Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)
Хорошо было хотя бы то, что воронья стая притихла. Хотят быть и сами Охраной Петерберга? Пусть мотают на ус.
Сквозь обрушившееся на Твирина молчание зрительного зала пробился вдруг хрип скоб, расстающихся с плотной шерстью. И ещё один. И ещё.
Ещё, ещё.
Только тогда он и позволил себе не натягиваться дальше струной, повинуясь камертону: нота найдена. Принята, понята, и оркестр её подхватил.
Потому что никакой это, конечно, не зрительный зал, если в нём готовы срывать погоны.
– О идиллия! – закатил глаза граф Тепловодищев. – Прошу простить меня, господа, за некоторую стилистическую неуместность моего замечания… Но я всего лишь спешу вам напомнить, что вас ожидают трудности, если я не получу официальных извинений. Трудности стратегического характера. Это я о том, что не видать вам с такими замашками достаточного количества подписей членов Четвёртого Патриархата под прошениями Революционного Комитета. Запамятовали уже? Налоги, поправки, диалог со Столицей, чиновничьи кресла по всей земле росской для лиц, отслуживших в Охране Петерберга… Как обидно будет лишиться столь блистательной перспективы из-за недоразумения с одним бестолковым постовым!
Твирин медленно, до самого дна лёгких выдохнул, будто бы курил сейчас папиросу.
Раз нота найдена, сфальшивить не получится. Как бы ни просил о том здравый смысл, туманный политический расчёт и всё остальное, что обыкновенно и мешает людям без камертона слышать момент.
– Сколько раз за сегодня вы уже оскорбили солдата Охраны Петерберга и – прямо или косвенно – саму Охрану Петерберга? Вы сознаёте, что не оставили нам выбора? Диалог и количество подписей того не стоят.
– Ах, так вы ещё и смеете утверждать, будто оскорблены больше моего? И что, сами собираетесь требовать сатисфакции? Бросьте, это смешно.
– Отнюдь. Тот факт, что вам – смешно, развеивает все сомнения относительно полагающейся вам меры наказания.
Граф Тепловодищев фыркнул и поискал было очередную театральную позу, но стоило Твирину наклониться к ружью – тому самому, что полетело в снег вслед за погоном постового, – как вся капризная его наигранность пошла трещинами, съёжилась вмиг горящей бумагой.
– Вы не станете этого делать, – неожиданно сипло пролепетал он. – Чепуха, какая чепуха! Конечно, не станете – члены Четвёртого Патриархата нужны Революционному Комитету, у нас переговоры, мы почти пришли к согласию по ключевым пунктам, мы только вчера отправили молодому Ройшу наши принципиальные уточнения к его законопроекту, у нас назначена встреча…
– Да, я слышал об этом, – бросил Твирин, отряхивая ружьё.
Хэр Ройш, законопроект, переговоры, дальнейшая роль Петерберга во внешней и внутренней политике Росской Конфедерации – всё это правда, но правда рассудка, а не чутья. Не будет у Петерберга никаких ролей, если благодушно извинить сейчас плевок в лицо петербержской армии. Самим солдатам ещё можно попытаться что-то объяснить, но уж вороньё Второй Охраны непременно разнесёт по городу сплетню, как новая власть платит честью своих подчинённых за дипломатические выгоды.
– Перестаньте ломать комедию, господин Твирин, а то я уже начинаю вас страшиться! Давайте же пройдём в какое-нибудь более располагающее к беседам место и всерьёз обсудим сей досадный инцидент, я уверен, мы могли бы…
– Могли бы. Но не станем. Сорвав погон с солдата Охраны Петерберга, вы переступили черту, за которой беседам места нет.
– Нет, постойте… Подождите, одумайтесь… Не намереваетесь же вы в самом деле…
Но – под оглушительный звон камертона – Твирин протянул постовому ружьё.
Глава 59. Быть может, пора остановиться
– Как едко высказался насчёт всех подобных случаев совокупный народный ум, слышит звон, да не знает, каков наносимый урон, – вольно обошёлся с народным умом граф и припал улыбкой к мундштуку.
Веня потянулся и, поразмыслив, всё-таки забрался на софу с ногами. Ранним утром простительно.
– И что же сделал с ним хэр Ройш?
– О, хэр Ройш, душа моя, вздёрнул на него брови, – граф нескрываемо веселился. – Столь курьёзного изумления на его лице мне ранее наблюдать не доводилось.
– Для нашего знатока светских сплетен оказалось неожиданностью неистовство графа Ипчикова в стремлении выдать замуж свою Вишеньку? Что же он так оплошал!
– Стремление воистину легендарное, но не теперь же.
– Как раз наоборот, именно теперь, – с притворной серьёзностью воздел перст Веня. – Граф Ипчиков, как настоящий патриот, готов навязать революции всё лучшее, чем он владеет! Правда, по моему скромному мнению, патриотизм и революционность его бесспорно яростны, но пока что драматически невинны. Пора бы ознакомиться с идеологической доктриной и отбросить наконец предрассудки. Вы, хэр Ройш – куда это годится? Хочет состоять в родстве с революцией, пусть предлагает Вишеньку Гныщевичу!
Граф негромко рассмеялся, и в том было столько беспечности, что Веня почуял, как с концами теряет чувство реальности. Ведь «не теперь же»: теперь революция, переворот, захват власти леший знает кем в портовом, торговом, близком к Европам Петерберге – не время для расслабленной болтовни ни о чём за чашкой чая! Настоящего, индокитайского, шелковистого. Но с приездом столичных делегатов жизнь упрямо свернула в уютную колею самого оптимистического и безмятежного ожидания. О нет, занятий у Революционного комитета было предостаточно, однако занятия эти будто излечились от лихорадки первых недель самостоятельного Петерберга, когда любая трудность была в новинку и потому требовала невероятных душевных, умственных и физических вложений. Это называется «всё шло своим чередом», и оный черёд допускал расслабленную болтовню и шелковистый чай.
Которое уж утро Веня сам спускался в малую гостиную, чтобы застать графа за нацеленным на пробуждение чтением и отвлечь той самой болтовнёй. В конце концов, не желай граф отвлечений, велел бы подавать ему чай в кабинет, а то и в спальню.
Привычная тишь Усадеб по утрам наполнялась покалывающим сонным теплом, нарочито простая индокитайская керамика шершаво укладывалась в ладони, бережный свет одной только лампы для чтения не соревновался с неспешной зимней зарёй – одним словом, благолепие.
Завораживающее и тошнотворное.
Ничто не может быть дряннее, пошлее быта – пусть даже шикарного и утончённого, баснословно дорогого и наполненного куртуазнейшими беседами, но всё равно быта. И в то же время – ничто не может быть заманчивей.
– Как же вы жестоки, душа моя! Сжальтесь над графом Ипчиковым, не приговаривайте его к господину Гныщевичу. Граф Ипчиков любит своё резиновое производство, он вряд ли захочет обменять его даже на счастье Вишеньки.
– О резиновом-то производстве я и не подумал. Действительно, оно бы так пригодилось автомобилестроительному заводу! Граф, признайте: это идеальная партия.
– Вы так усмехаетесь, будто я протестую из каких-то оскорбительных соображений, – сам с чрезвычайным лукавством склонил голову граф. – Я высочайшего мнения о господине Гныщевиче! Он вон и петербержским наместником уже успел побывать. Если это и мезальянс, то как раз таки благодаря Вишеньке. Давайте дождёмся открытия границ и женим господина Гныщевича на одной из европейских принцесс.
– Одной не хватит, – нахмурился Веня, и они рассмеялись уже вместе.
Дряннее, пошлее – и заманчивей.
Что-то неуловимо размягчается внутри от злосчастного утреннего чайного ритуала. Это размягчение вредно и ненужно, и всякий раз Веня клялся себе, что с него хватит, больше никогда, что за обывательщина, как можно покупаться на такую дурацкую мелочь?
И всякий раз просыпался ровнёхонько к тому времени, когда граф в малой гостиной приводил свой ум в порядок перед дневными делами. Будто в теле поселились точнейшие часы.
– Раз мы коснулись неожиданных фигур в роли петербержских наместников, позвольте поделиться с вами одним соображением…
– Граф, а как всё-таки вы сами избавились от бремени Вишеньки? – перебил Веня. – Граф Ипчиков не стал бы свататься к хэру Ройшу, будь у него по-прежнему призрак надежды на вас.
– Пусть это останется моей дипломатической тайной, – отмахнулся граф.
– Не даю вам своего согласия.
– Вы вьёте из меня верёвки. А я, меж тем, хотел обсудить с вами занимательнейший законодательный курьёз. Воля ваша, тайна будет раскрыта, но дайте же мне набраться мужества, а пока – курьёз, – граф столь комично изобразил мольбу, что Веня вынужден был ответить великодушным кивком. – Благодарю вас. Так вот: я изучил на досуге кое-какие архивные документы, и мне открылось немыслимое. Как известно, многоуважаемый господин основатель Академии год пробыл в должности петербержского наместника. Совершенно, разумеется, незаконно – поскольку назначили его в непростой ситуации фактически сами горожане, а никак не высочайший европейский указ. Да и гражданством он на тот момент давно обладал росским и только росским. И это не говоря уж о том, что человека его сомнительной биографии Европейское Союзное правительство попросту никогда бы не стало рассматривать в качестве кандидата. Фантастический год наместничества Йыхи Йихина помнят в первую очередь по водопроводу, крематорию, реорганизации Порта, новым нормам пропускного режима и сокращением числа европейских храмов до, собственно, одного-единственного прихода в Гостиницах. Но вчера ночью я докопался до совсем уж удивительного штриха.
– Не надейтесь, что я забуду про Вишеньку, но продолжайте же, – и вовсе растянулся по софе Веня, сознательно составляя контраст безукоризненной осанке графа, уместной скорее на приёме, нежели в собственном доме ранним утром.
– Вы когда-нибудь задавались вопросом, как так вышло, что Петерберг не имеет непосредственного и официального представительства в Четвёртом Патриархате? Да, аристократы родом из Петерберга в Патриарших палатах встречаются, но статусом представителя ни один из них не обладает, хотя для прочих росских городов это в порядке вещей, – граф извлёк из портсигара следующую папиросу. – Представьте себе: именно в год наместничества Йыхи Йихина эта норма пересматривались – ничего серьёзного, Четвёртый Патриархат хотел всего лишь законодательно зафиксировать некоторые естественно сложившиеся, скажем так, традиции выбора сих представителей. Нюансы, нюансы. И вдруг в эти нюансы ворвался Йыха Йихин, действующий петербержский наместник – и умудрился добиться для нас полной отмены представительства. С первого взгляда – глупость, вредительство и понижение Петерберга в иерархии до ступени, на которой находятся совсем небольшие городки вроде нашего Ыберга или Супкова. Но если взглянуть на проблему пристальней, с точки зрения реальных процессов, протекающих в Патриарших палатах, выяснится, что то был ход чрезвычайно полезный.
– Всякий представитель после нескольких месяцев в Столице становится ангажированным и излишне открывается для давления со стороны остальных членов Четвёртого Патриархата? И таким образом, вместо разумного противостояния политике центра в интересах своего города, наоборот, к ней присоединяется?
– Увы, вы совершенно правы, чаще всего так оно и бывает. Йыха Йихин же усложнил нам бюрократию общения с Четвёртым Патриархатом – все обсуждения с тех пор велись не с представителем, а с Городским советом и наместником, что требует нескончаемой переписки, поездок и прочих проволочек. Но парадокс в том, что Петерберг по крупному счёту от того только выиграл. Мы ведь на самом деле не городок вроде Ыберга, спорные вопросы возникают регулярно, но в итоге решались они на выгодных для нас условиях, – задумчиво затянулся граф и через паузу добавил со смехом в глазах: – К тому же, будь у Петерберга представитель в Четвёртом Патриархате, вся наша теперешняя история сложилась бы совсем иначе. Представитель помчался бы с инспекцией, как только появились первые тревожные слухи.
– Возблагодарим же Йыху Йихина за нашу счастливую революционную юность! – поднял Веня шершавую индокитайскую чашку; немного странно благодарить изобретателя оскопизма, но до чего не дойдёшь в минуту душевной слабости. – Однако Вишенька, граф, Вишенька.
Граф поднялся с кресла и маятником шатнулся к окну, но тут из-за двери раздались шаги, не узнать которые, к несчастью, решительно невозможно.
– Ваше сиятельство! Кончайте чаёвничать, конец света прочаёвничаете! – заголосил, не успев войти, старый лакей Клист. – Послание вам. С казарм, солдатик принёс – весь конверт пóтом полил, как бежал. Комитет этот ваш пишет смертоубийственный, вы уж уважьте кровопийцев – сейчас читайте. Они вас вроде в казармы зовут. В такую-то рань, ну точно кровопийцы.
У Вени от самой короткой встречи с этим лакеем начинала раскалываться голова. Попросить, что ли, графа всё-таки вышвырнуть его из дома? Граф к лакею питает необъяснимую приязнь, а потому сцена выйдет прелюбопытная. Да, пожалуй, непременно следует нарваться на прелюбопытную сцену.
Граф же, наскоро пробежав глазами по строчкам, явил выражение величайшей озадаченности и щедро посыпал пеплом с папиросы редчайшего дерева паркет.
– Душа моя, мне, увы, придётся прервать нашу беседу. Твирин только что расстрелял графа Тепловодищева.
– Ну! – удовлетворённо крякнул лакей. – Говорю ж, кровопийцы – они и есть кровопийцы.
Веня приложил немалое волевое усилие, чтобы не запустить в него шершавой индокитайской чашкой.
А за оградой опустевшего особняка, кажется, Славецких дети запускали друг в друга снежки (Веня, конечно, упросил графа подождать, пока он соберётся; негоже прогуливать встречу по столь громкому поводу – тем более что Веню на неё никто не звал). Да, дети, снежки, стылый и гулкий дом, сад, непривычный к запорошенности своих аккуратных дорожек, – скоро здесь простучит сапогами патруль и разгонит голодранцев, но до того особняк, кажется, Славецких ещё поживёт странной, приснившейся, выдуманной жизнью. Если бы за сюжет о революции взялся художник, ему стоило бы показать с высокой точки просторный, не смазывающийся до самого горизонта пейзаж и до самого же горизонта населить его крохотными фигурками, соединёнными в карикатурно доходчивые сценки. Дети дворовой городской породы – прокравшиеся мимо патрулей в сад к расстрелянным хозяевам прежнего мира, чтобы поваляться в сугробах, – обязательно попали бы на такую картину.
Зрители исторических полотен ведь нуждаются в лобовых высказываниях.
Веня скривился в ответ на собственные раздумья и ускорил шаг. Граф был рассеян (что отнюдь не ново), граф был хмур (а вот это почти невиданное зрелище). Оставалось только покривиться теперь на графа: до чего же на одно лицо все «серьёзные люди». Эта озабоченность, этот нервический анализ, это душное напряжение мысли! Мерещилось, будто граф – вопреки своим верфям и контрактам – не из них. Как же. Когда мерещится, плеваться надо.
Что за глупое свойство души – при всяком удобном случае надеяться, будто из правил бывают исключения? Будто именно тебе повезёт исключение обнаружить.
– Невероятно огорчительная погода, – заявил хмурый граф. – С такой погодой ни за что не дождёшься возможности оказаться на катке. А как бы хотелось.
Пристыженный Веня спрятал взгляд. Воистину – плеваться, когда мерещится.
Конторский район на картине неведомого художника просыпался рано, крошечными фигурками волочился к бирже, заранее перелаиваясь за самый сочный кусок тяжелого труда. Впрочем, здешний лай с революцией словно даже добрее стал: сменить одну рутину на другую – тоже обновление, особенно на первых порах. По Старшему же району разлилась осторожная лень – прежде тут кипела показательная суета, вдохновляемая соседством с Городским советом. Последний чернорабочий на променад по Старшему району натягивал свой лучший, наименее затёртый зипун, а теперь всё чаще старым правилом пренебрегал – памятникам-то лучший зипун без надобности. А что нынче Старший район, как не свалка памятников свержению власти? Тут расстреливали, там вели на расстрел, а во-он там вывозили уже на тележке.
Веня покосился на отражение в одном из уцелевших окон «Петербержской ресторации» – в нечаянных отражениях есть своя правда беспристрастности. Сегодня она без всякой жалости голосила о безымянных пока изменениях, помыслить которые в себе – ещё полгода назад – у Вени никак не хватило бы воображения.
И снова пошлость, какая же пошлость.
Полгода назад скучать в «Петербержской ресторации» Вене доводилось с известной регулярностью – некоторые гости достаточно смелы, чтобы возжелать показаться с оскопистом и за пределами салона. Чаще, конечно, иностранцы, которые валом валят в Петерберг за диковинной по их меркам свободой. Те, у кого хватало средств на салон, «Петербержскую ресторацию» почитали самым подходящим для себя заведением: строжайший отсев не соответствующих белоснежным скатертям посетителей способствовал тому изрядно. Этот род скуки Вене всегда приходился по нраву: за белоснежными скатертями то и дело попадались те из гостей, у кого пороху не скрывать свои походы в салон не хватало. До чего же сладко было разглядывать опасливое напряжение их спин и ловить вдруг растерявшие точность движения. Трусость – худший сорт лжи.
В солнечном начале сентября один гость из иностранцев – спустя ещё месяц он попался облаве в числе зрителей портовых боёв; сколь предсказуемый круг интересов! – так вот, гость этот привёл Веню в «Петербержскую ресторацию», но столкнулся там с главой наместнического корпуса и, многословно посокрушавшись, отправился прямиком к наместнику, приёма у которого давно ожидал. Веня же хотел до неотвратимого возвращения в салон выкурить пару папирос – и так завязалось их знакомство с графом.
Бесконечная история пошлости, стыдно даже вспоминать: хозяин салона, разрешавший табак только при гостях, спичек (и тем паче – зажигалок, вещиц дорогих и индивидуальных) не дозволял. Оставшись в «Петербержской ресторации» без гостя, Веня в который уж раз ощутил себя мелко, походя оплёванным. Обратиться за огнём к официанту означало бы обречь себя на предложение отведать того и этого, что тоже исподволь подтачивает нервы. С графом же обедал о верфях как раз один трусливый гость, и пренебречь его бегающими глазами было бы слишком благородно для тогдашнего Вениного настроя.
А граф… О, граф повёл себя так, как всегда и ведёт себя граф. Ни за что не уразуметь, в каком направлении текут его мысли, когда он с нездешней улыбкой создаёт вокруг себя самые возмутительные ситуации. На фоне благообразных трусов и восторженно-завистливых путешественников к свободе граф, конечно, смотрелся более чем выигрышно.
Впрочем, и без фона тоже.
Это кошмарное признание, но бывают ли на свете признания, не содержащие в себе доли кошмара?
Уже у бурых по-кровяному казарменных стен графа и Веню догнал Плеть, этот дотошный копатель кошмаров. Зыркнул пристально, явственно выдумал там себе очередной мираж, но заговорил, разумеется, о главной сегодняшней вести.
– Одно утешает: в казармах довол’ны, будто праздник какой. Важност’ свою чувствуют, раз за оскорбление одного их брата такую персону из Патриарших палат не пожалели.
– И отчего натура человеческая не умеет обходиться вовсе без оскорблений? – поёжился граф.
– Оттого, что бол’шинству людей дорога собственная ценност’, – чрезвычайно серьёзно взялся отвечать на риторический вздох Плеть. – И это само по себе не так и дурно. Человек, который с собственной ценност’ю не в ладах, – ненадёжная для других опора.
Веня не удержался:
– Действительно, кто бы мог соревноваться в надёжности с покойным графом Тепловодищевым, ценность свою сознававшим твёрдо до оторопи!
– Хот’ мы и разделили с покойным графом пут’ до Петерберга, я бы не брался оголтело судит’ о нём.
– Вы не возьмётесь, а я возьмусь, – поморщился Веня. – Пару лет назад имел несчастье налюбоваться.
Плеть на это только опять посверлил глазищами отнюдь не покойного графа. Пусть себе сверлит, всё равно не доберётся до нутра. Неисполнимая это задача.
Встречу назначили в Северной части, а значит, в кабинете, который откусил себе Гныщевич. Веня ожидал там бестолковых роскошеств, но ошибся: обстановка была самая скромная и деловитая, только напротив входа красовалась вычурная маска (наверняка из коллекции За’Бэя), а стол что только не прогибался под тяжестью стыда за совершенно гныщевичевское пресс-папье. Золочёный – а то и золотой – рычащий лев над трупом какой-то неудачливой шипастой твари. Хоть плачь, хоть плачь.
– …Вы шутите? Нет, вы шутите?! Он умудрился ещё и остальным делегатам наговорить этой чепухи про честь? Прямо вместе с официальным объявлением о состоявшемся расстреле? – заламывал руки Золотце.
Хэр Ройш, Гныщевич и Мальвин созерцали его припадок с непозволительным терпением.
– Граф! – Золотце обернулся, взметнув манжетами и кудряшками. – Всё погибло, граф!
– Пока что – только граф Тепловодищев, – осадил его Веня. – У вас, господин Золотце, каждые два дня всё погибает. Не пора ли остепениться?
Золотце, конечно, мигом вскипел.
– А вас, Веня, разве сюда приглашали? У нас, как видите, не светский приём и не попойка, мы сейчас не в силах выслушивать всякого, кто имеет суждение.
Вене подумалось, что Золотце и старый лакей Клист – при всей разнице между ними – не терпят его на диво одинаково. Поскольку, помимо разницы, наличествует у них и одно очевидное сходство.
– Мой друг, вы перенервничали, – ласково, но категорично вмешался граф. – Это понятно и простительно, но давайте же не будем усугублять наше печальное положение распрями.
– Vous croyez aux miracles, граф. Думаете, мы тут заняты хоть чем-то кроме распрей? – ухмыльнулся Гныщевич. Он единственный не демонстрировал особенной озабоченности.
– Ещё бы, – Золотце напыжился. – Вот господин Мальвин, например, в целом одобряет выходку Твирина.
– Да и я не то чтобы осуждаю, – так и не стряхнул с себя иронию Гныщевич. – Вот уж кого-кого, а Тепловодищева я бы и сам с превеликим удовольствием расстрелял. Кто бы знал, до чего непросто было всю дорогу от Столицы сдерживаться, чтобы не надавать ему по шеям за издевательство над «Метелью»! Трогался ведь, не прогревшись толком, и оси у него…
– Спасибо, нам в деталях известно ваше компетентное мнение, – огрызнулся Золотце. – Если уж вообще низводить это обсуждение до декларации личных отношений, должен вам заметить, что я, например, даже питал к графу Тепловодищеву некоторую приязнь. Иррационального толка. И вероятно, подниму за него бокал сегодня вечером. А вы, господин Гныщевич, можете реквизировать осиротевшую «Метель», ежели это залечит ваши душевные раны. Но к решению наших подлинных проблем так не приблизишься!
– Нашими проблемами могли стать и бунты в казармах, – отчеканил Мальвин, разглядывая заоконные дали.
– А могли не стать! – Золотце безуспешно поискал во владениях Гныщевича чем бы наполнить бокал ещё до вечера. – С чего вы взяли, что капризы графа Тепловодищева, не будь они наказаны расстрелом, имели бы хоть какие-то отрицательные последствия?
– Здесь я всецело полагаюсь на Твирина, – пожал Мальвин монументальными плечами. – Он, вне всякого сомнения, не идеал и способен допускать ошибки, но не в том, что касается казарменных настроений. Значит, у него была причина поступить так, как он поступил.
– Вы верите, будто в этой голове когда-нибудь гостили причины? Мне бы ваш оптимизм. Вам не кажется, что ваша лояльность Твирину…
– Господа, – помешал Золотцу исходить гневом хэр Ройш, – господа, мы тратим время. Вы сами только что на это указывали, господин Золотце, так будьте последовательны. Вне зависимости от наших субъективных оценок, расстрел крайне заметного члена Четвёртого Патриархата – свершившийся факт. И работать нам предстоит именно с ним.
– Сколько же у нас расстрелов, – пробормотал граф, – стороннему наблюдателю могло бы показаться, что мы одними лишь расстрелами и занимается.
– La note juste! Пора уже разнообразить подход: вешать, рубить головы, забивать розгами, четвертовать, в конце концов, – веселился Гныщевич.
Граф прикрыл глаза – кровожадности в нём не хватало даже на подобные шутки. А Веня ощутил вдруг какой-то нерасчленимый ещё азарт. Просто завозилось нечто внутри, защекотало предчувствием.
– Граф, я хотел бы сразу прояснить, – хэр Ройш проигнорировал досужую трескотню, – что настоял на вашем спешном появлении здесь с прицелом на дипломатию. Ваш статус и ваша репутация позволяет вам вести с господами делегатами именно тот диалог, который им по формальным критериям наиболее приятен. А потому я был бы чрезвычайно благодарен вам, если бы по завершении нашей беседы вы нашли время на господ делегатов.
– Одна беда, – ядовито заметил Золотце, – до того нам придётся понять, что всё-таки им говорить.
– Придётся, – кивнул хэр Ройш, и в кивке этом проступила неожиданная, не сочетающаяся с его обыкновенным хладнокровием нервозность. И на хэра Ройша нашлась управа?
– Говорит’ с делегатами будет нелегко, – Плеть прошёлся до гныщевичевского стола, будто хотел удостовериться, что всё на месте. – Господа Мал’вин и Твирин уже с ними встречалис’ – чтобы сообщит’ новост’. Я тоже захотел взглянут’ кое-кому из них в глаза и готов утверждат’, что доверие делегатов мы потеряли бесповоротно.
– Так ли уж бесповоротно, – не справился хэр Ройш с вопросительной интонацией.
– Бесповоротно и окончател’но. Молодой граф Асматов наблюдал сцену почти целиком и сделал свои выводы.
– Quel dommage! Молодой Асматов сам по себе весит не так и много, но он в делегации был главным нашим поклонником. Сменив преференции, il fera fureur среди своих старших и тем гордящихся коллег. А следовательно, – не постеснялся улыбки Гныщевич, – и с коллегами нам церемониться уже ни к чему.
– Предлагаете сделать их в полном смысле арестантами? – уточнил Мальвин. – Это разумно с точки зрения нашего бытового удобства, но вы ведь понимаете, что тут сложно не усмотреть однозначный жест в адрес всего Четвёртого Патриархата?
– Жест, говорите? Pourquoi pas. Мы жили всё это время без патриаршего благословения – и жили прекрасно. Да, вероятно, благословение открыло бы нам доселе невиданные перспективы, но, быть может, пора остановиться? Заметьте, это говорю я – не кто-нибудь! Поиск выгод не может продолжаться aux siècles des siècles, иначе некогда будет пожинать плоды. Переоборудование предприятий почти закончено, мы и без него доказали, что можем продержаться самостоятельно. Петерберг – наш.
– Вы так думаете? – брезгливо переспросил хэр Ройш, будто обходил лужу в новых ботинках. – Спешу вас разочаровать. Половина наших экономических нововведений по природе своей временна и имеет довольно чёткие границы применимости. Не верите мне, послушайте господина Приблева – он, кажется, заслужил ваше уважение. Но ужас сложившейся ситуации в том, что с посылом вашим я всё равно вынужден согласиться. Нам ничего не остаётся, кроме как готовиться к продлению самостоятельного существования, – последние слова прозвучали совсем уж угасшим шёпотом.
– C’est magnifique!
– Нет, это более чем печально.
Хэр Ройш и Гныщевич одарили друг друга самыми скептичными усмешками: о чём, мол, говорить с этим человеком! Содержательная симметрия при столь карикатурной разнице исполнения привносила в эту картину излишнее, близкое к дурновкусию совершенство.
– Вы оба считаете перья пока не пойманного павлина, – заключил вдруг граф. – Чтобы сокрушаться или радоваться петербержской будущности после реакции Четвёртого Патриархата на расстрел графа Тепловодищева, необходимо для начала предоставить ему повод для реакции. А уж в том, как мы это сделаем, ограничены мы исключительно нашим остроумием.
– Мы могли бы отправить кого-то из делегатов обратно, – призадумался Мальвин.
– И дат’ ему свободу изложит’ в Патриарших палатах собственное мнение о Петерберге вообще и конкретно об обстоятел’ствах расстрела? – покачал головой Плеть. – Это честно, но разве мы сейчас ищем честности?
– Умеете же вы прямо поставить вопрос! – воспрянул Золотце. – А что, если… Если мы из любви к разнообразию поведём себя честно сверх всякой меры и публично признаем вину за виновником? Революционный Комитет ведь не санкционировал расстрел графа Тепловодищева, это твиринский произвол – и ответственность тут всецело ложится на Твирина.
– В том случае, если мы её положим, – прошуршал по-прежнему подавленный хэр Ройш. А может, «подавленный» и неудачное слово. Хэр Ройш сомневался, дрожал стрелкой пришедшего в негодность компаса, он весь был само колебание.
Зато твёрдостью позиции мог похвастаться Мальвин:
– Вы говорите ерунду, Жорж. Да, Революционный Комитет не санкционировал расстрел, но, хочу вам напомнить, Твирин и не причисляет себя к Революционному Комитету. Твирин – глава Временного Расстрельного Комитета.
– Хэр Ройш не дал нам побеседовать о вашей сказочной лояльности, о чём я изрядно сожалею.
– Жорж, никакой проблемы лояльности не стоит. Существует документ, регламентирующий деятельность Временного Расстрельного Комитета. Вы с ним, между прочим, ознакомлены. Увы, его составили и подписали во время вашего пребывания в Столице – и вы, к сожалению, не могли внести в него свой вклад. Так или иначе, в соответствии с оным документом, глава Временного Расстрельного Комитета имеет право не согласовывать свои решения с кем бы то ни было ещё.
– Как любопытно. И с чего бы это такой пункт попал в ваш злосчастный документ? – Золотце нарочито закатил глаза. – Не потому ли, что глава Временного Расстрельного Комитета попросту неуправляем, а ваше, господин Мальвин, неравнодушное к бюрократии сердце не успокоилось бы, не формализуй вы сей факт как можно скорее?
Веня прыснул. Сколь бы натянутыми ни были их отношения с Золотцем, во владении искусством уязвлять тому не откажешь.
– Мы все ценим вашу помощь со стрелковой подготовкой Второй Охраны, – скрипнул челюстями Мальвин, – однако же вам следует иметь в виду, что фантазия выставить Твирина единолично виновным в глазах Четвёртого Патриархата ведёт в тупик.
– Нет смысла объявлят’ расстрел случайност’ю, – поддержал его Плеть. – Как сказал всё тот же молодой граф Асматов, если мы допускаем случайности такого рода и масштаба, мы недостойны называт’ся петербержской власт’ю. Думаю, в этом вопросе остал’ной Четвёртый Патриархат будет с ним полност’ю согласен.
– Но ирония в том, что мы как раз таки допускаем! Случайности именно такого рода и масштаба, – возмущённо выдохнул Золотце.
– И хотим в лоб поведат’ об этом Четвёртому Патриархату?
Золотце прикусил язычок. Наверняка каждый вечер твердит себе, что неограниченная власть Твирина творить вокруг себя хаос вовсе, вот ни капельки не на его совести – он-то укатил в Столицу и на установление внутренней иерархии никак не влиял. Блажен, кто сочинил себе оправдание.
