Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)
– А вы станете, – ласково поведал ему Гныщевич и обратился к Цою Ночке: – Сейчас Петербергу нужнее всего дисциплина. Сможете патрулировать улицы? Это большого ума не требует, город вы знаете.
– Патрулироват’ сможем, – не замедлил согласиться Цой Ночка. – Я сам раздумывал даже о том, чтоб во Вторую Охрану вступит’, но обидно… А ты хорошо сочинил. Тол’ко ты, мал’чик, нас в самом деле под гражданский закон не подводи. Мы без него разберёмся.
– Делать мне больше нечего. Пусть на улицах будет порядок, а на вас не слишком жалуются, и это я у вас, а не вы у меня в долгу останетесь.
Цой Ночка довольно улыбнулся. Ну конечно, драгоценное слово «долг».
– А ты правда можешь это сделат’? – подал голос другой детина, прежде молчавший. – Написат’ бумагу, чтобы вся община стала дружиной?
– Господин наш Мальвин Вторую Охрану организовал единолично, – Гныщевич потряс бумажкой, – вот у меня фотографическая копия. Сейчас перепишу, подмахну – и дело сделано. Вернее, не совсем: тут, уж простите, по одной nationalité нельзя, потребуется список имён. Да, да, только так! Иначе не поверят. Но его можно подшить позже. Собственно, чего тянуть?
Раздобыв из ящика чистый лист и сосредоточенно покусав перо, Гныщевич быстро переписал чеканные формулировки Мальвина, переправив их как нужно, чтобы тавры считались теперь петербержской особой дружиной. Расписался. Прибавил слова о том, что перечень оных тавров следует искать в приложении.
– Печатей не надо, бланк специальный, – пояснил он, протягивая Цою Ночке второй экземпляр, полученный при помощи копировальной бумаги. – Размножишь сам. Добро пожаловать в круги тех, кто трудится во славу Петерберга. Не перетрудись.
Цой Ночка прижал листок к груди с воистину отеческой лаской. Приглядевшись, Гныщевич сообразил, что в глазах у него стоят слёзы, и совсем уж растерялся.
– Вот только не надо мне тут sentiments, – поспешил рассмеяться он. – Мои бумажки не защитят вас от отдельных росов, желающих набить таврские морды. Конфликты будут, стычки будут. В такое уж время живём.
– Дело не в бумажке, мал’чик мой, – покачал головой Цой Ночка и засверкал очень белыми на смуглом лице зубами. – Дело в том, как ты вырос. Каким вырос.
– Я уж точно рос, – не слишком ловко отшутился Гныщевич.
– Нет, – Цой Ночка отказался меняться в лице, – ты настоящий сын общины. Лучший сын.
Краем мысли Гныщевич отметил, что не стоит говорить подобное при родных сыновьях, но… Но они ведь община. В общине все сыновья и все братья. Разве не так? Все – семья. И Тырха Ночка, пусть и насупился, не стал спорить, и младший сын Цоя Ночки, Бура Ночка, тоже смолчал. Даже улыбнулся.
– Косы вы от меня не дождётесь, – ухмыльнулся Гныщевич, выставляя их за дверь. Ему было приятно, чего уж скрывать. Очень приятно, потому что приятно, когда тебя ценят за дело.
Никакой даже самый родной отец не может быть важнее отца названого, потому что – что с него, родного, взять? Он тебя не выбирал.
А этот – выбрал.
В коридорах, меж тем, по-прежнему миловался с флягой За’Бэй. И очень кстати, поскольку спать в таком трепетном состоянии души было бы неразумно – эдак просыпаться не захочется. За’Бэй на промедление поворчал, но в кабинет вернулся, и уютный, по духу своему студенческий разговор вернулся вместе с ним.
Впрочем, студенческим он был только по духу. Круг тем остался весьма прикладным.
– Ты хотел мне рассказать о том, как будешь ловить беглых врагов, – напомнил За’Бэй, в который раз набивая трубку. – Советы я тебе кой-какие придумал, пока вы там судьбы решали – в самом деле, папа с дедом любили поохать, как деревням тяжко живётся, когда вокруг с оружием скачут. И что конкретно деревни для облегчения своей участи выкинуть могут. Но ты сначала сам выскажись.
– Ситуация изменилась, – Гныщевич задумчиво всмотрелся в собственную чернильницу, – ситуация всегда меняется! Хотя моя идея от этого хуже не становится.
– Какая идея-то?
– А! – чернильница отблёскивала тусклым боком, пуще прежнего навевая воспоминания. – Что привёз в Петерберг Йыха Йихин?
– Академию и оскопистов, – загнул пальцы За’Бэй, – ну и себя, конечно.
– А ещё?
– Водосборники под городом.
– Их он, я надеюсь, не привёз, а на месте прорыл. – Гныщевич покачал головой. – Эх, mon cher! Это не я, это ты плохо учился в Академии! Йыха Йихин привёз в Петерберг свою собственную породу псов. Больших, лохматых, быстроногих и прекрасно натасканных на людей. В предпоследние годы их использовали для того, чтобы поплотнее закрыть Петерберг на въезд и на выезд, в последние – и вовсе не использовали. А зря. У нас по-прежнему есть как минимум две отличные псарни.
За’Бэй присвистнул.
– Это ты круто хватил.
– Это эффективно, – Гныщевич почесал шляпу, – я надеюсь. Но сам посуди: кто может выследить и поймать беглого – быть может, окровавленного – противника лучше, чем породистый, натасканный и наверняка заскучавший у себя в конуре пёс?
Глава 69. Пока цел «Пёсий двор»
– Что-то мы, братцы, заскучали, а? Заскуча-а-али, – Хикеракли как уж смог высоко запрокинул голову, пялясь в серенькое небо. – Оно, конечно, дело понятное, революции, войны, а ведь негоже…
– Некоторые, в отличие от тебя, работают!
Слух к Коленвалу так до конца и не вернулся – глуховат наш Коленвал стал на левое ухо. Всяческие специальные аппараты он из гордости носить отказывался, а потому беспрестанно теперь орал. Не то чтобы он раньше поорать не был мастер, но теперь попрекать его этим считалось вроде как негоже.
– А ты не дери глотку, – попрекнул Хикеракли. – Про работу свою да занятость великую ты с пелёнок говорить начал, уж не сомневаюсь. Не завопил, как младенцам полагается, а сразу давай: мамаша, режьте пуповину, у меня встреча!
Коленвал повыше закатил глаза, а Драмин хмыкнул:
– Ну, Хикеракли, ты не кривляйся, дела и правда имеются. Вы взрывами да артиллерией всё вокруг города переворотили – надо бы подснежники демонтировать. От них ток, конечно, отвели, но чем леший не шутит?
– Траншеи резервные разровнять, чтобы поставки возобновились, – согласился Коленвал. – Проверить, не оставили ли нам каких неприятных сюрпризов.
– Порешить что-то с радиосвязью, ведь наладили уже.
– Вернуть населению собранные у них радиоприёмники. Перенести динамики из казарм в город, развесить в важных местах. Эффективнее глашатаев и листовок получится.
Хикеракли как можно однозначнее зажал уши.
– Ваши рты шевелятся, но произносят лишь «мы зануды», – воскликнул он. – Мы же победили! Ради чего, когда не ради празднеств?
Коленвал покосился на него странным взглядом, но смолчал.
Они втроём вышагивали по Людскому, намереваясь хорошенько напиться – да не по-чёрному, а с песнею и радостью. Город вчера в самом деле поворошило, вот как на востоке делают с кротами. Хикеракли своими глазами видел: берут, значит, лопаточку да выкапывают наружу их ходы и лазы. Зверьки не убиваются, однако же земли столь негостеприимные покидают. Тут важно только лопаточку поострее сыскать, ну и, ежели крот упрямится, полить ещё его нору чем-нибудь вонючим.
Резервная Армия с лопаточкой обошлась умело – прошла почти по всякому району города, равномерно во что-нибудь потыкивая. Уж и Людскому, конечно, досталось – в той его части, что ближе к Порту. Как на заказ! Ведь именно там, у Гостиниц, в Людском лесенки самые зыбкие, а переходики – тонкие; уж они все пообвалились! И «Уголья» разнесло, где любил в былые времена посиживать Гныщевич. Без особых, кажись, жертв обошлось. Там, в «Угольях», люд сообразительный.
Хикеракли, что занятно, сам и не помнил, где всё это время изволил почивать. Артиллерия ещё не отбухтела, а он уж сыскал себе какие-то комнаты в Людском, да с таким грозным видом сыскал, что с него и спрашивать ничего не стали. Завалился и уснул. Может, и ещё чего было, но рантье наутро не жалобился, так что и шут с ним.
Ну уж а наутро – вестимо, что такими утрами бывает. Пользуясь своим положением, так сказать, привилегированным – чай не абы кто, а член Революционного Комитета! – Хикеракли немедленно реквизировал себе Коленвала и Драмина, с коими намеревался провести славный денёк. Пусть «Уголья» разносят, пусть трущобы рушат, пусть! Пока цел «Пёсий двор», Петерберг проживёт.
Коленвал и Драмин артачились, но на деле и сами рады были вырваться. Побродили втроём по развалинам возле «Уголий» – хвала Великой Столице, тела там прибрали. Обнаружили доселе неведомый чёрный ход, выводящий от Грязного проулка во дворы, а оттуда – прям к Конной, почти к Корабелке. Эх, и где ж вы были, вражеские залпы, в годы студенческие! Вот бы со временем вышла Коленвалу да Драмину экономия.
– Я сегодня думал про Йыху Йихина, – сообщил оным Хикеракли, продолжая волочь их по направлению к «Пёсьему двору». – Я про него всегда думаю, но сегодня особенно. Он для Петерберга фигура значимая, можно даже сказать, знаковая. А что нам о нём ведомо?
– Многое, – улыбнулся Драмин.
– А вот шиш! Я сегодня как проснулся, было мне откровение. Что, думаю, если я – его потомок, пра-пра-пра-сынок? Как думаете, может такое быть?
– Это по материнской линии, – буркнул Коленвал, – а по отцовской прямиком к тому пророку восходишь, что Имперскую Башню свалил.
– Папашу не трожь! – Хикеракли возмущённо взмахнул руками. – Папаша мой – пихт, пихче некуда, тут никакого экивока. А вот про мамашу – это ты верно. Потому как что мы знаем о йихинских потомках али наследниках? Вроде наследник у него был – но сомнительный, конечно. Неродной, так сказать. А вдруг и родные имелись?
– Не исключено, – пожал плечами Драмин, – но ты-то здесь при чём?
– А как же! Сам погляди, сколько у нас похожего. Один рост, лицом тоже смахиваю, ежели по портретам судить.
– Не смахиваешь.
– И фантазия, богатая фантазия!
– Хикеракли, – Коленвал остановился так твёрдо, что упомянутый чуть не ухнул лицом о брусчатку, ибо друга своего в этот момент как раз по спине хлопал; и не только остановился, но и заговорил вдруг совсем тихо: – Твоё веселье выглядит совершенно нездоровым.
Драмин скорчил физиономию, ясно выражающую, что он к подобным, как говорится, инсинуациям никакого отношения не имеет. Хикеракли растерянно поскрёб небритость.
А что он делал-то в тех комнатах, пока спать не свалился? Ведь не пил в кои веки.
– Веселье, друг мой, нездоровым не бывает, – воздел Хикеракли нравоучительный перст. Коленвал только раздражительно поджал губы:
– Я тебе не мамка и не нянька, но мне гадко смотреть. Ты для кого выделываешься?
– Да о чём ты?
– Шут гороховый, – сердито бросил Коленвал и зашагал вперёд.
Хикеракли однако же вслед за ним не поспешил – снова ему потребовалось поскрести, теперь уж затылок. И что в нём, скажите на милость, не так? Что неправильно? Или он всегда с таким лицом ходить должен, будто весь этот город ему одному на попечение выдали?
Э, нет, брат, не обманешь. Хикеракли всё теперь понял. Он, брат, тоже не мамка и не нянька. Он человек свой собственный, а не общественный, будто тавр какой. Как-то до его рождения люди своим умом обходились, чай и дальше не перемрут-с.
А Хикеракли в «Пёсий двор» хочет, и проснулся он сегодня свеженьким, аки самый настоящий толстопузый огурчик.
– Это он просто завидует, я так думаю, – неуверенно предположил Драмин. – Ну, что ты умеешь отдыхать. Коленвал-то не виноват, что рабом труда уродился.
– Завидует? – Хикеракли притопнул ногой и, не скрываясь, гаркнул Коленвалу в спину: – Я и без тебя напиться могу, уж справлюсь!
– Всего наилучшего, – не обернулся Коленвал.
И ушёл.
Ну конечно, ничему он не завидовал. Завидовать безалаберности? Тут по-драмински наивным надо быть, чтоб такую каверзу в душе Коленваловой увидеть. Не завидовал он, а заботился. Переживал – уж как умел.
Так и что с этого Хикеракли-то? Не пять лет мальчику – ежели к двадцати годам так и не обучился светлые свои чувства по-людски выговаривать, его на то воля, не хикераклиевская. Пусть себе выкапывает динамики вместо доброй кружки пива. И это Хикеракли не из обиды так думал, у него на душе, наоборот, спокойно было и ясно.
Выросли мы уже из мамок да нянек, братцы, кончай потеху.
– Он вернётся, – Драмин всё так же неловко перемялся, – ты же сам знаешь, мы ещё в «Пёсьем дворе» будем, а он уже сыщет предлог зайти. Коля просто вспыльчивый.
– А мне всё равно, – Хикеракли жестом предложил продолжить путь, а внутренне поразился вдруг тому, как правдиво слова его звучали. – Ежели хочет – пусть возвращается, а нет… Какое моё дело?
– Брось. Тебе всегда и до всех есть дело.
Хикеракли равнодушно пожал плечами.
День склонился уж за полдень, а в два обещали на площади перед Городским советом поведать обо всех славных петербержских подвигах – торжественно, с помпами и конфеттями. Возле Академии по сему поводу творилось необычайное оживление: лектор Гербамотов – вот уж человек склада непубличного! – выбрался на самые ступени и там со студентами что-то горячечно обсуждал. Белые орхидеи, коими зарисованы были уже все углы вокруг, сегодня старательно подновили, расчистив по такому поводу снег. Золотых флагов не напаслись, так что обойтись решили жёлтыми.
Пиршество, истинное пиршество в городе водворилось.
Пиршество же лично Хикеракли драматически оборвалось, стоило ему только потянуть на себя кабацкую дверь. Он ещё на владельца сего славного заведения посмотреть не успел, как в голову ему вошла мысль довольно поганенькая.
В «Пёсьем-то дворе» до сих пор томился напоенный и пленённый граф Метелин.
Хикеракли уж подумал было развернуться, но кабатчик на него немедленно навострился, будто только того и ждал. Кабатчик «Пёсьего двора» по всем студентам звался просто Федюнием, а из внешнего, так сказать, облика отличался в первую очередь вислыми чёрными усами да широкой плешью. Вместе они придавали ему вид несказанного уныния – в противовес, значится, юной да горячей весёлости окрестных кварталов. По характеру, впрочем, Федюний тоскливостью особой похвалиться не мог. Человек он был молчаливый, но быстрый и с соображением.
– Вы-то мне и нужны, господин Хикеракли, – немедленно воззвал Федюний, маняще кивая за свою кабацкую стойку. – Извольте на пару слов, сделайте милость.
Драмин ухватился за одну из девок с полным пониманием ситуации, так что Хикеракли некуда оказалось выкручиваться. За стойку он прошествовал с неохотой, однако немедленно похлопал Федюния по плечу.
– Спокойно, Федюша, не серчай. Ведь спокойно? Не застрелилось там пока его сиятельство?
– Не застрелилось… – Федюний скрипнул в руках пивной кружкой с самым жутким видом. – Так он что, ещё и при оружии?
– Ежели не выкинул. Помнится, давал я ему револьверчик… – оценив бешенство во взоре кабатчика, Хикеракли поспешил его успокоить: – Да чего ты так расстраиваешься! Граф Метелин человек честный, а теперь ещё и смирный. Вырос, нагулялся. Он не стал бы ни за что в людей безвинных стрелять.
Федюний помолчал чуток, закусывая усом то, чего вслух говорить поостерёгся.
– Послушайте, господин… Хикеракли, – выговорил он наконец, – я таких услуг, как вы заказали, не предоставляю. Держать человека, как в тюрьме? У меня здесь всякое бывает – случаются и буйные клиенты, которых успокоить надо, и клиенты деликатные. Но ведь четыре дня вас ждём! Его кормить надо, поить надо, горшок ему выносить надо. Хвала лешему, удалось сойтись. А теперь вы говорите, что он при оружии всё это время сидел!
– Ну что тебе теперь, медаль личную отчеканить? – рявкнул Хикеракли. – Это была услуга политической важности. Или денег надо?
– За содержание вы заплатили. – Федюний отставил кружку и залез руками куда-то в недра стойки. – Просто заберите графа Метелина и не просите меня больше о таких услугах.
– Могу и попросить, – обиделся Хикеракли, – может и понадобиться.
– У вас свои камеры в казармах есть, – в стойке обнаружился куцый ворох бумажек. – А это вам от графа Метелина послания.
Послания были выведены со студенческой аккуратностью. Над каждой «б» и «д» вились прихотливые закорючки.
– Что ж ты мне их, подлец, не отправил?
– Куда, скажите на милость? В общежитие? Раньше вас обычно в «Пёсьем дворе» и искали. – Федюний вдруг взял плаксивый тон: – Разве вы мне отчитались, когда вас ждать? Захожу я с парой грузчиков наших, если понадобится успокоить, к графу Метелину. Он меня спрашивает: что происходит? Когда выпустят? Я ему – когда господин Хикеракли вернётся. А когда вернётся? Скоро, отвечаю. Так все эти дни и отвечаю – спасибо, он только письма решил писать, через окно не полез или в драку.
– Там каморка без окон, – напомнил Хикеракли, – и прекрати нытьё. Заберу я Сашку, заберу. А куда мне слать корреспонденцию, я тебе, остолопу, сообщаю: Братишкин переулок, дом одиннадцать. На лбу себе запиши.
В послания метелинские смотреть совершенно не хотелось – знал Хикеракли и так, что там увидит. Эту вот растерянность, сосредоточенные попытки понять, что стряслось, и немного страха. Да не такого страха, какого стоило бы, а страха самого себя. Вечно Метелин боялся, что он тут главный дурак, он не сообразил, он, может, из жизни как-то выпал или ещё чего. Нешто он и под залпы вражеские послания строчил, а не рвал, как говорится, когти всеми силами да неправдами? А ежели б снаряд в «Пёсий двор» прилетел, в самую его маковку, в каморку чердачную?
Дурак и есть. Немудрено, что Хикеракли о нём и вовсе забыл. Вот уж сколько – пять? – дней назад, значится, услышал все эти россказни про явление Резервной Армии, и тогда смекнул: негоже графу Метелину по улицам Петерберга бродить. Шинель на нём ненашенская, вести на языке – опасные; ежели сам чего не напортачит, так ему же кости пересчитают. Ещё и револьверчиком размахивал, про Твирина что-то бормотал.
Мог ведь и пристукнуть. Или Золотце мог бы – это уже, значится, позже. И кто б тогда команды в самый, как говорится, решительный момент раздавал? Ежели б Твирин холодненький лежал, а? Вот то-то и оно.
Нет, что Хикеракли Метелина запер – это он правильно, а Федюний простит. Запер – и бегом хэру Ройшу отчитался обо всём услышанном. Дальше, вестимо, были обсуждения, планы, взрывы, осада… вот Метелин из башки и вылетел. Не до метелиных в такие моменты.
Его сиятельство возлежало на койке, заткнутой в уголок крохотной скошенной комнатушки. Федюний не забыл выдать Хикеракли ключ, и, когда тот открыл дверь, из комнатушки препаршиво завоняло – не только нечистотами да немытым телом, но и перекисшим уже молоком. Видно, с момента залпов никто сюда зайти не решился. Оно и верно: прогрохотало знатно, арестант как пить дать с расспросами полезет, а чего ему ответишь?
При виде Хикеракли Метелин коротко, нервически подпрыгнул, но потом скривился и подниматься не стал. Ноги свои он на простыни закинул прямо в сапогах, а револьвер уж верно прятал под подушкой. Одна только шинель метелинская была аккуратно и даже трогательно подвешена на крючок возле двери.
Шинель, к слову, его сиятельство обстрогало знатно – обеденным ножом, не иначе. Обрезало погоны, отковыряло красные шевроны да канты, как уж сумело. Без знаков различия шинель превратилась в задрипанную кацавейку, но зато и не провоцировала желания сразу же засветить носителю в глаз, посчитав такового противником. Кое-где красные меты остались, но вопрос был изучен со всей солидностью, тут не поспоришь.
Сам же граф Метелин на Хикеракли смотрел насмешливо, а то и зло.
– Из твоего явления я заключаю, что Петерберг пока что всё-таки на месте, – чересчур громко проговорил он, позы по-прежнему не меняя. – А я уж было подумал, будто мой город сгинул.
– И ничего подобного, – упёр Хикеракли руки в боки, – вовсе даже наоборот, вооружённое столкновение выстоял и выдержал.
– Вот как, – тон у Метелина был непонятный, – радостно слышать.
Тоскливо в такой вот слепой каморке сидеть, где из друзей тебе – один только стол колченогий да тумбочка. Хикеракли наверняка знал: сунь его кто в такое заключение, он бы безо всякого револьвера назавтра же тут скандал учинил, вырваться попытаться. А Метелин ничего, стерпел. Верил, честный, что друг ему дурного не сделает.
– Да ты не серчай, – попросил Хикеракли, вступая в каморку целиком; экая она низкая, обычные люди всяко лбом бьются. – Я тебя здесь для твоей же безопасности запер. Или ты б в камере лучше сидел?
– Я б лучше помог Революционному Комитету не одним только пьяным разговором, – Метелин не двигался, только водил вслед за Хикеракли глазами. – Я ведь затем и дезертировал, чтобы мои знания как-то Петербергу пригодились. А ты меня запер.
– Да ведь выстояли же! Думаешь, мы сами…
– А если б не выстояли? – перебил Метелин, и в голосе его прозвенели все страхи этих дней взаперти да в безвестии. Оно конечно: ехал всех спасать, мчался, дезертировал, на личную гордость плюнул, а тебе тут – ни спасибо, ни привета, только горшок под койку. Но главное – главное в неизвестности, конечно. Сумел али не справился? Осадили, али поменялось что? Страшно.
– То померли бы все, Саша, померли да валялись! Однако же не померли. – Хикеракли махнул головой на дверь. – Ты вставай, чего разлёгся? Пойдём выпьем, там и Драмин ждёт…
– А куда мне спешить? – сумрачно поинтересовался Метелин, но потом всё же сел, извлёк револьвер из-под подушки и у револьвера же неловко поинтересовался: – Выстояли, значит?
– Выстояли? Нет, это я неправду сказал, обманул тебя. – Хикеракли ухмыльнулся мгновенно заиндевевшим скулам: – Нам и стоять не пришлось. Денёчка не прошло, а Резервная Армия уж сдалась.
Метелин устало выдохнул.
– Не издевайся, пожалуйста. Не хочешь объясняться – молчи.
– Вот и этому я не нравлюсь! – возопил Хикеракли, требуя поддержки воображаемых этой сцене свидетелей. – Где ты, Саш, издёвку нашёл? В нашей, как говорится, одарённости? Вот тебе моя клятва наисердечнейшая – сдалась Резервная Армия, по городу чуток постреляла да сдалась!
– Сдалась? – Метелин растянул губы в недоверчивой улыбке, а сам весь приподнялся. – Но как такое может быть?
– Это вопрос психологический и, если хочешь, философский. Тут с кондачка не ответишь – или, вернее, я не отвечу, потому как сам до конца уверенностью не поклянусь.
– Хикеракли, но у Резервной Армии же были все возможности… Время, ресурсы. Ситуация позволяла ей не спешить, принять любое решение трезво. И в таких условиях она – сдалась? Не пошла, к примеру, в глупую атаку, не проиграла, а сдалась?
– У Резервной Армии были все возможности, да не было умения воевать, – покачал головой Хикеракли. – Ну, бывало у тебя так по молодости с девицами? Вроде всё на месте, да и сам знаешь, что она согласная, организм работает как надо, и вообще нам, людям-то, природой это дело завещано! Однако же неловко почему-то, может и сбежать захотеться.
Заслышав про девиц, Метелин закатил глаза и пробурчал что-то в духе «всё у тебя к одному сводится».
– Не подумай, что у меня так бывало, – утешил его Хикеракли, – но я наслышан, да и вообще – не в девицах тут дело. Образ-то ясен? Мы ж ловко всё просчитали, психологию выверили. Сперва, значится, накрыть их пониманием того, как на настоящих войнах люди умирают – всякие, и плохие, и хорошие, и неважно уж. Потом… – он запнулся. – Потом там была специальная такая хитрость, чтобы их солдаты своих же людей убили. Не чтобы покалечить или подорвать – хе, подорвать… Да, как раз чтобы подорвать, но не их, а мораль ихнюю-с. Ну, понимаешь? Это ведь у нас давно тут расстрелы да кровь рекой, а они не воевали, они от перехода устали, они собирались тут под городом встать да с девками кутить. А мы им в руку сами ружьё тычем. Видишь, какое тут давление?
– Но есть же командование, – не понял Метелин, – там умные люди сидят. Это всё-таки армия. Неважно, какова мораль, когда есть приказ.
– У Охраны Петерберга тоже было командование. Эх, Саша, ты как будто в Академии не учился! У Империи разве не было командования? И где она теперь, Империя? Или, скажем, наш уважаемый глава господин Пржеславский нами разве не командовал? Мешало ль нам это на лекциях кутить, а в уголках драться?
– Одно дело – драться в уголках, – Метелин упрямо набычился, – а сдаться армии противника – совсем другое.
– А это уж твиринская импровизация. Почуял момент, прохиндей. Страх раскочегарил, а сам пальнул по врагам бескровно – понимаешь ты это? Сидят они в траншее, пукают в нас артиллерией, а им в ответ: братцы, да ведь это не мы злодеи, это ж вы злодеи! Вы людей убиваете, своих да чужих, а мы в Петерберге и вовсе мирные! Вот они и приняли покаяние. – Хикеракли призадумался. – Хотя, думаю, дело не в этом. Тавры на Южной Равнине перерезали всю Оборонительную Армию, слыхал? Нет? Да и ладно. Твирин Армии Резервной сказал, что их туда заместо вырезанных перебросить намереваются. Может, оно и правда, он же ходил на переговоры с резервным начальством. Может, враки импровизационные. А только сдаться Петербергу – оно приятнее, чем на настоящую войну с таврами отправляться.
Метелин ковырнул ногтём рукоять револьвера. И вот же занятная оказия: грязный, немытый, с волосами сальными – всё равно он теперь выглядел достойнее, чем когда при бриллиантовых запонках ходил. Спокойнее и честнее.
– По-прежнему не понимаю, – Метелин не поднимал глаз, – не понимаю, как такое возможно, и не понимаю, зачем ты меня…
– Сказано же – для безопасности! Вот бестолочь, – осерчал Хикеракли. – Ты пьяный был! Или мне тебя за ручку водить требовалось, пристраивать?
– Нет, – еле заметно качнул головой Метелин. – Нет, но я мог бы…
– Твирина пристрелить, – Хикеракли почему-то и слушать его не хотел. – Я уж понял, спасибо-пожалуйста. А ведь это Твирин самый главный бескровный залп дал, Твирин твой город спас. Поговорил с Резервной Армией так, что тамошние твои дружки живыми сдались, без лишних трат, тоже Твирин. Вот бы ты дураком вышел, ежели б я тебя тут не прикрыл!
Метелин молчал, понурившись, как нашкодивший сорванец или, скажем, щенок. И за что Хикеракли его сейчас ругает, душу ему напрочь выкручивает? Ведь видно же, что дурно ему – перетрясся тут за Петерберг, без окон запертый, а теперь и стыдно, и нервов уже нет никаких.
А у Хикеракли нервный завод, скажете, имеется? Он, может, за то Метелина ругает, что сам, поутру проснувшись, все кулаки себе сбитыми обнаружил – не костяшки, а синяки сплошь. Это потому, что вчера, когда ввалился в безымянные свои комнаты, обо что-то их стесал, господин самый умный. И выл в этих комнатах почище всяких метелиных, ослом выл, ибо нет никаких сил человеческих делать то, что люди порой друг с другом делают, нет же сил уснуть после такого, и не в грохоте залпов дело.
И не то чтоб Хикеракли было за себя теперь стыдно. Ежели ему и стыдиться, то Хляцкого да хэра Штерца, а что слышали люди за стенками какие неприличные взрослому человеку звуки – то чушь. Да только и тех двоих можно тоже не стыдиться. Какой им, мёртвым, прок?
Тут в другом, как говорится, нюанс. Вот рассмотрим, к примеру, Метелина. Переживает Метелин? Переживает. Устал от нервов, от обиды измаялся? А то. Трудно ли Хикеракли проявить к нему снисхождение?
Нет, ничуть не трудно, ни самую капельку. Только какая ж это тогда выходит дружба, когда один к другому всё время с пониманием, а тот ему в ответ – гулю? Это не дружба вовсе, а, если угодно, забота отеческая или роман невзаимный, как в дамских книжонках. Но сам-то, сам Хикеракли разве не человек? Или не полагается к нему вовсе никакого уважения?
Может, Хикеракли сегодня с утра потому такой весёлый был, что нужно от вытья во рту перебить послевкусие – а оно не перебивается, смердит, паскуда, почище метелинской комнатушки. И ничего ты с ним не поделаешь, никуда от него не денешься, и никто тебе не поможет, потому как это ты всем вокруг помощник, а о тебе подумать им и в голову не придёт. Дуться на это дело не с руки вовсе: нет такого закона, чтобы человек понимание да утешение самой своей природой заслуживал. Человек – тварь эгоистическая, это всякому известно.
Но ведь и Хикеракли же человек.
– И куда мне теперь идти? – тихо поинтересовался Метелин, так и не желая от револьверчика отлипнуть.
– А я почём знаю? Хоть на все четыре, хоть на восемь. Я тебе дверь отпер, ты свободный теперь человек.
– Да, но… – Метелин распрямил ноги, чуть не стукнувшись о косой потолок макушкой, и посмотрел на Хикеракли эдак – сверху, но как-то робко. – Что сейчас происходит в городе?
– Торжества да тирады, тирады да торжества, что и подобает опосля кровопролития. – Хикеракли загнул ссаженные пальцы. – Твирин, Гныщевич… ну и граф, конечно, речи перед Городским советом читают. О нашей победе, о дальнейших, как говорится, перспективах. Ежели тебе так интересно, отчего нам враги сдались, ты поспешай – вот и послушаешь.
– Твирин, Гныщевич и граф Набедренных, – Метелин усмехнулся с непонятной горечью, попялился на свой револьвер ещё немного и спросил: – А ты помнишь, о чём мы с тобой в последний раз разговаривали?
– О планах Резервной Армии.
– Не только. Мы ещё говорили о переменах и о цене этих перемен. Помнишь?
– Ну.
Метелин кивнул самому себе, будто в этом «ну» вся мудрость бытия и скрывалась. Сволок с крючка раздёрганную шинель – даже и идти далеко не пришлось, накинул её, бедную, на плечи. Запустил пальцы во взъерошенные, не по-аристократски теперь остриженные волосы.
– Просто… Говоришь, речи читают? Ты прав, сходить и послушать было бы любопытно, но я вот думаю… Может, мне лучше потерпеть немного, а под вечер – прямиком к Гныщевичу? В конце концов, если ты говоришь правду, город уже в безопасности, так что остальное не так и важно. А я… – Он с надеждой посмотрел на Хикеракли. – Как ты считаешь?
Хикеракли взгляд его выдержал, да в процессе того почуял, как рот сам собой кривится в непривычной формы усмешку.
– Никак не считаю. Мне-то что?
– Он, наверное, мне не будет рад, ему не до того… Не девицы ж мы юные, чтоб скучать и письма писать. Так ведь?
Ох, не так – или, может, так, но не потому, что «не до того». Вот была бы комбинация любопытная – посмотреть, как теперь Гныщевич с Метелиным встретятся, как непростую свою ситуацию прояснят! В одном углу ринга, значится, папашу застрелили, а в другом его всю жизнь ненавидели, а в третьем – завод ещё, камень треклятого преткновения… Да-а, долгий вышел бы разговор да увлекательный. И нужный.
Любопытная чрезвычайно комбинация, только вот Хикеракли почему-то это вовсе не было любопытно, и он снова пожал плечами с полным безразличием.
Метелин побарабанил пальцами по дверному косяку и кивнул:
– Тогда я лучше пойду на площадь.
