Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)
Главное же сомнение хэра Ройша проистекало из того, что он приглашал господина Туралеева не совсем с теми же целями, что и прочих. Хэру Ройшу хотелось, чтобы в Петерберге остался человек, не имеющий прямого отношения к Бюро Патентов или даже Революционному Комитету, но видящий положение вещей достаточно объёмно. Распространять это доверие на супругу кандидата ему вовсе не улыбалось.
В то же время оба Туралеевых, кажется, по-прежнему верили в золотцевские печи. Фальшивая беременность стесняла графиню в действиях. Но от фальшивой беременности при желании можно и отказаться. Много факторов.
Скопцов госпоже Элизабете Туралеевой однозначно доверял, но, опять же, это было до осады.
– Госпожа Туралеева, – развернулся хэр Ройш, когда молчать далее стало неприлично, – моё почтение. Вас, однако же, ввели в заблуждение: данная встреча не подразумевает эскорта.
– И вам моё почтение, хэр Ройш, – ответила та низким, мелодичным голосом. – Но вы заблуждаетесь: я здесь не в качестве эскорта. Я знаю, о чём вы собираетесь говорить, и пришла послушать.
– Вы знаете, о чём я собираюсь говорить?
– Предполагаю.
– В таком случае вы должны предполагать, что разглашение информации об этой встрече характеризует вашего супруга не с лучшей стороны.
Господин Туралеев без вызова упёр одну руку в бок, а второй приобнял супругу.
– Как сказать, – заметил он. – Видите ли, сам я как раз таки не имею отчётливых предположений, зачем вам понадобилось это собрание. А Лиза имеет. Из чего я сделал вывод, что привести её сюда – ценнее, чем прийти самому. Если хотите, я вас оставлю.
Хэр Ройш хмыкнул.
– Не стоит.
Поколебавшись, он решил занять место перед кафедрой, дабы иронические воспоминания о студенческих годах не затмевали разум – хватало и того, что кандидаты расселись перед ним за столами. Всего их было, выходит, двадцать восемь. Помимо Туралеевых в аудитории находилась Лада Жельбицына, бывшая кухарка Копчевигов, зарекомендовавшая себя мастером вшивания взрывчатки в тулупы и, кажется, теперь влюблённая в Золотце, а вместе с ней и ещё пяток слуг разных мастей; два поручика, оценивающих изменения в Охране Петерберга скептически; один уже упомянутый помощник господина Пржеславского; проклятая Вишенька Ипчикова; четверо студентов Академии; два секретаря, ранее служивших в Городском совете; один управляющий – теперь, в сущности, владелец – завода из тех, кто не вошёл в Союз Промышленников, но не был по этому поводу и расстрелян; и различные письмоводители из образованных, но скромных, собранные по Конторскому району. Хэр Ройш досадовал на то, что в первую группу не попало ни одного торговца, но сейчас оторвать их от дел было почти невозможно, слишком напряжённая экономическая ситуация сложилась в Петерберге. Купеческая среда предлагала интересные кандидатуры, но Мальвин отговорил хэра Ройша, сославшись на то, что купцы не умеют не пускать слухи, да и личная выгода им в нынешних условиях особенно дорога. Оставшиеся аристократы могли быть полезны, но требовали индивидуального подхода. Начать же хэр Ройш решил с тех, кого знает лично – таких было большинство, – или с тех, в ком уверен почти однозначно.
Выдержав паузу, он положил портфель на кафедру за своей спиной и приступил.
– Я не умею и не буду читать речей. В некотором смысле каждый из вас оказался здесь именно потому, что речи вам для понимания не требуются. Думаю, вы все согласитесь с тем, что революция в Петерберге преуспела. Я говорю сейчас не об экономике, но об убеждениях. Можно жить без Четвёртого Патриархата. Можно быть без Европ. Можно жить, не оглядываясь ежеминутно на сословия. – Хэр Ройш постучал друг о друга кончиками пальцев. – Полагаю, так должна жить вся Росская Конфедерация.
Изумлённого вздоха не последовало, хотя некоторые запереглядывались.
– Главная беда Росской Конфедерации состоит в том, что наше отечество слишком велико, – продолжил хэр Ройш. – Может, у Четвёртого Патриархата и были благие идеи, однако до зауральских ыздов они попросту не дотягиваются. Любой, кто претендует на смену строя, должен это понимать, иначе его благие идеи выродятся в прежнюю стагнацию. Ни у кого и никогда не хватит ресурсов на то, чтобы контролировать каждый городок Росской Конфедерации. Даже если мы наладим постоянную радиосвязь, этого будет недостаточно.
– Ыздам нужна самостоятельность, – заявил студент побойчее. Хэр Ройш поморщился:
– Не перебивайте. Но да, вы правы, ыздам и городам нужна некая самостоятельность. У меня нет пока однозначного ответа, как её реализовать; откровенно говоря, я для того вас и собрал, чтобы вы помогли нам сделать первый шаг в этом направлении.
Вот теперь изумление по аудитории всё же прокатилось. Госпожа Туралеева удовлетворённо усмехнулась.
– Руки любого правительства коротки. Всегда, а тем более в такой большой стране. Именно поэтому, – хэр Ройш поискал верное выражение, – любой руке нужны пальцы, не только её продлевающие, но и способные выполнять мелкую работу. Я предлагаю вам такими пальцами стать.
– Что конкретно вы под этим подразумеваете? – поправил очки помощник господина Пржеславского, лысеющий господин из тех, что всю жизнь проживают между тридцатью и сорока.
– На данном этапе – шпионаж, в дальнейшем – контроль. Я мог бы подыскать более изящные слова, маскирующие сущность явления, но не вижу в этом необходимости. Хочу сразу подчеркнуть: я не планирую требовать от вас активных и открытых действий ни сейчас, ни впоследствии, и я не предлагаю вам в качестве будущей награды публичную власть. Она организуется на местах сама, желающие найдутся. Представьте себе… – хэр Ройш замялся. – Представьте себе, что население района, куда вы направитесь, – это тесто. Вашей задачей будет сперва изучить его ингредиенты, а потом вылепить их в нужную форму. Замесится оно само.
– То есть вы прям нам предлагаете ехать в зауральские ызды? – снова выступил бойкий студент.
– Не только в зауральские. По три-четыре человека в крупнейшие города Росской Конфедерации – пока что. Насколько это возможно, мы поспособствуем вам с обустройством на новом месте; оттуда действовать придётся самостоятельно, сперва, возможно, не выдавая своего знакомства друг с другом и наверняка – связи с Революционным Комитетом. Я предоставлю вам официальные бумаги. На первых порах они не будут иметь юридического веса, но возымеют его чуть позже. Вы будете предоставлять мне информацию о том, какова ситуация в ыздах и городах, и влиять на неё по мере необходимости.
Управляющий с вольнолюбивого завода кашлянул.
– В такой ситуации полагается спрашивать, что помешает нам вас выдать, – заметил он с нотой иронии. – Тем более если вы предоставите наглядное доказательство в виде бумаг.
Это был самый тонкий вопрос, на который хэр Ройш по-прежнему не имел ответа, поэтому он сделал единственно верное в таких ситуациях: ответил на него собственным вопросом.
– А зачем бы вам нас выдавать?
– Ну… – развёл руками управляющий. – Допустим, за деньги, да и мало ли что предложат.
– Если бы вы превыше всего ценили деньги, вы бы состояли в Союзе Промышленников, – снисходительно отмахнулся хэр Ройш. – Да и с другими благами я бы не спешил. Вероятность того, что после ухода Четвёртого Патриархата некие местные силы попытаются расширить своё влияние до всей Росской Конфедерации, не так высока, как вам кажется. Любому городу сперва потребуется разрешить внутренние проблемы – то есть сделать то, к чему Петерберг уже пришёл и за счёт чего уже опережает прочие земли нашего отечества. Если вы выдадите свою связь с Петербергом, это принесёт вам же самим больше опасности, чем пользы. Не стоит забывать и о том, что помимо вас в городе будет как минимум ещё один человек, имеющий возможность проинформировать Революционный Комитет. Вы действительно хотите ввязываться в эту игру?
– Что если захотим? – поспешил вклиниться другой студент.
– Тогда вас придётся сменить, – хэр Ройш пожал плечами, – чего лично мне бы не хотелось. Я чрезвычайно тщательно отбирал тех, кого пригласил на эту встречу. Я поручаю вам будущее нашего отечества.
– Вот уж так уж, – порозовела кухарка Лада Жельбицына, – а говорите, речей не читаете.
– Позвольте уточнить: будут ли в этих бумагах прописаны ваши обязательства перед нами? – господин Туралеев по-прежнему приобнимал супругу.
– Не в этих. Да, мы обязуемся разрешить вам стать нашими пальцами.
– Звучит не слишком заманчиво, – хмыкнул господин Туралеев.
– Быть может, для вас, поскольку вы привыкли занимать высокую должность. Но и вам следует задуматься, какие перспективы открывает подобная роль. Я не говорю о хорошем жаловании, не говорю о статусе и даже о возможности нести дело революции за пределы Петерберга. Я говорю о возможности сформировать будущее лицо Росской Конфедерации.
– Вы простите, хэр Ройш, – улыбнулась госпожа Туралеева, – но это звучит несколько наивно. Я понимаю шпионский этап: наверняка у вас и шифр уже разработан, и места для нас – вернее, коль уж скоро меня вы не приглашаете, для них – подобраны. Но вы ведь физически не сможете взять на себя никаких обязательств, поскольку, как сами резонно заметили, отечество наше велико. Давайте представим, что Анжей отправился в Куй, где столкнулся с некоторыми осложнениями. Представим даже, что вы своевременно об этом узнали. И что дальше? До Куя даже паровозы последних европейских моделей добираются по десять дней.
Очень хотелось надеяться, что отправлять лично господина Туралеева в Куй всё же не придётся. Он здесь не за этим.
– Дальше ничего, – неохотно признал хэр Ройш. – На шпионском, как вы выражаетесь, этапе вам предоставляется самостоятельность, обратная сторона которой не подразумевает прямой поддержки.
– Но всё изменится на этапе контроля?
– Именно так.
Туралеева качнула головой, сверкая роскошными сапфирами в ушах и источая скепсис.
– Не станете же вы таить от нас, как и когда произойдёт переход от амбициозного, но опасного этапа шпионства к сладким его плодам, к признанию и власти?
Хэр Ройш поджал губы. Вероятно, на его месте вполне естественно было бы испытать в адрес спорщицы раздражение, однако ему, напротив, нравился этот диалог. Неагрессивная оппозиция всегда демонстрирует твою честность и готовность к беседе. Другие кандидаты, быть может, ещё не успели осознать собственные возражения, но невысказанные сомнения повисли бы у них в голове мёртвым грузом. Груз же затрудняет странствия.
– В вопросе сроков неизбежны колебания, – медленно ответил хэр Ройш, – но в целом я рассчитываю на то, что процесс займёт меньше года, а где-то, быть может, всё устроится значительно быстрее. Обсуждать, как именно это случится, в общем случае бессмысленно, поскольку такие эпизоды разрешаются индивидуально. Есть основания полагать, что при наилучшем развитии событий от некоторых из вас потребуются серьёзные шаги буквально по истечении месяца-двух. Более точные пожелания прозвучат, как только станут актуальны. Я полагаю, что их доставит вам силовая поддержка, когда она прибудет.
– Силовая поддержка? – нахмурилась Жельбицына.
– Солдаты, – объяснил ей помощник Пржеславского и покачал головой: – Так что же, хэр Ройш, вы всё-таки планируете кровавый переворот во всей Росской Конфедерации?
– Помилуйте, – сморщился хэр Ройш. – Ни к чему стремиться пролить чью-то кровь, она проливается сама. Нет, речь идёт именно о поддержке – о небольшой группе солдат для каждого из вас, призванной вас обезопасить, когда вы сочтёте нужным обнаружить своё влияние. – Он вздохнул. – Право слово, схема не кажется мне столь уж сложной. Вы прибываете в город; выясняете, кто в нём имеет наиболее обоснованные претензии на власть; так или иначе находите с ними общий язык, желательно – исподволь влияете на их действия. Если же это не происходит естественно, со временем вы обнаруживаете свою должность, предлагаете соглашение от лица Петерберга и помогаете новой местной власти найти направление, соответствующее общему курсу нашего отечества.
– Который задаёте вы, – усмехнулась Туралеева.
– Который задаёт историческая необходимость. Вы же не думаете, сударыня, что, не стой перед вами сейчас я, на моём месте не был бы кто-то иной?
– Кто знает.
– Бунты случились не в одном Петерберге, – напомнил хэр Ройш. – Вместе с последними законами Четвёртый Патриархат сам подписал себе приговор. Но вряд ли мы хотим, чтобы его гибель привела к дроблению нашего отечества и распадению его на исторические земли, не так ли? Европейское Союзное правительство снимет свои санкции, как только мы наведём у себя порядок, а для порядка необходим единый вектор движения.
– А мы его, следовательно, должны… нашёптывать? – подала голос проклятая Вишенька. Голос звучал заинтригованно.
– В некотором роде, – согласился хэр Ройш.
Кандидаты заёрзали, тем выдавая в себе напряжение мысли. Это хэра Ройша устраивало: меньше всего он хотел бы, чтобы в первой группе оказались люди, которые взяли бы на себя непомерные обязательства и не вынесли таковых.
– Я предлагаю вам два дня на осмысление услышанного, – решил он подвести итог беседы. – Уточню также, что вам не будет предоставлена свобода выбора в том, куда именно вы направитесь, хотя я готов выслушать пожелания. В том случае, если вы откажетесь, вам не грозит ничего, кроме дополнительного внимания к вашим контактам за пределами Петерберга. Надеюсь, вы верно поймёте такую предосторожность. С теми же, кто выразит согласие, я продолжу беседу индивидуально. – Хэр Ройш подобрался; он чуть было не забыл свои следующие слова, и это придало им особый вес. – Кроме того, прошу учесть, что предложение это озвучил я. Его обсуждение с другими членами Революционного Комитета не подразумевается. Вопросы?
Разумеется, обсуждение с Мальвиным, Скопцовым или Золотцем, то есть с так называемым Бюро Патентов, было вполне допустимо, но говорить об этом вслух хэр Ройш не стал. Он обдумывал это ранее и пришёл к выводу, что на первых порах лучше в самом деле нести за сие начинание личную ответственность. Чем меньше кандидаты знают, тем легче их проконтролировать.
Кухарка Лада Жельбицына никогда и нигде не обучалась специально, но руку подняла со студенческой уверенностью:
– Вопрос! Я, ну, я не очень… пишу я плохо. Это же помешает?
Хэр Ройш мысленно скривился. Этот аспект он совершенно упустил.
– В условиях налаженной радиосвязи – не слишком. Но, как вы понимаете, здесь мы не можем дать никаких гарантий, хоть и планируем… – хэр Ройш запнулся, поскольку имел сомнения в необходимости затрагивать сию обширную тему прямо сегодня, когда никто ещё не соглашался сотрудничать. – Хоть у нас и имеются особые планы на радиосвязь, – предельно абстрактно выразился он. – Да, эти планы нам ещё предстоит обсудить отдельно. Что же касается вашего, госпожа Жельбицына, неумения писать… придётся вам всё же обучиться. Я предоставлю педагога.
Она собранно кивнула, чуть смутившись «госпоже», но на этом вопросы её не исчерпались, и пухлая ладошка снова взметнулась в воздух:
– И ещё вопрос! Только он, как это, глупый он. Вы мне объясните, я ж не смыслю. – Кухарка Лада Жельбицына немного помялась, подбирая слова. – Вы всё говорите: Четвёртый Патриархат то, Четвёртый Патриархат сё, приговор себе подписал… Только как же он подписал, когда они заседают себе в палатах? Шестерых-то поубивали, да это ж сколько ещё осталось?
Хэр Ройш хмыкнул. Кухарка Лада Жельбицына могла показаться неочевидным кандидатом на столь ответственную должность, но сейчас он был более чем доволен собственным выбором. Хикеракли ведь вполне резонно утверждал, что у слуг есть особая, житейская острота ума, которой господа не располагают, да и двери перед ними открываются охотнее. Девица может быть не слишком грамотна и не так уж хороша собой, но первое поправимо, а второе неважно. Важен здравый смысл – и он куда важнее любых изящных и сложных построений, выплетенных разумом тех, кому более некуда приложить свою голову.
– Поверьте, – отвечал хэр Ройш, глядя в блестящие глаза кухарки, – дни Четвёртого Патриархата сочтены. Он развалится не потому, что того хочет Революционный Комитет или лично хэр Ройш, а потому, что таков естественный ход вещей, цепочка причин и следствий. Я предпочту не вдаваться в детали на сегодняшней предварительной встрече, которую многие могут покинуть неготовыми к сотрудничеству, но надеюсь, что вы прислушаетесь ко мне, когда я скажу, что это не праздная вера, а насущная данность. Срок Четвёртого Патриархата вышел. Впрочем, – прибавил он после короткой паузы и довольно улыбнулся самому себе, – впрочем, поверьте, вместе с вами мы сделаем всё для того, чтобы пуще прежнего его укоротить.
Глава 74. Не давать человеку умереть в одиночестве
Укоротить ночь сном, конечно, не удалось.
Такое бывало и прежде – сон не давался Твирину, не приносил ни отдыха, ни забытья с самых первых казарменных дней. Нашлось даже рациональное объяснение: в доме Ивиных спальни воспитанников были общими, почти на десяток человек, и привычка к чужим шорохам, вздохам и бормотанию делала ночное одиночество противоестественным. Следовало пойти по пути мнимого популизма ещё дальше и ночевать в солдатском бараке, но не сложилось. Да и хорош бы он был со своими кошмарами при свидетелях.
С сегодняшним, например, кошмаром.
Глухота камеры, слепота зарешеченных окошек – и хоть ни лешего не видать, за окошками точно не Петерберг, нет. Простор, но давящий хуже всякой тесноты. Такой простор, который сам по себе – камера.
И Твирин волен выйти в любой момент, но как только он выйдет, ловушка захлопнется, схлопнется, съёжится, сожмётся до размеров кулака и так раздавит, расплющит, перемелет в труху оставшегося внутри человека.
Пока не взглянешь ему в лицо, это знание – глупая страшилка, которую легко вытряхнуть из головы.
Когда уже взглянул – не получится.
Ещё до наступления ночи по казармам деловито шнырял Скопцов. Кого-то искал, о чём-то вроде бы расспрашивал пленных – но не всех подряд, а выбранных с неким умыслом, о котором Скопцов не хотел говорить, а Твирин – слышать. Добравшись в своём обходе до Западной части, Скопцов напросился к Твирину в кабинет за горячим чаем или глотком алкоголя – кажется, у него прихватило горло, в расспросах пленных орган небесполезный.
Эта насквозь бытовая просьба Твирина в нынешней ситуации ошеломила столь заметно, что Скопцов пустился в оправдания: мол, страшно, конечно, страшно и больно, однако никак нельзя пускать дела на самотёк, пусть даже по случаю траура.
Мы столь за многое ответственны, траур для нас теперь роскошь.
Прогрев своё горло, Скопцов обход возобновил, но перед этим всё же попробовал добавить оправданиям хоть какой-то убедительности: скорчил печаль и оставил Твирину те самые письма графа Метелина. Почитайте, мол, покуда я в Западной части буду, всё же в некотором роде последние слова, правда, потом их надо бы к хэру Ройшу на стол, так что не задерживайте, будьте любезны.
Последние слова, которые передают из рук в руки с предупреждением «не задерживать» – словно конспект лекции, где никто не удосужился побывать, или чью-нибудь искромётную сатиру на преподавателя.
Право, лучше бы Скопцов к Твирину не заходил.
И уж точно лучше бы Твирин не прикасался к письмам графа Метелина.
Граф Метелин рассудил верно: Твирин действительно не был ему ни другом, ни даже приятелем. Граф Метелин же Твирину приходился нечаянно обретшим плоть и кровь вензелем – ещё одним аристократом в не знающей сословий Академии, чьё имя склоняли купцы Ивины. Опасались, что сын возьмётся вместо отца не только за завод (прежде вполруки обсуживавший верфи, а теперь расцветший), но и за швейные мануфактуры – и тем отнимет у купцов Ивиных сверхприбыль с перепродаж.
Граф Метелин не человек, он размашистые буквы на капотах шикарных «Метелей». В худшем случае – бывший работодатель Приблева, Коленвала, Драмина и, конечно, Гныщевича; фигура умолчания в разговоре о том, откуда вдруг взялся Союз Промышленников.
Граф Метелин преступник, убийца одного из членов Революционного Комитета.
У графа Метелина перепуганные глаза и тоскливая усмешка человека, ставшего заложником собственных чрезмерно категоричных действий. У Твирина наверняка точь-в-точь такая же.
Когда Скопцов возвратился, ему оставалось лишь кривиться и глотать возмущение, которого он никогда не умел выразить.
Письма графа Метелина Твирин сжёг.
Пусть любопытство хэра Ройша и прочих страждущих удовлетворяется в устной форме – с помощью Хикеракли, Драмина, самого Скопцова или кто там ещё успел прочитать. Большего Твирин для графа Метелина сделать не мог.
Не считая того, на что он уже согласился.
Переполненные пленными казармы не прекращали гудеть даже ночью – каждый отдалённый выкрик, каждый сапожный топот метил прямо в голову, отбирая последние крохи спокойствия. Сколько это продлится? Как Революционный Комитет намерен поступить с пленными? Почему Твирин до сих пор не видел, чтобы кто-нибудь обсуждал решение?
Потому, вероятно, что сам себе запретил впредь распоряжаться чужими жизнями, узнав о приближении Резервной Армии. И вот теперь она ближе некуда, прямо в наших бараках, и есть мнение, будто благодарить за то надо Твирина – а он прячется в абстрактных терзаниях совести от конкретных проблем сегодняшнего дня. Понимая, но не сознаваясь, что без его участия проблемам грозит самый людоедский финал.
Вот что, например, помешает Революционному Комитету расстрелять целую армию?
Правильный ответ: жадность до патронов, всё же не из воздуха пули отливаются и порох не по углам наскребается. Но уж всяко не обещание безопасности тем, кто поднимал белый флаг. Обещание-то давал Твирин, а Твирин самоустранился от распоряжения чужими жизнями. Лучшее время нашёл!
Думы эти не добавляли уверенности в совершённом выборе – а впрочем, можно ли считать его всамделишно совершённым? Если Твирин выбрал самоустраниться, разве должен он сейчас находиться в казармах?
Но ведь чистейшую правду выслушивал Хикеракли перед переговорами с вражеским командованием: сними Твирин дарёную шинель по своей воле, быть ему дезертиром и предателем доверившихся. Приучил к себе, прикормил с руки, вдохновил срывать погоны, нарушать все подряд уставы и пакты – а тут вдруг передумал и бросил на произвол судьбы?
Так даже с собакой обращаться стыдно.
Граф Метелин, зачем же вы пренебрегли предложением своих генералов? Вы и вообразить не можете, до чего бы это было правильно и красиво – пристрелить Твирина на следующий день после триумфа! Закономерный конец эпохи популярных решений, в меру трагический, не в меру пошлый, но главное – несомненно закрывающий эту страницу петербержской истории.
Неужели всё дело в том, что история не роман? Бросьте, ваше сиятельство, петербержская история – вполне роман, по крайней мере, некто Твирин, гражданское лицо без биографии, неясным образом умудрившийся подмять под себя Охрану Петерберга, изо всех сил пытался написать её романом. И до определённого момента у него выходило даже сносно, ваше сиятельство. Вы не читали, вы слышали в дурном пересказе столичных сплетен, но уж поверьте на слово.
А может, траекторией выстрела вы тоже писали роман – просто не об общественном, а о своём. Сгоревшие листы бумаги указывали на это слишком красноречиво. Но ваш роман был семейной сагой, где политические перевороты лишь фон; какой сочинитель решится отдавать на откуп фону мотивацию самого острого сюжетного поворота? Нет, вам не нужна была смерть абы какой значимой для Петерберга фигуры, косвенно ответственной за случившееся с вашим отцом, – вам подавай непосредственного виновника.
Да только на фоне политических переворотов их не бывает, ваше сиятельство. Этот змеиный клубок интересов не распутаешь произвольным назначением шельмы. Вы ведь играли в детстве в игру, где после каждого кона с закрыванием глаз кто-то из игроков не «просыпается», потому что мёртв, а живые ищут в своих рядах замаскировавшегося лешего, чтобы казнить? Леший выбирается жребием, природа его известна одному тому, кто водит, – припоминаете? Так вот, Твирин как-то раз… то есть, конечно, Тимофей Ивин испортил остальным воспитанникам игру, когда взялся водить и вовсе не сделал жребия с лешим. Настоящим жребием были те самые карточки, на которых написано, кто выжил, а кто убит – он раскладывал их не глядя и завороженно наблюдал, как остервенело вычисляют шельму игроки, пытаясь постичь логику её злодеяний.
Конечно, они злились, выяснив, что шельмы не было. Вот и вам теперь паршиво.
Вам что-то брякнул Хикеракли, а вечером второго дня своего заключения вы пишете, что разговорили единственных доступных вам собеседников – грузчиков «Пёсьего двора», приносивших воду и пищу. Можно ли в судьбоносном решении опираться на их слова? Мол, всему городу известно, графа Метелина-старшего арестовали аккурат после приёма у графа Набедренных.
Да вы и сами знаете: нет, нельзя. Но делаете это, потому что пустые и вязкие дни заключения мотают вам нервы, потому что под конец этих дней грохочет артиллерия, а вы по-прежнему заперты, вы ничего не можете и вам даже нечем отвлечься от бессилия своего ожидания.
Для человека, прошедшего через такое издевательство, вы ещё чрезвычайно осмысленно действовали.
Вы сильный человек, ваше сиятельство, поразительно даже сильный, но вы вернулись в Петерберг со страниц какого-то другого романа, а потому Петерберг вас пожрёт: споит, посадит под замок, подержит взаперти подольше и выпустит, когда вы уже созреете для кровопролития. Приговорит к расстрелу устами вашего друга и – на закуску – зачитает во всеуслышание кое-что из ваших откровений устами вашего приятеля.
Жуткая расплата за жанровое несоответствие.
– Ох, дымно-то как! – удивился постучавшийся к Твирину солдат. – Зачем же вы этим дышите?
Действительно – страшно накурено, но не только накурено. Жечь письма графа Метелина прямо в кабинете, вероятно, было излишне. Твирин усмехнулся: получается, вот ими он и дышал. Как будто прочтения мало для кошмаров и бессонницы.
– Хорошо, что вы уже проснулись – вам велено передать, что через полчаса надо бы выдвигаться на площадь. Господин Мальвин за вами зайдёт, если не возражаете, у него беседа какая-то, – солдат ещё раз оглядел задымлённый до рези в глазах кабинет. – Может вам это, ну, ствол-то пока почистить?
– Спасибо, – пробормотал Твирин и вмиг похолодел.
Такая короткая длинная ночь, так быстро пролетевшая в своей мучительной нескончаемости! Казалось, её не перетерпеть, а утро уже стучится в дверь гонцом от Андрея, совершенно уверенное, что Твирин за полчаса будет готов стрелять в графа Метелина.
Стрелять, н-да.
– Ну я это, за полчаса-то занесу, – ухватился солдат за обрез, покоившийся на столе, и неодобрительно покачал на него головой: – Что ж вы с такой поганью ходите? Кто ж так режет, вот дурачьё, взялись резать – так хоть бы с соображением! Дуло-то обпилить по-человечьи им кто мешал… Ну ни уму, ни сердцу, тьфу.
От непрошеной мудрости Твирин мог разве что отгородиться очередной папиросой. Обрез был тот самый – взятый без спросу, чтобы барон Копчевиг упал в ноябрьскую грязь и тем утащил за собой весь Городской совет. Весь старый мир.
Разбираться, хорош обрез или плох как оружие, надобности не возникало – Твирин ведь больше ни разу не стрелял из него.
Твирин вообще больше не стрелял – ни до того, ни потом.
Не убивал своими руками. Только приказом.
Должен был – когда казнили хэра Штерца, но толпа на площади вдруг взбрыкнула, вот-вот сцепилась бы с солдатами, и нельзя было принуждать их поднимать ружья на простых горожан… Камертон подсказал: скомандовать солдатам расстрелять хэра Штерца, не доводя до ступеней Городского совета.
Камертон был по своему обыкновению прав, а Твирин так и не узнал, как это – убить человека не по мгновенному решению, не повиновавшись моменту, а целую ночь промаявшись мыслью: придётся.
(Придётся, если не заберёт на себя эту повинность другой, только вероятность того была исчезающе мала – и не сбылась, конечно, вместо неё сбылась вовсе уж непредусмотренная.)
Не узнал, так узнает сегодня.
…Но хэр Штерц хотя бы не писал писем о сложных своих чувствах, не просил с неизбывной тоской, чтобы жизни его лишал не друг и даже не приятель! Впрочем, кое-что он писал, кое о чём просил – ходатайством, официальным, и официальность эта спасала. Хэр Штерц был частью большого действа по низвержению в грязь старого мира – и это тоже жестоко, однако жестоко по необходимости, а не так, как теперь.
Или всё дело в том, что теперь Твирин не видит необходимости там, где увидел бы её прежде.
Через четверть часа он велел сердобольному солдату положить обрез обратно на стол – слишком дрожали руки, чтобы протягивать их.
Папиросы таяли одна за другой.
– Вы нездоровы? – с порога осведомился Андрей. – Да что ж такое, вот и господин Скопцов простуду подхватил! Когда уже закончится эта зима.
Твирин едва не рассмеялся: не закончится зима, не растает снег, просто не сможет – пока все мы будем со столь обыденными лицами встречать расстрелы! Андрей ведь знал графа Метелина гораздо лучше, чем Твирин, они проучились вместе два полных года, а его волнуют простуды.
На незастёгнутую шинель Андрей покосился с осуждением, но промолчал. Хорошо, что она отвлекла его от прочих симптомов подлинного недуга Твирина – коснуться-таки обреза было нелегко. Словно он обожжёт или сразу оттяпает пальцы.
А за пределами кабинета был воздух – до того холодный, сырой и пьяный, что мутилась голова.
– Господин Мальвин, вы в своём уме? – уставился Твирин на «Метель», ожидавшую подле барака. После казней петербержских аристократов наверняка остались бесхозные.
– Я вас умоляю, – отмахнулся Андрей, – нам на другой конец города, лошадей нынче не оберёшься – мы ведь ловим по лесам беглецов, да и товарное сообщение с деревнями восстановлено, кое-где начато спешное строительство… В общем, уже и конюшни Резервной Армии приспособлены под наши нужды, которые, смею заметить, вас нисколько не беспокоят. А я как раз обучился управлению авто – изумительно приятное и, пожалуй, анатомичное занятие, сродни стрельбе. Так что не вижу поводов не воспользоваться случаем.
Всю ночь дышать дымом писем приговорённого, а по утру отправится исполнять приговор на его же собственном детище. Вот уж воистину – какие могут быть поводы не прокатиться?
Управлял «Метелью» Андрей в самом деле уверенно, как будто тривиальнее этого занятия быть ничего не может. Впрочем, ему всегда без труда давались любые навыки тела – когда Мальвины наняли для его подготовки в Резервную Армию отставного офицера, той же стрельбой он овладел мгновенно. Быть может, с виртуозностью Золотца ему и не тягаться, но сейчас Твирину отчётливо припомнилось завистливое восхищение, с которым он в детстве встречал успехи Андрея.
