Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)
– С тех пор как… с тех пор как не стало вашего дома, не стало его и у вас в душе.
– Души нет, – вклинился хэр Ройш и хихикнул; прочие посмотрели на него странно, и Скопцов с запинкой продолжил с того же места:
– Да-да, так вот: вам нет покоя. Но вместо того чтобы лечить свою… своё сердце, вы делаете обратное, вы нарочно прячетесь, нарочно отталкиваете друзей!
– Вы перечитывали под одеялом мистера Фрайда? – комически нахмурился Золотце. – Зачем бы мне так поступать?
– Потому что… – Скопцов осёкся и закончил еле слышно: – Потому что, удерживая в сердце эту потерю и эту злобу, вы удерживаете в нём и вашего батюшку. И боитесь, что потеряете, отпустив.
Золотце вскинул было кисти, чтобы рассмеяться, но Скопцов не позволил, непривычно резким движением развернувшись к Мальвину.
– А вам, друг, вам тоже следовало бы навести порядок не только в бумагах и казармах, но и в голове! Вы ходите, и молчите, и исполняете, и исправляете, и невозможно понять, на чьей вы стороне: нашей или твиринской!
– Не знал, что это разные стороны, – скупо отозвался Мальвин.
– Ай, бросьте это, – неожиданно спокойно высказался Золотце; он успел отойти к окну и стоял к комнате спиной, так что у хэра Ройша шевельнулось где-то подозрение о мотивациях такого перемещения. – Бросьте, в самом деле. Вы ведь оцениваете ситуацию трезво, и на том проклятом обсуждении у вас не возникало сложностей с рассмотрением двух наших комитетов раздельно. А Временный Расстрельный – это Твирин. – Золотце потёр лоб и обернулся. – Не стройте из себя дурака.
Мы все дураки, мы совершили величайшую дурость!
Нет, это неверно. Действия Революционного Комитета до сих пор отличались чрезвычайной рациональностью и эффективностью. Инцидент с графом Тепловодищевым был деянием Твирина, и на Твирине же лежит за него ответственность. Дальнейшая импровизация с телом – это декларация, манифестация, провокация и прочие «ции», всецело встраивающиеся в принципиальную стратегию отношений с Четвёртым Патриархатом; отношений, кои способны мгновенно перерасти в давление. А давление – это единственно верный выбор, позволяющий сильному говорить с позиции силы. Нарастая, оно естественным образом распространяется, и наступает этап, на котором мы получаем возможность диктовать условия – или не диктовать; мы можем выбрать более тонкую, непубличную тактику. Мы знаем – я знаю; я знаю, как уничтожить Четвёртый Патриархат, я выстроил последовательность действий. Инцидент с графом Тепловодищевым протягивается к полной и окончательной победе чередой переменных, связанных причинами и следствиями. На столе в кабинете лежит черновик должностной инструкции. Дурной почерк можно перепечатать. Золотце уже единожды пробирался в самое нутро Патриарших палат. Мальвин недаром учредил Вторую Охрану. Скопцов тоже недаром. Реакция на уехавшую в Столицу «Метель» будет незамедлительной, и я знаю, как ей воспользоваться.
Где-то здесь есть ошибка. Здесь, в этой логической цепочке, в этой комнате. Отыскать, подчеркнуть. Пожалуйста, при исполнении задания пользуйтесь линейкой.
Так где же?..
– Твирин – великий человек, – медленно проговорил Мальвин, и хэр Ройш догадался, что в гостиной прежде висело долгое молчание. Золотце дрогнул усиками.
– Жаль.
– Твирин – великий человек, – повторил тот, кивнул самому себе и продолжил: – Но великие люди не могут… очевидно, не способны создавать жизнь.
Золотце прыснул, и Мальвин, кажется, в самом деле смутился. Кажется, хэр Ройш впервые видел его смущение.
– Я не люблю и не слишком умею говорить о подобных материях…
– Нет, я всего лишь о том, что наследие лорда Пэттикота позволяет уверенно судить о пригодности господина Твирина к созданию жизни, – ещё пофиглярствовал Золотце, – а сантимент ваш мне вполне ясен. Я думаю, мы все его разделяем – вопрос лишь в том, какие из него следуют выводы.
– Очевидные. Каждый должен находиться на своём месте. Окажись я тогда рядом с Твириным, расстрела удалось бы избежать. Но меня там не оказалось, и теперь мне остаётся лишь разбирать последствия… Всю эту неделю я об этом думал и понял: это означает лишь, что моё место – не рядом с Твириным.
Золотце удивлённо приподнял брови. Скопцов уцепился за пуговицу своего жилета:
– И вам не…?
– Это не имеет значения, – пожал плечами Мальвин. – Место есть место.
– Знаете, господа, а ведь наука и промышленность давно решили этот вопрос, – заявил вдруг хэр Ройш, и собравшиеся от звуков его голоса вздрогнули, ожидая, по всей видимости, дальнейших высказываний про душу. – Мне тоже всегда казалось, что корнем социальных проблем являются люди, влезшие не на своё место и занятые не своим делом. А ведь в науке и промышленности имеется ответ. Вы знаете, господа, что такое патенты?
– Патенты?.. Документы, которые покупает промышленник… Или не покупает, а, наоборот, подписывает? – ученически наморщил лоб Скопцов. – Как бы то ни было, они дают право использовать некую технологию в своём производстве. Насколько я помню, Гныщевич – или, вернее, граф Метелин – покупали патенты на авто у Старожлебинска…
– Да, верно. Обычно за патент платят; в том случае, когда технология изобретена на месте, платить не нужно, но всё равно необходимо пройти процедуру согласования. Если не ошибаюсь, патенты выдаёт крупное учреждение соответствующего профиля вместе со специальной комиссией из Столицы. Это разумно, не так ли? Изобретатель может не понимать, что его изобретение опасно или бесполезно; если же мыслить в масштабах страны, он может не понимать, что кто-то другой сумел бы использовать его детище с большим толком. – Хэр Ройш почувствовал, как сами собой сложились в домик его пальцы. – Послушав вас, господин Мальвин, я вдруг подумал, насколько лучше была бы жизнь, если бы патенты выдавались людям на любую деятельность.
– Ну, в некотором смысле подобное существует, – осторожно заметил Скопцов. – В военные, к примеру, не берут женщин – можно сказать, что у них по природе нет на военную службу патента…
– Да, но это как раз чушь, – отмахнулся хэр Ройш, – и частность к тому же. Просто представьте себе организацию, способную оценить каждого по его талантам и определить, чем именно ему следует заниматься. Не потому ли Революционный Комитет столь успешен, что каждый из нас отыскал именно ту сферу, к которой наиболее лежит его… к которому он лучше всего расположен?
– Взять хотя бы господина Приблева, – кивнул Скопцов, – плохой врач, отличный финансист.
– Вполне он приличный врач, – пробурчал Золотце, но хэр Ройш не стал ему отвечать, а ответил вместо этого Скопцову:
– Именно. Вообразите, насколько хуже был бы мир, пойди господин Приблев, как требовало от него окружение, по стопам отца? Заметьте, я говорю сейчас не только о Революционном Комитете – в конце концов, Союз Промышленников, пожинающий от талантов Приблева наибольшее число плодов, является личным проектом Гныщевича.
– И вы готовы признать, что это хорошо? – хмыкнул Мальвин с каким-то нерасчленимым выражением на лице.
Нерасчленимым.
– Да, – не дал хэр Ройш уйти мысли в сторону, – да, это хорошо. Это лучше ещё одного посредственного врача. Да.
Мальвин задумался, и вновь повисла тишина. Тишина – это плохо, в тишине мысли укорачиваются. В тишине приходит призрак Скопцова и садится в кресло. Призрак? Души нет, а призраки есть?
Это не от тишины, сообразил вдруг хэр Ройш, это Скопцов с Золотцем переговаривались в передней, вот и примерещилось в полудрёме.
Но где же ошибка? Ведь не может же ошибка быть во мне? Ведь не могу же ябыть не на своём месте?
– Такой организации, которая оценивала бы каждого человека по его талантам, пришлось бы оказаться чрезвычайно… обширной, – улыбнулся Скопцов. – Всё-таки немало работы, а у нас один только Четвёртый Патриархат… вон какой.
– Нет-нет, – взмахнул манжетами Золотце, – не сравнивайте, такая организация ни в коем случае не должна быть лицом государства! Она должна быть специальной, буквально тайной… Ну, называйте как хотите – конторой или там бюро. Это помогло бы вдохнуть в слово «бюрократия» новую жизнь, поскольку бюрократия как она есть любую жизнь убивает.
Все рассмеялись, даже Мальвин заулыбался, и хэр Ройш не был на них в обиде. По всей видимости, дело заключалось в том, что он знал: в целом они с ним согласны.
Знал он и о том, где их место.
Знал, что решай они дальнейшие судьбы Петерберга вот так – вчетвером, без Твирина, без графа, без Вени, без Гныщевича с Плетью и неуместным азартом, не вышло бы, что Революционный Комитет отрезал голову графа Тепловодищева и отправил её на хозяйской «Метели» в Столицу.
Без Плети некому было бы отрезать.
Им же четверым: хэру Ройшу, Золотцу, Скопцову и Мальвину – осталось только разбирать последствия принятого в пылу решения. И они справились с этим вполне успешно.
Мальвин молча привёл двух человек из Второй Охраны, готовых сопроводить жуткий кортеж прямо до Патриарших палат.
Скопцов неожиданно привёл секретаря Кривета, чей отец, как выяснилось, был дальним родственником дяди хауна Сорсано, столичного наместника, и в самом деле баском. Кандидатура секретаря Кривета на роль гражданского сопровождающего вызывала у хэра Ройша вполне обоснованные сомнения, но и одних только людей из Второй Охраны отправлять было неразумно. Не потому даже, что столь велики были подозрения в их нелояльности, а потому, что любых посланцев в Патриарших палатах должны были задержать и расспросить, и методы таких расспросов напрашивались. Наличие восьмой баскской воды на киселе гипотетически могло бы смягчить удар, подводить под который честных людей казалось неразумно. Имелись, впрочем, подозрения в нелояльности уже секретаря Кривета, но Скопцов клялся, что у того к хауну Сорсано имеются свои баскские счёты. Хэр Ройш решил рискнуть, тем более что от всего сопровождения требовалось, по сути, одно: довезти голову до порога Четвёртого Патриархата.
Золотце не привёл никого и не пришёл сам, ибо почитал себя оскорблённым, но вдруг прислал с курьером некие препараты (от мистера Уилбери?) и письмо, где с неожиданным врачебным цинизмом объяснял, что голову, несмотря на мороз, предпочтительно забальзамировать, поскольку кое в чём Гныщевича слушать следует. Если тепловодищевская «Метель» в дурном состоянии, она может и задержать груз в пути поломкой. Лучше подстраховаться.
Хэр же Ройш – а что сделал хэр Ройш? Велел утилизовать тело, отдал распоряжения относительно живых делегатов, пообещал барону Зрящих непременно вернуться к пухлой папке и обсуждению дальнейшей стратегии взаимодействия (барон Зрящих единственный согласился продолжить диалог).
Хэр Ройш принял решение.
Принял решение отрезать члену Четвёртого Патриархата графу Тепловодищеву голову, забальзамировать оную, погрузить в его «Метель» с двумя недосолдатами и секретарём Йихинской Академии и отправить сей кортеж в Столицу.
Принял решение сделать всё это, хотя отдавал себе отчёт в том, что Столица – единственный кроме Петерберга город Росской Конфедерации, в распоряжении которого имеется целая армия.
Принял решение, хотя понимал, что подобной дикости Четвёртый Патриархат всё же не снесёт, поскольку это – глумление не над нелепым и навязанным Европами Пактом о неагрессии, а над основами человеческой природы.
Принял, потому что понимал: такой жест заставит Четвёртый Патриархат действовать, причём действовать радикально, поспешно и эмоционально, а это даст Петербергу неизбежное и необходимое преимущество.
Принял, потому что поспешная и отчаянная реакция Четвёртого Патриархата была необходимым звеном в череде причин и следствий, ведущих к победе, к обретению силы, к окончательному торжеству разума и рациональности.
Принял, потому что хотел не только отстоять свой город, но и освободить от этой бредовой, бесполезной, медлительной власти остальные города.
Решай всероссийские судьбы они вчетвером: хэр Ройш, Золотце, Скопцов и Мальвин – этот процесс прошёл бы успешно, и на месте бредовой, бесполезной, медлительной власти очень скоро оказалась бы новая – полезная и эффективная.
Но есть не только они вчетвером. Есть неуправляемые твирины и бестолковые хикеракли, азартные гныщевичи и строптивые коленвалы, неотмирные графы и безумные вени. Есть те, кто откажется подчиняться, и те, кто откажется справиться.
Если Столица нанесёт ответный удар, будут те, кто умрёт.
«Люди умирают», – сказал бы Мальвин.
«Дорогие люди тоже умирают», – поправил бы его, отвернувшись к окну, Золотце.
«Вы ведь сами убили дорогого себе человека», – прошептал бы Скопцов.
Нет никаких оснований с уверенностью утверждать, что Столица нанесёт ответный удар, что она нанесёт его быстро, что она нанесёт его успешно. Есть все основания возлагать на этот удар надежды, поскольку, согласившись со спонтанной и эксцентрической задумкой отослать в Столицу голову графа Тепловодищева, хэр Ройш сумел разобраться, как извлечь из гипотетических последствий этой задумки пользу, как вывернуть провокацию на петербержскую сторону, как именно действовать далее, чтобы выиграть больше, чем кто-либо мог ожидать. Перспектива открывалась интереснейшая – лучше, чем когда-либо в жизни.
Но хэр Ройш боялся.
Боялся, леший подери! Разве он не имеет права бояться? Разве неясно, что тогда – что если Резервная Армия выступит на Петерберг – а она может! – разве неясно, что умрут не просто люди, не просто дорогие люди, умрут вот эти самые люди! Вот эти!! Лучшие, умнейшие, эффективнейшие!
Это гадко! И это страшно! Ведь можно? Ведь можно же бояться?!
Страшно, что хэр Ройш своим умом принял решение, способное поломать всё – всё, – что было сделано!
Он вскочил, как в пелене, и, кажется, опрокинул кресло, ударившись при этом ногой и не почувствовав. Скопцов охнул, а Мальвин с Золотцем кинулись хэра Ройша не то ловить, не то удерживать от падения, однако не сумели: одним прыжком подскочив к столику, он перевернул графин, смахнул салфетки и письма, и лишь когда на столике не осталось ничего, сумел остановить своё движение.
– Да какого же лешего вы – какого же лешего мы такие хрупкие? – провыл хэр Ройш и осел.
Краем глаза он видел, как растерянно нахмурился Мальвин, как вцепился в него мёртвой хваткой Скопцов и как ринулся за слугой Золотце, однако осмыслить это было почти невозможно. Гортань хэра Ройша скрутило жгутом, и он знал, что ему следовало бы сейчас расплакаться, и готов был, пожалуй, это сделать, но плакать он, как и лечиться, не умел, он никогда не плакал; оставалось лишь спрятать лицо за пальцами и закудахтать, будто у него першило в горле.
Хикеракли был прав: протянув отцу мышьяк, хэр Ройш вынужден был сидеть в камере и следить за его агонией. Но хэр Ройш-старший не был хрупким – сложнее всего в жизни было бы представить механического, заводного отца хрупким.
Хэр Ройш-старший не был, а хэр Ройш-младший, теперь уже не младший, был.
И он знал, что струсит и сбежит, если Резервная Армия подойдёт к его воротам; знал и то, что, сбежав, откажется от всего достигнутого. Обманет собственные же расчёты, окажется ржавым звеном в цепочке причин и следствий.
И ему омерзительно было сознавать эту трусость.
Омерзительно – сознавать постыдную и мучительную привязанность к тем, кем он должен быть способен при необходимости пожертвовать.
Сознавать, что умудрись Четвёртый Патриархат вдруг взять в заложники Мальвина, или Скопцова, или Золотце, он не смог бы не принять их требований.
Золотце протянул раздобытый у слуги стакан воды.
Кончиками пальцев собрав с пола осколки графина, Скопцов неловко похлопал хэра Ройша по плечу.
Мальвин же, качнувшись с носков на пятки, тихо сказал:
– Если они в самом деле нападут, это будет последней глупостью Четвёртого Патриархата.
Он сказал так, потому что всё это время все они думали об одном и том же. Не о недуге хэра Ройша, не о переговорах с оставшимися в живых делегатами, даже не об опасности очередного произвола Твирина.
О том, что эксцентрический шаг Революционного Комитета не может не привести к первой за долгую историю Росской Конфедерации гражданской войне, поскольку на наглое убийство с надругательством нет иного ответа.
– Если они нападут, – выдавил хэр Ройш, – я… я струшу.
– Они не нападут, – зачастил Скопцов, – помилуйте! Мы ведь не равнинные тавры, чтобы с нами воевать, право слово, Европейское Союзное правительство никогда не простит… Да ведь на росской земле никто и не умеет воевать, о чём вы!
– И вы не струсите, – с каменным лицом продолжил Мальвин, – я не позволю. Если потребуется, заключу под стражу. И свяжу.
Хэр Ройш нервно усмехнулся – и понял, что пальцы его впервые с понедельника перестало колоть.
– Бросьте вы все, – воздел очи Золотце, усаживаясь на пол рядом с хэром Ройшем, – нападут не нападут… Это была провокация, призванная передать почётное право на головную боль в Четвёртый Патриархат. Провокация глупая, поспешная и порождённая вашими, хэр Ройш, непомерными амбициями. Но уж теперь-то, господа, давайте пожнём её плоды! Нам остаётся только ждать, собирать информацию, по мере сил готовиться, но не забывать заниматься городом и надеяться на лучшее. – Он подхватил один из осколков и жестом заправского ювелира перекатил его в ладони. – А пока что я считаю необходимым обсудить некоторые действительно важные вопросы. К примеру, согласны ли вы с тем, что когда мы создадим пресловутое бюро патентов, первым делом нам придётся запретить кому бы то ни было отрезать головы третьим лицам?
Глава 62. «Я вернулся в свой город»
Первым делом его обыскали.
Грубо, бесцеремонно, а всё равно будто бы в оторопи – разглядывали, глазам не веря, красные знаки различия на зелёной шинели. Метелин разглядывал в ответ: синим по зелёному его не удивишь, сам мчался, коня понукая, но с каких пор они без погон?
– Не подчиняемся мы больше Четвёртому Патриархату, – угадал незаданный вопрос один из солдат, – не его мы армия, а петербержская. Это Твирин правильно сделал, давно пора было.
О Твирине – не то рядовом, не то и вовсе гражданском, стоящем теперь будто бы выше генералов, – за последние дни Метелин слышал бессчётное количество раз. Резервная Армия – медленно, сороконожкой по снегу – шла на Петерберг, а по ней самой – мимо орудий, мимо палаток, мимо обозов – ходили слухи.
И с теми слухами, что прежде, ещё в Столице, тревожили Метелина своим неправдоподобием, их было не сравнить.
Командование разослало по «квартирам» неправдоподобный приказ: выдвигаться на Петерберг. Штабные чины деревянными голосами зачитывали неправдоподобное сообщение: петербержский Городской совет расстрелян, петербержский наместник расстрелян тоже, расстреляны все, кто только можно, граф Тепловодищев отправился вместе с несколькими другими членами Четвёртого Патриархата на переговоры – расстреляли и его. Расстреляли, отрезали голову и на собственном его авто подвезли к Патриаршим палатам.
Какие могут быть претензии к правдоподобию слухов, когда официально объявленные факты таковы?
– Я граф Александр Александрович Метелин, – голос, конечно, дрогнул. – У вас в руках мой документ, можете убедиться ещё раз. С октября по февраль находился за пределами Петерберга ввиду поступления на службу в Резервную армию. Я вернулся в свой город и хочу как можно скорее переговорить с тем, кто уполномочен пропускать лиц, имеющих жилую и производственную собственность внутри кольца.
Собственность, перешедшую в единоличное владение в связи с кончиной графа Александра Сверславовича Метелина.
На первом привале – медленная, неприспособленная к снегу сороконожка орудий, палаток и обозов! – подбежал взъерошенный Гришаня. По своему обыкновению ни лешего не умел объяснить, но позвал к какому-то офицерскому костру, где тайком читали раздобытый у штабных список петербержских покойников. Метелина там никто не ждал, не знал и видеть не желал, но Гришаня дёрнул за рукав поручика с самым незаносчивым взглядом, возбуждённо шепнул: «Это Метелин из Петерберга, он граф».
Незаносчивый взгляд поручика вильнул и спрятался в мешанине следов на снегу:
«Соболезную, граф Метелин».
Список подержать ему дали.
Хэр Штерц – барон Копчевиг с сыном – хэр Ройш (без сына?) – граф Идьев – граф Верин с сыном – барон Славецкий с супругой – барон Мелесов с супругой, сыновьями и дочерью – граф Плинский – граф Усов – граф Бердич – граф Тыльев – граф Карягин – барон Грудиков —
Граф Метелин.
После этой строчки буквы перестали собираться в имена.
«Список неполный, приблизительный, – протянул щегольскую, совсем не армейскую фляжку кто-то смутно знакомый. – Здесь только знать, а расстреливали и корабельных капитанов, и офицерский состав Охраны Петерберга, и просто состоятельных людей…»
«Они перешли все мыслимые границы!»
«Потеряли совесть, честь, человеческий облик!»
«Они поплатятся за содеянное!»
«Мы должны вернуть Петерберг!»
Метелину нечего было с чувством выкрикнуть подле офицерского костра. Он, в конце концов, рядовой, а рядовые кипят негодованием в несколько иных выражениях.
«Вернуть Петерберг», выдумали тоже.
– Я вернулся в свой город, – повторил Метелин для высокого и угрюмого человека, которого обескураженные постовые привели пролистать предъявленный документ. Без погон ориентироваться было сложнее, но, успев мельком увидеть шевроны, Метелин предположил в нём капитана.
– Где же твоя увольнительная бумага, рядовой Метелин? – пробормотал под нос высокий и угрюмый человек.
– Там же, где ваши погоны, – с вызовом ответил он, силясь не вспыхнуть.
«Чего уставился? – с неожиданной злобой рявкнул то ли Тощак, то ли Тощакин, когда Метелин столкнулся с ним вьюжной ночью у подводы. – Иди куда шёл, ты ничего не видел, мы с тобой из разных частей, никто с тебя не спросит. И не отговаривай меня, слышишь, не отговаривай!»
То ли у Тощака, то ли у Тощакина за спиной болтался увесистый мешок, потолстевший наверняка благодаря подводе.
«И в мыслях не было отговаривать, – пожал плечами Метелин. – Какое мне дело».
То ли Тощак, то ли Тощакин ещё пуще озлобился. Будто хотел, если по правде-то, чтобы его отговаривали, и оттого сам собой тяготился.
«Коли не теперь, то уже и не выйдет – завтра на их землю ступим, там караул будут тройной выставлять. А так мы с мужиками обратно до Тьвери скоренько доберёмся, по этой вьюге и не вынюхают, в какую сторону мы сиганули. А уж в Тьвери и шинели можно оставить, тулупы прикупить – гуляй, рванина!»
«Про Тьверь я не слышал», – Метелин улыбнулся замёрзшими губами, и то ли Тощак, то ли Тощакин полез вдруг к нему с объятьями.
«Ну не хочется, до чего не хочется подыхать! А ведь подохнем мы под этим Петербергом, как пить дать подохнем – они же там все рехнувшись, коли такое творят. Коли такое творят, то и нас не пожалеют – правильно я сказал, Метелин?»
«У командования на сей счёт другие соображения».
Что согласия у командования нет, лучше промолчать – вот уж знание, спокойствия никак не прибавляющее.
«Соображения! Драл бы их леший без передышки с такими соображениями! Разве это дело – своих же стрелять? Не тавров на Равнине, своих! Или не стрелять, а того хуже… Я ещё как услышал, к чему мы готовимся, как представил… Нет, к шельмам, не могу я так. Ну не могу. Сяду на лошадочку – вот и вся служба. После службы-то, надеялся, большим человеком стану, а выходит, дезертиром, потом ещё сколько по деревням глухим без документов мыкаться… А всё равно оно лучше».
«Откуда у тебя лошадочка?» – не слыша собственного голоса, спросил Метелин.
«Так я ж не один, я с мужиками, – качнул увесистым мешком то ли Тощак, то ли Тощакин. – Конюх тоже нашёлся, тоже того… дезертиром готовый жить».
«Конюх? Будь другом, отведи меня к твоему конюху», – сорвалось с языка быстрее, чем Метелин успел хорошенько поразмыслить.
Ночь ведь, вьюжит, затеряться в самом деле легко, то ли у Тощака, то ли у Тощакина план отхода должен быть готов, раз даже конюх с ним, а если выйти из лагеря, караулу не попавшись, все вопросы снимутся сами. И о том, в чём у командования согласия нет, и о том, как поступать, если б было.
Не обратно же до Тьвери поворачивать. Места пока не родные, но до родных – рукой подать, а там уж…
Правда, впопыхах пришлось расплатиться с конюхом оружием, так что прибыл Метелин с пустыми руками.
– Правда, выходит, граф Метелин? – вчитывался и вчитывался в документ высокий и угрюмый человек. – Ну дела… Тебя… то есть вас, – осёкся он, – надо бы привести к Комитету. А лучше, конечно, персонально к Твирину, но до того придётся в камере обождать – у Комитета сейчас с Комитетом Революционным совещание. Не знаю, сколько продлится, только начали.
– Благодарю, – поспешно кивнул Метелин и отвернулся. – Разумеется, я готов ждать столько, сколько потребуется.
Чтобы только привели персонально к Твирину.
К тому самому Твирину, который отдавал приказы о расстрелах. Ни с кем, пожалуй, в жизни Метелин так страстно не желал повидаться, как с человеком, возомнившим себя хозяином чужих судеб.
Хэр Штерц – барон Копчевиг с сыном – хэр Ройш (без сына?) – граф Идьев – граф Верин с сыном – барон Славецкий с супругой – барон Мелесов с супругой, сыновьями и дочерью – граф Плинский – граф Усов – граф Бердич – граф Тыльев – граф Карягин – барон Грудиков —
«И корабельных капитанов, и офицерский состав Охраны Петерберга, и просто состоятельных людей…»
И того, кого Метелин всем своим существом презирал, ненавидел, кому хотел отомстить, себя со скандалом уничтожив…
Но себя же, себя!
Длинный проход по казарменным коридорам переворошил душу, напомнив об обстоятельствах отъезда из Петерберга. Каблуки Гныщевича стучат куда громче солдатских сапог, даже тех четырёх сразу пар, что сопровождали его сейчас до камеры.
Метелин ведь думал повернуть сначала всё-таки на завод, взглянуть, спросить кого-нибудь из рабочих, из инженеров – если они по-прежнему там. А если не там, так убедиться сразу, не гадать больше, не строить теорий. Дёрнуть на себя дверь в кабинет управляющего – и, быть может, даже…
Но завод на Межевке, а путь со Столицы – пусть и не Конной дорогой, пусть лесами – совсем по другую сторону. И какие-то патрульные заметили его по красным знакам различия на зелёной шинели, окрикнули, наставили ружья. Сопротивляться было бы неумно.
Высокий и хмурый человек, шагавший перед Метелиным, вдруг выпрямился. Честь не отдал, но без сомнения разглядел впереди какую-то начальственную фигуру – эту осанку после первого же месяца службы выучиваешь назубок.
Метелин сделал шаг в сторону и обомлел.
Предполагаемая начальственная фигура была мала ростом и при том широка в плечах, кудрява головой и небрита лицом. И очень узнаваемой, хоть и не вприпрыжку, походкой двигалась навстречу.
Предполагаемой начальственной фигурой на деле оказался Хикеракли.
Заморгал, головой кудрявой потряс, перерезал лоб морщиной – Метелин ожидал, что и заголосит истошно в обычной своей манере, но Хикеракли только расплылся в улыбке и без особенного шутовства спросил:
– Ваше сиятельство? Какими судьбами?.. – а следом и вовсе шикнул на высокого и угрюмого человека: – А ты чего встал, аль не вишь, граф перед тобой? За тобой. Ну-ка давай мне его сюда, а сам брысь!
Тот будто бы даже замялся.
– Никак не могу отпустить арестанта, принадлежащего к армии противника, без указаний Временного Расстрельного…
– Да ты, брат, совсем не силён в конъ-юнк-ту-ре. Твирин мне не откажет! Или, думаешь, откажет? А? – Хикеракли, так ответа и не дождавшись, вздохнул с подлинно начальственной усталостью, которую отчего-то не получалось заподозрить в деланности. – То-то. И это… пукалку человеку отдай, не марай военную честь.
– Оружие при арестанте не обнаружено.
– Ну так организуйте! – раздражённо отмахнулся Хикеракли. – Раз без оружия приехал – значит, к вам уважение проявил, вот и вы теперь проявите-с. В такое уж время живём, когда в шинели да без револьвера ходить – дело гиблое. Верно я говорю, ваше сиятельство? Верно.
– Не могу знать, – нарочно подхватив тон высокого и угрюмого человека, отрапортовал Метелин. – Час назад прибыл по вашему… тьфу, без вашего указания в Петерберг, не успел оценить обстановку, виноват!
Кто-то же должен хохмить, если Хикеракли вдруг бросил?
И что-то же нужно предпринять, если уму не управиться с открывшимся фактом: высокому и угрюмому человеку Хикеракли, выходит, не предполагаемая, а совершенно действительная начальственная фигура.
– Это хорошо, Саша, что ты приехал, это очень хорошо. – Хикеракли проводил глазами одного из солдат, отправленного, по всей видимости, за оружием; какое безумие. – А то нынче налево пойдёшь – Комитет, направо сунешься – совещание исторической важности… Эдак даже я сразу не сочиню, куда улизнуть. И, главное, совсем негде человеку развернуться, душу свою потешить. А тут гляжу: Саша! И сразу тепло-приятно, так сказать, в груди. Ну что, заложим по стаканчику? А то и по два!
Безумие, как есть безумие.
– Я всё ж таки арестант. Принадлежащий, как было сказано, к армии противника – меня пред ясны очи этого вашего Твирина вытолкать намеревались. Невежливо как-то сбегать.
Невежливо – и бестолково. Очень уж удачно складывалось, что его, петербержского графа Метелина и в то же время рядового Резервной Армии, лично к Твирину перенаправили.
В точности, как и предполагал генерал-лейтенант Вретицкий.
– Да ну зачем тебе этот Твирин, чего ты там не видал! Или ты не видал?.. Удрал зачем-то в армию, эту, противника… Да ты не боись, я тоже в камеру посадить умею. Успеется.
Отосланный солдат обернулся быстро, протянул высокому и угрюмому человеку рукоятью вперёд револьвер:
– Портовая конфискация, с последнего изъятия. В получении расписался, но вы там у них тоже объяснитесь – прежде, чем господин Мальвин с совещания прибудет.
Высокий и угрюмый человек кивнул, револьвер взял и протянул уже Хикеракли.
Господин Мальвин? Послышалось – или в самом деле?
– Кому тычешь? Не тому тычешь! – снова вдохнул Хикеракли.
– Постой, ты это всерьёз? В Петерберге нынче разрешено оружие? Зачем бы? – уставился на револьвер Метелин, изо всех сил заглушая внутреннее ликование.
Сколько ломал голову, обнаружится ли в спальне собственный подарочный экземпляр, добытый всеми правдами и неправдами у господина Солосье в шестнадцать лет! А тут новый подарок прямо в руки вкладывают.
Хикеракли одарил Метелина взглядом долгим и внимательным, но вместе с тем чуть отстранённым.
– Затем, Саша, что можно. Из бывших слуг получаются самые суровые господа, – выдав сию глубокомысленную сентенцию, он мигом смахнул серьёзность и совсем привычно, переучивай не переучивай, а всё равно панибратски хлопнул Метелина по плечу: – Ну что, в «Пёсий двор»?
– Расписку, господин Хикеракли, – ответил за него высокий и угрюмый человек. – И за револьвер заряженный, и за арестанта. Вы пропадёте, а нам перед Комитетом отвечать – у нас канцелярия теперь строгая.
