Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)
Глава 71. Старый друг лучше
Гныщевича вряд ли можно было назвать таким уж смешливым человеком, но при взгляде на Коленвала его всегда разбирало. Ну parole d’homme! Что-то в Коленвале имелось уморительное: не то сочетание предельной серьёзности с определённой неудачливостью, не то горделивость его подслеповатой (а теперь и глуховатой) осанки. При этом был Коленвал человеком состоявшимся и вполне успешным, так что ирония в его адрес не казалась даже избиением лежачего.
Вот и теперь – он явился на площадь, в последнюю минуту заявив, что требует высказывания от лица простых людей и персонала, comme on dit, технического. И вечно он требует! По уму Гныщевича это должно было заедать, но на деле он только смеялся. Ну требует и требует. Почему б не дать.
Тем более что организацию торжества все сверяли именно с Гныщевичем. Твирину было плевать – он и с трибуны прочитал un discours pathétique о жертвах и почтении, а после убежал (наверное, опять в лихорадку и экзальтацию). Кружок отличников будто бы нарочито не только отказывался от любого публичного участия в праздновании, но и не прикасался к его подготовке. Вряд ли они считали себя выше этого и недооценивали значимость публичных выступлений – скорее просто полагали других более сведущими в подобном деле. Среди зрителей Гныщевич разглядел мальчика Приблева и За’Бэя, явившихся, но не желавших ни на трибуну подняться, ни за неё проскользнуть. Хикеракли с Драминым сегодня не существовало в природе.
– …природу можно обманывать разными способами, и взлелеянный европейской осторожностью Пакт о неагрессии далеко не единственный из них, – вещал с трибуны граф. – Всякий запрет, всякий тезис, начинающийся с аскетического «не», уже несёт в себе потенцию собственного разрушения, поскольку сковывает естественные энергии. Помещённые в зону повышенного давления, энергии эти рано или поздно достигают точки наивысшего напряжения и взрывают свою темницу изнутри, щедро сея все те разрушения, от которых якобы оберегал нас запрет. Впрочем, к чему слова, когда вчерашние импульсивные действия Резервной Армии столь ярко продемонстрировали нам реальную стоимость запретов?
До графа был Коленвал, и был он многословен, но на удивление убедителен – потому, наверное, что выглядел на трибуне человеком, попавшим туда будто против своей воли. Плеть, как обычно, высказался с таврской ёмкостью. Потом выступал сам Гныщевич, выступал долго и с любовью. Идея добровольной национальной дружины горожанам не особо понравилась, но они были изрядно увлечены собственным празднеством. Даже цветов натащили!
Это ерунда; главное – что идея дружины нравилась самому Гныщевичу. А нравилась она ему всё больше и больше, надо признать. Не потому даже, что являлась выходом из конкретной ситуации – если не помрём, о Южной Равнине забудется. Но положение общины в Петерберге все эти годы было ненормальным, très anormal. Не то закрытая, не то открытая; не то живущая по своим законам, не то по петербержским; не то в самом деле прячущая собственные тайные обычаи, не то объединённая случайностью и неприятием со стороны росов. Неудивительно, что общину обходили стороной!
Белой повязкой, конечно, разницу мировоззрений не залатаешь, Гныщевич это понимал. Но решение его было верным. Перспективным. В кабаре у Базиля Жаковича стоял биллиард, всегда казавшийся Гныщевичу дурнейшей забавой (бить палками по шарам?). Но, наверное, такую именно радость испытывали те, кому удавалось попасть в лузу. И слышали негромкий деревянный стук.
– …нас уверяют, будто у человеческого общества всего два пути: дикий, жестокий, омерзительный – и тот, на который нас наставляют Европы. Но это ведь ложная дихотомия! Если нечто ещё не изобретено, это не означает, что его нет и не может быть. Вооружённые столкновения тоже будто бы выигрывают огневой мощью, численным превосходством, выгодностью изначальных позиций. Когда речь заходит о так называемом «тактическом гении», подразумевается именно умелое обращение с вышеозначенными данностями. Но подлинный гений данностями не ограничен, подлинный гений привносит в ситуацию то, что не было в ней заложено, и таким образом превозмогает природную, логическую неизбежность.
А теперь свои прекрасные речи читал граф, умудрившийся вытащить на трибуну Веню. Зачем Веню? К чему тут Веня? Помимо очередного подтверждения эксцентризма графа он ничему не служил. С другой стороны, в такой картинке имелось нечто правильное: граф, один из богатейших и сиятельнейших людей Петерберга, и оскопист – вот уж падший из падших. Ведь смысл революции именно в этом и заключался. В том, чтобы смешать карты. Ведь хорошо, когда люди подбираются не по сословию, а по умениям! Très bien.
Теперь, когда поиски беглых батальонов и прочих вражеских партизан развернулись по полной, можно будет съездить на завод. Имеется и благой предлог, и настоящий повод – давненько Гныщевич не проверял, как там «Метели» да грузовые авто. А от производства своего он бы не отказался ни ради революции, ни ради возрождения Империи и воскрешения Йыхи Йихина собственной персоной.
Но вообще-то хотелось просто съездить – погладить станки, посидеть в старом кабинете. Это За’Бэй, видать, зерно ностальгии в душу заронил. Теперь, когда мы победили, можно позволить себе обычный выходной.
Думая эти светлые мысли, Гныщевич лениво скользил взглядом по толпе, как если бы перебирал людей пальцами. Дети, букеты, белые шарфы и банты. Повязки для таврской дружины были выбраны верно: под шумок революции сложно воспротивиться даже такому решению. Белые шарфы, белые банты, белые орхидеи, белый снег, белые повязки. Мы живём в годину перемен. Граф предпочитал белое, и на Вене была светлая шуба.
Гныщевич с графом вряд ли сумели бы стать друзьями – даже сейчас, когда сословия потеряли своё значение. Слишком много различий. Но граф умудрялся оставаться одновременно блистательным и беспомощным, и не печься о нём, хоть бы и мысленно, было трудно. Он рассыпал улыбки с щедростью опытного зазывалы и нёс какую-то заумь, из которой Гныщевич не понимал и двух слов. Площадь тоже не понимала.
Однако же внимала.
О magnétisme personnel!
Веня снял наконец-то ошейник, мимоходом отметил Гныщевич. Видно, приелся-таки ему старый эпатаж, пришлось искать новый. Нет ли у него под шубой бомбы? Это было бы вполне в Венином духе. Да и технология отработана!
Нет, нету. Гныщевич никого не досматривал, но знал это наверняка.
– Граждане Петерберга! Граждане свободного Петерберга! Вчера вы были свидетелями и участниками того, как прошлое поднимает белый флаг, столкнувшись лицом к лицу с будущим. Будущее всегда выигрывает, поскольку оно свободно – от прежних запретов, от оков, от законов, которые определяют миропорядок прошлого. Эту свободу принято считать разрушительной, но и истинное созидание немыслимо без того, чтобы преступить – а значит, разрушить – границы. То, что было потеряно в борьбе будущего с прошлым, не стоит наших сожалений, ведь на его месте расцветут новые, доселе невиданные цветы. Разобравшись с единственным возражением, которое мог выставить нам Четвёртый Патриархат, мы наконец можем приступить к осуществлению самых наших смелых фантазий в областях социального, экономического и технологического прогресса. Уже завтра наших жизней коснётся первое дыхание изменений – пока что бытовых, а дальнейшее…
Дальнейшее случилось так быстро, что разум Гныщевича с трудом угнался за этой скоростью.
На площади что-то шевельнулось. Площадь вся шевелилась, гомонила и кишела, но в неожиданном новом движении имелось нечто особенное – по-воровски поспешное. Гныщевич почти уже обернулся, но в тот же момент Веня вдруг как-то неловко шагнул вправо, толкая графа. Граф сбился на полуслове и недоумённо нахмурился. Веня же резко запрокинул голову, и его меховая шапка упала на трибуну.
Peut-être, это всё выглядело совершенно иначе – не так скупо, как увидел Гныщевич, не так по-бытовому. Лишь когда Веня, болезненно искривив пальцы, принялся падать на спину, Гныщевич понял, что секундой раньше слышал выстрел.
Повисла тишина, и в этой тишине глаза и рот графа медленно округлились, превратившись в ровные буквы «о».
Ноги Гныщевича сорвались с места раньше, чем он позволил себе первую мысль. Мысль эта оказалась полна иронии: на трибуне постояли сегодня неприятный тип Коленвал, тавр Плеть, сам Гныщевич (тот ещё coq du village); получасом раньше тут был одиозный Твирин.
Кому в такой компании могло прийти в голову выстрелить в графа? В графа!
Над толпой разнёсся визг, и в людской куче, охнув, разверзлась другая круглая «о» – дыра, в центре которой человек не спешил опускать револьвер.
– Душа моя?.. – тихо позвал граф, и это было совершенно невыносимо.
Плети не потребовалось приказов – он уверенно подступил к Вене. Плеть имел представление о том, как оказывать первую помощь, но это было очевидно излишне. Под живописно разметавшимися тёмными волосами доски уже начали промокать красным. Пуля прошла точно в глаз, почти не повредив лицо. В тот глаз, что Веня так кокетливо скрывал за чёлкой.
Проще будет хоронить, мысленно хмыкнул Гныщевич.
– Спокойно, – сказал он вслух, – нет никаких причин для паники. Охрана Петерберга, взять террориста.
Он сам плохо понимал, как успел оказаться у микрофона, но голос его произвёл должный эффект: замершие во всеобщем оцепенении солдаты сорвались с мест, а толпа захлебнулась воплем, и те, кто боялся шевельнуться, ринулись с площади прочь. Люди, оказавшиеся к террористу вплотную, истерически пытались отскочить и натыкались на других, бестолково падая на землю. Террорист же по-прежнему не опускал руки и не сводил с трибуны глаз.
– Господа, что происходит? – с бессмысленной вежливостью потянулся к рукаву Гныщевича граф. Гныщевич не видел, но буквально-таки чувствовал телом, как присевший у него за спиной на корточки Плеть прижимает Веню к доскам, чтобы спрятать от сторонних глаз уродливую агонию.
– Граф, вам лучше уйти, – вполголоса попросил Плеть.
Террорист был непривычно острижен и небрит, но не узнать его у Гныщевича бы не вышло. Он смотрел в светло-серые глаза графа Метелина и в чёрное, чёрное, noire дуло его револьвера, всё ещё направленное на трибуну.
Истерично мечущаяся толпа не позволяла солдатам добраться до стрелявшего.
Откуда Метелин взялся в Петерберге? Откуда он взял револьвер?
– Как я уже сказал, – твёрдо повторил Гныщевич, – причин для паники нет. Этот человек никому более не причинит вреда. Мне известно имя террориста – это граф Александр Метелин-младший, солдат Резервной Армии, сосланный туда за нарушение Пакта о неагрессии. Очевидно, он вернулся в Петерберг, чтобы шпионить и действовать в интересах противника. Взять его!
Наверное, «младший» был всё же перегибом. Лицо Метелина исказилось искренним ужасом, и чёрное-чёрное дуло его револьвера пошло ходуном. Добровольная таврская дружина расценила последний безадресный приказ как обращённый и к ним тоже. Тавры пробивались через росскую толпу куда успешнее обычных солдат. Тавры знали, что такое дисциплина, да и шарахались от них столь же охотно, как от самого террориста.
Хорошо, что Гныщевич оказался у микрофона. Других тавры бы не послушались.
– Граф Метелин, – Гныщевич сам удивлялся уверенности своего голоса, – я предлагаю вам добровольно сложить оружие и передать себя в руки петербержского правосудия. Вы замаскировались, но я вижу, – наугад соврал он, – что ваша шинель принадлежит Резервной Армии. Доказать вашу причастность к стану противника и ваши мотивации не составит труда.
Метелин просто смотрел – леший его дери, он просто смотрел. Метелин, сволочь ты эдакая, зачем это было нужно? И почему, pourquoi ты не стреляешь второй раз, пока у тебя есть шанс?
– Господин Гныщевич, я не понимаю, – прохныкал граф Набедренных. До трибуны наконец-то дотолкались мальчик Приблев и За’Бэй. Первый кинулся к Вене (Гныщевич не мог позволить себе обернуться, осмотреться), второй ухватил графа за узкие плечи и попытался его увести, что-то приговаривая, но граф будто врос в доски.
– Граф Метелин, ваше преступление против дела революции засвидетельствовано всеми жителями Петерберга. Сдавайтесь добровольно. Вам некуда бежать.
Метелин и не бежал, но звуки гныщевичевского голоса успокаивали толпу. Вы в безопасности. Всё под контролем. Всё под контролем.
Метелин не бежал. Он смотрел так, будто выстрел достался не Вене, а ему самому.
Говорят, старый друг лучше новых двух. Quelle absurdité. Дружба ведь не вино, чтобы становиться лучше потому только, что успело пройти время. Если уж на то пошло, верно обратное. С течением дней мы меняемся, дороги наши расходятся. Мы теряем то общее, что у нас было, и находим себя в иных сферах. По ушедшим не плачут. Когда тавры проложили-таки солдатам дорогу к Метелину, когда те выбили у него из рук револьвер и грубо оные руки заломили, Гныщевич выдохнул с облегчением.
Бессмысленная же и бестолковая растерянность графа Набедренных резала его без ножа.
– За’Бэй, да уведи же его, – рявкнул Гныщевич мимо микрофона, позволяя себе бегло взглянуть на мизансцену. Граф стоял совершенно прямо, не дёргаясь и не заламывая рук, только рот его и глаза всё не могли принять нормальную форму, и он с робкой улыбкой оглядывался то на За’Бэя, то на мальчика Приблева, то на самого Гныщевича. Венина шуба распахнулась, обнажая под свободной рубахой белую грудь и тонкую шею – в самом деле, без ошейника. Он был выгнут дугой, и его по-прежнему мелко трясло в агонии. Рассуждать тут было не о чем.
– Надо организованно увести людей! – гаркнул вдруг Коленвал, доселе пребывавший в ступоре.
– Non, – тряхнул пером Гныщевич, – у нас сегодня праздник.
Метелина волокли в направлении казарм, то есть как раз к трибуне, и он не сопротивлялся. Грязные волосы скрывали его лицо.
Старая дружба дешевле новой, и любая дружба дешевле праздника.
Гныщевич выпрямил спину.
– Граф Метелин, – другим, торжественным тоном произнёс он, заставляя солдат притормозить. – Не секрет, что до вашей ссылки в Резервную Армию вы водили близкое знакомство с некоторыми членами Революционного Комитета. Но пусть никто – слышите, граждане свободного Петерберга? – пусть никто не обманывается! За равные преступления всех судят равно. – Метелин поднял глаза, и последние слова прозвучали лично для него. – За ваше же преступление есть только одна кара. Вы будете приговорены к расстрелу, и вы будете расстреляны. Дело революции не терпит предательства.
Мальчик Приблев шепнул что-то Плети. Тот легко подхватил тело Вени на руки и понёс прочь, в здание Городского совета. Приблев поднял с досок упавшую шапку и проследовал за ним.
– Граф, я вам сейчас по морде дам, – бормотал За’Бэй. – Пойдёмте со мной, пожалуйста, пойдёмте.
– Вы зря столь настойчиво называете меня графом, – неожиданно внятно ответил тот. – Ведь революция подразумевает последующее упразднение титулов, не так ли? Не мы ли должны первыми от них отказаться?
– Давайте побеседуем об этом в более уместной обстановке, – За’Бэй уже с силой рванул его за плечи, и граф пошатнулся. В ногах его совершенно не стало силы.
– Я не могу сейчас уйти, я ведь не дочитал речь, – отозвался он почти кокетливо.
– Идите, идите, – махнул на него руками Гныщевич, – идите. Tout va bien.
– Всё в порядке? – переспросил граф и снова протянулся к Гныщевичу. – Господин Гныщевич, всё ведь будет хорошо?
– Несомненно, – кивнул тот.
На сей раз ему не требовалось задним числом признавать, что он врёт.
Время казалось ужасно, неестественно растянувшимся – площадь не только не очистилась, она почти не растеряла людей. Те, кто в панике кинулся прочь, напрочь заткнули любые возможные выходы.
И это было в самом деле хорошо.
– Жители свободного Петерберга, – прочувствованно объявил Гныщевич, возвращаясь к микрофону, – сегодня мы увидели трагедию. Наша свобода, наши победы никого не оставляют равнодушными. Любой, кому доводится преуспеть; любой, кто своим существованием доказывает неправоту замшелых традиций, всегда ходит под плетью. Вчера мы повергли целую армию, почти не пролив крови – ни своей, ни вражеской. Вдумайтесь в это! Европы говорят о неагрессии, но даже им такого не удавалось.
Услышав патетические нотки, петербержцы подуспокоились. Привыкли уже к речам!
– Говорят, талант невозможен без завистников, – тут пригодилась бы цитата, наверняка же какой-нибудь напудренный болван об этом писал, но цитаты Гныщевич не знал. – Нам завидуют, нам продолжат завидовать и впредь. Нам будут ставить палки в колёса. Но не унывайте, mes amis! Ведь означает это лишь одно – мы в самом деле победили, победили во всех смыслах, и завтра наш талант признает вся Росская Конфедерация!
Нельзя сказать, что в ответ на это площадь взорвалась овациями, но в паре мест люди захлопали. Этого было достаточно. Полуобернувшись, Гныщевич осознал, что на трибуне остались лишь Коленвал да Цой Ночка. Значит, графа всё же увели. Хорошо.
Гныщевич продолжил что-то говорить о победе и о том, как покушения лишь подчёркивают её вес, тыкать пальцами в расставленные под трибуной трофеи, то есть немногочисленное пленное командование Резервной Армии. В общем, отдувался за всех. Один из тамошних генерал-лейтенантов, седой и благочинный, как-то особо внимательно на него смотрел. Да что это вообще за хрыч и по какому праву он тут пялится?
Подумав об этом, Гныщевич признал, что голос его вот-вот даст петуха, поскольку нервное напряжение стремилось-таки вырваться наружу. Торжеству пришло время свернуться.
Могло быть и хуже.
Что двигало Метелиным, Гныщевич и думать не хотел. Надо было дать ему застрелиться полгода назад. Жадность не позволила? Уважение к смелости? Человеколюбие? К лешему, к лешему такое человеколюбие. Людей нельзя любить, а то будешь потом стоять на трибуне, как граф, и сверкать улыбкой идиота.
Никогда и ни к чему не привязывайся, мальчик мой. Jamais. Nie. Never. Inoiz. Всё, к чему ты привяжешься, у тебя попытаются отобрать. Такова жизнь.
Граф-граф, ну отчего ж вы не знаете жизни?
Глава 72. Справедливость
Отобрать у Гныщевича нож Коленвалу не удалось бы, но, к счастью, этого и не потребовалось. Молниеносным, звериным движением вытащив лезвие из голенища, тот только засверкал глазами.
«Ты хорошо подумал? Жить надоело?»
Коленвал тряхнул кулаком, надеясь избавиться от нытья в костях. Впрочем, нытьё это было приятным. Оно напоминало о том, сколько лет Коленвалу хотелось просто заехать Гныщевичу по лицу. Даже когда они сидели вместе в «Пёсьем дворе», даже когда работали вместе.
«Это тебе за самосуд».
Растрёпанный Гныщевич продолжал есть его глазами. Удивительно, как один удар способен скинуть с человека весь накопленный лоск, вернуть того, старого Гныщевича, которого тихо ненавидели даже старшекурсники.
Коленвал бил от души, но с умом. Перекипев гневом, он дождался, пока Гныщевич закончит торжественную церемонию, раздаст все приказы, и пригласил его в здание Городского совета, подальше от досужих глаз. Где и заехал. Леший, это было приятно.
«За само… – пальцы Гныщевича крепче сжались на рукоятке, но потом он фыркнул: – Коля, где ты был в последние месяцы? Не заметил смены du climat politique?»
«Я был здесь, – твёрдо ответил Коленвал. – Я был здесь, и здесь я вместе со всеми боролся за честность».
«За честность? За честность?! То есть, Коля, расстрел Городского совета был честным? И расстрелы перед Городским советом? Всё это, Коля, тебя не смутило, а Метелин вдруг смутил?»
«Именно так. Есть грязь и есть грязь. То, что происходило даже пару месяцев назад, называлось смутой и бунтом. Смуте и бунту пора закончиться. – Коленвал вдохнул. – Когда ты расстреливал невинных людей, я не был против. Они не были виноваты в зачитанных обвинениях, но были – в том, что молчаливо принимали старый порядок. Даже приветствовали его. Они это заслужили своей подлостью».
Гныщевич зло прищурился и что-то пробормотал, но Коленвал не расслышал.
«Что?»
«Я говорю: готов уверенно поручиться тебе в том, что Метелин виноват!»
«И что?»
Гныщевич опешил.
«Что значит „и что“? Коля, тебе голову хорошо залечили? Виноват – следовательно, заслуживает наказания! C'est le cas!»
«Я не для того ходил в наручниках, чтобы такие решения принимал некто Гныщевич, – отрезал Коленвал. – Преступнику полагается суд, пусть даже закрытый. Но честный».
Гныщевич поиграл ножом. Натянул на себя вид великодушия, со вздохом подобрал с полу шляпу. Вместе с ней к нему вернулся и осыпавшийся лоск, а нож отправился обратно за голенище.
«Пока ты, Коля, хлопал на трибуне слепыми глазами и глухими ушами, я спасал ситуацию, – с оттяжкой бросил Гныщевич. – Дружески предлагаю тебе и рот свой тоже закрыть. Дело сделано, приговор вынесен. Стоит побыстрее расстрелять и забыть».
Коленвал тряхнул головой. Он уже успел это обдумать.
«Нет».
«Нет? Приговор вынесен!»
«Во-первых, он вынесен в амбивалентной формулировке. Во-вторых, это ничего не меняет. Даже если решение определено, мы должны провести полноценный процесс. Хотя бы его подобие».
«Ты невыносим. – Гныщевич снисходительно улыбнулся. – Да что тут судить, скажи мне, Коля? У тебя есть сомнения в том, кто стрелял? У тебя есть сомнения в том, что он попал?»
«Нужно понять его мотивации».
«Зачем? Pourquoi? Зачем?!» – закричал Гныщевич, разворачиваясь от злости на каблуках, срываясь с места. Коленвал это вынес и ответил как можно спокойнее:
«Затем, что этого заслуживает любой человек. Затем, что это справедливо».
«Да кто ты вообще такой? Какое у тебя право указывать мне, что делать?»
«Я член Революционного Комитета!» – терпение Коленвала подходило к концу.
«А это – юрисдикция Временного Расстрельного!»
«Неужто? Я думал, Временный Расстрельный Комитет – не самостоятельная организация, а лишь… подразделение Революционного Комитета, отвечающее за силовые вопросы!»
«Это и есть силовой вопрос!»
«Более чем гражданский! Веня не имел никакого отношения к Охране Петерберга! Граф Набедренных – тем более! Это было политическое покушение на члена Революционного Комитета, и заниматься этим вопросом будет Революционный Комитет!»
«Это было убийство члена Революционного Комитета, – донеслось из-за Коленваловой спины. – Вы оба забываете, что Веня в нём состоял».
Говорил Плеть. Коленвал сердито к нему обернулся – кажется, он внятно объяснил солдатам за дверью, что пускать в это помещение никого не следует! Помещение было в здании Городского совета вспомогательным, небольшим и в отсутствие работников пыльным. По большому счёту, вряд ли кто-нибудь мог бы сунуться сюда случайно. Видимо, они с Гныщевичем привлекли внимание криками. И, видимо, приказ Коленвала ничего не стоил по сравнению с желанием Плети войти.
Коленвал ругнулся. Солдаты отвечают Временному Расстрельному Комитету, хоть ты об стенку расшибись.
«Не предлагаю рассудит’ вас, – усмехнулся Плеть, – но предлагаю проявит’ уважение к умершему. Вас слышно».
В здании Городского совета по-прежнему водились мелкие клерки, секретари, письмоводители и прочие стрекулисты, поддерживали его как мемориал и берегли архив документов. Коленвал с усилием выдохнул и вздёрнул подбородок.
«А я предлагаю проявить уважение к делу революции. Гныщевич, я ни в чём тебя не обвиняю. Что сделано, то сделано. Но я настаиваю на том, что граф Метелин заслуживает права слова, и внимать этому слову должны мы все. Он заслуживает честной казни. Поэтому я настаиваю – слышишь? – я настаиваю на том, что мы должны собрать весь Революционный Комитет и провести справедливые слушания».
«Требуешь, – вполголоса буркнул Гныщевич, но теперь он стоял чуть справа, и потому Коленвал разобрал, – ты вечно требуешь».
«И ты, – продолжил Коленвал грозно, – будешь сидеть здесь. И я буду, сколько бы дел у меня ни имелось. Мы будем сидеть и ждать, пока не соберутся все».
«У меня там тавры».
«Отлично, пусть приходят сюда. Мне тоже нужно будет раздать кое-какие поручения. Меня не волнуют твои беседы, могу выйти из комнаты».
«Да уж в твоей moralité никто не сомневается, – фыркнул Гныщевич, легко вспрыгнул на письмоводительский стол и с выделанной беспечностью сообщил: – Ладно, Коля, будь по-твоему. Если таков твой каприз, de rien! Пожалуйста! Но за тобой должок, поскольку нужны эти слушания только тебе».
И небрежно отвернулся.
Было это более двух часов назад. К Гныщевичу действительно бесконечно сновали тавры – почему-то с бумагами; Коленвал же внимательно к нему не приглядывался. Он ведь сегодня вовсе не собирался заходить на площадь, у него имелись собственные печали, от которых хотел было оторвать Хикеракли – да так и не задался день. Для подготовки к осаде у жителей города реквизировали радиоприёмники, и теперь те следовало вернуть. А некоторые – выкупить. Коленвалу представлялась очень разумной затея переместить динамики из казарм в черту города. Развесить на площадях, подле лавок, в местах скопления людей. Почему они раньше до такого не додумались? Это значительно упростило бы распространение новостей – особенно если привести радиовышку в порядок.
Секретарей Коленвала звали Сюзанна, Марианна и Анна. Они были чрезвычайно хорошенькие, но и умные тоже, а имена их подобрались случайно – в Конторском особенно остро любят называть детей на европейский лад. Сюзанна, Марианна и Анна мгновенно подхватили весть о том, что их начальник всё же решил поучаствовать в торжестве на площади. Когда ссора Коленвала с Гныщевичем утихла, они уже ждали указаний.
Взглянув на лёгкие локоны Сюзанны, на затейливую улыбку Марианны и на стройные бёдра Анны, Коленвал с тоской вздохнул. Собственное решение показалось ему опрометчивым, однако же твёрдости духа он не растерял. Сюзанна отправилась руководить демонтажом динамиков, Марианна – возвращением петербержцам их приёмников, а Анна, особенно любившая скрашивать досуг Коленвала, вернулась на биржу.
Тавры Гныщевича проявили к трём красоткам поразительное равнодушие.
Несмотря на наличие радиосвязи, Революционный Комитет собирался неохотно. Первым явился Приблев, негромко отчитался о том, что тело Вени разместят в холодильной комнате при штейгелевском лазарете. Потом За’Бэй привёл графа Набедренных. Тот был чрезвычайно бледен и молчалив, вертел в пальцах пустой мундштук и не прикуривал, однако ничего эксцентрического себе не позволял. Коленвала такие кондиции изрядно успокоили – было всё же нечто нездоровое в той первой оторопи, но, слава лешему, прошло. Он намеревался выразить графу соболезнования, но За’Бэй гневно шикнул и Коленвала отогнал.
Твирин с Мальвиным пришли вместе, словоохотливости они тоже не продемонстрировали. Мальвин, правда, впервые на памяти Коленвала ругнулся в крепких выражениях, но на том и иссяк. Последними, втроём, до здания Городского совета добрались хэр Ройш, Скопцов и Золотце – Золотце немедленно кинулся к высокому креслу, в котором сидел граф. Вернее, последними должны были стать Хикеракли и Драмин, погрязшие в «Пёсьем дворе», однако же посланный за ними солдат не спешил возвращаться. Коленвал раздражительно постановил, что без Хикеракли можно и обойтись, он всё равно ничего не делает.
Революционный Комитет разместился в Третьем белом зале Городского совета – там имелись ряды кресел, как в лекционной аудитории, и большой переговорный стол. Огромные светлые окна зала выходили не на площадь, а, наоборот, в недра Старшего района. За домами чернела Шолоховская роща.
– Занятно, – тоненько улыбнулся хэр Ройш, – за всё это время нам ни разу не доводилось собираться в центре прежней политической жизни Петерберга.
– И желания такого не было! – подхватил Золотце.
– Это и занятно, – кивнул хэр Ройш.
Коленвал же прочистил горло и велел привести Метелина. Повисла короткая пауза.
– До сих пор не могу поверить, – с неловкостью сказал Приблев. – То есть, ну, не поймите меня неверно. С тех пор, как… С Алмазов я, кажется, успел примириться с мыслью о том, что на нас возможно покушение – на любого из нас, что нас могут убить. Наверное, мне это в меньшей степени грозит, чем, скажем, господам членам Временного Расстрельного Комитета. Это ладно. Но что стрелять вздумает Метелин, э-э-э, граф Метелин? Откуда он вообще взялся, разве он не в Столице?
– Как видим, – улыбка не покидала лица хэра Ройша. – Полагаю, в отсутствие Хикеракли объяснить придётся мне. Граф Метелин дезертировал из Резервной Армии и вернулся в Петерберг, с тем чтобы помочь нам удар оной армии отразить. К счастью, Хикеракли повстречался с ним в казармах – это было как раз в тот день, когда мы проводили совещание по поводу вестей с Южной Равнины. Хикеракли Метелина напоил и разговорил, и следствием этой беседы стала вся та информация, на которую мы в дальнейшем опирались: о численности противника, об их тактических планах, о намерении держать длительную осаду. Метелин же после беседы пребывал в полуофициальном заключении в «Пёсьем дворе». – Хэр Ройш еле заметно пожал плечами. – Очевидно, теперь оно закончилось.
Пауза возобновилась. Гныщевич единственный из собравшихся предпочёл стоять – у большого светлого окна, привычно широко расставив ноги и скрестив руки.
– Ну и кто ещё здесь об этом знал? – недобро поинтересовался он через некоторое время; ему не ответили, и он обратился к хэру Ройшу: – Значит, ты не полагаешь нужным такой информацией делиться?
– Я поделился ей именно с теми, с кем счёл нужным, – хэр Ройш перестал улыбаться, но более в нём ничего не изменилось. – Мы действовали в рамках острого дефицита времени и сил, расходовать их на ненужные обсуждения или личные переживания было бы опасно.
– Впредь не бери на себя одного такие решения, – процедил Гныщевич.
– Если так волнуетесь, спросите лучше у Хикеракли, почему он рассказал про Метелина одному только хэру Ройшу, – тут же окрысился Золотце, – это ведь Хикеракли у нас балабол.
Гныщевич замолкать не собирался, но тут высокие и тем давящие двери Третьего белого зала наконец-то распахнулись.
Метелина ввели два солдата, отпустили при входе, щёлкнули каблуками и удалились. Выглядел тот неважно – руки его за нехваткой наручников удерживала простая верёвка, глаза были мутными, а спина – сгорбленной. Впрочем, когда двери захлопнулись, Метелин вдруг по-солдатски распрямился, окинул Революционный Комитет взглядом, полным нарочитой иронии. Коленвал указал ему на стул, специально выставленный на расстоянии от переговорного стола, напротив окна. Метелин без колебаний сел. Тишина стояла скорбная, как в самом нафталиновом присутственном заведении.
За’Бэй неразборчиво выбранился и отвернулся.
Коленвал прочистил горло. Слов явно ждали от него.
– Господин Метелин, – выговорил он, поднимаясь со своего места, – вы прилюдно убили члена Революционного Комитета, это не подлежит сомнению. Мы собрались сегодня, чтобы вас судить.
