Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)
Сам Веня феноменом Твирина от души развлекался. Возражений против хаоса у него не имелось – даже, пожалуй, наоборот. Но чистоту удовольствия портило понимание, что этот вихрь дёргает за ниточки стеснительный мальчик, чьим главным страхом ещё недавно было показаться своим новым приятелям нелепым и неуместным. В литературе от феномена Твирина крови полагалось бы стынуть, а дыханию – восхищённо замирать, но реальность предлагала тем, кто успел познакомиться ещё с Тимой Ивиным, лишь широкий спектр сомнений и опасений за прочность его теперешней позиции.
– Потрудитесь уяснить себе, – продолжал кипеть на медленном огне Мальвин, – что без Твирина бесспорной поддержки Охраны Петерберга мы лишимся. А ваше предложение, если доводить его до логического финала, подразумевает, в частности, требование Четвёртого Патриархата выдать им Твирина как преступника. Даже оставляя в стороне вопросы морали – мы не вправе обменивать Твирина на благосклонность Столицы. Наше ключевое преимущество – Охрана Петерберга. Своими руками сдав Твирина, мы это преимущество тотчас потеряем.
– Своими, да, – азартно подскочил Золотце. – А ведь он у нас герой романов! Давайте убедим его раскаяться в содеянном и сдаться по собственной воле. Тогда я первый о нём возрыдаю.
– Исключено, – Мальвин посмотрел на Золотце едва ли не со злобой. – Сколько ещё раз я должен повторить: нет Твирина – нет Охраны Петерберга? Очнитесь, Жорж. Временный Расстрельный Комитет ни при каких условиях не станет перекладывать ответственность за расстрел графа Тепловодищева на Твирина. А при необходимости – разделит её.
– Ах вот оно как! Вы знаете, господа, меня уже мутит от этой слепой лояльности. Твирин – глава Временного Расстрельного Комитета, Временный Расстрельный Комитет будет предан Твирину до гробовой доски, что бы тот ни выкидывал, Временный Расстрельный Комитет ко дну отправится вместе с Твириным, не попытавшись выплыть и тем бесчестно спасти свои шкуры. Замечательно, волшебно, трогательно до обморока! Боюсь, правда, что совершенно не про меня. А потому, господа, выйду-ка к всеобщему удовлетворению из Временного Расстрельного Комитета. Чтобы не портить сюжет.
– Жорж!
– Что, господин Мальвин? Я неверно интерпретировал ваши высокие речи? Если нет, сделайте, пожалуйста, шаг в сторону – у вас за спиной моё пальто.
– Господин Золотце, – хэр Ройш каким-то отроческим движением вжал голову в плечи, – выходя из Временного Расстрельного Комитета, вы не обязаны заодно выходить и из этого кабинета.
– Премного благодарен, но я предпочту разговорам свежий воздух. Ни единое моё слово здесь услышано не было, а потому я считаю бессмысленным своё дальнейшее присутствие. Делайте что хотите! Расстреливайте всех остальных делегатов, расчленяйте их и посылайте по частям на кухню Патриарших палат! Могу подсказать имя лучшего тамошнего ротиссье, а в остальном – увольте.
– Вы вед’ пожалеете о том, что не станете дал’ше обучат’ стрел’бе Вторую Охрану, – подался вперёд Плеть.
– Городские надобности не ограничиваются казармами. Найду уж чем заглушить тоску, – Золотце всё-таки подхватил пальто.
Когда же он пинком отворил дверь, встрепенулся Гныщевич.
– Эй-эй, mon chiot, не горячись! Не стоит оно того. Я вон тоже член Временного Расстрельного, но свою голову слагать за Твирина никогда не собирался. Это всё слова, можно же пропускать их мимо ушей.
– Видимо, у меня слишком чуткие уши.
Чуткие и большие, подумалось Вене. Бывают такие комнатные собачки – для комнатных собачек изрядно боевитые, но всю их боевитость перечёркивают огромные уши бабочкой. Вот точь-в-точь Золотце.
– Мой друг, я вас порицаю, – ласково и безнадёжно прибавил свой голос к хору граф.
– Наконец-то мои чувства взаимны! – фыркнул Золотце и комнатной собачкой вылетел за дверь. Только воображаемые уши и развевались.
Веня не мог не высказаться в пику всеобщей удручённости.
– Зато больше некому паниковать и закатывать истерики. Неужто господа серьёзные люди ни капли не ценят спокойствие при обсуждении важнейших вопросов?
– Прекратите, – рыкнул помрачневший вконец Мальвин. Усомнился-таки в верности своего выбора между неуправляемым Твириным и сочащимся ядом Золотцем? Какая неловкость.
– Хорош зубоскалить, – с шумом опустился в кресло Гныщевич. – Ты ж тут следующий, comme on dit, кандидат на выбывание – если по крепости нервов судить.
– Если судить по общей крепости нервов – возможно, – не остался в долгу Веня. – Но есть ещё ситуативная, – и послал улыбку хэру Ройшу.
Тот, впрочем, не заметил – будучи поглощён своими невесёлыми думами.
– Так нельзя, – постановил граф, заправляя папиросу в мундштук. – Нам давно следовало сменить тон дискуссии, если мы стремимся найти лучшее решение, а не расплеваться друг с другом. Итак, какие варианты мы имеем? Во-первых, не оповещать Четвёртый Патриархат о расстреле графа Тепловодищева и ждать, пока они сами заинтересуются судьбой делегации. Тогда мы сможем ещё некоторое время водить их за нос, но время это конечно. Такая тактика не требует от нас практически никаких дополнительных усилий – кроме помещения господ делегатов под однозначный арест во избежание дальнейших неожиданностей. Результат же её будет соответствовать тому, на что мы употребим отсрочку. Во-вторых, мы могли бы попытаться дезинформировать Четвёртый Патриархат и выставить расстрел случайностью, виной Твирина, виной какого-нибудь одного солдата и так далее. Или же мы могли бы вовсе не признавать расстрел и убедительно рассказать Четвёртому Патриархату, как граф Тепловодищев гулял по лесу и его заклевали грифоны. Но, кажется, этот вариант уже был отвергнут как несостоятельный.
– Troisièmement, мы могли бы взять и признать расстрел! – Гныщевич снял шляпу и поклонился. – Одним больше, одним меньше. Согласились же они вести переговоры, несмотря на расстрел Городского совета, прежнего наместника и прочих? Поартачились, но согласились. Вот и графа Тепловодищева съедят.
– Вам всё-таки приглянулось предложение господина Золотце послать останки на патриаршую кухню? – усмехнулся Веня.
– Должны же мы après tout продемонстрировать, что им пришло время нас бояться! – в тон ему ответил Гныщевич.
– Вы надеетесь запугать Четвёртый Патриархат? – невпопад вынырнул из дум хэр Ройш. Было в нём сейчас что-то жалкое, разваливающее весь публичный образ.
– Я надеюсь, мы придумаем, как на примере графа Тепловодищева дать им понять, что в Петерберге теперь свои порядки. Réputation! В первую очередь – réputation.
– Расстреливаем и гордимся этим? – граф выпустил струю дыма в потолок. Так привычно уже и так утренне, будто они с Веней и не выходили из малой гостиной.
– Внятная артикуляция методов была бы уместна, – одобрил поворот беседы Мальвин. – Мы можем ещё долго хитрить, увиливать и окутывать Петерберг непроглядным туманом, но что мы выиграем? Рано или поздно правда о судьбе графа Тепловодищева вскроется – и лучше будет, если мы откроем её сами. Поскольку только так у нас будет хоть какой-то контроль над тем, на пользу ли нам эта правда.
– Это смело, а смелост’ вызывает уважение, – проголосовал Плеть. – Если же Четвёртый Патриархат узнает правду по слухам, мы будем выглядет’ в их глазах слабыми. Сил’ных могут атаковат’, а могут предложит’ переговоры на новых условиях, но со слабыми уж точно нет причин нежничат’.
– Не знаю… Нет, не знаю… – хэр Ройш меленько затряс головой, ещё немного и зажмурится, прикинется ветошью. – Нужно ещё подумать, взвесить все за и против, обратиться к бумагам, задать некоторые вопросы имеющимся в нашем распоряжении членам Четвёртого Патриархата. А даже если и да, следует предельно внимательно отнестись к форме нашего жеста. Кто отправится с посланием, в каких именно выражениях мы хотим передать нашу позицию, чтобы избежать ложных толкований… Нет, пока не знаю.
– Зато знаю я, – как можно бархатней промурлыкал Веня. – Господин Золотце убивался о том, что ни единое его слово не было услышано, а ведь было, было к чему прислушаться! Он шутил расчленением графа Тепловодищева, а я бы рассмотрел сию форму жеста всерьёз. Какие могут быть ложные толкования у отрезанной головы, подвезённой к Патриаршим палатам на «Метели»?
Глава 60. Потребность цепляться
А среди ночи примерещилась «Метель». С пьяных, конечно, глаз – спешной тенью за углом. И в груди сразу разнылось, разлилось жгучей какой-то лужей всё прежнее да перечёркнутое.
Может, это злокозненное свойство прежнего – всегда заявляться в лучшем своём сюртуке, позировать в самом удачном ракурсе и тем морочить голову.
А может, это то, о чём твердил когда-то Гныщевич: достижение. Настоящее, живое, материальное – попробуй опровергни. Сколько ни выставляй себя теперь ничтожеством, а «Метели» ездят по Петербергу, не слишком к тому приспособленному, – и по Тьвери, и по Кирзани, и по Кую, и даже по Фыйжевску. По Столице-то как раз должна бы ездить всего одна, сделки со столичными покупателями были отложены на дальнюю перспективу, а значит – примерещилась, но не так это и существенно. Существенно, что где-то не здесь – всё ж таки ездят.
Мысль эта наполняла Метелина каким-то тоскливым ликованием – или, наоборот, ликующей тоской. Вкладываешь силы, средства, нервы, до рассвета не гасишь свет, до навязчивой горечи куришь, целыми библиотеками глотаешь то, в чём раньше не понимал, до хрипоты препираешься с людьми, чьи стол и дом обеспечены на твои же деньги, тыкаешься вслепую, ошибаешься на каждом втором тычке, холодеешь, вскрывая каждый первый конверт, ждёшь результатов нетерпеливей, чем ждал совершеннолетия, – чтобы в конце концов мерещилось. Спешной тенью за углом.
Что-то, что сделано тобой, но дальше будет жить и без тебя.
Так, наверно, тоскуют о детях – всё тот же с ума сводящий парадокс причастности вне обладания.
Метелин сплюнул под ноги и решил уже окончательно, что со всеми этими думами лучше не возвращаться в «квартиры». «Квартирами» в Резервной Армии звали всё те же казармы – для пущей значимости. Впрочем, со «всё теми же казармами» он погорячился: Резервная Армия в разы богаче Охраны Петерберга, да и цели у неё другие – а потому «квартиры» разбросаны по окраинам вразнобой, зато и организованы с шиком. Метелин же привык, что казармы как река или скалы – естественное препятствие на пути, явление буквально природное, так разве пристало природное явление рассматривать с позиций бытового удобства или, того хуже, престижа? Вся Резервная Армия состояла из престижа, оценивающих взглядов и статусных атрибутов, к коим «квартиры» относились несомненно. Чем глубже в город заползли корпуса, где тебя поселили, тем больше поводов поглядывать свысока – за исключением корпусов на Ямищах, их лет десять обходят с ремонтом. Целая наука презентовать себя и оплевать другого, не хуже неписаных правил светских приёмов.
Да и приёмы, к слову, имели место – как-никак чиновничество готовят, без заведения знакомств не обойдёшься. Метелина здешние приёмы удивляли не меньше здешних казарм: после тесного и через два рукопожатия всяко перезнакомленного Петерберга столичная разобщённость казалась книжной выдумкой. Как это – знать и вдруг поделена столь явно на сорта? Дóма преспокойно раскланивались в одной гостиной и члены Городского совета, и крупнейшие монополисты, и поиздержавшиеся за поколения мотов аристократические семьи, которым аристократического остались только фамилия да особняк. Не заведёшь в маленьком городе дюжину гостиных так, чтобы гости не пересекались. А в Столице Городской совет отдельно, оставшаяся только при фамилии знать отдельно, а уж Четвёртый Патриархат и поминать нечего – небожители! Ежели мелькнут на горизонте, разговоров будет на целый год.
И мечты, всюду мечты: на чьей бы дочке жениться и не прогадать, в какой бы городишко после отправиться бумажки перекладывать, с кем бы за компанию в гостиную поперспективней просочиться, как бы половчее по карьерной лесенке взбежать, заручившись симпатиями нужных людей уже сейчас. Метелин, поначалу оскорблённый необходимостью заступать на службу не в офицерском чине (как полагалось бы аристократу, не уезжай он в Резервную Армию затемно и тайно – от нарушения Пакта о неагрессии), в конце концов только радовался собственному положению. Виделся он каждый день с людьми попроще, чьи чаянья не вызывали у него ни усмешки, ни суетливого гула в голове. Нет, в Резервной Армии и распоследний рядовой грезил для себя о жизненных улучшениях, но улучшения улучшениям рознь.
Жизнь, как выяснилось, не такая уж простая штука.
Метелин нахохлился внутри шинели и зашагал быстрее – мимо отодвинутых с дороги сугробов, мимо погасших в честь ночного часа фонарных хребтин и притихших окон в чужой домашний мирок. Через три улицы позвякивал кружками наваривающийся на солдатах кабак, где в увольнительную всегда можно купить несколько часов сна за запертой дверью. Метелин не признавал в себе неженку, но главное удобство, к которому он не был равнодушен, никаким богатством Резервной Армии не компенсируешь – так и так не увернёшься от ежедневной, изнуряющей многолюдности.
Кабацкая многолюдность совсем иного свойства – Метелин ведь не бежал от разговоров, но постоянное присутствие, толкотня и бездумные вторжения в физические границы за пару недель превращают здорового человека в какого-то калеку с невидимыми увечьями. Видимо, это и есть та самая «дисциплина», коей, по мнению сварливых стариков, так не хватает богачам, юнцам или студентам. Видимо, «дисциплина» – это звериная покорность, происходящая от мелкого и в каждом случае вроде бы сносного, но постоянного ущемления. Как возможность умываться только в отведённое на то время и выждав свою очередь – ну совершеннейшая чепуха, а до чего скоро отбивает желание спорить или в порядке имеющемся сомневаться!
Подобные наблюдения и привели Метелина кривой дорожкой к заочному, теперь уже ненужному согласию со всеми теми, кто убеждал его: «А ведь хорошо тебе графьём-то жить, très bien, и зачем кочевряжишься».
Зачем-зачем. Хорошее житьё высвобождает силы на раздумья.
А уж прознав, что хорошее житьё досталось тебе не по праву, не по крови, а по случайности и шельмовским расчётом, неужто можно и дальше из фарфора откушивать, не давясь?
Стоило переступить порог, как кабак дохнул Метелину в лицо сытым и нетрезвым теплом. Кабак был неплох, но по столичной моде весь светел, а потому оттаивающая с сапог жижа бросалась в глаза и нагоняла мартовский какой-то неуют. Заправляла здесь дородная старуха со своими сыновьями, но ночами всегда обслуживала сама, ссылаясь на старческую потерю сна. Солдаты из близлежащих «квартир» величали её мамашей и любили, когда при деньгах, смущать букетами – хмурая старуха уморительно отмахивалась, обещая «отходить вот этим самым веником за разбитые кружки».
Сегодня вместо веника промеж бутылок белела одинокая орхидея.
Вероятно, Метелин в недоумении чересчур на неё засмотрелся – старуха глухо покряхтела и буркнула себе под нос:
– Вот и я говорю, уродище. Индокитайский небось?
– Скорее уж латиноамериканский, – пожал плечами Метелин. – Хотя я не знаток.
– Петербержский, мамаша, петербержский! – выкрикнули из-за самого людного стола. – Так и запомни.
– Эй, Метелин, ты? Ты ж из Петерберга? А ну-ка давай к нам!
Метелин обернулся.
Хороших приятелей за столом видно не было, зато имелся один неприятель, выпивать с которым – себе дороже. Полузнакомые лица, запомнившиеся по паре торжественных смотров и общих учений, аргументом присоединиться тоже не являлись.
– Мужики, лыка не вяжу, переночевать завернул – до квартир уже ноги не донесут.
– До стола донесут? Тут и падай, – гостеприимно заулыбался усатый здоровяк, кажется, не из метелинской части.
Метелин нарочито потёр лоб, попутно соображая, как бы так внятно отказать и при том не обидеть обидчивых.
Прямой и жилистый Клим – тот самый один неприятель – уже цепко вперился в него, что предвещало очередной виток бессмысленных, без повода разгорающихся разбирательств. Надоело до зубовного скрежета.
Тем временем кто-то взъерошенный всё потрясал кружкой, спотыкаясь о собственные слова:
– …и брешет, будто взорвал какой-то дом прямо на ихней главной улице, как бишь её… Большая Скопская.
В груди ухнуло.
Наплевав на цепкий взгляд, Метелин примостился подле усатого здоровяка. Сразу запротягивались нескончаемые руки, а дородная старуха стукнула перед ним пивом.
Вот этот взъерошенный – он кто такой? Вроде пили вместе разок, но так и не сообразишь – болтун дурной или дельный человек.
– Взорвал и тут же, штаны теряя, из города помчался…
– Так как же помчался, если наглухо закрыли?
– Не бывает так, чтобы наглухо, не стена ж у них там!
– Чего бы это не стена? Барак к бараку жмётся.
– Ну уж, заливай.
– Барак к бараку, крыса не проскочит!
– Ты будто видал.
– Я-то? Я-то не видал, но мне…
– Метелин! Ну-ка, Метелин, излагай. Можно Петерберг наглухо закрыть? – навалился на столешницу тот, кто Метелина первым и подозвал. То ли Тощак, то ли Тощакин – нелепая какая-то у него фамилия, вероятно, ещё нелепей, чем припоминается. Словно Хикеракли обозвал.
– Крыса всяко проскочит, – усмехнулся Метелин, – а так сказать не могу. Без пропусков всегда непросто было, но умельцы находились. Тут либо хитрость нужна выдающаяся, которую в Охране на заметку пока не взяли, либо связи – с Охраной как раз.
– А на лапу если?
– Я не пробовал.
– Уразумели? – взъерошенный приосанился. – Можно, можно из Петерберга улизнуть!
– Погоди, – не сдавался то ли Тощак, то ли Тощакин, – это при обычных, значится, условиях. А теперь-то у них совсем строго, иначе откуда разговоров столько?
Метелин отхлебнул пива, но глаз с взъерошенного не сводил. Достойные доверия или нет – а всё же вести из Петерберга.
Из Петерберга, родного и выученного назубок, однако выкинувшего в последние месяцы нечто такое, что заставляло теперь Метелина мучиться сомнениями: в том ли Петерберге он рос, о котором слухи бродят один фантастичней другого? То Порт там взбунтовался, то вдруг тавров равнинных ловят с оружейной контрабандой, то Пакт о неагрессии по четыре раза на дню всем населением нарушают.
Положим, про Кирзань и про Фыйжевск тоже слухов хватает – и если уж с самим собой быть честным, не Метелину судить, походят эти слухи на правду или нет. Только упрямое чутьё твердило: эти походят, а петербержские – вот ни капли. Сколько ни силься, не вообразить, как можно город ещё строже в кольце запереть. Кто ж согласится? Такая уйма сделок в прах рассыплется, что непременно давить начнут на командование Охраны Петерберга, подкупать или грозить жалобами в Четвёртый Патриархат. Какая тут может быть причина, чтобы мера столь радикальная была оправданной? И с точки зрения тех, кто её принял, и тех, кто от неё пострадал.
– Нашли к чему придраться, – громыхнул усатый здоровяк, не без величия откинувшись на стуле. – Весь нерв рассказа заболтали! Ты не отвлекайся, Гришаня, – кивнул он взъерошенному, – что, говоришь, этот твой человечек взорвал? И, собственно, на кой?
Взъерошенный Гришаня расплылся в ухмылке:
– Революционное гнездо!
От хохота в кабаке стало будто тесно – он заполнил собой всё пространство, шмякнулся о стены и подпрыгнул к потолку, взбаламутил пивную пену. Только старуха-хозяйка сощурилась, как на стёртую монету из рук оборванца.
– Революционное! Гнездо! Ну даёшь!
– Яйца-то в гнезде не забыл раскокать?
– А что ж он сбежал? Заклюют?
Метелин к общему веселью приспособиться не мог – слишком громко стучало в висках, слишком быстро загорелись ладони. Дикость ведь: слушать обыденный пьяный галдёж и пытаться за ним угадать контуры подлинных событий. Всё равно не рассмотришь отсюда Петерберг, не поймёшь и не докричишься.
Когда он только приехал, только сунул пристыженно бумаги от наместника красномордому полковнику, поставил торопливо царапину росписи, облачился в шинель и срезал у первого попавшегося цирюльника волосы (цирюльник охал и хотел даже приплатить, чтобы пустить в дело) – да, когда он только приехал, он думал было написать в Петерберг. Ходил больной, в уме складывал какие-то слова, но даже в уме они выходили скособоченными, смазанными, совершенно не теми, которые следовало сказать. И Метелин решил, что лучше обождёт пока с корреспонденцией.
Обождал: через некоторое время почтовое и телеграфное сообщение с Петербергом оказалось вдруг под вопросом. Все, кто развлекал себя слухами о городах, не согласных с введением налога на бездетность, кроме развлечения не видели в том ничего – и потому не стремились ни к точности, ни к проверке. Если и были рядом люди взаправду взволнованные, Метелин о них не знал. Быть может, в своём волнении они были подобны ему самому: виду не подавать, не вступать в досужие споры – чтобы кто-нибудь не вступил ненароком тебе в душу сапожищем. Не растревожил захороненное.
Отказался ведь Метелин от Петерберга, давно отказался – как отказался от всего себя. Умереть или попасть в центр действительно громкого скандала, тем ославив отца, не сложилось, но что-то мёртвое так и лежало теперь поперёк повседневных забот, заболачивая их течение. Что-то мёртвое, неповоротливое, окоченевшее – его же собственной решимостью взлелеянное, поскольку никак не вышло бы рыть себе с усердием могилу, будучи живым.
Только от тревожных вестей из Петерберга мёртвое-окоченевшее вздумало шевелиться. Что, леший дери, там происходит? Встал ли после закрытия города завод? И как, как мирится с таким положением Гныщевич? Не досталось ли ему, чего доброго, за непримиримость? Он ведь только Метелина отговаривать здравый и рассудительный, но если придумает себе, что ему где-то дорогу переходят, не удержится, полезет на рожон.
А Коленвал, Драмин, Приблев? Они же в завод влюблены, для них он тоже – своё дело, первое, серьёзное, самое дорогое.
А остальные знакомцы из Академии? Когда закрывают целый город, это каждого касается.
Даже отца.
– …Нет, мужики, ну почему сразу «сочиняю»? – надулся взъерошенный Гришаня и демонстративно потянулся за брошенной в угол шинелью. – Раз «сочиняю», хорошо, пойду других дураков поищу, ночь длинная.
– Ой, да будет тебе! Цену-то не набивай, – грубовато, но дружелюбно остановил его то ли Тощак, то ли Тощакин. – Тебя о чём спрашивают? Только сам ты языком чесал с этим взрывателем аль не сам. Потому что если приятель напел, то тут на шестнадцать делить надо. Вот и всё.
– Ну приятель. Но приятель толковый, не пустобрех какой. Вратыч, ну ты-то его знаешь, Петрошку-то Вихрова?
– Знаю – это ты сильно сказал, – усатый здоровяк качнул всей своей внушительной тушей, Метелину аж почудилось, что скрипнет сейчас, как вековой дуб. – Деньжат до жалования занимал, было такое.
– Ну а откуда у него деньжата? Дядька комнаты на севере сдаёт, вот там как раз, где дорога с Петерберга причаливает.
– Ты не заливай всё же. Не комнаты у него, а притон притоном.
– Так я о том и говорю! Эти дядькины комнаты – лучшее на севере место, если затихариться надо. Отлёживается взрыватель, от болезни лёгочной отходит, он, говорит, полпути досюда на своих двоих пропахал.
– Опять сочиняешь?
– За что купил, за то и продаю. Лёгочная болезнь имеется, а уж где подхватил – леший знает. Но Петрошке моему объяснял, мол, вокруг Петерберга все деревни скорее за ихнюю революцию, чем против, вот и не хотел лишний раз показываться, лесами мёрз.
Метелин уже и позабыл, что через три стула здесь сидел Клим, собутыльник едва ли не самый нежеланный из возможных, как он вышел из задумчивости и надтреснутым своим голосом задал чрезвычайно верный вопрос:
– И что ж такое обещает революция, если все деревни за неё?
– Ну дык… – взъерошенный Гришаня замялся. – Налог на бездетность не вводить.
– Маловато будет, – припечатал его усмешкой Клим, но усмешка получилась жутковатая, одними губами, а глаза как были колючими и ледяными, так и остались.
– И не деревенская это беда, а городская – наш налог-то, – присоединился усатый здоровяк.
– Маловато… – Клим размял папиросу, но прикуривать не спешил. – Даже если про деревни взрыватель со страху преувеличивает, всё равно недостаточно одному налогу воспротивиться, чтобы вот прямо революцией называться. Тут размах пошире должен быть.
– Чего-то ты, Гришаня, недопонял, – постановил то ли Тощак, то ли Тощакин. – На кой взрывателю взрывать, если об одном налоге речь? Платить, что ли, так рвался?
С ответом взъерошенный Гришаня не нашёлся, ссутулился обруганным псом и так же жалостливо завздыхал. Метелин подобному беспорядку в голове всегда удивлялся: что ж за торопливость такая – мчаться со всех ног, надеясь как можно скорее похвалиться вестью («Взрыватель! Из Петерберга!»), вместо того чтобы сначала разобраться, что там к чему? И похвальба бы краше вышла, знай взъерошенный Гришаня, за какую именно обиду взрыватель взрывателем стал.
Непостижимый всё-таки ход мысли у некоторых людей.
– Зато они вон, орхидею носят, – проскулил неудавшийся рассказчик и, поднявшись, поплёлся справлять нужду.
Метелин вытерпел только треть папиросы и устремился за ним – шанса переговорить без свидетелей могло больше и не подвернуться.
– Слушай, а адресок комнат этих дашь? Меня на днях один человек именно о таком жилье расспрашивал. Чтобы тихо и без проблем.
Взъерошенный Гришаня замер над умывальником. Метелин и сам успел подумать, что не всякий станет беседы с незнакомцем заводить, пусть даже и шинели у них с незнакомцем одинаковые. Подумать-то успел, но мысль эту отринул: взъерошенный Гришаня показался ему эталоном той самой человечьей породы, у которой напрочь стёрты границы между мимолётной встречей и закадычным приятельством. Напрасно, значит, показался?
– Так нету у меня адреска, – пролепетал Гришаня. – Нету, я на севере вообще редко бываю, в те комнаты пару раз всего заглядывал, но спьяну. Спьяну разве упомнишь?
– А Петрошку твоего как найти? – не сдавался Метелин. – Он в какой части служит?
– Ни в какой! Мы раньше на одной улице жили. Давно. Никак его не найти, перекати-поле он, сам, бывает, ищу – а толку…
Чтение в душах Метелину, конечно, давалось с изрядным трудом, в чём он убеждался едва ли не ежедневно, но тут и сомнений-то не оставалось: врёт взъерошенный Гришаня – и врёт нелепо, впопыхах, накручивает детским жестом на палец выбившийся край рубахи. Только зачем ему? Обещал своему Петрошке о жильце-взрывателе помалкивать и сейчас спохватился? Может, и вовсе он не настолько бестолков, как прикидывается? Может, и в петербержской новоявленной «революции» куда больше понимает, чем за кружкой пива готов разболтать?
– Дурак ты, граф Метелин, – бесшумно подошёл со спины Клим, и Метелин против воли всем телом напрягся.
Взъерошенный же Гришаня быстро-быстро заморгал – изумился, разумеется, титулу, а то и шуткой счёл. Все изумляются: у Метелина погоны рядового, а знать сразу с офицерского чина начинает. В том случае, если по собственной воле служит, а не выбирает Резервную Армию альтернативой наказанию за нарушенную неагрессию – но кто ж в этих бюрократических уловках разбирается?
Деньгами Метелин не сорил, перстнями бриллиантовыми не сверкал, говорить по-простому, спасибо лешему, ещё за Академию выучился – так что заподозрить в нём графа удавалось лишь самым внимательным. Он бы и сам теперь не заподозрил: будто со срезанными волосами в тазу у цирюльника сгорела и прежняя осанка, и вальяжность, и привычка к ухоженности, а в зеркале обосновался кто-то нарисованный резкими линиями, не поймёшь – не то злой, не то голодный.
– Гришаня, отомри уже, – хмыкнул тем временем Клим. – Это мне, мне тихое жильё понадобилось. Брат по делам приедет, а он у меня скупердяй, но с целым списком требований. Вот и поглядываю без спешки, куда б его поселить.
– А… эвон как. Извиняйте, мужики, шельмы попутали! Да, попутали… Петрошка по утру на Глиняную обещал зайти, в ваши как раз квартиры. Долги собирает, у него же половина части в должниках. Его про жильё и спросите, не к дядьке же через весь город переть – мало ли, цена не устроит или ещё чего, – оттараторил взъерошенный Гришаня, явственно успокоившись, но выскользнул за дверь прытко – чтобы шулерским фокусом припрятать в рукав неловкую ситуацию.
Причину неловкости Метелин по-прежнему не разумел.
– Дурак ты, говорю, граф Метелин. Ничему тебя жизнь не учит, – Клим лениво выдохнул целым облаком папиросного дыма. – До сих пор не сообразил, что с такой рожей, как у тебя, надо к любой реакции быть готовым?
Метелин нахмурился, подобрался и в то же время ощутил остервенелый азарт: ну раз уж опять, хорошо, что один на один.
Гныщевич учил его к боям, а Золотце ещё раньше – стрелять, а потому официальная сторона службы в Резервной Армии никакой особой трудности для Метелина не представляла. Наоборот, регулярно убеждаться в своём превосходстве было вполне даже лестно. Другой вопрос, что у службы имелась и неофициальная сторона.
Бои не бои, а против полудюжины человек в одиночку устоять – задача та ещё. Зато уж одному из той полудюжины Метелин с превеликим удовольствием кое-что объяснит.
– Ощерился-то, ощерился! – покачал головой Клим. – Вот кто тебя сейчас щериться подбивал? Прячь звериные замашки, а то обратно мнение о тебе поменяю.
– Плевал я на твоё поганое мнение.
– И зря. Объясняю на пальцах: ты б лучше в лоб Гришаню про петербержского взрывателя и спрашивал. Попутно растолковав, что ты оттуда родом, вестей из дома ждёшь. Знаешь, что он разглядел за твоей сказочкой «одному человеку жильё понадобилось»? Что ты его приятеля вместе с дядькой, который комнаты сдаёт, в кассахские дела впутаешь.
Метелин остолбенел.
А потом как-то исподволь, лихорадочно раздирая глотку, из него посыпался смех.
Кассахские дела? И вот поэтому надо было изворачиваться, метаться взглядом по углам и нести околесицу – и адрес-то позабылся, и приятеля так просто не сыскать?
Вздор, какой же всё-таки вздор!
– Опять! То шипишь, то хохочешь. Ты ведь граф, словами-то обучен изъясняться? Мог бы и поблагодарить – ты бы без меня ни единого слова из Гришани не вытащил, он пуганый.
– Такой же, как ты?
– Нет. Я на плато с детских лет любовался, у меня к кассахам свои вопросы, а он столичный – совсем другая история. Нарвался всего разок, но ему, как видишь, хватило.
– Ну и зачем же ты, такой налюбовавшийся, мне помог?
– Прямо здесь, в нужнике будем беседовать? Извиняй, что-то нет настроения, – Клим развернулся, взялся уже за дверь, но вдруг прибавил: – Пойдём наверх. У меня там койка уже оплачена, а при всех ни до чего мы не договоримся – им бы только галдеть и галдеть.
Такого предложения Метелин не ожидал, но остервенелый азарт всё никак не хотел затухать, и потому подумалось: да леший с ним, наверх так наверх. И, если уж начистоту, с Гныщевичем тоже посредством мордобоя познакомились – а теперь нет у Метелина человека ближе.
