – тихо спросил он, не поднимая головы. – А зря. Совершенно, вот совершенно незачем грустить. Он бы над нашими переживаниями подтрунивал – и, быть может, даже в обидном тоне. Потому что… ну сами посудите, здесь же не о чем спорить! Ему было без году семьдесят, он прожил ту самую «большую жизнь», где всего набралось вдоволь – и удач, и неудач. Но последняя её глава – разве ж неудача? Отнюдь. Он ведь не от болезни, не среди лекарственной вони, не от слабости и немощности, а самым приличествующим ему образом! Бомба, да ещё и по политическим мотивам, во взбунтовавшемся Петерберге! И все выжили, все могут дальше бунтовать на здоровье, только его и не стало. Роман, проклятый авантюрный роман – неужто вам было бы грустно, читай вы такой?
– Мне грустно, что его не стало, – так же негромко ответил Приблев. – Я знаю, что все когда-нибудь… Но всё равно – грустно.
– А зря, – повторил Золотце и поднялся на ноги. – Ваша грусть тут уж точно неуместна.
И, почти не глядя, он что есть силы наступил в гнездо каблуком, а потом несколько раз провернул оный для надёжности. Теперь дёрнулся уже Приблев. Губы у Золотца скривились – вероятно, чтобы не дрожать.
Голубка на обломках забеспокоилась, но не успела ещё сообразить, что произошло.
– Я намерен переговорить с остальным Революционным Комитетом, – Золотце поднял каблук, с которого стекал тонкой нитью белок, и гадливо вытер его о ковёр. – Вы знаете, где их найти?
– Не думаю, что всех можно сыскать в одном месте, – Приблев не стал повторять, что место, где собирались бы все, действительно было одно. – Кто-нибудь сейчас наверняка есть в Южной части… У Временного Расстрельного Комитета новый проект, затея, так сказать, – пополнение Охраны Петерберга. Или вроде того, я не вдавался в детали. Они вроде бы обучают добровольцев, вроде бы сегодня в Южной части…
– Проводите меня, – коротко потребовал Золотце и, пряча от Приблева лицо, развернулся.
Когда они спустились по обломкам в садик, Приблев услышал сверху жалобный вопль голубки.
До казарм оба шли почти молча, как молчали и по дороге до Алмазов. Вернее, когда Золотце приехал, он сперва был очень говорлив – всё пытался спросить, в чём же беда, но перебивал сам себя, сыпал рассказами, мелкими всяческими вопросами. И Приблев малодушно отмалчивался, увиливал, надеясь довести Золотце сперва до Алмазов, чтобы тот увидел всё сам. Но, конечно, не вышло. Конечно, прямой вопрос прозвучал раньше.
И после ответа оба умолкли.
Молчание же по дороге до казарм Золотце прервал лишь единожды, поинтересовавшись, как поживают его печи. Приблеву было что рассказать: о том, как Юр нашёл с чернокнижниками общий язык, как взялся дорабатывать модель, как молил разрешить ему написать об этом монографию и получил отказ; как, несмотря на зимнее время и перебои со снабжением, всё остаётся в порядке, а сын господина Туралеева успешно зреет. Да, было что рассказать, но Приблеву померещилось, что Золотце не очень хорошо его сейчас расслышит, и потому он отделался общими словами, пообещав себе позже непременно изложить все подробности.
Возле Южной части, к западу от железной дороги, имелось нечто наподобие плаца – там, где к казармам подбирались склады и промышленные строения. Видимо, прежде здесь стояло какое-то здание, а потом его снесли, заровняли фундамент и получили голую площадку, мало к чему пригодную, но уместную для тренировочной стрельбы. Приблеву повезло, и он не ошибся: на плацу выстроились люди, на левом плече каждого из них виднелся один погон, а за людьми наблюдал весь Временный Расстрельный Комитет. Возглавлял шеренгу Твирин, Мальвин поправлял в руках одного из обучающихся ружьё, а Гныщевич и Плеть весело обсуждали что-то с обнаружившимся здесь же Скопцовым.
Скопцов заметил Приблева с Золотцем первым и побледнел.
– Чудесный день, господа! – нарочито громко воскликнул Золотце, делая рукой такое движение, будто собирался снять шляпу и только в процессе осознал, что она осталась в садике.
– Господин Золотце! – Скопцов сорвался с места, кинулся было вперёд, но, что-то разглядев, застыл. Гныщевич отсалютовал без тени заботы, Мальвин оставил осанку добровольца в покое и обернулся.
Золотце шёл к ним бодрым, упругим даже шагом. Приблев едва за ним поспевал.
– Ах, как вы возмужали, господа, за время нашей разлуки! Тяжко ли ваше властное бремя? Не жмут ли вашим амбициям сапоги?
– Жорж, – чрезвычайно корректным тоном заметил Мальвин, – я полагаю, что предстоящую нам беседу имеет смысл перенести в несколько иную обстановку.
– Отчего же, господин префект? – фыркнул Золотце. – Вы, к слову, по-прежнему господин префект? Или новые ваши подопечные, – он покосился на шеренгу, – отнимают все силы?
– Послушайте, господин Золотце, я глубоко вам соболезную, мы все соболезнуем, поверьте, – зачастил Скопцов. – Но это, право, лишнее…
– Лишнее? Ах, простите, господин Скопцов, я наверняка не по моде одет, всё-таки больше месяца чах в Столице – куда мне уследить за веяниями! Нынче, как я погляжу, самый смак в стрелковом оружии?
Золотце остановился прямо напротив Скопцова. Губы его теперь дрожали однозначно, а щёки, совсем недавно красные от снега, пылали от злости.
– Слушай, mon chiot, ты чего на ружья напал? – довольно примирительно поднял брови Гныщевич. – Как заметил наш главный плакальщик, мы все тебе сочувствуем. И делаем всё возможное. При чём тут Временный Расстрельный Комитет?
– А вот это мне и хотелось бы прояснить, – язвительно улыбнулся Золотце. – Я слышал, что разбирательствами по инциденту занят как раз этот самый комитет. И слышал, что успехи его весьма и весьма относительны, – он выжидающе уставился на Гныщевича.
На дальнем конце плаца Твирин стоял, замерев, будто он работал на каком-то приводе, который сейчас отключили. По эту же сторону Гныщевич немедленно напрягся и сощурился. Люди из Второй Охраны ещё не были в полной мере солдатами, а потому косились на сцену с нескрываемым любопытством.
Приблев попытался успокоить Золотце, но тот сбросил его руку, коротко дёрнув плечом.
– Огонь! – скомандовал Мальвин. Опомнившись, Вторая Охрана дала не слишком точный залп.
– Успехи таковы, какими они могут быт’ в действител’ности, – сказал Плеть, когда грохот выстрела утих. – Мы ведём расследование. У нас ест’ подозреваемые, они находятся под заключением.
– Но ведь, если быть честным, вряд ли хоть один из них – на самом деле?.. – не смог промолчать Приблев.
– Это расследование и установит, – Мальвин всмотрелся в мишени и неодобрительно покачал головой.
– Расследование! – презрительно тряхнул мокрыми от снега волосами Золотце. – Я ведь коротко – длинно голубями не разольёшься! – но ознакомлен с вашими теперешними порядками. Кто лицом не вышел, того и пуля, так? Но лицо, как ни крути, относительное понятие. Мне, может, вот его морда не по нраву, – открыто ткнул он пальцем в Твирина. – А он у вас, говорят, главой всего, что есть временного да расстрельного. И как быть?
Твирин отреагировал на это почти удивлённо, моргнул, как если бы Золотце выдернул его из сна. Медленно прошёл через весь плац, наверняка нарушая какие-нибудь инструкции. Ведь вряд ли можно вставать между солдатами – даже ненастоящими – и мишенями, верно? Ну, вот Приблев бы такое запретил. Просто на всякий случай.
– Вы действительно провели в Столице слишком много времени, – приблизившись к Золотцу, Твирин тем не менее в лицо ему не посмотрел, сосредоточившись на верхней пуговице. – На вашем месте я бы прежде уточнил свои представления о теперешних порядках.
– А я на вашем месте, – возмутился Золотце, – озаботился бы расследованием, будь оно неладно! Не для меня и уж тем более не для моего батюшки – ему, к счастью, дела до того быть не может…
– Огонь! – снова скомандовал Мальвин, и снова прогремел несколько бессвязный залп.
– …не моему ведь батюшке бомбу подкладывали, а всем вам. Нам! И надо быть изрядными тупицами, чтобы не понимать, какие из того проистекают следствия!
– А какие следствия, гневный мой? – Гныщевич картинно возвёл глаза. – Или ты не догадывался, что на нас будут покушаться? Не припомнишь, кто показал всему Петербергу, как нужно взаимодействовать с несимпатичными политическими фигурами?
– Полагаете, господин Гныщевич, все одной грязью мазаны? – почти закричал Золотце. – Это вы себе льстите. Я-то из Петерберга отбыл вот именно тогда, когда Петербергу и показали… Показал. Один-единственный человечек, мы ещё гадали да охали – он, не он. И что ему в голову ударило? Да и имелась ли она, эта голова? – он попытался схватить Твирина за шинель и притянуть к себе, но пальцы соскользнули с толстой материи.
Твирин заледенел и открыл было рот, но Мальвин успел его опередить:
– Жорж, вы были и остаётесь истериком. Напейтесь, проспитесь, освежитесь, а до того – держите язык за зубами и руки при себе, а то как бы не пришлось пожалеть о своей горячности.
Золотце расхохотался и с детским энтузиазмом захлопал в ладоши:
– Почудилось – или вы мне в самом деле угрожаете? Именем Временного Расстрельного Комитета?
– Что же вы такое несёте! – охнул Скопцов. – Прошу вас, господин Золотце… Речь ведь не о вас, а всего лишь о том, что мы не одни, ах, разве вы сами не видите? Здесь ведь добровольцы, Временный Расстрельный Комитет проводит учения, и…
– Так этот позор – учения? – театрально изумился Золотце и присвистнул в сторону ближайшего добровольца с погоном. – Мужичок, а мужичок! Да, вот ты, в глупой шапке. Ты не разговоры подслушивай, ты сбегай, принеси нам отстрелянные мишени, а? Полюбоваться на ваши учения.
Мужичок вопросительно уставился на Твирина, потом на Мальвина, а потом уже на Гныщевича с Плетью; подтвердить приказ соизволил один Гныщевич. Прочие добровольцы опустили ружья и, видимо, приняли стойку «вольно».
Это тоже анатомический театр, подумал Приблев. Это всё. Анатомический театр имени Золотца и анатомический театр имени всего Временного Расстрельного Комитета.
И ему, Приблеву, кажется, выписана сюда контрамарка.
А впрочем, он вовсе на то не жаловался – лишь хотел бы понимать, кому именно оно может пойти на пользу.
– Ты мне надоел, – сквозь зубы проговорил Гныщевич, – tu m'ennuies. Беды случаются. В них не Твирин виноват, в них никто не виноват. Иди в самом деле проспись.
– Мешаюсь тут, от непосредственных обязанностей отвлекаю? – жалостливо сложил ладони Золотце. – Вы же трудитесь, света белого не видите, наш безрукий угнетённый народ к агрессии приучаете. Благое дело, даже благородное! А то зачем эти бомбы, действительно? Пусть лучше сразу в спину стреляют! Ежели попадут.
– Не беритесь разглагольствовать о том, в чём не понимаете, – голос Твирина гудел от тайного гнева. – Охрана Петерберга вне всяких подозрений. Эти люди, – коротко кивнул он на добровольцев, – пока что не Охрана Петерберга, но стремятся ею стать. И до того, как вы явились со своими эскападами, они самым прямым образом приобщались к духу Охраны Петерберга.
Золотце посмотрел на него с задумчивой иронией, стряхнув свой истерически ломающийся тон.
– Вот оно что, – хмыкнул он. – К духу, значит. То-то я думаю: учения, а стреляют – хоть плачь. Господин Гныщевич, угостите револьвером? Хочу и сам постоять красивый, к духу приобщиться.
Приблев и не заметил, что Гныщевич в самом деле держал на поясе револьвер – он же вроде недолюбливал стрелковое оружие? Наверное, это у него по поводу учений. Гныщевич, купленный, видимо, апелляцией к красоте, револьвер с некоторым любопытством протянул.
