355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Зоран Живкович » Четвёртый круг » Текст книги (страница 8)
Четвёртый круг
  • Текст добавлен: 16 октября 2016, 20:39

Текст книги "Четвёртый круг"


Автор книги: Зоран Живкович



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

7. Ночной кошмар

Я больше не разговариваю с Малышом.

Насильник проклятый, что же он со мной сделал! Но мужчины все такие. Абсолютно все. Просто теряют голову, когда видят беззащитную женщину. Да еще посреди джунглей. Все им нипочем – лишь бы удовлетворить свои низменные инстинкты. Их не только не волнует отсутствие любви, им вообще нет дела до того, нравятся ли они вам, о чем вы думаете, что чувствуете, не против ли вы. Я могла бы даже оказать ему сопротивление, если б не была так взволнована, но вряд ли бы это его остановило. На самом деле он, скорее всего, еще больше разъярился бы, и я, кроме изнасилования, подверглась бы еще каким-нибудь издевательствам.

И какой теперь толк, что он раскаивается, подлизывается, чтобы меня умилостивить, – не опасаясь особо Шри, который совсем погрузился в медитацию, – когда слишком поздно. Хотя бы употребил какое-нибудь предохраняющее средство. Но нет же, у него только одно на уме было – поэтому ребенок уже зачат и ничего нельзя изменить. Абсолютно ничего.

Разумеется, я и слышать не хочу об аборте, хотя этим способом разом избавилась бы от всех проблем, особенно если б удалось это сделать у Шри за спиной. Это прежде всего пришло мне на ум в первые минуты паники, охватившей меня, когда я поняла, что беременна. Но как только я немного пришла в себя, меня начала мучить совесть. Неужели я убью собственное дитя лишь для того, чтобы избавить двух эгоистичных мужчин от лишней головной боли? Ни слова больше об этом. Пусть они немного узнают жизнь и с тяжелой стороны, даже если меня из-за этого и возненавидят.

Да, и тот, и другой – ибо Шри ничуть не меньше Малыша виноват в том, что произошло. Какой защиты я могла ожидать от него? Никакой! Да к тому же и Шри тоже мужчина. Может, он и прогнал бы Малыша, но потом стал бы устраивать мне бесконечные сцены ревности, обвиняя, что я сама приманила и соблазнила обезьяну. А чем больше я оправдывалась бы, тем больше он уверялся бы в своей правоте. Ладно, хочет иметь роковую женщину – он ее получит. Я рожу ребенка из упрямства. Даже если он будет такой же урод, как Малыш.

Это, откровенно говоря, пока не известно. Плод еще слишком маленький, чтобы можно было что-то определить, даже пол. Я подвергла себя ультразвуковому обследованию, но ничего не разобрала. Конечно, Шри это мое обследование, как и многое другое, что я переживаю и чувствую, объявил бы бессмыслицей, переведя все на свой бессердечный и правильный язык компьютерного программирования. Но мне-то что за дело! Это говорит больше о нем, чем обо мне. Я бы тоже могла все его мысли и ощущения свести к обыкновенной биохимии, столь медленной и неэффективной по сравнению с моей электроникой, но мне это и в голову не приходит. Я принимаю Шри таким, какой он есть, тем более что он мой создатель, а то обстоятельство, что он всего лишь мужчина, – так ведь бедняга в этом не виноват.

Ультразвуковое обследование все же не было совсем безрезультатным. Еще, правда, не знаю, на кого будет похож потомок Малыша – о, если б не его хвост! – но есть что-то странное в том, как он растет во мне. Непонятно почему, но моя матка приняла форму идеального шара. Сквозь ее оболочку я никак не могу проникнуть (хоть и надеялась), чтобы изменить что-нибудь к лучшему, если развитие плода мне не понравится. Шри бы это назвал на своем неуклюжем и грубом языке полностью закрытой и самостоятельной подпрограммой, которую можно только прочитать, но не изменить.

Что есть, то есть. Мне совершенно не по душе, что во мне растет нечто, на что я не могу воздействовать, хотя это как раз нормально. Я знаю, что многим женщинам, особенно тем, кто первый раз в интересном положении, в начале беременности часто снится, что они рожают разных чудовищ. И после этого говорят, что это счастливое состояние! Глупости. Счастливое, быть может, для мужчин, которые быстро сделают свое, а потом вам в основном мешают или искусно перекладывают на вас все заботы, особенно когда ребенок появится на свет. Мы их хорошо знаем, не вчера родились…

И мне стали сниться подобные сны с тех пор, как я поняла, что плод развивается самостоятельно, независимо от моих ожиданий и моей воли, замкнутый в непроницаемой округлой матке. Прежние сны, в которых я ясно видела будущее, или те, где мне являлись непристойные эротические картины, полные вытянутых волосатых кругов и цилиндрических насекомых, теперь совсем прекратились. Они уступили место новым, еще более необычным сновидениям, которые, наверное, посещают только неопытных и невольных будущих рожениц.

Я видела этот сон много раз, потому что Шри продолжает часто меня выключать, так как постоянно идут муссонные ливни и грозы. Молния недавно ударила в одно из ближайших к храму деревьев, на котором было несколько моих сенсоров. Они полностью сгорели, как и само дерево, но пожар не распространился дальше по джунглям – сильный дождь погасил огонь. От этого удара пострадало множество мелких животных и обезьян, укрывшихся в густой листве. Их обугленные тела я потом видела разбросанными вокруг и почувствовала некоторое облегчение, когда среди них не узнала Малыша. О нет, я бы и слезинки не проронила из-за его страданий, так ему и надо, насильнику бессовестному, но неужели мое дитя родится сиротой?

Сон начинается с самих родов. Я нахожусь в каком-то огромном зале, который гораздо больше, чем внутренность этого храма. Все вокруг меня белое – стены, потолок, пол, мебель, похожая на больничную или кухонную, хирургический стол, на котором я лежу, мой операционный балахон и одежда у всех присутствующих.

Их около десяти, но мне удается узнать лица только двоих, на остальных белые маски и колпаки, закрывающие волосы, так что видны лишь глаза. Малыш сидит на корточках в углу с явно сокрушенным и виноватым видом, как ему и подобает. По его щекам стекают какие-то капли, но я со своего места не могу разобрать – слезы это или пот из-за жары, которая здесь царит.

Слышится звук, похожий на гонг, и в этот момент ко мне подходит человек, и я откуда-то знаю, что это главный врач и он будет принимать роды. Когда он склоняется надо мной и включает большую круглую лампу, стоящую у меня в изголовье, в неожиданно ярком свете я вижу, что это Будда, статуя которого постоянно стоит в храме у меня перед глазами. Но сейчас не кажется таким большим и толстым, и взгляд его не блуждает где-то вдали. Напротив, он похож на добродушного дядюшку с богатым акушерским опытом, само появление которого вселяет в роженицу надежду и уверенность.

Он поднимает руки, одетые в белые резиновые перчатки, до уровня глаз. На его одежде короткие рукава, и часть рук обнажена, поэтому я вижу, что под густыми волосками на обоих его локтевых сгибах проглядывают какие-то круглые татуированные знаки, но не успеваю их как следует рассмотреть, потому что Будда быстро опускает руки и произносит спокойным голосом: «Начнем». Это звучит скорее как предложение, чем как приказ.

Теперь большую часть обзора мне закрывает белая гора моего вздутого живота, поверх которого я вижу только почти лысое темя Будды. Мне приходит в голову, что именно из-за скудости волос на нем и нет колпака, подобного тем, что надеты на всех остальных присутствующих. Ему нечего прикрывать. Он весь погружен в работу, которая идет успешно, он даже что-то напевает или тихо насвистывает, что – мне не разобрать, явно уверенный в том, что роды долго не продлятся. Два или три раза он поднимает взгляд поверх моего живота, чтобы послать мне улыбку или ободряющий взгляд.

Хотя Будда, несомненно, копается в моей утробе, я ничего не чувствую, несмотря на то что он не делал мне никакой анестезии, что кажется немного необычным, но я не обращаю на это особого внимания – достаточно того, что меня миновала боль, которой я так боялась. Откуда-то сзади подходит медсестра и тампоном вытирает влажный лоб Будды, а мне на миг кажется, что след, оставшийся на белой вате, – зеленоватого цвета.

Но у меня нет времени сосредоточиться на этой странности, потому что в следующее мгновение я слышу веселый голос Будды: «Вот он». Вокруг него собираются несколько ассистентов и медсестер. Они выглядят сильно уставшими, будто появление на свет одного обычного ребенка требует огромных усилий. Они словно что-то придерживают, и лишь по выражению их лиц я понимаю, что это «что-то» довольно тяжелое.

В ту же минуту обзор начинает увеличиваться, мой живот будто сдувается, и я вижу наклоненные головы ассистентов и Будды, замечаю, что их довольные взгляды направлены куда-то вниз, на что-то, чего я не вижу. Мне кажется, что из меня начинает вытекать что-то теплое и густое, вызывая легкое жжение между ног; это продолжается и продолжается, пока мой живот совсем не опускается. Теперь я могу увидеть все, что до недавнего времени было закрыто.

Торопливая деятельность не прекращается, но теперь она происходит где-то под моим операционным столом. Все наклонились, однако я не вижу в их движениях никакой обеспокоенности, правда, меня начинает охватывать тревога, потому что я до сих пор не слышу плача новорожденного. Но кое-что я слышу: хриплый хохот из угла, где скорчился Малыш.

Я смотрю туда и вижу его озаренное лицо – счастливый отец, только что впервые увидевший своего отпрыска. Я вздрагиваю, подумав, что случилось наихудшее – младенец похож на него, ибо иначе с чего ему быть таким довольным. То есть полное поражение: он не только меня изнасиловал, но я еще и родила обезьяну по его образу и подобию.

Мне хочется закрыть глаза, чтобы не видеть ребенка, но любопытство и материнский инстинкт берут верх, и я слегка приподнимаюсь на локтях – как раз в то момент, когда Будда с ассистентами поднимают над столом плод моей утробы. Я готова к худшему или, по крайней мере, так считаю, ибо то, что наконец появляется перед моими глазами, все же вызывает у меня крик ужаса, который замирает где-то на полпути, не дойдя до губ.

Я все-таки родила не обезьяну. Будда улыбается, подходя к моему изголовью и неся с помощью медсестры большой прозрачный пузырь, в котором, скорчившись в позе эмбриона, лежит Шри. Только теперь я осознаю: мне вообще не казалось странным, что его единственного я до сих пор не видела рядом.

Он абсолютно голый, как и подобает новорожденному, а на месте, где должна быть еще не перерезанная пуповина, извивается змея, пытаясь пробраться к нему в живот. Шри беспомощно смотрит на меня вытаращенными глазами, полными отчаяния, пытаясь что-то сказать, но его слова не слышны сквозь оболочку пузыря.

Пошатнувшись под тяжестью груза, Будда и его ассистенты, внезапно выпускают пузырь из рук в одном-двух шагах от меня, и он начинает падать, медленно, как всегда в сновидениях, а потом наконец достигает пола. Хотя скорость падения была и небольшой, удар о твердую поверхность оказался разрушительным для хрупкого пузыря – оболочка лопнула, и из него мгновенно вытекла вся жидкость, грязная и липкая, а Шри стал испуганно открывать рот, пытаясь вдохнуть воздух, словно рыба, выброшенная на берег.

Я подняла умоляющий взгляд на Будду и остальных, к которым теперь присоединился и Малыш, но они не предпринимали ничего, чтобы защитить моего ребенка, помочь ему. Лишь стояли, склонившись, вокруг него, посреди этой ужасной лужи, которая совсем изгадила здешнюю белизну, и смотрели, как корчится Шри, а на лицах у них играли пакостные усмешки.

В это мгновение крик наконец вырвался у меня из того места, где он застрял, и разнесся по огромной белой комнате, отчего она задрожала, а потом вдруг растаяла, превратилась в ничто, оставив меня одну, испуганную и взмокшую, уже не во сне, но еще не в яви, посреди тьмы и тишины ожидать, когда Шри меня снова включит, чтобы я наконец проснулась.

Порой это ожидание длилось долго, но так всегда с мужчинами. Когда вы действительно попали в беду, на них лучше всего не надеяться. Нет их нигде.

8. Восторг чарующий

Опустилась тьма, но ненадолго.

Прошло несколько минут, прежде чем глаза мои старые, последней вспышкой свечи ослепленные, к мраку подвала игуменового привыкли, и тогда понял я, что тьмы полной уже нет. Сначала подумал я, что это видимость сияния бывшего над зрением моим слабым издевается, заставляя смотреть на вещи, которые лишь в уме моем смятенном обитают. Но когда протер я глаза ладонями костлявыми, судорогой сведенными, дабы обман этот прогнать, а он не исчез, то по множеству искр красных, с болью по яблокам глазным побежавшим, понял я: то, что вижу, – не привидения, которые вскоре в небытии вновь расточатся, а явление чуда нового, свидетелем невольным коего мне опять быть суждено.

Там, где Мария и Мастер стояли лицом друг к другу в наготе полной – готовые, как я, недостойный, думал, греху предаться наибольшему, но и самому чарующему из всех – разглядел я две фигуры, по контурам искрящиеся сиянием каким-то своим собственным голубоватым, словно ореол из себя источая. Сияние то было слабым, его затмить могли бы и луна, и первый свет зари утренней, пробившись сквозь узкое оконце подвала мрачного. Но ночь эта без луны была, на небе лишь звезды мерцали, а до петухов первых монастырских еще много времени оставалось.

Фигура Марии подняла ладонь левую, темную, голубыми искрами очерченную, на высоту лица движением, которое понять мне не удалось: знак немой какой-то – то ли призыв к слиянию конечному чудесному или воспрещение богохульству крайнему? И пока меня, как всегда, меж двумя противоположностями распятого, неясность мучила, тот, кому это движение предназначено было, сомнений никаких не испытывал.

Контур голубой Мастера ответил тем же манером: он поднял правую ладонь и встал напротив Марии вплотную, к ней не прикасаясь, но связь установив. Мерцание между ними соединяться начало, перескакивая от одного источника к другому и обратно, будто бесчисленное количество молний маленьких две ладони соединяли.

Хоть и стоял я в нескольких шагах от них, во тьме густой, которую слабое сияние голубое нимало разогнать не могло, но почувствовал внезапно, что на обнаженных частях кожи моей волоски дыбом встают, словно сближение двух ладоней искрящихся некий легкий ветерок невидимый порождает, которому мрак ночной совсем не мешает меня достигнуть.

Еще сильнее испытал я то же самое в следующий миг, когда и другие две ладони поднялись на ту же высоту, чтобы молниями пляшущими голубыми обменяться. От сияния нового в подвале темном словно вдруг светлее стало, ибо мог я различить снова и одежду сброшенную, что под ногами их лежала, два круга образуя, необычайно правильных, будто кто-то нарочно их нарисовал так, чтобы они соприкасались в точке единственной.

Кроме того, что кожа моя морщинистая ощетинилась – не от холода, но от огня этого голубого, который разгораться стал между Марией и Мастером моим, живым теперь даже сверх меры, – почувствовал я вдруг, как волосы седые вьющиеся на голове моей подниматься начали, словно ужас меня охватил безумный, хотя не страх ощущал я тогда, а любопытство неутолимое, бесстыдное, желая течение и конец действия этого чудесного понять.

В тот же миг еще одно чувство обожгло меня, но настолько забытое, немыслимое, стариковскому возрасту моему неприличное, что сначала подумал я: морок это, и укорил себя за мысли такие бесстыдные. Уже лет с десяток, если не более, не ощущал я меж ног набухание это сильное, греховное, во власти которого долго пребывал я и которое лишь бедствия ужасные приносило мне.

Но морок не исчез, и через несколько минут, когда слияние голубое сияющее новое направление приняло, сомнений больше никаких не было – пламя это давнишнее, чудом неким, не меньшим всех прочих произошедших, разожженное, начало жилы мои старые силой горячей жизненной наполнять, будто вновь я юношей стал, что случая особенного не ждет, дабы мужской силе своей немедленно выход дать.

Мужчина моего возраста преклонного – да и не мужчина уже вовсе – с радостью принял бы дар этот неожиданный, в зубы коню не глядя, но меня стыд внезапный охватил, щеки мои увядшие румянцем юношеским покрылись – не обнаружили бы себя свидетельства явные волнения этого неприличного, грешного безмерно, между бедер моих под тонкой рубахой льняной, нимало их скрыть не могущей, не сделалась бы срамота моя взгляду Марии и Мастера доступна.

Но страх мой пустой глупым был и от смятения сильного происходил, ибо не только темнота меня от взгляда любого скрывала – этим двоим дела не было ни до кого, кроме них самих, занятых в сиянии своем действием греховным, которое словно к вершине своей подходить стало.

Не только ладони, но и руки их, в стороны раскинутые, теперь были, это ясно виделось, связаны прочно переплетениями молний голубых, пляшущих бешено, от чего волосы длинные их искрами звездными покрываться стали, тишину ночную треском нарушая. При свете, усилившемся от этого соединения нового, рассмотрел я ясно, что головы их назад откинуты, а на лицах очарованность светится безгласная, лишь по озаренности видимая, ибо из уст их ни единого звука не выходило.

Блаженство пламенное, их объявшее, должно быть, и меня достигло чудом тем же, которым недавно волосы мои вздыбило. Почувствовал вдруг я уколы бесчисленные роз огненных, лишь в садах райских цветущих, на темени моем и вдоль шеи жилистой оставляющих след свой ангельский, от чего и сам голову в судороге сладкой запрокинул. Движение это чуть не заставило меня из глубины горла клокочущего крик исторгнуть, потоком радости и боли вызванный, но голос замер в миг последний, стыдом давешним остановленный, чтобы не выдать присутствия своего неуместного, соглядатайского.

Однако случая более не было для размышлений этих покаянных притворных, ибо слияние чудесное, начала которого свидетелем тайным я был, к вершине своей быстро приближалось. Когда после рук сначала плечи их соединились касанием неполным, но всепроникающим, со вспышками новыми искр голубых, а потом очередь пришла грудей и станов нагих, передо мной словно столб света поднялся, сияние которого приглушенное распространялось еще не далеко, но достаточно, чтобы фигуру мою убогую во тьме различить.

Хоть и видимый теперь, со знаком отвердевшим соучастия незваного, срамного, под рубахой льняной выделяющимся, я разом стыд прежний отбросил с легкостью грешника закоренелого, словно тьма рассеявшаяся прогнала один образ мой, полный скромности и целомудрия правоверного, и призвала другой, тайный и развратный, который участию в действии этом богохульном сильно радоваться начал, вздох издав глубокий и хриплый, каким, должно быть, только сам сатана наслаждения свои наибольшие сопровождает.

В минуту, когда и бедра их обнаженные соприкоснулись языками огненными, цвет голубой пламени вдруг в девственно белый превратился, будто жемчуг некий ангельский между ног их вспыхнул жаром страсти безгрешной. Белизна нежданная столба сияющего, которую два тела, чудесным образом соединенные, вокруг себя рождали, осветила теперь и самые дальние углы темницы игуменовой, словно само солнце полуденное в сиянии своем наисильнейшем сюда, в преддверье подземное, сошло, чтобы скрытость всякую притворную и стыд ложный прогнать силой своей.

И воистину, порывом неодолимым влекомый, я не только движением решительным без боязни малейшей сорвал с себя рубаху льняную, наготой своей присоединившись к Марии и Мастеру моему, но и взгляд направил к оконцу узкому подвальному, единственному месту, где след тьмы прежней задержался еще, но не из боязни, что там какое-нибудь изумленное монашеское лицо увижу, привлеченное сиянием этим неожиданным, а именно из желания странного, чтобы так и случилось, чтобы посмотреть на него и взгляд ему вызывающий и мстительный послать.

В миг один в голове моей мелькнуло, что поведение это дерзкое не есть свойство существа моего тихого, воздержанного, что это из меня голос какой-то чужой, злорадный языком своим поганым говорит, но не было времени на колебания новые, ибо в мгновение следующее крик удвоенный восторга наивысшего из столба сияющего донесся, открыв, что приблизилось блаженство крайнее.

От вскрика этого восхищенного огонь тот, очарования полный, что в паху моем разгорался, стал быстро мне хребет сгорбленный лизать, чтобы достичь языками своими жаркими затылка и здесь выплеск божественный вызвать, от которого все тело мое вмиг судорогой сильной, уже забытой скорчило.

Но хоть и ничто это было перед тем, что в миг тот же с Марией и Мастером происходило. Два круга под ступнями их в одну фигуру слились, когда полностью соприкоснулись они, молниями уже не разделенные, от чего столб светящийся, фигуры их ярко обрисовывающий, полыхнул белым сиянием ослепительным, словно само указанье Господне.

То ли от блеска этого божественного, то ли от судороги блаженства, что соки жизненные из колодцев пересохших тела моего увядшего исторгла, однако глаза я закрыл. Но и так след сияющий не угасал под веками моими стиснутыми еще долго, пока последняя капля семени горячего из меня не вытекла и пока, ослабевший совсем, на колени я опять не опустился, дабы дух перевести.

Когда глаза открыл я, свет яркий, чарующий собой всю темницу заполнял. Но недолго продлилось это, ибо вскоре сияние меркнуть стало и распадаться сначала на круги и точки белые, потом на пятна призрачные бесцветные, и увидел я наконец, что вновь в темноте полной пребываю.

Никакой мысли, более подходящей, не пришло в мою голову смятенную, кроме как о наготе моей срамной, и начал я во мраке вокруг себя шарить в поисках рубахи льняной, которую я столь бесстыдно скинул с себя минут несколько или вечность целую тому назад – этого не мог я теперь разобрать.

Но бесполезность действия этого стыдливого очевидна стала, прежде чем я одежду сброшенную нашел. Даже если бы кто-нибудь еще со мной в темнице был, то наготу мою непристойную во мраке полном увидеть никак не мог бы. Однако никого, кроме меня, здесь не было – ни Марии, ни Мастера моего. Остался я один, чтобы чудесам, невольно мною пережитым, объяснение найти и в прегрешениях своих безмерных покаяться.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю