Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
Впрочем, в перспективу особой близости с Климом всё равно не верилось – главное между ними противоречие Метелин успел уяснить задолго до этой встречи. Не мог он уважать того, кто выносит суждения по признакам совершенно случайным, содержания в себе не имеющим. То есть – смешно даже перечислять! – буквально по цвету волос и физиогномическим характеристикам.
До Резервной Армии Метелину один-единственный раз про национальность в глаза говорили, да и то – Хикеракли, который вечно без разбору мелет что только на ум взбредёт. В казарменных конюшнях молол, когда наказание за драку отбывали. Только разве ж это сравнится со всем прочим, что он в тот раз наговорил? Он ведь подтвердил дикие, мучительные, спать не дававшие подозрения Метелина об отце – и ох далеко не на цвете волос они основывались.
Потом и Скопцов вскользь упоминал: да, тот охранник, которого его сиятельство Александр Сверславович Метелин подвёл под высшую меру за бои, по всей видимости, был кассах, причём дезертировавший из Резервной Армии. В Петерберге жил уже по поддельным документам на росское имя – наверняка его сиятельство Александр Сверславович те документы и справил. Но вот уж что волновало тогда Метелина менее всего, так это национальность его настоящего отца. Кассах и кассах, представитель очередного малого народа, затерявшегося где-то на обширной росской территории, – и что дальше?
Как он теперь понимал, петербержские головы не болели по кассахам потому, что в Петерберге имелась своя головная боль и звалась она таврской общиной. Это в Столице тавры – экзотика и редкость, вовсе не рядовое явление, а Петерберг таврское присутствие чувствует остро. Закрытое сообщество, что там внутри творится – леший знает, но близость к Порту сразу настраивает на определённый лад. Такие соображения Метелину были совершенно прозрачны своей житейской логикой. Но в чём дело с кассахами, постигать пришлось через неприятнейшие эпизоды, прямо-таки на собственной шкуре.
В первую очередь смущало его то, что внешние кассахские черты такими уж приметными вроде не были. У тавров раскосые глаза, яркая кожа и обязательная тяжёлая комплекция – тавра невозможно не узнать, а кассахи сойдут и за росов, и за практически любых европейцев. С тем же успехом можно было бы делить жителей деревень близ Петерберга на росов и чухонцев – теоретически исполнимо, но измучаешься быстро. Нет, теперь-то Метелин кассахов отличать наловчился, но до Резервной Армии в этом умении надобности не возникало.
Во-вторых, кассахской общины – такой, как таврская в Петерберге – в Столице не имелось. И потому Метелин всё не мог взять в толк, что же понуждает изрядное количество новых его знакомцев вообще на кассахов внимание обращать. С таврами ясно: растят свои косы, носят свою одежду, невыносимо коверкают росскую речь, всячески подчёркивают различия, да ещё и принципиально не идут ни служить, ни работать вне общины (и как только Плеть в Академию отпустили?). Кассахи же просто иногда попадались – то тут, то там, и не задумывайся Метелин нарочно, он бы с лёгкостью их не замечал.
Не задумывайся – и не будь он всё ж таки кассахом по тем самым сугубо внешним признакам.
После первой стычки с полудюжиной беспричинных врагов Метелин предпочитал ни с кем из них лишних встреч не иметь. Вот в попытке очередной встречи избежать он и прошмыгнул как-то раз в дверь незнакомого кабака, столь удачно незапертую ранним утром. Над заказом размышлял слишком долго – вернее, не до заказа ему было вовсе, голова гудела от стыда: и зачем свернул с дороги? Зачем сам себя унизил игрой в прятки? Лучше уж ходить битым, чем отпрыгивать крысой в угол. И лучше уж вовсе лежать мертвецом, чем чувствовать, как растёт и крепнет ничтожный рефлекс отпрыгивать!
Метелин поначалу и не понял, отчего хозяин кабака держался с ним до странности приветливо, отчего без спросу поднёс хорошее вино и пряный сыр, и уж тем более – отчего не хотел брать денег. И вдруг за каким-то оброненным словом Метелину открылось, как выглядит вся эта сцена со стороны: хозяин был кассах, а Метелина – в шинели рядового, взмокшего, злого на себя и оттого несчастного – хозяин принял… А, собственно, за кого?
За не успевшего пока освоиться в Столице кассахского мальчика, которому грозили на этой почве неприятности? Так разве он ошибался?
Ошибался или нет, но Метелин почувствовал себя обманщиком: он ведь не бывал на проклятом кассахском плато, он вообще едва представлял тамошнюю жизнь, у него была совсем другая – петербержская, графская, несомненно росская.
Что значит: ворованная, случайная, не принадлежащая ему.
Вот тогда впервые и прокрался в голову вопрос, страшный в своей простоте: не признай его граф Александр Сверславович Метелин, через что пришлось бы ему пройти?
Конечно, он думал о том и прежде – много, в красках, примеряя на себя разные судьбы, подсмотренные по большей части в Академии. Но до Столицы национальная принадлежность в этих фантазиях не играла вовсе никакой роли, потому что принадлежности-то и не было. Леший дери, благодаря знакомству с Плетью Метелин разбирал даже некоторые слова по-таврски – мало, но хоть сколько-то! Кассахская же речь звучала для него не роднее индокитайской.
Тем утром в кабаке он убедился в этом сполна. По одному заходили какие-то люди, многословно здоровались с хозяином, заказы делали без единого взгляда в меню. Вскоре собрались за большим столом – всего человек двадцать, не меньше. Не нужно было быть восьми пядей во лбу, чтобы догадаться: собирались они по делу, и дело это носило характер самый конфиденциальный – хозяин аккуратно заворачивал всех случайных посетителей, а люди за столом хмурились и оглядывались. Метелин, конечно, думал ретироваться, чтобы своим присутствием никому не мешать, но хозяин, подметив, что трапезу он не закончил, замахал руками и велел не смущаться.
Метелин до того оторопел, что поначалу даже послушался. Посидел ещё на другом конце зала и не мигая посозерцал тарелку. Выходило, что у проклятущих внешних признаков – никогда Метелина не занимавших! – в самом деле наличествуют следствия. Когда ему впервые досталось от предвзятых к кассахам сослуживцев, он испытал не страх и не гнев даже, а возмущение ущербной логикой: какой бардак в голове надо иметь, чтобы призывать человека к ответу за цвет волос и остальную физиогномику? Однако же в случайном кабаке физиогномика послужила Метелину пропуском и валютой, а это с необходимостью означает, что в чём-то предвзятые сослуживцы всё-таки правы.
Зрелище сбора за большим столом довершило картину: торчащая занозой таврская община, несомненно, пугает петербержцев, но заноза эта – видимая, наделённая более чем чёткими очертаниями. А вот такая скрытая община – раннее утро, хмурая оглядка, кабак, куда во время застолья никого чужого не пускают, – в известном смысле гораздо тревожней. Здесь уже и неважно, о чём конкретно говорилось на непонятном певучем языке.
И Метелин сбежал, когда хозяин запропал на кухне. Потом мучился совестью – к нему со всей душой, будто он потерянный сирота (сирота и есть!), а он не выдержал, деньги подле тарелки бросил, хотя от платы его отговаривали, угощали искренне.
До чего же дрянное чувство.
И ещё дряннее спустя несколько дней подловить себя на мысли: люди за большим столом были в том числе и изрядно молодые, но все с соляными проседями в смоляных волосах. Видать, ещё один внешний признак – да, случайный, да, содержания в себе не имеющий, да, не заслуживающий хоть какого-то отношения. Не заслуживающий – а Метелин всё равно гадал, как скоро поседеет он сам. Через десять лет? Через пять?
И не случится ли так, что через пять лет он тоже найдёт повод сесть ранним утром за большой стол?
Потому что – сколь бы ни было в том ущербной логики – нечто в самых потаённых глубинах ведь отозвалось, пожелало ведь уцепиться за промелькнувший призрак общности! Глупо, жалко, просто. Когда всю жизнь тот, кто называется твоим отцом, смотрит мимо тебя, опровергая всякий смысл родства, нечто в самых потаённых глубинах терпеливо ждёт своего часа, чтобы всё-таки уцепиться.
Будь она неладна, эта потребность цепляться!
– Любишь ты свой Петерберг, а, граф Метелин? – сощурился Клим, подперев спиной дверь.
Внизу всё галдели и галдели, от галдежа они и поднимались в оплаченную Климом комнату, но Метелина так далеко уже отнесло шальной волной размышлений, что вопрос этот застал его врасплох.
– Какая тебе разница?
Клим досадливо выдохнул, поморщился, кивнул на графин с водкой.
– Тугодум ты. Ну или витаешь где-то. Ты приземлись ненадолго и пораскинь мозгами-то: нам всем Гришаня разболтал про какого-то петербержского взрывателя, которого он, правда, в глаза не видел. Может, брешет – сам, или Петрошка его, или дядька Петрошкин, жильё сдающий, или жилец, взрывателем представившийся. А если не брешет?
– Если не брешет, – пренебрёг предложением выпить Метелин, – взрывателя можно о нынешнем положении дел в Петерберге расспросить. Я бы этого, не стану отрицать, хотел. Но твоих мотиваций не понимаю. Как же полжизни под кассахским плато? Неужто неправда? – сколь мог едко усмехнулся он.
– Отчего же неправда? Правда. И рожа твоя мне по-прежнему противна, ты не подумай. Но не настолько, чтобы выгоду свою упустить, – кривым зеркалом отразил Клим усмешку. – А выгода здесь простая. Я про тебя спрашивал, разобрался уже, что тебе не до выгод – ты ведь не по своей воле на службу подался? А я по своей. Я ж до капитана дослужился, а теперь вот, – приподнял он плечо, – хожу разжалованный. За такую чушь… Хотя не уразумеешь ты, ты нашей офицерской грызни пока не видел. Каждый на местечко потеплее после службы метит, только так друг другу ноги отдавливают.
– Ах вот оно что. Репутацию поправить желаешь, а вместе с ней и чин? Даже с кассахом не погнушаешься в комнате запираться? – Метелин развеселился. – А говорил-то, говорил!
– Ты судьбу-то не испытывай, – подошёл Клим совсем близко, задышал в лицо.
Все удары, показанные когда-то Гныщевичем, разом заныли в мышцах. С такого-то расстояния, да если левой и потом сразу по коленям…
– Ты вспомни, как тебе Гришаня отвечал. Без меня можешь и не добраться до взрывателя, так что дурака не валяй, – Клим преспокойно развернулся и взялся за водочный графин.
– Как ты выслуживаться-то собрался? – всё ещё напружиненный, выдавил из себя Метелин.
– А это от того зависит, что взрыватель скажет. За вести из Петерберга можно многое получить, тут главное верно выбрать, кому рапортовать. Но оно ясно станет, только когда поговорим. А ты мне пригодишься как человек из Петерберга – негоже ведь об откровенном вранье рапортовать. Ты всего ничего как оттуда, враньё от правды отличить сможешь.
– До определённого приближения.
– Мне хватит. Я Петерберга не знаю вовсе – даже если этот взрыватель из головы выдумает улицу, на которой взорванный дом стоял, я не пойму. А ты поймёшь. И уж всяко лучше меня разберёшь, что могло быть, а чего не могло быть в твоём городе, откуда эта «революция» взялась, какие силы в ней бы стали мараться, а какие – никогда. Ты ж если граф, должен бы побольше в этом соображать.
– Допустим. Только откуда бы такое доверие моей оценке? Я ведь и обмануть тебя могу.
– Не можешь, – глянул через плечо Клим. – У тебя ж все твои мысли обычно прямо на лбу отпечатаны, вот я – спокойствия ради – за лбом следить и буду.
За дверь Метелин вылетел пулей всегда точного золотцевского револьвера, но в спину ему донеслось: «Всё равно ж ещё до утра ко мне вернешься, мог бы и не бегать лишний раз!»
Без драки слова оседали в нём гадкой мутью, но пришлось стерпеть – драка в этом кабаке, столь близком к «квартирам», тайной не останется. Слишком легко из-за наказания за драку лишиться свободы распоряжаться собой в ближайшие дни.
А свобода эта нужна – чем дольше Клим говорил, тем яснее становилось Метелину, что упущенного свидания с взрывателем он себе не простит.
Если это действительно человек, бежавший из Петерберга, Метелину он нужен. Невозможно ведь заниматься бесконечной чепухой в Резервной Армии, пока в Петерберге взрывают дома. Закроешь глаза, представишь хоть на мгновение такой немыслимый поворот – и уже никогда не найдёшься с ответом, что ты вообще делаешь в Столице, когда твой город перевернулся с ног на голову.
День за днём Метелин твердил себе, что ему не принадлежит ни собственное имя, ни титул, ни обеспеченные именем и титулом блага. Вот только город, в котором прожита почти вся эта бестолковая, ворованная и случайная жизнь, у себя не отнимешь. Он, наверно, и есть то единственное, что было с Метелиным на самом деле.
То, за что не стыдно цепляться, если уж предусмотрена в человеческом устройстве эта потребность.
Внизу же успело прибавиться ещё шинелей – но с офицерскими погонами. Новые ночные посетители сгрудились вокруг орхидеи, так изумившей при входе и Метелина.
– Мамаша, да вы, как я погляжу, придерживаетесь самых радикальных взглядов! – приставал к старухе-хозяйке чрезмерно, буквально до тошноты надушенный поручик. Кошмарный шлейф его духов даже привёл Метелина в чувства.
– Сгиньте, окаянные! Битый час выручку не могу сосчитать, больно много вас сегодня, идёте и идёте.
– Ах, мамаша, скоро вы от нас отдохнёте, скоро вы поплачете о нас! – раскривлялся молодой совсем капитан. – Мы, мамаша, отправляемся на войну.
Старуха-хозяйка замахала полотенцем, всё пытаясь обойти офицерскую толпу.
– Не верите, мамаша? А будете, непременно будете корить себя, что не наполнили нам прощальных стопок, когда утром объявят о мобилизации!
– Вы так не шутите, ваше благородие! – откликнулся из-за стола рядовых усатый здоровяк.
– Так разве же мы шутим? – до тошноты надушенный поручик лихо перемахнул к орхидее и воздел её над головой совершенно театральным жестом. – Мы с балета, но в этом городе никак нельзя посмотреть достойный балет, не посмотрев заодно на Патриаршие палаты и Штаб. Знали бы вы, какой балет сейчас творится там!
Метелин с тревожным каким-то предчувствием ещё раз оглядел раскрасневшихся от шутовства и мороза офицеров.
– По площади между Штабом и палатами шныряют посыльные, но нам повезло, – белозубо улыбнулся капитан, – мы имели честь лицезреть самого генерала Грудова! И он, представьте себе, шёл через площадь на поклон к Четвёртому Патриархату, едва не срываясь на бег. Староват, староват генерал для таких забав – поскользнулся, бедняга, от спешки и перед самой лестницей сверзился прямиком на личное авто графа Тепловодищева!
Очень хотелось тряхнуть хорошенечко за грудки это офицерское дурачьё и переспросить, непременно переспросить, в самом ли деле они видели личное авто графа Тепловодищева.
Примерещившуюся этой ночью «Метель».
– Так что будьте любезны, похмеляйтесь скорее! – карикатурно приказным тоном гаркнул надушенный поручик. – К подъёму все должны быть по месту квартирования. Штаб желает скомандовать нам пройтись строевым шагом по орхидеям. Скоро – быть может, уже в понедельник – Резервная Армия выдвигается на Петерберг!
Глава 61. Души нет
В понедельник у хэра Ройша испортился почерк. Он затруднялся объяснить, в чём именно состояло дело, но пальцы его правой руки стали вдруг непослушными и деревянными, так что меленькие хэрройшевские буквы разъехались, будто размытые дождём. Кроме того, в безымянном пальце отчётливо покалывало.
Во вторник хэр Ройш почувствовал сонливость, что было удивительно, поскольку раздражение из-за невозможности писать теоретически должно было держать его на ногах. Однако спать хотелось весьма, и голова, в минуту невзгод склонная ныть, на сей раз тоже обернулась деревом.
Но лишь в четверг, когда матушка пожаловалась, что в перетопленном особняке невозможно дышать, хэр Ройш вынужден был признать, что заболел. Болеть он не умел: отец видел в неспособности предугадать хворь заранее и избавиться от неё профилактически такую же недальновидность, как в неспособности предугадать настроения Четвёртого Патриархата, и потому лечение в доме Ройшей не почитали.
Тем не менее известно, куда завела отца профилактика, злорадно подумал хэр Ройш, забираясь в одеяла. Недуг его был, во-первых, чрезвычайно некстати, а во-вторых, совершенно непонятен, так что в пятницу он сдался и позвал Приблева.
«Вы знаете, хэр Ройш, я же не врач, – задумался тот, окончив осмотр, – ну, ха, не совсем врач. Я понимаю, что вами, наверное, руководят соображения безопасности, но, право… А впрочем, брат мой нынче совсем поселился в Порту! Подружился с забэевскими аптекарями – слыхали?.. Кто-то упоминал, что вы с ними знакомы, а Юр возьми да и подключи их к наследию лорда Пэттикота…»
«Мой диагноз, господин Приблев», – сухо потребовал хэр Ройш.
«Не имею понятия, – Приблев беспечно развёл руками, – я не врач! Мне не кажется, что у вас некая инфекция, и в подушки вы зря лезете – температура тоже нормальная. Можно, конечно, посмотреть кровь, но, по-моему, ничего у вас не воспалено… Думаю, вам просто нужен отдых».
«Отдых?»
«Отдых. Когда вы в последний раз расслаблялись?»
«Глупости. Я вовсе не чувствую себя усталым».
Приблев досадливо постучал хэру Ройшу по запястью стетоскопом.
«Во-первых, это даже фактически неверно, сонливость является очевидным проявлением усталости. Во-вторых… Знаете, на росской земле любят говорить, что недуги тела – это отражение недугов души. Интересно, кстати, может ли так быть у людей из печи. Но вы точно не печной, так что я вас заверяю: это усталость, переживания какие-то… что-то подобное. Вообще европейская медицина подобное отрицает, так что нет ничего удивительного и в вашем скепсисе… Думаете, случайно мистер Фрайд уехал сюда, к росам? Не хотят Европы душу лечить! А я так считаю, росскому человеку без лечения души никуда».
«Во-первых, души нет, – сердито передразнил хэр Ройш, – а во-вторых, у меня с ней всё в порядке».
Приблев снова задумался, на сей раз постукивая стетоскопом по собственным наверняка нестерильным губам.
«Полагаете? То есть я, конечно, не суюсь, и тут никто, кроме вас, доподлинно знать не может – ну, ха, разве что мистер Фрайд. Но сугубо житейски предполагаю: неужели в такой момент душа может быть спокойна? После того, что мы сделали… Мы, конечно, много чего сделали, и с логической точки зрения с графом Тепловодищевым вышло не хуже, чем, скажем, с бароном Копчевигом, но я, знаете, чем дольше живу, тем яснее вижу, что логическая точка зрения обычно мало кого интересует. Четвёртый Патриархат ведь наверняка… – он осёкся, вгрызся в стетоскоп, но через минуту вновь заулыбался: – Я, не буду прикидываться, не слишком политик, это ваше занятие. Вам, наверное, виднее, зачем было нужно… Н-да, и как именно Четвёртый Патриархат отреагирует – они ведь небось как раз сейчас то и обсуждают? Ну, что мы им отправили? В общем, я о том лишь, что вряд ли хоть чья-то петербержская душа может быть сейчас в полной мере спокойна. Так что я вам советую отдохнуть. И ещё, может… – Приблев смутился, – подумать».
«Подумать», – иронически хмыкнул хэр Ройш.
«Подумать, – чрезвычайно серьёзно кивнул Приблев, – и попытаться понять, что вас так тревожит, что вы и сами этого почувствовать не можете».
Подобный оксюморон показался хэру Ройшу, откровенно говоря, крайне неубедительным диагнозом, однако странный набор симптомов, непохожий ни на одну болезнь из отцовского «Общего справочника недугов человеческих», от этого не уходил. Можно было бы созвать ещё докторов, но тут Приблев попал в точку: докторам хэр Ройш не доверял, и затея подпустить к своему ослабевшему телу постороннего человека, чьи желания легко могут быть вредоносными, казалась ему пустым куражом. Юр Придлев, к сожалению, письма попросту игнорировал, а Ларий Придлев, явившись, выписал некие соли. Те сняли лихорадку и сбавили сонливость, однако ровный почерк к хэру Ройшу так и не вернулся, а в пальцах кололо теперь постоянно.
Следующий понедельник он встретил в гостиной, и количество дров в его камине было выверено математически, поскольку разобрать, холодно ему или жарко, хэр Ройш не мог. Одеяла он также оставил в спальне, ввиду чего чувствовал себя весьма неуютно.
Осторожно постучав в дверь, слуга доложил, что явились посетители.
– Кто там? Я никого не звал, – нахмурился хэр Ройш.
– Ну, право, к чему подобная подозрительность? – укорил его Скопцов. – Я бы предположил, что вас заглянул проведать кто-то из наших общих друзей. Вы нездоровы.
Скопцов? Хэр Ройш не помнил, как и когда тот пришёл, хотя в этом не виделось ровным счётом ничего удивительного. В самом деле, выпадение из жизни почти на неделю не может не привлечь разносчиков слухов, оппортунистов и просто любопытствующих. Это естественно. Выглядел хэр Ройш вполне благопристойно, чрезмерной слабости не ощущал, так что, по всей видимости, разумнее всего было бы не скрываться, а принять гостей. Кивнув слуге, он позволил себе на мгновение прикрыть глаза.
У них ведь тоже есть армия, как ты мог не учесть этот фактор?
– Приблев сказал, вам дурно, – в гостиную вошёл Золотце, одетый чуть скромнее прежнего, но в целом самый обычный, от недавней ссоры и выхода из Временного Расстрельного Комитета ничуть не изменившийся; замерев возле дверей, он усмехнулся: – И я вижу, он был прав.
– Я в относительном порядке, – аккуратно произнёс хэр Ройш и обратился к Скопцову, вынырнувшему из-за золотцевской спины: – А вы самолично, вижу, вышли встретить гостя? Не стоило, для этого есть слуги.
Скопцов захлопал бледными ресницами и удивлённо переглянулся с Золотцем; на лицах обоих проступила однозначная озабоченность.
– О чём вы? – Золотце прошёл в гостиную и достаточно бесцеремонно схватил хэра Ройша за запястье в поисках пульса; помолчав, пожал плечами. – Мы с господином Скопцовым встретились почти случайно, и он, конечно, тоже о вас волнуется…
– Вам стоило кого-нибудь к себе пригласить, – укорил Скопцов, – за вами нужен уход. Вам хорошо готовят?
Хвост его весь вымок от снега, хотя жар камина должен был давно его высушить. Хэр Ройш потёр виски, вложив в это движение больше силы, чем требовалось.
Это армия чиновников. Она не сможет квалифицированно противостоять Охране Петерберга.
– Я снимаю комнаты вместе с господином Приблевым – вы ведь это помните? Хэр Ройш, – Золотце легонько потряс его за плечо, – хэр Ройш, послушайте меня. Я понимаю, что последняя наша встреча была… разгорячённой, и не вздумайте полагать, будто ваша болезнь что-то меняет в моей позиции. И то, как Революционный Комитет извратил мою шутку… Всё это проблемы, требующие решения. Но вы верно тогда сказали: выходя из комитета, необязательно выходить из кабинета. Совершенно ненормально, что я узнал о вашем состоянии только по рассказам Приблева. Слышите? Я, в конце концов, беседую порой с мистером Уилбери – это не делает меня врачом, но…
– А я и вовсе никак не врач, – подхватил Скопцов, – но мы ведь ваши друзья! Как бы то ни было, как бы ни поворачивались события в городе, мы ваши друзья, так что не нужно прятаться…
– А кто ещё мне друг? – поинтересовался хэр Ройш. – Твирин мне друг?
Золотце немедленно взъерошился.
– При чём тут Твирин? Вы ещё, право слово, Веню помяните.
– Я имел в виду, – тщательно выговорил хэр Ройш, подбирая слова столь же математически, как дрова в камине, – что деловые отношения любого толка размывают понятие дружбы – если даже оставить в стороне его размытость изначальную. Мне показалось, господин Золотце, что свою позицию вы выразили весьма прозрачно.
– Даже и не думайте опять попрекать меня кабинетом! – фыркнул Золотце. – Это был фарс и скандал, а не деловые отношения. И потом, – просиял он, – вы, право, преувеличиваете. Когда я лишился дома, вопрос съёмных комнат встал естественным образом – у города нет возможности, а у меня желания восстанавливать Алмазы. И не менее естественным образом господин Приблев пригласил разделить его временное обиталище, где он скрывается от чрезмерной родительской любви. И знаете что? На третий же день, стоило мне привести свои чувства в порядок, господин Приблев заявляет: нам, мол, стоит чётко распределить, а то и зафиксировать на бумаге, кто и какую долю этих комнат будет оплачивать!
– Весьма… смело, – Скопцов подошёл к стоящему возле камина креслу, но садиться в него не спешил. – Наверное, он подумал, что подобное предложение поможет избежать неловких ситуаций в дальнейшем.
– И был в этом решительно прав, – Золотце хмыкнул, – освежающе прав, позволю себе заметить. Я припомнил эту историю для того как раз, чтобы указать, как деловые отношения только укрепляют дружбу. Батюшка любил рассказывать, насколько денежный вопрос способен испортить людей. И не то чтобы господин Приблев был беден…
– То же можно сказать и про вас, – Скопцов улыбнулся.
Повисло молчание, и в его парах хэр Ройш напряжённо задумался о том, когда же именно последний пришёл. Кажется, утром? Утром было снежно, хэр Ройш дремал урывками – наверняка слуги могли пропустить гостей, или матушка, или он сам, того не запомнив, повелел…
Какая чушь. Очевидно, что Скопцов пришёл только что, с Золотцем. А это, к сожалению, указывает на то, что нервное расстройство серьёзнее, чем хотелось верить. Нужно его лечить, но хэр Ройш этого не умел, да и как лечить без докторов?
– Я хотел поднять этот вопрос, – неприятно поджал губы Золотце, – тот самый, что портит людей. Если говорить прямо, мне кажется, что члены Революционного Комитета заслуживают определённых выплат. Вы знаете, что члены Временного Расстрельного получают жалование?
– Это сугубо бюрократический момент, – донеслось от дверей. – Когда составлялась должностная инструкция членов Временного Расстрельного Комитета, следовало как-то их, то есть нас, классифицировать. Если бы я взялся создавать всецело новую категорию, к ней потребовался бы целый свод дополнительных правил, что было в той ситуации неоправданно громоздко. Тем временем, в Охране Петерберга есть чин «рядовой с гражданской профессией» – для поваров, конюхов и тому подобных вспомогательных людей. Было вполне естественно отнести к этой категории и членов Временного Расстрельного Комитета. А любым рядовым полагается жалование.
Хэр Ройш не доверял своим ушам, и потому с усилием перевёл взгляд; на пороге стоял Мальвин. Когда того было дозволено впустить? Или это тоже расстройство? Следует спросить, настоящий ли он. Но это выдаст хэра Ройша с головой, тут уж любой догадается о степени недуга.
Впрочем, он ведь и сам степени оной не понимал. Приблев велел подумать, что его тревожит. Не глупость ли? У них, у Четвёртого Патриархата, есть армия. Не так важно, хороша она или плоха. Мы слишком привыкли полагаться на то, что статус единственных, кто способен говорить с силовых позиций, даёт нам неограниченные возможности. Но мы не единственные. Почему же неделю назад, когда Веня столь уверенно озвучил свою дикую мысль, все об этом будто позабыли?
Почему ты согласился?
– Я счастлив за Временный Расстрельный Комитет, – окрысился Золотце вместо приветствий. – При создании Второй Охраны, впрочем, потребность в новой категории никого не смутила.
– Это было несколько позже, – невозмутимо качнул головой Мальвин. – В момент создания Второй Охраны время не играло против нас. – Не предлагая никому руки, он прошёл к хэру Ройшу и замер над ним колонной. – Граф Набедренных смущён тем, что выжившие делегаты остались исключительно на его совести. Он хотел прислать к вам Гныщевича, чтобы уточнить ряд нюансов, но я предпочёл перехватить инициативу. Однако вижу, что уточнения излишни. Вы определённо не в состоянии сейчас заниматься делегатами.
– Что ж граф не пришёл сам? – с ехидцей встрял Золотце.
– Веня против, – Мальвин отказался перемениться в лице.
Золотце отчётливо хлопнул себя манжетой по лбу.
Хикеракли говорил, что хэру Ройшу не следует заглядываться на Столицу, на Росскую Конфедерацию, на Четвёртый Патриархат. Но разве можно просто приказать себе не заглядываться? Отосланный на «Метели» графа Тепловодищева наглый вызов не может не спровоцировать реакции, способной быстро превратить внутригородской конфликт в вопрос управления всей страной. И задаст этот вопрос вовсе не Четвёртый Патриархат.
Люди всегда будут делиться на тех, кто хочет стоять во главе колонны, и разумных, как хэр Ройш. Неужто его потянуло заявить о себе? Да, нельзя спорить с тем, как сладко и убедительно говорили тогда, неделю назад, все собравшиеся обсудить непредвиденный инцидент с графом Тепловодищевым. Прямая конфронтация со Столицей казалась наиболее разумным вариантом.
Но ведь это классическое, как по нотам стремление ухватить за лапы цаплю в небе.
Оно не приводит к добру.
– Граф писал вам, – Мальвин неодобрительно покосился на стопку неоткрытых писем, которые хэр Ройш, видимо, принял прямо в гостиной, не потрудившись донести до кабинета, – безуспешно. Насколько я могу судить, вы не читаете корреспонденцию.
– Господин префект, – зашипел Золотце, – Белый район, где мы с вами волею случая сейчас находимся, чрезвычайно невелик, и от казарм его, по счастью, отделяет прелестная роща. Не волоките же оные за собой в особняк хэра Ройша, пощадите архитектуру!
– С каких это пор вы не желаете обсуждать насущные проблемы? – заиграл желваками Мальвин.
– С тех самых, с которых вы разучились замечать, что один из ваших друзей не в порядке.
Оба сердито друг от друга отвернулись. Да, да, у них ведь имеются некие разногласия; какие? По всей видимости, Твирин. Золотце упоминал давеча «фантастическую лояльность» или нечто наподобие этого.
Лояльность Мальвина. В ответственный момент тот ушёл от Революционного Комитета в сторону Твирина, и последствия это имело самые положительные, но нельзя быть уверенным, что приключились они по воле Мальвина, а не вопреки оной. Но ведь нет и оснований его в чём-то подозревать?
Есть основания подозревать кого угодно. Четвёртый Патриархат тоже не подозревал Петерберг в крайней серьёзности намерений, покуда в Патриаршие палаты не въехала «Метель». Поверившие же в революцию жители этого города не подозревают, что всю неделю за стенами особняка Ройшей велась работа – скучная, бумажная работа испортившимся почерком, в результате которой хозяин дома понял: новый, бессословный Городской совет – затея утопическая и даже опасная.
– Простите, господин Золотце, мне мою прямоту, – робко начал Скопцов, – да, простите, и простите, что я раскрою сейчас то, что вы раскрывать не хотели бы, но… Не пытаетесь ли вы выставить себя в оппозицию только лишь из куража? Ведь не вам, право, обвинять кого бы то ни было в невнимании к друзьям.
– И вы меня простите, – ядовито улыбнулся Золотце, – но я не понимаю, о чём речь.
