Текст книги "Wo alle Strassen enden (СИ)"

Готтфрид отвез Алоиза вниз, крепко насоветовав тому предупредить Барвига о том, что от Штайнбреннера всего можно ожидать, и вернулся домой. Снова объясняться с Марией о причинах его холодности ему не хотелось; он понятия не имел, не вознамерится ли снова явиться в “Цветок Эдельвейса” Штайнбреннер; да и ощущал он себя до такой степени вымотанным, что все, о чем он только мог мечтать, это донести голову до подушки и забыться сном. На сей раз его, по счастью, не остановили – видимо, объяснительная дошла до всех заинтересованных инстанций.

Войдя в показавшуюся совсем неуютной после комнаты Марии квартирку, Готтфрид решил все-таки для начала поесть. Аппетита не было совершенно, голова болела, но осознание того, что на анализы ему идти натощак, и еще большой вопрос, когда он сможет вырваться из цепких лап медиков, сделало свое дело. Он со вздохом осмотрел почти пустой холодильник и скудные запасы консервированного провианта, выбрал из нескольких почти одинаковых банок с флагом Империи первую попавшуюся и сел за стол. Кусок в горло не лез. Готтфрид хотел продолжить изучение дневника, просмотреть все схемы, начертанные на найденных там же листах, потом поехать в “Эдельвейс” и провести ночь с Марией, но ему приходилось давиться почти безвкусной картонной тушенкой и запивать это дело изрядно опостылевшей за вторые сутки содовой. Обычно он любил содовую, но отсутствие выбора сделало свое черное дело.

Ночной сон облегчения не принес. Готтфриду снилось обнаженное беременное существо, зараженное, уродливое, отчего-то с лицом Магдалины; Мария в объятиях Штайнбреннера; Агнета, баюкающая нечто спеленутое, а когда она откинула с личика младенца белоснежную кружевную вуаль, оказалось, что там и не младенец вовсе, а капсюль бомбы; а потом он целовал сладко-горькие губы Марии и ощутил ледяное прикосновение стали к виску. Отпрянул, чтобы заглянуть в ее глаза, увидеть, как изогнулись ее соблазнительные губы в хищной усмешке, а потом грянул выстрел. Готтфрид проснулся в холодном поту и с болью в перенапряженном немым криком горле. За окном занимался бесцветный рассвет.

========== Глава 12 ==========

– Великолепная гематома, – ухмыльнулся Адлер, проводя Готтфрида в процедурную. – Стесняюсь спросить, вы нарушили все мои предписания, от диеты до полового покоя и обогрева сидений?

– Никак нет, – Готтфрид серьезно покачал головой, решив, что добавленный Вальтрауд коньяк в кофе не стоит упоминания. – А обогрева сидений у меня вовсе нет.

– Больше никаких травм? – Адлер смерил его взглядом. – Садитесь.

– Нет, все обошлось малой кровью, – Готтфрид позволил себе слегка улыбнуться и сел на кушетку.

Он чувствовал себя совершенно разбитым, даже Алоиза утром выслушал молча и решил при удобном случае переспросить обо всем, что тот рассказал: в голове остались какие-то обрывки.

Адлер сосредоточенно листал медицинскую карточку Готтфрида.

– Реакцию Вассермана брать не будем. Вы сдавали ее три недели назад, она пришла-то совсем недавно. Осталось надеяться, что вы не успели подхватить в Берлине сифилис. Не успели же? – Адлер строго воззрился на Готтфрида.

– Нет-нет, – тот поспешно покачал головой. По правде говоря, он понятия не имел, правда ли это, но Мария не выглядела больной. Да у него самого никаких тревожных симптомов не появлялось.

– Ладно, – Адлер потер орлиную переносицу. – Если что-то не так, нам об этом расскажет анализ крови. Знаете, что плохо… – он нахмурился и еще раз окинул Готтфрида цепким взглядом. – Радиация.

Готтфрид почувствовал, как потеет. Что известно этому орлу про его тесные в последнее время отношения с этой дрянью?

– Конечно, у вас две дозы антирадина… Даже если вы сейчас попадете под воздействие радионуклидов, это вряд ли скажется на вас. Но вот на ряде клеток… – Адлер потряс в воздухе карточкой. – Вот сейчас и посмотрим. С вами и шестьдесят четыре дня выжидать бессмысленно – вы же еще где-нибудь этой дряни нахватаетесь. Да и кто в наши дни не нахватается.

Готтфрид перестал слушать причитания Адлера – он толком и не понял, о чем тот говорил. Если Алоиз был прав – то дело касалось его способности к воспроизведению. Впрочем, при общем уровне радиации прав был Адлер: стоило сажать его на пару месяцев в полностью чистую среду.

– Да вот только – представляете! – по последним данным дети, полученные от родителей, проходивших подготовку к зачатию в специально сконструированных чистых камерах, показали слабые адаптационные способности, – Адлер будто бы прочитал его мысли. – Полноценных данных по этому поводу пока мало, сами понимаете, сколько времени нужно на такое исследование. Несколько продольных массивов данных.

Адлер говорил и что-то отмечал на бланке – видимо, какие анализы стоило взять.

– Ладно. Я сейчас пришлю к вам Луизе, это наша медсестра. Она очень вежливая, но совсем молодая, не напугайте мне тут девочку, – рассмеялся Адлер.

– Скажите, пожалуйста, – Готтфрид решился задать интересующий его вопрос. – Меня отправят… На воспроизводство?

– Если анализы будут в норме, – подтвердил Адлер. – Но вас, как координатора важного производства – без отрыва от производства.

– Но… вы сами говорили… радиация… – робко спросил Готтфрид.

– Это вас не касается, – резко оборвал его Адлер. – Еще вопросы?

– Да, – кивнул Готтфрид. – Когда, куда, к кому?

– Вам все скажут потом, по результатам, – Адлер потряс карточкой. – А пока это вас совершенно не касается.

Он вышел, полы белого халата взметнулись за ним, точно крылья. Готтфрид осмотрелся – он сидел посреди абсолютно белого помещения. Пахло антисептиками и прокварцованным воздухом; вокруг совсем не было оттенков, кроме серовато-голубоватого, таким был оббит стул медсестры и такой была одноразовая пеленка на кушетке. В помещении совершенно не было теней – холодный белый свет, казалось, лился отовсюду, а не только из многоглазой лампы с потолка. Готтфрид всмотрелся – все-таки под стулом и под кушеткой он обнаружил намеки на тени, такие же серовато-голубоватые, блеклые. Он потер шею – все мышцы болели после кошмарного сна, голова налилась тяжестью, глаз противно и болезненно пульсировал.

Хромированная дверная ручка повернулась, и на пороге появилась девушка в белом халате. Она немного помялась в дверях, в ее больших голубых глазах явственно читалась неуверенность.

– Вы – Готтфрид Веберн? – она попыталась придать голосу больше солидности, но вышло не очень убедительно.

– Да, это я, – приветливо улыбнулся Готтфрид и запоздало подумал, что, должно быть, выглядит со своим бланшем не как благопристойный партиец, а как маргинал с нижних слоев. – Вы, должно быть, Луизе?

– Да, это я, – она деловито прикрыла дверь, еще раз посмотрела на бумаги на своем планшете – таком же серовато-голубом – и села на стул. Увереннее выглядеть, впрочем, все равно не стала. – Херр Веберн, я сейчас возьму у вас кровь, потом оставлю вам инструкции и уйду. Вот здесь, – она указала авторучкой на серовато-голубую кнопку на стене, – кнопка вызова, когда закончите, нажмете. Снимите, пожалуйста, китель и подверните рукава рубашки. Или можете снять, как вам удобнее.

Готтфрид стянул китель и повесил на стоящую у входа вешалку. Заворачивая рукав рубашки, он думал о том, что, пожалуй, это было каким-то сном. Не тягучим вязким кошмаром, от которого он проснулся на рассвете – просто обычным таким сном. И эта почти лишенная красок комната, и Луизе, с щек которой еще даже не сошла характерная для детей и подростков пухлость, и этот запах стерильности – все казалось нереальным.

– Готовы? Садитесь поудобнее, – она ловко затянула жгут на его руке, поджала губы и нахмурилась, выискивая вену. – Если станет плохо, говорите. Можете отвернуться.

Готтфрид смотрел, как густая, почти черная кровь – совсем такая же, как некогда стекала по штанине Штайнбреннера – наполняла пробирки: одну, вторую, третью…

– Зачем вам столько? – улыбнулся Готтфрид.

– Как зачем? – удивилась Луизе. – Нам надо убедиться, что вы здоровы. Посмотреть некоторые показатели, чтобы подобрать пару.

– И по каким признакам это делается?

– Я этим не занимаюсь, – щеки Луизе слегка порозовели. – Но я учусь. Там множество показателей: от вашего анамнеза до группы крови и резус-фактора. Нам нужно свести к минимуму все возможные генетические пороки и увеличить вероятность появления полезных признаков. Вот вы, например. Насколько я понимаю, у вас посредственные, если не выразиться еще хуже, физические данные, но очень высокий интеллект и неплохое здоровье. Но при этом у вашего отца была близорукость. Нам нужно подобрать вам пару так, чтобы у родни матери вашего ребенка не было никого с плохим зрением. И так далее, понимаете?

Готтфрид кивнул. Он ощутил себя племенным кобелем, кобелем отвратительной масти и экстерьера, но примерного поведения. Эдакой рабочей лошадкой, от которой можно получить таких же годных к работе щенков.

– Готово, – Луизе переставила пробирки в штатив, что-то отметила на нескольких бумагах и извлекла из кармана нечто, завернутое в бумагу. – Вот вам контейнер, он стерильный. Помоете с антисептическим мылом руки и область вокруг отверстия мочеиспускательного канала, – она кивнула в угол, в сторону рукомойника, – и наполните контейнер. Вот вам, – она открыла ключом металлическую дверку лабораторного шкафа и извлекла оттуда стопку журналов, – если будут проблемы. Как управитесь, нажмете на кнопку. Все понятно?

Готтфрид кивнул – уж яснее некуда. Когда дверь за Луизе закрылась, он взял один из журналов. С обложки на него смотрела, улыбаясь, арийская красотка в форме, позади нее реял стяг с флагом Арийской Империи. Готтфрид открыл первую попавшуюся страницу. Он впервые в жизни держал в руках так называемую “порнографию медицинского назначения”, хотя и был наслышан. Открывшиеся его взгляду фотокарточки были не чета той контрабанде, которую ему удалось как-то раздобыть. То, что было у него, теперь казалось образцом целомудрия. Крупные планы отдельных частей тел на весь разворот журнала, от того гигантские, точно принадлежали не обычным женщинам, а каким-то великаншам, вызывали не столько возбуждение, сколько трепет и суеверный ужас. На тех снимках, где были видны лица, выражения их чудовищно диссонировали с общей фривольностью поз: натянутые улыбки на губах, с которых вот-вот сорвется не сладострастный стон, а вопль “хайль фюрер!”; взгляды, ясные, без следа истомы; руки, готовые сей же миг оторваться от холеных тел, чтобы взметнуться вверх в партийном приветствии – все, совершенно все было пропитано фальшью, ложью и было совершенно ненастоящим. Готтфрид тяжело вздохнул, отшвырнул журнал и пошел мыть руки.

Процесс не шел. “Порнография медицинского назначения” вместо того, чтобы помочь, только мешала: стоило Готтфриду настроиться на нужный лад, как в тот же миг перед глазами вставало лицо Марии, а на нем было ровно то же выражение, что у девушек со страниц чертовых журналов. Готтфрид тяжело вздохнул, измерил шагами процедурную вдоль и поперек и принялся за дело заново. Если бы кто-то когда-то ему сказал о том, какие сложности выпадут на его долю в таком деле, он бы, пожалуй, обругал обидчика последними словами в лучшем случае. Но время неумолимо шло, а злополучный контейнер все еще был пуст.

В следующий раз, когда он представил себе Марию и себя в весьма недвусмысленной ситуации, ему показалось, что лицо и груди Марии покрыты язвами, как у зараженных. Потом она заявила ему, что Штайнбреннер в постели не в пример лучше его, Готтфрида. Тогда он решил вспомнить хотя бы Аннику и ее зад, но вместе с воспоминаниями о ее молочно-белых округлостях пришли и воспоминания о том, как она не желала даже смотреть на него.

Не помогало ничего: ни попытка оживить в памяти запах и вкус Марии, ни совершенно волшебные и новые для Готтфрида ощущения поцелуев той самой области, которую его заставили вымыть с антисептическим мылом. Зато когда в этот момент перед его глазами вместо лица Марии отчего-то появилось сосредоточенное лицо Вальтрауд Штайнбреннер, Готтфрид, уже было поставивший на себе крест, ощутил, что возбуждение все-таки достигло пика и накрыло его с головой.

Он с чувством выполненного долга закрыл контейнер, застегнул штаны, вымыл руки и нажал на кнопку. Почти сразу в процедурной появились Луизе и Адлер. Луизе забрала контейнер и исчезла. Адлер сел на кушетку, взял в руки один из журналов.

– Вот почему вы так долго, – хохотнул он. – Я уже несколько раз жаловался специалистам в Отдел Пропаганды и Идеологии, чтобы они пересмотрели концепцию журналов специального назначения. Еще ни один обследуемый не справлялся лучше благодаря этой макулатуре. Но они почему-то меня не слышат.

– Должно быть, их это возбуждает, – пожал плечами Готтфрид.

– Я знал, что туда берут только извращенцев, – рассмеялся Адлер и закурил. – Но чтобы настолько… Знаете, Готтфрид, шутки в сторону. Я должен вас проинструктировать. Когда придет время, вам сообщат. За сорок восемь часов до предполагаемого зачатия вам нельзя иметь половых контактов. Лучше, конечно, выдержать три-пять суток, но сорок восемь часов – это необходимый минимум. Также вам и вовсе нельзя спиртного.

– С какого момента? – Готтфрид помрачнел: он планировал этим вечером пойти в “Эдельвейс” и провести эту ночь без оглядки на медицинские предписания.

– Не пить? – переспросил Адлер. – С сегодняшнего дня. Анализы ваши мы сделаем быстро, сегодня к вечеру все будет готово. Если не будет выявлено противопоказаний, то ориентировочно на следующей неделе минимум три, а лучше пять-шесть ночей вы проведете в ЦАМе, в специальном отсеке. Либо на дому у будущей матери, это как психологи заключат. Не переживайте, мы сообщим минимум за два дня, а скорее всего, и того раньше.

– Кто будущая мать? – Готтфрид понятия не имел, чего ждать от этого всего. Еще не факт, что эта самая мать не обольет его презрением с ног до головы за, как выразилась Луизе, “посредственные физические данные”.

– Это я сообщу вам сегодня, если анализы будут в порядке, – Адлер покивал. – Держите телефон, – он сунул Готтфриду в руки визитку. – Можете идти. До встречи, Готтфрид Веберн!

Готтфрид шел лабиринтами переходов в свое подразделение и думал о том, как же стремительно изменяется все. Раньше его задевало то, что он оказался настолько плох для Империи, что его выбраковали из воспроизводства, точно негодный элемент. Теперь, когда ему, скорее всего, предстояло все-таки отдать гражданский долг еще и в этой форме, ему не очень-то и хотелось. Он понятия не имел, к кому его направят, не опозорится ли он перед ней так же, как перед этими всевидящими ледяными красотками со страниц похабных журналов. Наверное, стоило уточнить у Алоиза, как это все происходит, но с другой стороны, давать другу повод для насмешек…

В лаборатории все шло своим чередом. Антирадиновая проверка, прошедшая накануне, пока Готтфрид был занят совершенно иными задачами, нарушений не выявила. Все занимались своими делами, разве что Айзенаум выглядел еще более недовольным, чем раньше – если это вообще было возможно.

Готтфрид прошел к себе и принялся за бумаги об отце. Стоило систематизировать все, чтобы дать Малеру исчерпывающий отчет и не выдать самого себя. Не успел он начать читать хоть что-то, как раздался настойчивый стук в дверь. Это определенно были не Алоиз и не Агнета – те стучали по-другому.

– Войдите! – отозвался Готтфрид.

К нему в кабинет ввалился Отто. Взъерошенный, точно мокрый птенец, он, смешно дернув сутулыми плечами, пробормотал:

– Можно?

– Да, Отто, проходи, – Готтфрид жестом указал на кресло напротив себя.

Отто закрыл дверь, прошаркал к креслу и, нахохлившись, сел.

– Арбайтсляйтер Веберн, – он не смотрел Готтфриду в глаза и отчего-то покраснел до самых кончиков оттопыренных ушей. – Простите, это я… Я сдал вас и вашу идею про пушку Малеру. Мне… Мне Айзенбаум велел…

Готтфрид потер затылок. Вот так ситуация! И что ему теперь с этим делать? Отто, конечно, подчиняется Айзенбауму. Если ослушается, то, скорее всего, вылетит из своего Университета, как пробка из нагретой бутылки шампанского. А Айзенбаум тоже хорош! Мог бы и сам накапать, а не юнца гонять!

– Я вас понял, Отто, – кивнул Готтфрид.

– Я согласен с вами! – горячо заговорил Отто. – Я не считаю, что вы саботажник! Я уверен, что пушка сильнее бомбы будет! Точнее, сначала я подумал, что это чушь. Но я всю ночь читал учебники! А Айзенбаум не верит.

– Правильно не верит, – выдавил Готтфрид. – И то, и другое – пока только гипотезы и требуют проверки, Отто. Опасно нырять в такие идеи, как в омут. Все-все нужно проверять.

– Не говорите мне больше про пиво, пожалуйста, – осмелел Отто. – Надо мной и так в университете подтрунивают, что я слишком впечатлительный. А я, между прочим, не такой уж и глупый! Иначе бы меня со второго курса не направили на практику! Обычно направляют с третьего.

Готтфриду стало стыдно. Мальчишка был просто неоперившимся птенцом, легковерным ребенком, смотревшим им с Алоизом в рот и пытавшимся произвести впечатление.

– Ты не глупый, Отто, – Готтфрид улыбнулся. – Спасибо, что рассказал о том, что это ты доложил. Доверие в команде – важная штука. И я передам Алоизу твою просьбу.

– Спасибо вам, херр арбайтсляйтер! – Отто просиял. – Я тут это… У меня, кажется, есть пара идей по пушке. Но оберберайтсшафтсляйтер Айзенбаум ничего и слышать не хочет. Можно, я, как додумаю их, к вам приду?

Готтфрид тяжело вздохнул. Похоже, стоило все-таки поговорить с Айзенбаумом. Если он сейчас даст Отто добро, то ничем хорошим это не кончится. Но не обрывать же полет мысли!

– Приходите, – он кивнул. – Но я думаю, что поговорю с оберберайтсшафтсляйтером Айзенбаумом.

– Это не поможет, – Отто принялся ковырять собственные ногти. – Он ужасно упрямый. И вы ему не нравитесь.

– Посмотрим, – Готтфрид снова улыбнулся. – Идите, Отто. И спасибо вам за откровенность.

Твердо решив, что после обеда сначала зайдет к Малеру, а потом поговорит с Айзенбаумом, Готтфрид снова погрузился в изучение материалов об отце. На сей раз он нашел записи о том, что с определенного момента Фридрих Веберн высказывал идеи о том, что, помимо разработки ядерного оружия, нужно обратить особенное внимание на устранение последствий радиационного поражения. При обосновании актуальности проблемы он ссылался на то, что ученые, работавшие с радием, ураном и прочими подобными веществами, получили очень характерные последствия для здоровья. Тогда же Фридрих Веберн стал более плотно сотрудничать с университетским другом, Людвигом Айзенбаумом. Они посвятили очень много времени и сил разработке лекарства, и старания их и правда увенчались успехом. Хотя ни один, ни второй не пережили Великую Катастрофу: Людвиг Айзенбаум попал под шальную бомбу при поездке к родне в Швейцарию, а сам Фридрих Веберн погиб непосредственно во время Катастрофы под одной из бомб, сброшенных на Берлин.

Далее приводились данные о том, что Айзенбаум тоже находился “под колпаком” из-за специфических, “близких к про-пацифистским” воззрений. А также… Готтфрид потер здоровый глаз и вчитался внимательнее.

“Судя по полученным с места Катастрофы данным, бомбы, сброшенные на Берлин, имели очень близкое строение к бомбам, которые проектировал непосредственно Фридрих Веберн. Бомбы аналогичной конструкции также были сброшены на Вену, Рим, Париж, Мадрид, Цюрих, Лихтенштейн, а также на ряд Японских островов и столицы некоторых Американских штатов. Бомбы, сброшенные на Советский Союз, имели другую конструкцию и другое активное вещество”.

Готтфрид отбросил бумаги. Теперь стало окончательно понятно, почему Штайнбреннер надеялся потопить его чертежами отца. В этих документах черным по белому было напечатано то, что его отца по итогам Катастрофы подозревали в антирейховском сотрудничестве.

Готтфрид ощутил нестерпимое желание наплевать на рекомендации Адлера и выпить пару стопок коньяку. Выходит, он и мать чудом тогда остались живы, а ведь чего проще… Скольких унесла сама Катастрофа и ее последствия! Он потер виски и решил сходить к Малеру – он все равно звал его в ближайшее время. Стоило уточнить про испытания. Пока стараниями Айзенбаума и кого-нибудь еще в саботажника не превратился сам Готтфрид – в глазах Партии, разумеется.

Вальтрауд встретила его уже не настолько враждебно, как вчера, но и не слишком радушно. Готтфрид вспомнил, в каком контексте он думал о Вальтрауд этим утром и едва не рассмеялся – должно быть, Штайнбреннер, узнай он об этом, не оставил бы от него и мокрого места, но Штайнбреннер не мог об этом узнать.

– Я передам о вашем визите Малеру, – покивала Вальтрауд. – Вы будете кофе?

– Буду, спасибо, – Готтфрид присел на диван. – Только, пожалуйста, без коньяка.

К Малеру пришлось идти с чашкой – едва Вальтрауд выдала ему ароматный дымящийся напиток, Готтфрида позвали внутрь.

– Читаете об отце? – добродушно спросил Малер. – И как? Нравится?

– Откровенно говоря, не слишком, – уклончиво ответил Готтфрид. – Зато я узнал, что он сотрудничал с Людвигом Айзенбаумом.

– Отцом Вольфганга из вашей лаборатории, – хохотнул Малер. – Я знаю. Я, откровенно говоря, надеялся, что сработает память поколений, или как там это называется. Но вы упорно не желаете друг друга слышать.

– Он против моей идеи, – тряхнул головой Готтфрид.

– Он против вас, а не против идеи, Веберн. Вы нанесли ему обиду, и он не в состоянии услышать доводов разума, ему собственное эго застит глаза, – бросил Малер. – Но мы это исправим. Вы с ним и еще с несколькими специалистами отправитесь на испытания. Сроки я сейчас уточняю.

Готтфрид не поверил своим ушам. На испытания! По их проекту!

– Но… Готтфрид! От вас нужна пилотная конструкция пушки. За какой срок вы это сделаете? Небольшой мощности, разумеется, но и не сверхмалой. Пилотная конструкция бомбы уже есть, и вы должны были ее усовершенствовать… Как, кстати, идут дела? Или вы отвлеклись на пушку и не сделали ничего по бомбе?

– Никак нет! – Готтфрид судорожно вспоминал, что последнее они сделали по бомбе.

– В понедельник, – махнул рукой Малер. – В понедельник наработки по бомбе должны быть на моем столе. По пушке… Через неделю?

– Хотя бы две! – горячо возразил Готтфрид.

– Десять дней и ни днем больше, Веберн, – покачал головой Малер. – Я и так отбиваюсь от насмешек коллег. Я не смогу дольше держать оборону.

– Почему вы за меня заступаетесь? – Готтфрид понимал, что этот вопрос уже был наглостью, но остановиться не мог.

– Потому, что вы работаете, Готтфрид, – Малер прищурился. – Потому, что вы не стоите на месте, приносите идеи, которые могут помочь получить нам преимущество. Потому, что если с бомбой все и правда так, как говорите вы и ваша сотрудница, то это ставит под удар всю Арийскую Империю и ее превосходство в гипотетической войне! Хватит вопросов! Идите работать! У вас чертовски мало времени.

– Так точно!

Теперь ему предстоял разговор с Айзенбаумом. И Готтфрид предпочел бы, чтобы его снова разнесли на партсобрании за, например, драку со Штайнбреннером. Но делать было нечего. Айзенбаум явился к нему, сел в кресло и с выражением превосходства на породистом лице процедил:

– Я весь внимание, херр арбайтсляйтер.

– Видите ли, оберберайтсшафтсляйтер Айзенбаум, – Готтфрид понятия не имел, с чего начать. “Почему вы считаете мою идею форменным бредом?” или, может, “за что вы меня ненавидите?” Все выглядело беспомощно и жалко. – Я хотел бы узнать ваше мнение о проекте нейтронной пушки.

– Вы же и так все знаете, – скривился Айзенбаум. – Я считаю, что вы зарвались, херр арбайтсляйтер. Вы сели в это кресло и решили, что можете творить все, что угодно вашей душе.

– Я спросил вашего мнения не о моих организаторских способностях, оберберайтсшафтсляйтер Айзенбаум, – Готтфрид перешел в наступление. – Меня интересует рабочая гипотеза. Я только что вернулся от хауптберайхсляйтера Малера, он пророчит испытания. Как бомбе, так и пушке. И нам необходимо представить пилотные конструкции в ближайшее время.