Текст книги "Wo alle Strassen enden (СИ)"

Автор книги: add violence

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Мария Вальдес, – Мария протянула узкую ладонь Штайнбреннеру, тот наклонился и слегка коснулся губами ее пальцев.

– Бруно Штайнбреннер.

– Тило Шутц, – Тило пожал руку Штайнбреннеру и выудил из портсигара папиросу.

– Мария, зря ты осадила херра Тило, – усмехнулся Готтфрид, покосившись на Штайнбреннера. – Он, между прочим, в корень зрит. Многоуважаемый Бруно, не могли бы вы спросить у вашей жены, как она обжаривает кофе? Я сколько ни пытался добиться подобного вкуса…

– Бруно?.. – Магдалина отстранилась и удивленно воззрилась на Штайнбреннера.

Тот сидел с абсолютно нечитаемым выражением на холеном лице. Готтфрид был уверен – Штайнбреннер пристрелил бы его без лишних слов и сантиментов, если бы мог. Или придушил бы голыми руками.

– Давайте отойдем и поговорим, Магдалина, – Штайнбреннер встал и скроил совершенно кроткую и скорбную мину. Как показалось Готтфриду, фальшивую насквозь.

– Не хочу знать вас, Бруно, – она порывисто поднялась и побежала прочь к выходу из бара.

Готтфрид подмигнул Алоизу, который тут же подхватил со спинки стула тренч – Магдалина так и убежала в холодную ночь в одном ситцевом платьице – и направился следом за ней.

Штайнбреннер разом растерял политес.

– Веберн! – рявкнул он.

Готтфрид встал.

– Ты бы о Вальтрауд подумал, Шванцбреннер.

– Не смей произносить ее имени своим грязным ртом, ублюдок! – Штайнбреннер ухватил Готтфрида за лацканы кителя.

Готтфрид запоздало подумал о том, что пить, курить и спать с женщинами ему не разрешили, а вот драки в список запретов не вошли. Даже жаль – против Штайнбреннера у него не было ни единого шанса: тот, в числе прочего, в университете занимался какими-то боевыми искусствами. Какими, Готтфрид не помнил. Теперь ему оставалось одно: постараться получить поменьше тумаков, ведь не надеяться же, что за него вступятся беспартийные. А партийцев этим вечером в баре больше и не было.

Перед глазами ярко вспыхнуло, в голове стало пусто и звонко, и только приложившись боком о стол и заслышав звук бьющегося стекла, Готтфрид осознал, что его дело плохо.

– Что, решил оприходовать молоденькую беспартийку? – Готтфрид ухватил осколок разбившегося графина и скатился на пол, уходя от летящего сверху кулака. – Урод! – он с силой воткнул в бедро Штайнбреннера стеклянное острие.

Штайнбреннер взвыл, как раненый зверь, и попытался пнуть Готтфрида пострадавшей ногой в живот, но тот ухватил его за форменный сапог и из последних сил дернул вверх. Штайнбреннер, изрыгая проклятия, с грохотом повалился навзничь.

– Довольно! – зычный бас херра Барвига заглушил музыку и стихшие было разговоры. – Встать и разойтись!

Готтфрид поднял ладони кверху и посмотрел на источник звука: херр Барвиг, внушительный, точно порядочная гора мышц и сала, возвышался над ними – даже над Штайнбреннером! – и держал в руках какой-то мудреный, судя по всему, самопально реконструированный дробовик. Он кивнул куда-то по сторонам, и Готтфрид огляделся: к ним подступали четверо, судя по всему, трое мужчин и одна женщина, в одинаковой темно-серой одежде, с прикрытыми платками нижними частями лиц. Готтфрид почувствовал, что его левый глаз стремительно заплывает, но успел более-менее ясно рассмотреть язвы на коже мужчины и женщины, подобравшихся к нему достаточно близко. Такие же язвы, как у зараженных внизу. И у тех существ в Медэскперотсеке.

– Ты ответишь мне за это, Веберн, – прошипел Штайнбреннер, зажимая ногу прямо под раной; он не стал вытаскивать осколок, и по его темно-серой форменной штанине тонкой струйкой стекала почти черная кровь.

– Готтфрид, как ты? – к нему скользнула Мария и обняла своими теплыми и нежными руками.

– Да что мне будет, – отозвался он, прижимая ее к себе.

– Чтобы ноги вашей здесь больше не было! – веско сказал Барвиг, кивнул странной охране и злобно уставился на партийцев.

– Не надо, херр Барвиг, пожалуйста! – Мария посмотрела на него. – Я прошу вас, позвольте Готтфриду…

– Чтобы он со своими партийными дружками разнес мне бар?

– Простите, пожалуйста, херр Барвиг, это не входило в мои планы, – выдавил Готтфрид, продолжая осматриваться. Он нигде не видел Тило – проклятый таракан как сквозь землю провалился.

– Возместите мне ущерб, – проворчал Барвиг, опуская дробовик. – А устроите еще хоть что-то подобное, отдам вас кому следует на растерзание. Многие внизу охочи до партийной крови.

Готтфрид посмотрел на Штайнбреннера. Тот сидел на стуле, по-прежнему зажимая ногу, и с ненавистью пялился в ответ.

– Вам нужен врач, – Мария отпустила Готтфрида и подошла к Штайнбреннеру. – Я могу вызвать. Или позвонить, чтобы за вами приехали, только скажите, кому.

Штайнбреннер схватил окровавленной рукой Марию за подбородок, провел пальцем по щеке, оставляя багровый влажный след, и усмехнулся:

– Это ты Вебернова девка? Красивая.

– Не трогайте меня, – она перехватила его запястье, но отвести его руку у нее явно не хватило сил. – Если вам не нужна помощь, так и скажите.

– Швайнбреннер, говнюк, не трогай ее! – подал голос Готтфрид, но тут же осекся под взглядом Барвига, готового в любой момент снова взять их на мушку.

– Он – слабак, – Штайнбреннер сально улыбнулся.

– Вас это не касается, – Мария сощурила глаза, и Готтфриду показалось, что она смотрит на Штайнбреннера сверху вниз, несмотря на свое положение.

– Отпусти-ка ее, партийная свинья, – гаркнул Барвиг. – Полюбовался – пора и честь знать.

– Так точно, – издевательски выплюнул Штайнбреннер. – Не скучай этой ночью, Мария Вальдес.

Мария не ответила ничего, вместо этого подхватила Готтфрида под руку и увела наверх.

– Посиди тут, я схожу за льдом.

– Ерунда, оставь! – Готтфрид перехватил ее за запястье. – Не ходи туда.

– Там Барвиг и охрана, – заупрямилась Мария. – Не бойся за меня. А тебе бы лед приложить…

– Брось…

Он притянул ее к себе и обнял, зарываясь в ее волосы и с наслаждением вдыхая ее запах. Мария задышала чаще и вцепилась в него, прижимаясь теснее.

– Я испугалась… Мне показалось, что этот Бруно… Он ненавидит тебя, за что?

– Долгая история, – скривился Готтфрид. – Давай хотя бы тут не говорить о нем, он как кость в горле, ей-фюрер.

– Он правда женат? – Мария, точно кошка, потерлась щекой о Готтфрида.

– Правда, – помрачнел тот.

– А откуда ты знаешь, какой кофе варит его жена? – Мария отстранилась и заглянула ему в лицо.

– Она секретарша начальника нашего Отдела, – пояснил Готтфрид. – А в последнюю неделю я хожу туда, кажется, чаще, чем в собственный кабинет.

– Она красивая?

– Очень, – кивнул Готтфрид.

– Вот, значит, как, – Мария села на кровать. – И что же… Тебя обижает, что Штайнбреннер ей изменяет или намеревается это сделать?

Готтфрид непонимающе уставился на Марию. Он впервые видел ее такой раздраженной.

– Но… В этом нет ничего ненормального для партийных.

– То есть, она тоже может изменять ему?

– В целом да, кроме репродуктивных периодов. Но я в этом не слишком разбираюсь. У семейных свои правила.

Он сел рядом с ней и обнял, но она осталась холодна.

– Знаешь, я все-таки принесу льда, – она попыталась встать.

– Зачем? Ты сейчас сама не теплее, – рассмеялся Готтфрид.

– Твои шутки неуместны. Отпусти меня.

– Как скажешь, – он убрал руки и проводил ее взглядом.

Пожалуй, ей и правда ничего не грозило: там были эти странные охранники и Барвиг со своей пушкой. Об охранниках, впрочем, стоило порасспросить. В прошлый раз, когда зашел разговор о зараженных, все обитатели бара в один голос твердили, что у них их не водится. Врали? Или это ему показалось после того, как Штайнбреннер врезал ему по лицу? Но зачем тогда они закрывали лица? Может, это были какие-нибудь разыскиваемые преступники?

О разыскиваемых преступниках иногда вполголоса шушукались, но так, чтобы никто не услышал – поговаривали, преступность в Арийской Империи уже искоренили. Если речь, конечно, не шла о самых нижних уровнях, но и там над этим работала полиция. А если что-то и происходило, виновных ловили и примерно наказывали очень быстро.

Зато Мария, кажется, ревновала. То, с каким неудовольствием она расспрашивала о Вальтрауд, свидетельствовало именно об этом. Готтфрид потянулся, точно сытый кот: от Марии у него голова шла кругом, и он подозревал, что влюблен, как мальчишка. А если она ревновала его, это означало лишь одно: он мог надеяться на взаимность.

Она появилась на пороге, встрепанная, бледная и очень красивая. Села рядом с ним, завернула пакет с ледяными осколками в полотенце и приложила к его многострадальному глазу.

– Очень больно?

– Ерунда, – Готтфрид расплылся в улыбке.

– Мужчины… Вы когда-нибудь вырастаете или так и остаетесь вечными мальчишками?

– Смотря в чем, – Готтфрид извернулся и поцеловал ее в запястье.

Она обвила рукой его шею.

– Поговори, пожалуйста, с Магдалиной. Штайнбреннер ужасный человек. Он только прикидывается добреньким и обходительным, а на самом деле…

– Поговорю, – Мария кивнула. – У нас поговаривали, что партийные мужчины ужасны. Но не могут же все быть такими уж плохими.

– Я не разбираюсь в партийных мужчинах, – засмеялся Готтфрид. – Но из того, что я слышал о Штайнбреннере…

Готтфрид замолчал. Делиться тем, чем в свое время хвастался сам Штайнбреннер, ему было слишком неловко.

– А твой дружок? Он не обидит ее?

– Я же уже говорил. Алоиз хороший человек.

– Кто знает, – с сомнением протянула Мария. – Может, он хороший только со своими…

– Перестань, – он приложил палец к ее губам. Она тут же облизала его, а потом отпустила лед и принялась целовать Готтфрида в губы.

– Я соскучилась, – прошептала она между поцелуями.

– Мария… Прости, я сегодня не могу.

– Почему? – она подалась назад, сощурилась и капризно изогнула губы.

– У меня… медосмотр… в четверг… – запинаясь, точно оправдывающийся школьник, проговорил Готтфрид. – Врач запретил…

Мария прикусила губу, смерила Готтфрида взглядом и, коснувшись кончиком пальца его щеки чуть пониже налившегося багровым синяка, скользнула вниз: по подбородку, шее и выступу адамова яблока, по узлу галстука, пуговицам кителя и положила руку на уже твердый бугор под форменными брюками.

– Кажется, с тобой кое-кто не согласен.

– Мария, пожалуйста, – вышло как-то даже жалобно, от чего Готтфрид уже был готов разозлиться на себя.

– Что, еще? – она мелодично рассмеялась и принялась за ремень.

– Нет… Не надо, пожалуйста, – он убрал ее руки.

– Ты не хочешь меня? – она надула губы и снова подалась к нему в попытке расстегнуть ремень.

– Нет же, Мария… Я не могу! – он взял ее за запястья и отодвинул от себя.

– Я попросту тебе не нужна! – она встала, отвернулась от него и закурила.

Готтфрид поспешно встал и, подойдя к ней, нежно обнял за плечи. Он не мог взять в толк, почему чувствует себя отвратительно виноватым.

– Нет… Нет, Мария, это не так! – он попытался поцеловать ее в шею.

Мария упрямо наклонила голову, уходя от поцелуя, и повела плечами, стряхивая с себя руки Готтфрида.

– Я-то думала, что нравлюсь тебе. Уходи, Готтфрид. И не возвращайся.

– Я никуда не уйду, – Готтфрид схватил ее за плечи и развернул к себе. – Я хочу, чтобы ты знала… Я ведь на самом деле…

В горле у него пересохло, язык прилип к небу, а сам он ощущал себя глупым-глупым мальчишкой. Неужели это так сложно?

– Я влюблен в тебя, Мария, влюблен без памяти!

Вот он и прыгнул в омут с головой. Дальше уже не страшно. Пусть она обрушит на него весь мыслимый и немыслимый гнев, все кары земные и небесные, кажется, так когда-то говорила его мать, когда он, маленький, нарушал все возможные и невозможные запреты. Теперь он был взрослым, но это не слишком помогало. В нем по-прежнему сидел тот маленький мальчик, вечно желавший попробовать на прочность мир.

Ее глаза расширились, она тут же уставилась куда-то в сторону, словно боялась встретиться с ним взглядом.

– Готтфрид… – она бросила недокуренную сигарету в пепельницу и обняла его, спрятала лицо на его плече, а он гладил ее по вздрагивающей спине и гадал: неужто она плачет? Отчего бы ей плакать? Она так несчастлива тому, что в нее влюблен такой, как он, пусть и партиец – а, быть может, это, наоборот, плохо? Ведь она говорила, что у них бытует мнение, что партийцы просто ужасны.

– Готтфрид, – она вгляделась в его лицо, по-прежнему стараясь отчего-то не заглядывать в глаза. – Господи, тебе же больно.

Он поморщился. Пережиток прошлых времен, это чертово “господи”. Так говорили разве что до Обнуления, да и, кажется, Мария не выказывала понимания концепции бога, напротив. Откуда же этот позорный анахронизм?

– Вот видишь, аж скривился, – подтвердила она свою догадку. – Как же ты завтра такой на работу пойдешь? Может, останешься?

– Нет, не переживай, я цел! – запротестовал Готтфрид – работы у него было невпроворот, и из-за такой ерунды ему не то что больничный или отгул, ему, скорее, грозил очередной выговор на партсобрании, и снова за недостойное партийца поведение при непартийных. Но, что грело его душу, как то, что Штайнбреннер находился в тех же, если и не в худших условиях, а ведь он был еще и зачинщиком. Свидетели у Готтфрида были, конечно, так себе – беспартийные да зараженные… Его точно громом поразило: – Мария! А эти ваши… охранники…

– Вышибалы, – она вздохнула. – Давай ложиться спать? Я все тебе расскажу.

По потолку ползли яркие полосы света от проплывающих мимо флюквагенов. Мария, теплая и мягкая, лежала рядом с ним, уютно устроившись на его плече, а он перебирал ее длинные волосы и целовал в макушку. Ее теплое дыхание обжигало его кожу на груди, а сама близость пьянила почище всякого вина. Готтфрид впитывал каждую секунду, каждый миг – и каждое ее слово.

– Я здесь с самого момента переезда в Берлин, – говорила она. – Уже почти четыре года. До этого я жила… Где только не жила… Швейцария, точнее, то, что образовалось на ее месте, объявила о том, что будет принимать в Университеты не только партийных, но и тех, кто родился на ее территории еще до Обнуления. Я поехала поступать. Хотела в медицину, но туда брали только партийных. Пошла на изящные искусства, в музыку.

– Тебе не нравилось? – Готтфрид заключил ее в кольцо рук и не собирался отпускать вовсе.

– Почему? Очень нравилось… Просто тогда… Тогда казалось, что врачи и медсестры нужнее… А потом… – она вздохнула. – Потом… Потом всех непартийных выгнали. Я даже степени бакалавра не получила, – горько проговорила она. – Сказали, высшее образование и для партийных роскошь и излишество, если речь не идет о гениальных ученых. А уж нам-то – и подавно.

Готтфрид чувствовал, что хочет спать, но он отчаянно не желал торопить Марию: когда еще она поведает ему собственную историю? В конце концов, о зараженных он может спросить в любой момент.

– Потом опять скиталась. То театр, то варьете. Сам понимаешь – ни Филармония, ни Опера, ни даже Оперетта для меня, беспартийной недоучки… Пока не приехала сюда. Барвиг не требовал ничего, кроме пения. Он вообще в этом плане очень чистоплотен. Ни я, ни официантки – мы не обременены тем, что здесь принято называть “дополнительными обязанностями”. Но люди здесь бывают разные. “Цветок Эдельвейса” и горел, и газ ядовитый сюда пытались запустить.

– “Цветок Эдельвейса”?

– Да, так называется наш бар, если ты не знал, – Мария засмеялась. – Я говорила Барвигу, что пора сменить вывеску, но он все упрямится.

– Но почему так?

– Символ мужества, благородства. Знаете, чтобы выжить здесь со своим баром, Барвигу и правда нужно немало мужества. И сохранить те порядки, которые вы наблюдаете. Большая часть наших официанток достаточно пострадала от произвола партийцев и беспредела разбойников с нижних слоев. Барвиг никому не отказывает в помощи.

– Поэтому Магдалина такая…

– Поэтому, – кивнула Мария. – Она временами совершенно не осознает опасности, живет в своем мире. А иногда замыкается в себе. И у нее очень, очень старомодные идеалы. Ее воспитывал отец, а росла она в одном из трудовых лагерей. Я, честно говоря, не знаю всей ее истории. Я не уверена, что она сама ее знает, – Мария горько вздохнула и крепче обняла Готтфрида.

Готтфрид плотнее прижал ее в себе и, словно бы неохотно, расцепил руки и принялся блуждать ладонями по прикрытой тончайшим шелком спине.

– В общем, Барвиг принял на работу и их. Их стала разъедать радиация. Не так, как тех, кто совсем внизу. Они почти нормальные, только кожа будто воспаленная. Часть из них не сошлась со своими же – эти более мирные и не жаждут разорвать любого в форме голыми руками. Но, разумеется, мы все об этом молчим. Нам запрещено…

Готтфрид ничего не ответил. Он не хотел тревожить Марию, потому что был уверен в том, что Штайнбреннер точно не оставит без внимания то, что здесь работали зараженные. И точно сделает так, чтобы Барвиг поплатился за свою доброту.

========== Глава 11 ==========

– Капут тебе, Готтфрид, – покачал головой Алоиз, услышав от друга пересказ истории про драку с Штайнбреннером и местных вышибал. – Мало того, что ты выглядишь, как распоследний забулдыга…

– Неправда, – возразил Готтфрид, выруливая на подъем. – Я прилично одет, мои сапоги начищены до блеска, волосы вымыты и аккуратно подстрижены, и я гладко выбрит! А бланш…

Утро, как назло, было теплым и солнечным, так что их тут же остановил первый же патруль.

– Арбайтсляйтер Веберн, – патрульный вернул Готтфриду водительскую книжку. – Извольте объясниться, что с вами произошло.

– Многоуважаемый херр инспектор, – Готтфрид говорил крайне вежливо и надеялся, что ему удастся не скатиться в заискивающее подобострастие. – Я всенепременно напишу объяснительную, как только доберусь до работы. Бытовой инцидент, не стоящий внимания, я уверяю вас…

– Я запишу ваш чин, фамилию и номерной знак, – пообещал полицейский. – И вечером проверю, что объяснение внесено в систему. Если нет – вас вызовут в полицейское управление повесткой, арбайтсляйтер Веберн. Всего хорошего! – полицейский козырнул.

– Вот прикопались, – прошипел Готтфрид.

– Сдай им эту холеную свинью с потрохами? – предложил Алоиз. – Твоей-то вины нет, он тебя первый ударил.

– Так-то оно так… Слушай, ну это все в задницу, а? Лучше расскажи, что там Магдалина?

Готтфрид слушал вполуха и все больше приходил к выводу, что девчонка и правда умом тронулась. А ведь сначала показалась нормальной, веселой… Ну а что Алоиза долго на расстоянии держала – так кто ее знает, что у нее там на уме.

– А ведь похоже, что этот гад и правда ей в сердце запал, – вздохнул Алоиз.

– Ну так исправь ситуацию, если оно тебе надо! Подари ей что-нибудь, пригласи на свидание. Тьфу, ты вдумайся только – я, я! Я тебя чему-то учу! Ну, смех, да и только! – Готтфрид покачал головой.

– Что-то ты, брат, непоследователен, – усмехнулся Алоиз. – Вчера она была для тебя вероломной шлюхой.

– Это был поспешный вывод!

Они вышли из флюквагена на площадку. У проходной мрачно хромал Штайнбреннер, а около их ворот стояло еще двое партийцев.

– Арбайтсляйтер Веберн? – на него в упор посмотрел совсем молодой незнакомый партиец. – Вам необходимо подойти к… – он сунул нос в журнал, лежавший на проходной. – К хауптберайхсляйтеру Малеру.

– Так точно, – выдохнул Готтфрид.

– Ну что, ты сразу к нему? Твои подчиненные тебя по утрам и вовсе не видят в последнее время! – поддел друга Алоиз, когда они прошли через ворота в уже ставший родным коридор.

– Нет, сначала заберу бумаги от медиков, чтобы дважды не ходить, – Готтфрид потер затылок. – Опять я буду напраслину на Штайнбреннера возводить.

– Да какую там напраслину! – возмутился Алоиз. – Он, значит, повел себя во всех отношениях недостойно, а ты – отвечать?

– Да видишь. Здесь уже во второй раз.

– Скоро ты и вовсе со счета собьешься, – пообещал Алоиз. – Вспомни Мюнхен.

Готтфрид замолчал. После того, как он проткнул Штайнбреннеру ногу осколком графина, тот точно отомстит. И, с вероятностью, не ему одному. Как бы теперь не пошел Барвиг со своим “Эдельвейсом” по миру. А с Барвигом и остальные. И одному фюреру известно, что Штайнбреннер сделает с Марией.

В его лаборатории уже собралась вся команда. Отто и Агнета смотрели с радостью, Айзенбаум – с плохо скрываемым презрением. Готтфриду даже показалось, что Айзенбаум испытывал некоторое злорадство, глядя на него и прекрасно понимая, что ему придется объясняться и доказывать то, что он – снова – не запятнал честь партийца в какой-нибудь сомнительной компании.

Готтфрид оглядел всех, вежливо поздоровался, сказал несколько напутственных слов и скрылся за дверью своего кабинета. Бумаги, в которых было засвидетельствовано, что завтра ровно в восемь часов утра его ждут для проведения обследования, лежали на самом видном месте. Теперь стоило отнести эти бумаги Малеру и объясниться с ним по поводу вчерашнего инцидента. А ведь еще работа! Дольше оттягивать разговор с Агнетой и вынесение новых гипотез на обсуждение было нельзя, они рисковали выбиться из плана.

Что-то в связи с этими идеями неуловимо витало по краю сознания Готтфрида, было нечто – аморфное, неоформленное – что казалось призрачным светом в конце тоннеля. Да еще и то, что он прочитал вчера в дневнике отца – всего-то вчера, а как будто с этого момента уже целая жизнь прошла. Готтфрид взял бумагу и направился к Малеру. Может, стоило просто еще раз перечитать то, что писал отец? Или подумать о чем-то совершенно ином.

Вальтрауд в приемной нахмурилась при виде него и, вопреки обыкновению, даже не предложила кофе, лишь молча кивнула и сообщила Малеру о том, что к нему явился некий арбайтсляйтер Готтфрид Веберн. И даже подождать предложила жестом.

– Фрау хауптберайтсшафтсляйтерин, – начал Готтфрид.

– Молчите, херр арбайтсляйтер, – оборвала она его ледяным тоном. – После того, как вы вчера ранили моего мужа…

– Но я не был зачинщиком! – Готтфрид жаждал оправдаться: еще не хватало, чтобы его записали в дебоширы и нарушители общественного спокойствия! – Хауптберайтсшафтсляйтерин Штайнбреннер…

– Штайнбреннер? – она усмехнулась. – Вы не оговорились? Знаете, мне было все равно, пока ваш конфликт не выходил за пределы дурацких обзывательств. Но вы дошли до членовредительства. Надеюсь, хауптберайхсляйтер Малер этого так не оставит.

Дверь в кабинет Малера распахнулась, и он собственной персоной показался на пороге.

– Готтфрид! – воскликнул он. – Проходите!

Готтфрид, успев про себя удивиться столь теплому приему, по крайней мере, пока, скользнул внутрь.

– Итак, я даже не знаю, с чего начать! – Малер закурил, и, попыхивая папиросой, сел за стол. – Давайте, пожалуй, начнем с того, результаты чего, Готтфрид, у вас налицо. Вернее, на лице. Вот черт, совсем забыл… Вальтрауд! – он нажал на кнопку связи. – Принесите нам бланки объяснительных по чрезвычайным происшествиям! И кофе! Да-да, с коньяком!

– Благодарю вас, херр хауптберайхсляйтер, но от кофе я, кажется вынужден отказаться.

– Боитесь? – хохотнул Малер. – Правильно боитесь – Вальтрауд, как истинная арийка, страшна в гневе! Впрочем, прежде чем вы будете писать объяснительную, я бы настаивал на том, чтобы вы рассказали мне о том, как вообще так вышло.

Готтфрид откашлялся. Ситуация выходила совершенно идиотская, и, что хуже всего, в нее еще и оказался замешан Алоиз. Но выбора у него не было.

Вальтрауд вошла в кабинет ровно в тот момент, когда Готтфрид рассказывал о том, как оберайнзацляйтер Бруно Штайнбреннер решил поухаживать за беспартийной девчонкой, которая приглянулась оберайнзацляйтеру Алоизу Бергу. Готтфрид тут же принялся рассказывать более цветисто. Пусть знает, что ее муженек и сам не образец благонравности! Что бы у них там ни было принято в отдельно взятой ячейке общества, раз уж она так беспокоилась о его здоровье, пусть побеспокоится и о его связях.

Вальтрауд положила бумаги, поставила поднос с кофе, подала им чашки и удалилась – прямая, точно кол проглотила. Готтфрид вздохнул и продолжил. Он решил не перевирать ничего, разве что умолчал о зараженных и о том, как именовал Штайнбреннера: ему резко стало совестно за такую школярскую выходку.

– Итак, – резюмировал Малер, выслушав Готтфрида. – В баре “Цветок Эдельвейса”, в который вы с оберайнзацляйтером Бергом изволите захаживать, вы вступили в конфронтацию с оберайнзацляйтером Бруно Штайнбреннером, коего вы также именовали… – Малер уставился в одну из бумаг, лежавших перед его носом. – Швайнбреннером, Шайссебреннером, Шванцбреннером и прочими производными, – Малер раздавил окурок в пепельнице и разразился надтреснутым каркающим смехом. – Право слово, Готтфрид… Да вы пейте, пейте кофе, хауптберайтсшафтсляйтерин, как там вы говорили? Швайнсшайссесшванцбреннер? – он снова рассмеялся. – В общем, там точно нет яда.

Готтфрид взял чашку и принюхался. Кофе как кофе, с коньяком. Ему было отчаянно стыдно, он не понимал, искренен ли смех Малера или он попросту отвлекает его, чтобы следом задать очередной неудобный вопрос.

– Бросьте отводить глаза, – Малер закурил еще одну. – Все мы люди. И вы, и я, и эти ваши друзья-эдельвейсоводы. Кстати… Оберайнзацляйтер Штайнбреннер сообщил мне, что у охранников, которых натравил на вас хозяин заведения, были признаки радиоактивного заражения. Это правда?

Готтфрид почувствовал, что еще немного, и он не удержит кружку: ладони снова вспотели, а сердце подпрыгнуло куда-то к горлу.

– Не могу знать, херр хауптберайхсляйтер, – Готтфрид постарался придать лицу наиболее равнодушное выражение. – Лица у них были прикрыты, одним глазом я до сих пор плохо вижу.

– Однако оберайнзацляйтер Штайнбреннер уверяет, что признаки были явными даже при том, что открытой кожи у них было совсем мало, – Малер вопросительно посмотрел на Готтфрида. – Вы же знаете о зараженных. Готтфрид? Знаете, как они выглядят?

Это было похоже на вопрос с подвохом. Еще неделю назад Готтфрид не имел о зараженных никакого представления; а теперь с ним говорят так, будто бы он должен был знать об этом явлении едва ли не с детства.

– Разумеется, – Готтфрид кивнул.

– Откуда? – Малер наклонил голову и улыбнулся. От этой улыбки по спине у Готтфрида пополз холод.

– Я подписал документ о неразглашении, – ответил он. – Поэтому не могу рассказать об этом подробно.

Малер посмотрел на него со смесью разочарования и гордости. То ли он ждал, что Готтфрид сейчас попадется, то ли боялся этого, но, судя по всему, принятое решение оказалось верным.

– Отлично, – Малер выпустил облачко дыма. – То есть, вы утверждаете, что в баре “Цветок Эдельвейса” не видели зараженных?

– Никак нет, херр хауптберайхсляйтер!

– Отлично, – Малер улыбнулся, как показалось Готтфриду, с облегчением. – Теперь вы берете форму объяснительной, выходите в приемную и пишете. Пишете ровно то, что сказали мне, слышите? И присовокупьте туда вашего Швайнсшайссесшванцбреннера! Дайте повод полиции и Отделу Идеологии посмеяться. Будут вопросы – обращайтесь к Вальтрауд.

– Они-то посмеются, – обреченно выдохнул Готтфрид. – А меня потом опять… это… на партсобрании… – он провел ребром ладони по шее. – Да и Вальтрауд…

– Ничего не могу сказать вам о партсобрании, – покачал головой Малер. – Но если уж вам и достанется, то на сей раз не одному. А вам, кажется, не привыкать. Что до Вальтрауд – это ее работа – ответить на ваши вопросы, – он заговорщически подмигнул. – Все ясно?

– Так точно, – отозвался Готтфрид. – Вот еще, мои документы.

– Видел, – отмахнулся Малер. – И, кстати. В конце недели жду от вас отчет о выполнении плана. Или завтра вечером, или в пятницу до партсобрания.

Готтфрид собрал свои бумаги и поплелся в приемную. Сел за стол и принялся переносить на бумагу пересказ собственных вчерашних злоключений, стараясь писать крупно и отчетливо. Вальтрауд вышла из кабинета Малер и с громким стуком поставила перед ним чашку с уже остывшим недопитым кофе.

– Не наделайте ошибок, арбайтсляйтер Веберн, – процедила Вальтрауд.

– Уж постараюсь, – отозвался Готтфрид.

Вопросов в ходе заполнения формы не возникало, и это даже немного расстраивало – ужасно хотелось позлить Вальтрауд. Он старательно писал четкие, исчерпывающие формулировки, чтобы не допустить даже самой возможности превратного понимания ситуации, и думал. Думал о том, что сейчас его мысли концентрировались, направлялись в одну точку, служили одной цели, как если бы…

Ах, если бы я только мог создать не оружие массового поражения, но нечто точечное, направленное…

Готтфрид дернулся и потер здоровый глаз. Что-то в этой мысли снова зацепило его, зазвучало гулким эхом в его голове. Это был ключ – но к чему?

– Вы отвлеклись, – ледяным голосом проговорила Вальтрауд.

– Простите, – пробормотал Готтфрид, перечитывая последнее предложение объяснительной.

Сформулировано было чудовищно. Как будто бы он писал не для живых людей.

“В следующий момент оберайнзацляйтер Штайнбреннер, поименованный мною в пылу ссоры “Шайссебреннером”, что должно было символизировать наполнение его внутреннего мира и мое к вышеозначенному оберайнзацляйтеру Штайнбреннеру отношение, далекое от личной симпатии, но при этом не выходящее за рамки дозволенного Партией, нанес мне, арбайтсляйтеру Г. Веберну, физический ущерб путем удара кулаком правой руки в область левой глазницы, тем самым вызвав повреждение мягких тканей периорбитального комплекса и субконъюнктивальное кровоизлияние (диагноз требует уточнения ввиду его постановки не практикующим на текущий момент не партийным врачом, херром Барвигом, владельцем бара “Цветок Эдельвейса”)…”

– Зачем вы так поступили с Бруно? Вы могли убить его… – Вальтрауд рассматривала Готтфрида с совершенно непонятным выражением лица.

Готтфрид смешался. Он не знал, что ей ответить. С одной стороны, его распирало от гнева и злости, хотелось рассказать ей, как по отношению к нему вел себя ее хваленый муженек с самого детства, рассказать все… С другой стороны, было мучительно стыдно.

– Мне жить хотелось, – решив, что честность – лучшая политика, ответил Готтфрид. – Я сделал первое, что мне в голову пришло. И потом… Алоизу понравилась Магдалина, у Штайнбреннера есть вы. А он вот так, стольким людям…

Вальтрауд рассмеялась, но потом тут же посерьезнела:

– Вы могли бы просто подраться, в конце концов.

– Я же уже сказал вам, что жить мне еще не надоело, – виновато улыбнулся Готтфрид. – Я не борец, не спортсмен, я – простой ученый, лабораторная крыса. Мне нужно было сконцентрировать собственные усилия, – и снова у него в голове всплыла строчка из дневника. Конечно, его силы были ограничены, но острие стекла легко проткнуло и плотную ткань галифе, и кожу. Площадь приложения силы…

– Тут вы правы, Бруно куда сильнее вас физически, – Вальтрауд смерила Готтфрида взглядом, от чего тот ощутил желание провалиться сквозь землю. – Но это не слишком ему помогло. Он временами слишком разбрасывается… – она прикусила губу – он отметил, как блестят ее влажные белые зубы. – Пишите дальше. Я даже не знаю, чего вам пожелать, Готтфрид.