Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)
И, кстати, не хотим ли мы этого?
«Тавры не завоеватели».
«Все не завоеватели, пока не начинают завоёвывать. Вы привыкли жить в постоянном кровопролитии. Вы вообще сумеете без него обойтись?»
«Наше военное дело – святое, – осклабился Хтой Глотка. – Закончив войну, мы вернём ему то значение, которое должно у него быт’. Мы будем учит’ся бою ради Небесного Табуна».
«Табуны свои оставь при себе, – Гныщевич встал. – Дело твоё такое. Сиди тут и не высовывайся. В прямом смысле – nulle part. Я что-нибудь придумаю. Сроков не даю. Гарантии даю. И соображай: я тебе жизнь спас, а вместе с тобой, как ты говоришь, и всей вашей великой войне. Начнёшь тут какие художества – второй раз спасать не стану».
Хтой Глотка, чуть ли не впервые за всё это время пошевелившись, медленно и глубоко кивнул. В одном этом движении было столько силы, столько владения совершенно бесполезным человеческим органом шеей, что Гныщевич снова почувствовал мороз по всей коже.
Этот гад ведь прирезал троих для того только, чтоб в город попасть. Даже не задумался небось, что можно воспользоваться полезным человеческим органом языком.
Гныщевич отсалютовал и направился вон.
«Тавр обрезает себе косу, когда его побеждают, – прозвучало ему в спину. – Моя коса никогда не была длинной, потому что каждое поражение в нашей войне – моё поражение».
Выйдя на свежий воздух и весьма судорожно его глотая, Гныщевич подумал, что на более веское выражение доверия, чем cette déclaration, рассчитывать не приходится.
И потому спустя почти неделю он, ритмично звякая шпорами, вышагивал по Людскому, через рынки и далее – промеж всяческих мануфактур – в направлении затхлых и промёрзших недр йорбовской Западной части, где сох и чах мсье Армавю, а шесть солдат несли оному его бесчисленные баулы с чемоданчиками.
Au demeurant, к самому наместнику солдат не пустили, что Гныщевича вполне устраивало. Не обращая внимания на наместнические гневные расспросы, содержимое баулов с чемоданчиками он вытряхнул прямо на койку, оставив в камере только совсем уж солидный деревянный сундук. Прочие же сумки были сложены друг в друга и с владельцем разлучены.
Сумки эти отличались добротным пошивом, вензелем Франции и запахом слащавых духов, а также какой-то пакости из Алмазов, где господин Солосье по-прежнему иногда занимался ювелирным делом. Очень европейским видом эти сумки отличались.
Что Гныщевича устраивало особенно.
Ему предстояло ещё неплохо так пробежаться по городу, но это не страшило. Страшила перспектива обманывать своих же людей.
Гныщевич ни секунды себе не льстил. Это был un acte de sabotage. Саботаж ведь чистейшей воды – ссыпать на сторону патроны, ни перед кем в этом деле не отчитываясь. Не говоря уж о снарядах.
Ему так Цой Ночка предлагал ссыпать предназначенные для «Метелей» бриллианты – заменять фальшивками, а настоящие перепродавать. И Гныщевич Цою Ночке рассказал всё, что о таких идеях думает. Воровать у себя же – затея бредовая, бредовей не сыщешь.
Только это не воровство. Это инвестиция. Un investissement в таврскую освободительную войну.
И потом, Плеть, Мальвин, хэр Ройш и даже Скопцов об инвестиции знали. Не знали только простые солдаты, лишённые умения смотреть на перспективу. Ну и Твирин как их глашатай.
А новые гильзы уже отливают – подумаешь, наука.
Собранное предстояло везти на «Метели», поскольку на себе живой человек такой вес ни за что не утащит. «Метели» по морозу и снегу лучше бы из стойла не выезжать, но что остаётся? Только проклинать таврскую освободительную войну за увеличение инвестиций.
Ну ничего, автошку свою он потом специально хорошенько смажет да переберёт.
Когда Гныщевич доделал все намеченные дела, спина его начала разламываться от веса баулов, на Петерберг снова посыпало, и над снегом сгустился вечер. Хтою Глотке Гныщевич выписал пропуск как общинному тавру – au bout du compte, ему ведь не предъявляли никаких обвинений! Оставалось только уповать на то, что пропуск за попечительством члена Временного Расстрельного Комитета что-то да значит. Мальвин, конечно, похвалялся тем, что соорудил им всем официальный статус, да только что эти статусы – бумажки.
Постовой на воротах, седеющий дядька лет сорока с широким лицом, на Гныщевича поглядел дружелюбно, а в «Метель» специально не полез – так, сунул глаза за стекло. Гныщевич же баулы с надушенными чемоданчиками специально не прятал, разложил по сиденьям открыто.
– Далеко ль вы?.. – в вопросе постового слышалось больше приятельского любопытства, чем бдительности, так что бдительность Гныщевич решил усыплять превентивно.
– Да вот, – кивнул он на баулы, – аристократическое барахло распределяю.
Патроны Гныщевич постарался равномерно собрать по тем трём частям, где не имелось Твирина. Ну просто чтоб не волновать мальчика лишний раз. Плеть заботливо раскопал шесть ящиков официальной некондиции, а остальное пришлось расхищать едва ли не горстями.
А уж со снарядами мудрили всю неделю. Поначалу таскали по паре за раз, потом Гныщевичу надоело, и он затеял ремонт заветного склада, где и хранились боеприпасы к малочисленным европейским пушкам. Тут очень кстати пришёлся обычный хозяйственный раж генерала Стошева, которому только дай что-нибудь подлатать да перестроить. Вот покуда он пил соки из солдат, перемещённый на время ремонта запас снарядов и ополовинился. Потом, правда, придётся опять что-то выдумывать для объяснения – не то крышу протёкшую, не то вешать на кого-то воровство. Та ещё морока.
Всё это, tout de même, меркнет по сравнению с одной простой мыслью: Гныщевич весь день ходит по городу с мешками ворованных патронов за плечами, и ни один хам не попытался его не то что проверить – остановить.
Вот оно, счастье.
– Сами таскать будете? – постовой уважительно хмыкнул. – Давайте Петрошку позову – подсобит.
– У твоего Петрошки дел получше нет? Так я придумаю. Не мешайся, mon troupier. Не так тяжело барахло, как бумажный труд по его переписыванию в пользу чугунолитейного завода. Ты мне выезд-то приоткрой.
– Что ж там такое, что на заводе сгодится? – полюбопытствовал постовой, наплевательски покидая свой пост и тренькая ключами.
Патроны были завёрнуты в тряпьё, и в полумраке можно было надеяться, что вглядываться не станут.
– Рубашечки, – нежно пропел Гныщевич. – Надо ж чем-то масло по станкам размазывать.
Постовой таким ответом полностью удовлетворился – уж не из-за внятности его, ясно, а из-за того, как образ чесал презрение к высшим сословиям. Позавчера, когда вывозили с Плетью через Восточную часть полсклада снарядов, пришлось куда бóльшую изобретательность проявить. Всем-то есть дело, в какие это дали члены Временного Расстрельного Комитета самолично на двух телегах навострились! А с другой стороны – не были бы членами Временного да Расстрельного, в жизни бы без досмотра не выехали, изобретай не изобретай поводы.
Вот и теперь постовой услужливо отворил ворота, ну и дальше обошлось без казусов: Гныщевич прошуршал шинами по свежему снежку с полчаса и остановился, не доезжая пары сотен метров до более-менее приметного дуба. Встречу ему Хтой Глотка назначил не в каком-нибудь населённом пункте, пусть бы и заброшенном, а буквально под броским кустом, и рисковать судьбой «Метели» Гныщевич не собирался. Ведь возжелает, изверг загребущий, прикарманить и автошку, золотом крытую! А она и так уже сегодня исстрадалась.
Гныщевич, до позавчерашней вылазки за пределами Петерберга бывавший только с севера, уповал на то, что приметный дуб – тот самый, а баулы с чемоданчиками сумеют добраться до него волоком. Пусть и в четыре захода.
Тавры выросли буквально из-под земли. Так рассказывают про волков или грифонов: стоишь, мол, себе возле опушки, а потом – бац! – и повсюду глаза загораются. И было их, этих глаз, добрых два десятка пар.
Гныщевич мысленно ещё раз возблагодарил свою дальновидность. Надумали бы Хтоя Глотку ловить да стрелять – одними пятнашками с общиной не отделались бы.
– Я не считал, – провозгласил он в темноту, подтаскивая последние два чемоданчика к дубовым корням, – но патронов на вас хватит. Чуть авто не надорвал. Шрапнель, осколочные, зажигательные, совсем по пальцем перечесть дымовых – уже здесь, лапником накрыты. Adieu.
И он развернулся уходить. Никуда бы не ушёл, конечно, не убедившись, что доставил обещанное действительно таврам и тавры – те самые, но развернулся.
Полдюжины грузных фигур сразу устремились вперёд него направо – хоть и не указывал им никто, где тот лапник, прикрывающий бесчисленные ящики. Ох и умаялись они позавчера с Плетью схрон в снегу выкапывать, маскировать его полночи под бурелом, подтащили даже обрушившийся ствол – а эти уже разобрались, подлецы. Но трогать не стали, дождались встречи. Неужто уважение у них такое?
– Гнышэвич, – позвали со спины. Исконно росский звук «щ» Хтою Глотке не удался.
Гныщевич остановился. На ногах и с соратниками за плечом выглядел Хтой Глотка ещё менее внушительно, но поверх рубахи он накинул одну только кожаную куртку; даже употев под весом саботажа, Гныщевич не мог не отнестись к подобной стойкости с уважением.
– Ты сделал бол’шое дело.
– Сделал бы больше, если б ты не начал с резни солдат, – прищурился Гныщевич. Хтой Глотка молчал и извиняться не спешил.
Соратники его, то есть прочие гады, деловито потрошили баулы и надушенные чемоданчики, сноровисто раскидывали лапник.
– Ты сказал мне, что управляешь этим городом, – медленно проговорил Хтой Глотка, – но росы не умеют управлят’ и не умеют подчинят’ся. Я слышал у Цоя Ночки, что не все вами довол’ны.
– Все и не бывают довольны.
– Ест’ люди, которые говорят, что вы делаете тол’ко хуже. Что при Городском совете было понятно, как решат’ проблемы, а тепер’ даже этого нет.
– Я им сочувствую.
– В районе, где у вас в городской черте стоят заводы… При заводе, на котором делают мыло, ест’ склад. Они там иногда собираются. Я слышал у Цоя Ночки, что вы убили всех, кто хотел жаловат’ся, поэтому они не будут жаловат’ся, а будут действоват’. И тебя не любят бол’ше всех, потому что ты убил бол’ше всех.
– Росы! – рассмеялся один из тавров помоложе.
Этот смех отрезвил. Потому как без смеха выходило, что господа insatisfaits организовались как-то уж шибко быстро. Насмотрелись на красивый пример, сволочи?
Гныщевич вздёрнул подбородок и улыбнулся.
– У меня есть тебе и ещё один подарок. Да… тебе и не только тебе. От самых росских росов.
Он отстегнул поясную сумку и кинул её Хтою Глотке. Тот недоумённо нахмурился.
– Ты нас всё ругаешь, ругаешь – воевать не умеем, подчиняться не умеем. Есть у нас один такой рос, который particulièrement, вот просто до чрезвычайности не умеет ни подчиняться, ни воевать. Зато ум живой. Он ещё давно придумал – отыскал каких-то местных аптекарей, тоже росов, и сунул им для опытов наших пилюль. Тех самых, которыми папашу твоего затравили. Давно это было, года два назад. Аптекари химичили-химичили – ну и нахимичили. Не панацея… знаешь такое слово? В общем, гарантий нет, но вероятность излечения имеется.
А всё граф, его сиятельство граф. Взял да со скуки отстегнул пилюль на радость аптекарям. Гныщевич, как про хтой-глотковского папашу услышал, мигом к За’Бэю и метнулся. Оказалось – так точно, что-то из всей этой затеи вышло. Петербергу уже не надо, в Петерберге о пилюлях все забыли, но вообще-то перспективы проклёвываются блистательные.
Эдак ведь всех ущербных вылечить можно.
Граф-то, bien sûr, о перспективах не думал, а всё равно – золотой же человек. Платиновый. Посмотришь, как у Хтоя Глотки от содержимого сумки лицо покорёжило, и сразу становится ясно, что в этой жизни побеждает – умение резать по горлу с закорючкой или полёт фантазии.
– Это лучше колоть, мне сказали. Шприцы-то раздобыть сможешь? И не перебей мне в дороге ценнейшее invention scientifique. Ампула на человека, всего около сотни.
– Сто человек… – лицо Хтоя Глотки вдруг треснуло совершенно дикой ухмылкой. – Я знаю такие сто человек, которые росов и без патронов, и без снарядов бы положили. Если мы их обратно достанем… – И он, не зная, как лучше выразить светлые чувства, поднял на Гныщевича лицо и протянул по-росски руку.
Но никто из его соратников не возмутился.
Ту руку пожав и оставив обалдевших от счастья тавров трясти лапник, Гныщевич направился обратно к «Метели», поскрипывая свежим снежком. Морозило, конечно, жутко. Сведения о недовольных звучали, конечно, обидно. Ведь не сволочи ли? Им свободу суёшь, кушай да радуйся, а они возмущаются, что бумажку с прошением некуда поднести. Притом что есть куда, бедного Стошева завалили.
Но на обиженных воду возят в самом удачном случае, а обычно вместо воды обнаруживаются всяческие фекалии. По какому поводу нужно не ныть, а проводить беседы с умниками из мыловаренного склада. Наверняка ж они просто болтуны.
Хтой Глотка зато молчалив. Гныщевич напряг заиндевевшее лицо, улыбнулся «Метели» и с сожалением отметил, что по двери её уже пополз ледок. Уж конечно, созерцать, как эдакая скромная по таврским меркам, но всё равно махина трясётся при виде подарочка, заготовленного на случай его хорошего поведения, приятно. А le comportement оказалось вполне bien и даже bon. Сам догадался проявить благодарность.
Обратно по снегу «Метель» шла со стоном, но ходко, а город издалека выглядел мирным и совсем тёмным – только звёздочки казарменных окон и светятся, да желтоватое марево сверху. Как чашка хорошего горячего супа.
Хотя простое росское слово «спасибо» Хтой Глотка так и не сказал.
Ну да гад – он и есть гад.
Глава 51. Симптомы болезни
– Благодарю, что согласились заняться этим расследованием со мной. Спасибо.
Плеть покосился на собеседника с любопытством. Мальвин не только хранил подчёркнутую вежливость, но и полагал, что за исполнение своего дела следует благодарить. Эта благодарность была как росчерк под документом, а под каждым документом должен стоять росчерк.
Росчерком шли они по Петербергу. Росчерком загорались фонари, отделяя сегодня от завтра.
Плеть и Мальвин заканчивали обход отрядов в гражданском, пытавшихся подметить недовольных. В последние дни Петерберг зафыркал недовольством, и на месте одного спасённого самозванца, называвшего себя членом Революционного Комитета, прыщами вскочили ещё четыре. Велели наливать им в кабаках в счёт городского бюджета, на чём и попались. Самозванцев в кабаках встретили прохладно, а затем Плеть своими глазами увидел листовку, гласившую: переворот ни к чему не привёл, пусть молокососы пустят к управлению городом людей опытных и разумных.
Революционный Комитет в ответ на это почесал в затылках и собрался на первое своё совещание. На первую встречу, которую назвали совещанием. Раньше встречались сами собой, без названий, а теперь вдруг потребовалось.
После расстрела многие ресурсы были отчуждены в пользу города. Состояния аристократов, банковские активы европейских предприятий, партии товаров, не успевшие выехать прочь. Вслед за Коленвалом и Приблевым Плеть заинтересовался подсчётами. И изумился.
Петерберг был богат.
Даже если не принимать в расчёт осиротевшие заводы, ставшие собственностью Союза Промышленников, а не города. Хватало товаров, хватало денег.
Не хватало только еды. Откуда браться еде в зажатом казармами городе? Объезд ближайших деревень и поселений показал, что там имеются достаточные запасы, но переместить их в Петерберг все разом было бы затруднительно. Негде хранить, не справимся с переработкой. А это означало, что для самостоятельной жизни следовало бы вернуться к прежней модели обеспечения, а проезд, соответственно, снова приоткрыть.
«Исключено, – качал головой хэр Ройш. – Золотце сообщает, что Четвёртый Патриархат за нами шпионит. Не все из присутствующих знали? Прошу прощения. Слухи о нашем положении наконец добрались до Столицы почти в полной мере, притом что мы старались поддерживать закрытый режим».
«Так может, и шут с ним, с режимом? Ведь не работает», – махнул рукой Драмин.
«Полагаете? С расстрела Городского совета прошло больше месяца, а Столица по-прежнему не предприняла меры и даже не созрела до внятной артикуляции необходимости оных. Я полагаю, что лучший способ сдерживать ситуацию – сохранять её».
«Сохранять, да… – поправил очки Приблев. – Вообще говоря, всё не так плохо, как можно предположить. Нас, конечно, очень спасает, что Петерберг и раньше был закрытым городом, так что ужесточение пропускного режима никого… ну, знаете, не оскорбило принципиально. Мы собрались по поводу самозванцев и общего недовольства, но я вообще-то думаю, что любое недовольство вызывается не теми проблемами, что озвучивают недовольные, а целым комплексом всяких… Давайте я вам по своим вопросам отчитаюсь, раз уж я, получается, глава экономического отдела».
«Голова, – хмыкнул Хикеракли, – голова экономического отдела. Больше-то там никого нет. Экономическая голова Приблева».
«Голова финансов! – засмеялся тот. – Рассказываю. У нас тут было небольшое обсуждение, но на нём не все присутствовали… В общем, Петерберг окончательно отказался от любых налогов в пользу столичной казны. В рамках заявленной автономии. И это, конечно, очень сильно играет нам на руку, потому что даже те, кого нынешнее положение притесняет, всё равно если не остаются в прибыли, то хотя бы могут надеяться на то, что прибыль получат в перспективе. Раньше промышленники платили примерно двадцать-двадцать пять процентов в пользу Росской Конфедерации и ещё процентов десять в пользу Петерберга. Я повысил внутреннюю ставку до пятнадцати, но вы понимаете, что разница разительная».
«Ещё сбор за членство в Союзе Промышленников, – лениво заметил Бася, – фиксированная сумма. Эти деньги идут на переоборудование предприятий, так что давление на городскую казну ниже».
«Да, да… – Приблев рассеянно кивнул. – С предприятиями вот как: есть норматив продуктов, которые те обязаны предоставить городу. Ну, полезных в нынешнем положении. Собственно, с переоборудованием помогает Союз Промышленников. Сейчас декабрь, так что ясно – тёплая одежда, товары бытового потребления, обогрев, зимнее обслуживание транспорта… В Петерберге почти все работали на экспорт, так что перестраиваться сложно. И потом, серьёзным планированием много где занимались владельцы самолично, но владельцев нет, а управляющие вообще не все умеют…»
«Вот с этим мы им и помогаем, – подхватил Бася. – И не ной, mon garçon! В Петерберге хотя бы есть промышленность. И резвая, а не полтора ржавых завода. Жили б мы в Куе…»
«В Куе бы переворота не случилось, – деликатно поправил граф. – Куйская гордость со времён Империи зиждется на феноменальном умении игнорировать бедственное и унизительное положение».
«Я расписал на все основные товары коридор цен, – продолжил Приблев, – и на закупку, и на перепродажу. Это вообще мера спорная – раньше регулирование было стихийным, в основном за счёт частных договорённостей между различными игроками рынка. Ну, в том диапазоне, который оставляли соглашения с Европами, конечно... Но я опасаюсь, что иначе мы уязвимы. Даже при наличии нормативов достаточно одного перекупщика, и Петерберг останется без какого-нибудь необходимого товара. Вот хоть бы без сапог. Будут себе пылиться на складе у какого-нибудь… А с учётом безработицы…»
«Безработицы, да, – мотнул головой Коленвал. – Этим я вплотную занялся».
Что с продовольствием у него не сложилось, стало ясно за несколько дней, поэтому он переключился на нечто более близкое и понятное. На работу, в которой мог подавать другим пример. На работу с работой.
«Биржу открыл в бывшем Доме письмоводителей – его всё равно разнесли, а после расстрелов новые кадры туда не рвутся. Можно было в здании Городского совета, но не хотелось ассоциаций. Каждое утро публикую у двери список имеющихся работ. Работ много – нужно чинить всё то, что успели раскурочить солдаты… Помощь на производствах. – Коленвал кивнул самому себе. – Рад сообщить, что у меня уже сложился постоянный контингент – из бедноты, из тех, кто остался ни с чем, когда город полностью закрыли… Ну там кабатчиков, раньше обслуживавших иностранных гостей, стенографистов, кормившихся в разгромленных конторах. И даже из вовсе случайных людей, бывших в Петерберге проездом. Конечно, на ручной труд идут не все, но тут уж сами виноваты. Кстати, из близкого же контингента взял себе пару секретарей. Оплата за работу не самая щедрая, но по желанию – напрямую товарами по производственной цене. Тут всё в целом движется гладко».
Плеть полагал, что Коленвал чересчур оптимистичен. Революция встряхнула город, и многих скинуло с насиженных мест. Возможность подыскать себе разовое занятие на бирже не отвечала на вопрос, как жить дальше.
«Ты, Коля, упомянул Гостиницы… кабатчиков, которые раньше обслуживали иностранных гостей, да? – тихо сказал Скопцов и застенчиво улыбнулся. – Я, выходит, здесь та голова, что болит по общественным делам… В Гостиницах много разорившихся. Они ведь зарабатывали на гостях, и, понимаете, там такая модель торговли… нерациональная. То есть кабаку в Гостиницах платят не за то, что он предлагает нечто полезное, а, как бы это, в порыве. И нашлось несколько добрых душ, приютивших у себя иностранцев – кормят их почти на свои деньги. Господин Приблев любезно согласился выкупить у Гостиниц за счёт города всякие побрякушки – ну, знаете, росские штучки, которые увозили на память, всяческие там золочёные табакерки да тарелки с надписями на росском, их же невероятное множество, а теперь надобность отпала. Но я думаю, что вот этим кабатчикам, принявшим к себе иностранцев, тоже нужно что-то заплатить. Это, конечно, не очень практично, но важно ведь – ведь важно не забывать тех, кто делает доброе дело!»
«И где-то в Петерберге, – пробормотал Хикеракли, – стоит и ждёт доброхотов целый склад золочёных табакерок».
«Не где-то, а в Усадьбах, – ухмыльнулся Бася. – В бывшем особняке барона Копчевига. Он близко к казармам, присматривать удобно».
«Но новые склады, к слову, нужны, – Драмин лежал грудью на столе, на скрещенных руках, и говорил почти мечтательно. – У нас ведь вся логистика построена леший знает как. Ресурсы везли через Петерберг в Европы, товары отправляли на продажу в другие города. Это смешно, но то, что производится, попросту негде хранить! Есть, да, опустевшие аристократические особняки, но как вы себе представляете всамделишные склады в Усадьбах? Так что генерал Стошев был с самого начала прав, Петерберг придётся расширять. Теперь, видно, нам. Вот. А в остальном всё хорошо. Благодаря бирже руки есть. Кому что-нибудь раздербанили или сломали – выдаём материалы на починку, если сам не чинит – чиним вместе с ним, отряжаем нуждающихся в грифончиках. Зима ведь, а в Петерберге и окна никто прямо заколотить не может! Ну, переделываем. Что же касается общего переустройства и расширения города…»
«Расширение пока что исключено, – поджал губы хэр Ройш. – Выпускать кое-как собранные группы строителей за пределы города, даже под присмотром солдат, небезопасно. Строительство, положим, провести ещё можно, но как потом позволить пользоваться этими складами? Казармы слишком выгодно защищают нас от возможных утечек и побегов».
«Но не всю же жизнь мы будем за казармами сидеть!» – возмутился Драмин.
«Вот когда перестанем, тогда и будет смысл обсуждать склады. Это в любом случае не самая насущная проблема. Господин За’Бэй, лучше расскажите, как обстоят дела с леший знает как построенной логистикой».
«Леший знает как они обстоят, – отплюнулся За’Бэй. – На санях таскаем. Теперь ведь нельзя позволить людям самостоятельно решать, что да как возить!..»
«Нельзя, – равнодушно согласился хэр Ройш, – нельзя безнадзорно выпускать случайных людей за пределы города».
«Поэтому возят не случайные, а специально нанятые в сопровождении солдат. За городской счёт! И солдат не хватает. Как работает, вы и сами знаете: до деревни, лесопилки или шахты пустыми, обратно с материалами. Спасибо хоть деревень много, там не артачатся, продают по нормальным ценам, мы у них перед носом машем купеческим дозволением с новыми заказчиками дела обустраивать – ну им и хватает. Они, по счастью, о наших переворотах особых мнений не имеют. А что делать, если снег сойдёт? – За’Бэй поёжился. – Хоть бы сошёл уже… Но где на такой случай крепкие телеги взять, я не знаю. И коней тоже не хватает».
«Дам я вам грузовые авто, – неохотно тряхнул пером на шляпе Бася, – дам! Je vais vous les donner. Это моё детище, мой главный проект личного обогащения, я его со второго курса лелею. Так что мотайте на ус, господа Революционный Комитет, чем я ради вас жертвую».
«Единственный ус Революционного Комитета сейчас находится в Столице», – хмыкнул За’Бэй.
«У Твирина тоже есть, к бороде прилагается», – сложил руки на груди Бася.
«А Твирин и не состоит в Революционном Комитете, – спокойно сказал Мальвин. – Потому его сегодня с нами нет».
Повисло неловкое молчание.
«Вот что, господа мои хорошие, – Хикеракли вдруг хлопнул ладонью по столу. – Кончайте мне по ушам траву развешивать! Вы что, патриархи? Тут всё хорошо, там всё хорошо… А откуда тогда контрреволюционные листовки? Недовольство тогда откуда?»
«Есть листовки, а есть и самозванцы, – прищурился Бася. – То есть те, кто к нашей славе хочет присосаться. А значит, славу видит. Равновесие выходит».
«Я тебя умоляю!»
«Это я тебя умоляю, – хэр Ройш сложил пальцы, – вот ты нам и расскажи, откуда недовольство. Ведь именно ты, Хикеракли, ничего не делаешь, то есть отвечаешь за общение с людьми».
«И вам отвечай, и им отвечай… – Хикеракли закатил глаза. – А я тебе скажу, хэр мой Ройш, я вам всем скажу. Знаешь, милый Приблев, к чему приведёт твой коридор цен? К чёрному, что называется, рынку. Уже ведёт. Предприятие не может продать товар в лавку дороже, чем за сто грифонов. Зато может продать его весь одному торговцу, а торговец будет сбывать за сто двадцать официально, но только тем покупателям, кто согласится ещё сотню пожертвовать на развитие лавки. А из этой сотни половина возвращается производителю – в благодарность, так сказать… И поэтому, друг Коленвал, твоя биржа скоро станет единственным местом, гарантирующих обретение сапог по ценам производителей, и кинутся туда не нищие-обездоленные, а все подряд».
«Я умею отличать тех, кто хочет работать, от дармоедов!» – рявкнул Коленвал.
«Во-первых, Коля, не умеешь. Во-вторых, ты с наплывом не справишься и скинешь это дело на секретарей – ты ж сам для себя любишь, чтоб по-людски, чтоб с обеденным перерывом, чтоб без галдения... А они уж найдут способ со страждущими договориться, уж найдут, тут ты мне верь! Твоих, друг Драмин, бригад, – повернулся Хикеракли на стуле, – на всех не хватает, потому что они о биржу тормозятся. И те, до кого ты пока не дошёл, с каждым днём ненавидят тебя всё сильнее – почему соседу починили, а мне нет?»
«Могут сами явиться за материалами и сами всё сделать, объявления по городу висят», – флегматично заметил Драмин.
«А зачем, если сосед не ходил? Но это мелочи, мелочи. У тебя, За’Бэй, по деревням за ресурсами сколько солдат для присмотру ездит? А надо в два раза больше. Голова-то твоя где? Сам не заметил любви народа к дереву? Ведь зима ж на дворе, дома топить надо – у тебя ж давеча одни ребятки целые сани увели, да не только гружёный лес – сами сани распилили и распродали».
«Было такое», – расстроенно кивнул За’Бэй.
«А про тебя, друг Гныщевич, я вообще молчу. Странно, что до сих пор камушком по макушке не оприходовали. Больно ты, друг Гныщевич, наглый – на тебя и купечество собак повесило, и все те – помните о таких? – которым вообще идея расстрелов не ах. А вы тут поёте, как у нас всё прекрасно, пташки певчие».
Хикеракли раздражённо насупился. Плеть, хоть и был в Академии вольнослушателем, один раз сдавал с ним вместе экзамен, и тогда его детская почти обида на лектора была такой же. Что ж вы, мол, голоса логики не слышите.
«Всё, о чём вы сейчас говорили, решается ужесточением контроля, – спокойно сообщил Мальвин. – Нарушения закона не означают, что он плох. Просто нужно внимательнее следить».
«Солдаты, – фыркнул Хикеракли, и фыркнул очень невесело, – опять солдаты, всегда и везде солдаты. А ты, хэр Ройш, меня спрашиваешь, откуда листовки. – Он сдулся было, но вдруг подскочил, размахивая руками: – Так у вас ведь и солдат на всё не хватает!»
Плеть поймал полувопросительный взгляд Мальвина и, чуть кивнув, заговорил:
«Мы с господином Мал’виным полагаем, что у этой задачи имеется решение. Мы уже начали претворят’ его в жизн’».
Все заинтересованно обернулись, даже Хикеракли.
«Солдат действител’но не хватает. Обстановка стала спокойнее, но зато стало и бол’ше преступлений не по агрессии – краж, мошенничества, вымогател’ств. Город закрыт, и всех, кто зачем-нибуд’ выезжает, также нужно сопровождат’. Нужны патрули, нужна постоянная охрана всех важных объектов».
«В то же время, – подхватил Мальвин, – в городе имеется огромный рассадник преступности – Порт. Безработица там сейчас почти полная. И преступность растёт не потому даже, что люди в Порту так уж агрессивны, а из-за того, что им попросту нечего делать. На биржу такие не пойдут. И мы с господином Плетью решили, что в Охрану Петерберга следует добрать солдат – в первую очередь из Порта».
Хэр Ройш кивнул – не одобрительно, а принимая к сведенью. Давая понять, что это не его ответственность и не его решение.
«Как сказал бы господин Твирин, это невозможно, – иронично склонил голову граф, почти подмигивая Басе, с которым репетировал когда-то свои „как сказал бы“. – Кхм-кхм, так как бы он сказал? Положим, особенное положение Охраны Петерберга – для солдат вопрос чести. Отберите его, и вы лишитесь солдат».
«Это уже происходит, – поправил Плеть. – Господин Мал’вин объяснил неправил’но: мы не добираем солдат в Охрану Петерберга. Мы добираем тех, кто хочет в будущем стат’ солдатом».
«Дружина „Кандидаты в Охрану Петерберга“?» – улыбнулся граф.
«Мы назвали эту организацию Второй Охраной. Хотя это не отдел’ная организация… Просто что-то вроде солдат рангом ещё ниже, чем рядовые».
«Поэтому у них только один погон, – этим своим решением Мальвин был будто горд. – Пришивают на гражданскую одежду. Имеют право носить оружие, но стрелкового мы им не выдаём: кто умеет обращаться с ножом – пусть, остальные пока обходятся самой сменой статуса. Непосредственно отвечают они перед теми солдатами, кто на эту роль вызовется, из ефрейторов».
«И солдаты вызываются, – заметил Плеть. – Людям нередко нравится учит’ желторотых. А мы в обмен получаем увеличение нашей силы. Патрулироват’ Вторая Охрана пока не будет, а вот за деревом можно послат’ только пару настоящих солдат и шест’-сем’ новых».
