Текст книги "Четвёртый круг"

Автор книги: Зоран Живкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

11. Сон чудесный

И остался я один во тьме густой.

Хотя отблески света давешнего не обманывали глаза мои старые своими бешеными плясками призрачными, в духе моем смятенном огнь сияющий и далее горел, существо мое слабое надвое раздирая воспоминанием о восторге вдохновенном (восторге, в памяти моей о годах давних совсем поблекшем, чтобы ошибки и печали старые не воскрешать) и стыдом безмерным, что волю дал порыву этому непристойному, срамному, там, куда, кроме всего, и зван-то не был.

Когти раскаяния жестокого внутренности мои дрожащие терзать начали способом, много раз в жизни моей, грехом оскверненной, испытанным. Спасения от них не было, я это хорошо знал – можно только душу свою жалкую ударам кнута совести собственной подставить. Доля моя тем горше оказалась, что я один на один с рассудком своим раненым остался, ибо во тьме ночной, глухой ничего более не было, чтобы внимание мое от мыслей мучительных хоть на миг отвлечь.

И когда уже отчаяния бездны повсюду вокруг меня зиять начали, побуждая меня зовом обманчивым, умильным край их близкий переступить и забвению безумному вечному отдаться, что для страдальца есть наибольшая и последняя надежда, – в помощь мне другое забвение пришло, против вечности ничтожное, ибо и ночь целую нечасто продолжается, но целительное достаточно для души, которая хоть самого краткого облегчения жаждет.

Истощение телесное невыносимое, как и груз событий минувших, чудесами неизмеримыми тяжелый, на плечи мои больные, хрупкие свалились наконец всем весом своим в этот час поздний, тьмой и тишиной вытканный, члены мои вялые, слабые усталостью страшной сковав, – и опустился я на пол холодный темницы мрачной игуменовой, ибо непристойным крайне показалось мне на лежак деревянный в углу заплесневелом улечься, коий несостоявшимся одром смертным Мастера моего еще недавно был. И только тело мое, вновь в рубаху льняную одетое, дабы наготу грешную, бесстыдную даже и от тьмы густой сокрыть, постель эту бедную на земле голой нашло, как веки мои отяжелевшие сомкнулись, чтобы сну блаженному ворота открыть, хотя я и с открытыми глазами уснуть мог – такой мрак вокруг царил.

Сон глубокий, без сновидений беспокойных, более всего тогда духу моему исстрадавшемуся подошел бы, но на милость такую я надеяться не смел. И вправду, вскорости мне приснился сон. Чудесный сон, но не из тех, что заставляют вас в поту и с дрожью просыпаться, полные ужаса подземного, с цепи ржавой спуская чудищ столь гнусных, – наяву вы и представить себе не могли, что они где-то в закоулках рассудка вашего грешного обитают. Нет, это другой сон был, ужасом также пронизанный, хотя никакой слуга сатаны чудовищный и страшный не устремлялся на меня, убогого, из бездн подземных.

Я, невежда, смысла не понимаю пощады этой от чудищ жутких адских, ибо во сне как раз в аду я и очутился. Узнать было несложно – ведь я его глазами собственными еще днем минувшим видел на своде проклятом монастырском, рукой дьявольской Мастера моего, грешника из грешников, втайне изображенным весьма верно.

Я шагал, смятенный, по месту тому, пустынному совершенно, следов никаких босыми ступнями своими на пыльной поверхности не оставляя. Мрак полный дня адского разгоняли лишь те три глаза бесформенных, что со свода низкого свет свой мутный, разноцветный изливали, путь мне к цели неизвестной освещая. Но вскорости самый большой из них за горизонт близкий закатился, и меня предчувствие жуткое охватило, ибо ничем иным это быть не могло, как судьбы злой, проклятой, предвестьем.

Так шел я, страхом все большим томимый, одинокий, как ни одно существо с сотворения мира, и ни единой души живой вокруг не было – ни травки зеленой, ни зверя домашнего или дикого, ни даже пения птичьего, утехи и в страданиях самых горьких. Одиночество это наконец столь мучительным стало, что пожелал я хоть какое-нибудь существо увидеть, пусть то будет и отродье отвратительнейшее самого нечистого – лишь бы проклятие кончилось это, – но никто ко мне в путешествии мрачном, однообразном не присоединился, чтобы муку и тоску со мной разделить.

И когда уже думал я, безнадежно обессиленный ходьбой бесконечной, что последнее наказание наконец меня постигло, что суждено мне шатание вечное, безысходное по кругу этому адскому, в душе моей надежда зарождаться стала. Надежда странная, сну бессвязному свойственная, что все же выйду я из круга, когда прибуду куда-то, но не мог я сказать, где это место, ибо повсюду, куда хватал глаз, лишь та же пустыня была, голая, бесплодная, какая, должно быть, существовала до первого слова Господня, которым свет от тьмы отделен был.

Но мрачность эта безжалостная не уменьшила веру мою неожиданную, и стал я шагать бодрее, как человек, по важному делу идущий, хотя цели никакой не стояло передо мной. Но знал я откуда-то, смутным неким образом, что цель эта явит себя, как только я до горизонта скалистого доберусь, как раз туда, где солнце адское большое зашло недавно – или это давно случилось? – чтобы путь сокровенный мне указать.

Легкость новую, походка моя даже и тогда не потеряла, когда понял я ясно, что как бы ни спешил, край света подземного так же далек от меня остается, близок и недостижим одновременно, словно по шару какому-то иду, ни начала, ни конца не имеющему, а не по равнине подземной, что окончание свое все-таки должна иметь.

И не только не ослабел я, но крепость моя стариковская в упорство и жилистость средних лет с каждым шагом превращалась, а потом и в свойства возраста еще более молодого, в мощь и бодрость годов юных, соками буйными напитанных. Возвращение мое во сне во времена минувшие, давно позади оставленные, и на этом не закончило движение свое чудесное – я продолжил в источник молодости погружаться, теперь уже глупым восторгом мальчишечьим объят, что шаг мой быстрый в бег безумный превратил к цели, которая, все еще недоступная, уже, однако, очертания приобретать стала.

Пока спешил я так по краю адскому, все такому же мертвому, хотя, с душой восторженной, больше со страхом вокруг не смотрел, взгляд мой на миг на руки мои старческие упал, которые одни из-под рясы высовывались. Но вместо жил сухих и кожи морщинистой, потрескавшейся увидел я ручки свежие детские, еще никакого греха не знавшие, с ногтями обгрызенными, а ногти я грыз, когда совсем маленький был, по давнишним рассказам матери.

Воспоминание о матери бег мой сумасшедший тотчас прервало, и я встал как вкопанный посреди пустыни адской пыльной, что ничуть не отличалась от прежней. И узрел в тот же миг, что цели неизвестной достиг наконец, что круг полный прошел, к началу всех начал вернулся. Что не один я больше.

Выбрался я на четвереньках из рясы, огромной теперь для меня, звуки мычащие издавая, безгрешно нагой, как все мы при рождении бываем. А затем из уст моих крик первый вырвался, чтобы о вступлении мучительном в долину слёз нового раба Божьего оповестить, в хижине горной, рядом с очагом, посреди крови и слизи и стонов слабых женских, словно прямо из утробы разверстой идущих.

Но боль и моя, и матери быстро утихла, как только руки наши дрожащие соединились касанием блаженным, что единственным утешением является под небесами.

12. Касабланка

Сегодня ночью Сара опять дежурит.

Не знаю, как ей удалось опять поменять смену – ее дежурство должно было быть только через три вечера. Наверное, Бренда и Мэри не особо рвутся провести ночь вместе со мной. Обе замужем, а у Бренды еще и дети, так что им, видимо, приятнее остаться с семьей, чем бодрствовать возле неподвижного больного, хоть мы недавно и удвоили плату за ночные дежурства. Однако не только деньги заставляют Сару, не обремененную семейными обязанностями, заботиться обо мне в то время, когда все в доме спят и никто не заходит в мою комнату до утра. Есть у нее и другие причины, но о них не знает никто, кроме нас двоих, а открыть их я не могу, даже если б захотел.

Проклятая болезнь, из-за которой мне и пальцем не пошевелить! В буквальном смысле. Несколько месяцев назад я еще мог двигать двумя пальцами на левой руке – средним и безымянным, и этого было достаточно, чтобы хоть как-то нажимать клавиши компьютера и таким образом общаться с окружающими при помощи синтетического голоса, но теперь я и на это не способен. Врачи говорят, что болезнь может только усилиться. Они больше не скрывают этого от меня. Миотрофический латеральный склероз. Не понимаю – что еще в моей моторике может отказать? И так ни одна мышца не двигается.

Самое худшее в этом параличе, что я калека лишь снаружи. В больном теле здоровый дух. Внутри я абсолютно нормален. Даже более того. Мой мозг никогда не работал так быстро, как сейчас, когда я полностью парализован. В моей голове роятся замечательнейшие модели космоса, я иду к Великому синтезу, но что от всего этого толку, коли я не могу ничего никому сообщить. Словно гениальное растение. А я столько мог бы сказать! Я понял наконец, где ошибся старик Альберт, знаю, что обмануло Фейнмана, я отверг заблуждение Пенроуза. Я – на самом пороге Объединения теории. Может, еще одна ночь, если Сара опять не начнет, но она, похоже, собирается…

Пенроуз приходил навестить меня несколько недель назад, и только по его поведению я понял, насколько ухудшилось мое состояние. Я напрягся изо всех сил, чтобы как-то объяснить ему то, что окончательно понял о скрытых струнах, хотел сказать ему, что меня наконец достигли первые вибрации их гармонии, рондо, что играют кирпичики, из которых построена Вселенная. Я хотел также попросить его рассчитать кое-что для меня на большом университетском вычислителе – я трачу столько часов, мучаясь в уме с тензорами, лишенный даже карандаша и бумаги, а сделать необходимые расчеты можно за какие-нибудь четверть часа на этом новом чуде из Силиконовой долины. У американцев нет таких физиков, как у англичан, но они, по крайней мере, понимают толк в технологии.

Однако я смог издать лишь страшное бульканье, сопровождавшееся слюнями и уродливыми гримасами. Впрочем, как обычно. Чаще всего это не приводит меня в отчаяние – я уже привык, но когда Пенроуз, ничего не поняв, встал, чтобы уйти, и с заметной неловкостью погладил меня по голове, будто какого-нибудь слабоумного ребенка или умного пса, я в первый раз по-настоящему почувствовал себя беспомощным кретином.

Члены моей семьи, которых я вижу ежедневно, избегают много говорить со мной, стараясь уберечь от подобных неприятностей. Подойдут ко мне, кратко расскажут о текущих событиях, но не ждут моей реакции. Естественнее прочих держатся дети, что укрепляет меня в мысли, что я еще не спятил.

С сиделками по-другому. Они проводят со мной больше времени, а часами находиться рядом с кем-то и молчать – тяжело, пусть даже он в таком, как у меня, состоянии. Мне их нескончаемая, полная банальностей и чепухи болтовня (особенно у Бренды) не мешает, потому что им не нужно мое внимание. Я даже обнаружил, что под нее лучше думается, но мне действует на нервы тон, которым они ко мне обращаются, почему-то чаще всего покровительственный, будто разговаривают с младенцем или дебилом. А вообще, может быть, так они меня и воспринимают. Бедный сэр Исаак, он, наверное, в гробу вертится из-за этого. Какое унижение для долгой и славной истории кембриджской физики!

Сара с самого начала отличалась от них. Не только тем, что была гораздо молчаливее Бренды и Мэри. Она начала тяжелую работу по уходу за мной с того, что откровенно сказала: я был замечательным физиком. (Правда, я таким и остаюсь, но это теперь далеко не так очевидно.) Это, разумеется, мне польстило, и прежде всего потому, что ее предшественницам было на меня по большому счету наплевать. Вдобавок Сара – очень симпатичная девушка, у нее приятная улыбка, а ее тугие, возбуждающие формы особенно хороши в обтягивающем медицинском халате. Может показаться, что эти ее достоинства бесполезны в моем случае, но человеку тяжело отринуть некоторые привычки. И желания.

Вначале я думал, что Сара внесет изменения в то, каким образом сиделки в ночную смену поступали со мной. В основном они старались как можно быстрее создать видимость, что я сплю, чтобы и самим тайком отдохнуть. Наутро, бровью не поведя, они врали, что целую ночь бодрствовали возле меня, нагло глядя при этом мне в глаза, будто я мог подтвердить или опровергнуть их слова. Но даже будь я в состоянии, я бы не смог уличать их в обмане. На самом деле меня устраивало, что сиделки спят. Я мог спокойно сосредоточиться на размышлениях, избавленный от их постоянной возни или преувеличенной заботы обо мне, – кроме тех случаев, когда они храпели, что порой случалось. Нет ничего губительнее для музыки сфер, зарождавшейся в моей голове, чем протяжный женский храп.

Поначалу я полагал, что Сара страдает бессонницей, так как никогда не видел, чтобы она заснула прежде меня, а я мог бодрствовать долго. Она вообще не надоедала мне. Разместив меня в постели, занималась чтением, часами не отрывая глаз от дешевых сентиментальных романов, которые просто проглатывала. Я узнал, что она читает, благодаря тому, что Сара часто откладывала книги на мой ночной столик, забывая забирать их, когда уходила домой. Кто тогда мог предвидеть, что это была никакая не случайность?..

Мне казалось несколько странным, что девушка с ее внешностью довольствуется этими банальными суррогатами любви, но поскольку я не мог с ней поговорить об этом, то причины подобного пристрастия остались для меня загадкой, как, впрочем, и все остальное, связанное с Сарой. В отличие от других сиделок (которые, если хоть на сколько-нибудь долгое время задерживались у нас, без всякого повода излагали мне всю свою биографию, будучи уверены, что в моем лице имеют понимающего и крайне заинтересованного слушателя), Сара словно вообще не существовала за пределами моей комнаты – так мало я знал о ее личной жизни и прошлом.

В определенные моменты, когда я погружался в сон или находился в том состоянии отстраненности, всегда предшествующем решению какого-нибудь особенно важного и сложного уравнения, мне даже казалось, что Сары в действительности нет, что она – лишь продукт моего перегруженного воображения.

Переход от книг к телевидению казался мне совершенно естественным, и в нем я также никак не мог заподозрить часть ее изощренного плана. Сара выглядела очень счастливой, когда на моем искаженном лице прочитала разрешение иногда смотреть душещипательные сериалы по телевизору. Сам я редко его смотрел – в основном, только когда транслировались матчи по крикету, потому что сам играл в молодости, согласно традиции кембриджских студентов, пока меня не скрутила эта чертова болезнь.

На самом деле, Сара увидела на моем лице то, что хотела увидеть, ибо я не только не был способен изобразить гримасу страдания, но и вряд ли ее изобразил бы, если б мог – я считал, что включенный телевизор может отвлечь меня от моих размышлений. Но вышло все не так уж плохо – Сара предупредительно уменьшила звук до минимума и развернула экран в другую сторону, переставив свой стул от моего изголовья к окну, так что я узнавал о программе только по разноцветным отблескам на ее лице в полутьме комнаты. Волей-неволей следил я за сменой настроений на этом лице, нередко сопровождавшейся слезами под действием третьеразрядных мелодраматических поворотов, выдаваемых с экрана.

Заметив, что я за ней наблюдаю, Сара сделала еще один ошибочный вывод – опять же потому, что это ее устраивало, хотя тогда я и подозревать не мог об этом. Извинившись, она повернула экран ко мне, пересев опять к моему изголовью, уверенная, что я, естественно, страстно желаю смотреть мыльные оперы, которыми она наслаждалась. Так я стал невольным зрителем бесчисленных душещипательных пьес в кичевых декорациях, не в состоянии ни отвернуться, ни даже опустить веки. Впрочем, последнее я еще как-то мог сделать, но воздерживался от этого, прежде всего из боязни обидеть Сару. Еще не зная о том, я уже был в ее сетях.

К счастью, сентиментальные сериалы шли не слишком часто, так что их вынужденный просмотр вначале не наносил особого ущерба моим изысканиям, которые приближались уже к завершению. В вибрации струн, творящих основной облик материи, по-настоящему неделимый (каким древние греки простодушно полагали атом), проявлялась цикличная структура, повторяющаяся затем на всех уровнях, вплоть до кругового устройства самой Вселенной, бесконечной и ограниченной одновременно, и, соответственно, кругового течения времени, без всяких стрел, причин но-следственных парадоксов и определенного начала в Великом Взрыве. Структура, в которой наконец четыре исконные природные силы становились одной, приняв в свою семью и долго отвергаемую гравитацию…

Я догадывался, предчувствовал, что нахожусь на пороге, что мне остается один шаг до окончательного оформления теории. Однако из разнообразного прошлого опыта я знал, что эта черта не может быть преодолена обычным порядком, что необходимо просветление, удар молнии, который прогонит из моего сознания последние клочья мрака, оставив меня на полном свету. Но это был явно не тот свет, что изливался из катодной трубки, а Сара быстро сообразила, как восполнить регулярное отсутствие в программе передач, которых жаждал а ее душа. Ответ был прост – видео.

Однажды вечером она принесла большую сумку и, выбрав из своего репертуара самую очаровательную улыбкой, с этой прелестной ямочкой, появляющейся у нее на подбородке, осчастливила меня известием, что обзавелась запасом кассет с мелодрамами. Не знаю, какое выражение разобрала она тогда в моей обычной гримасе, но я приложил все мыслимые усилия, чтобы изобразить полное отчаяние. Однако сразу стало очевидно, что не преуспел в этом, ибо Сара с восторженной болтовней стала складывать кассеты возле видеомагнитофона, который до этого использовался всего один раз – когда мне показывали патетический фильм Спилберга обо мне.

Так началась марафонская ретроспектива жанра, от которого я никогда не получал особого удовольствия, – ретроспектива, которая, с учетом обстоятельств, являлась последним, что мне было нужно. Сара появлялась в ночной смене все чаще, к радости Бренды и Мэри, и перед нами стали проходить все культовые герои любовных фильмов, особенно старых, исторгая у нее вздохи и слезы, а у меня судорожные гримасы, которые Сара с готовностью истолковывала как верные знаки такого же восхищения.

Нередко случалось, что Сара в порыве восторга хватала меня за руку и мы вот так, словно юная пара в кинотеатре, досматривали фильм. В первый раз, когда мерцающее волшебство закончилось, она вздрогнула, освободив мою атрофированную мышцу от своего пожатия, но это прикосновение быстро стало для нее чем-то привычным, и вскоре она не стеснялась даже в наиболее волнующих сценах – как в той, в конце «Касабланки», которую мы, ночь за ночью, смотрели по меньшей мере десять раз подряд, – прижаться ко мне, правда, немедленно отодвигаясь после конца фильма, поправляя помятый халат и бормоча несколько невнятных слов, вероятно, извиняясь. Не могу сказать, что эта близость была мне неприятна, хоть и вызывала поначалу чувство неловкости.

Я уже начал впадать в отчаяние из-за огромного количества кассет, которые Сара неустанно обновляла, будучи не в состоянии каким-либо образом объяснить ей, что мне нет дела до этих сентиментальных глупостей, потому что моим умом владеют гораздо более важные проблемы, которые могут ускользнуть от меня, если я не достигну полной сосредоточенности, – как неожиданную помощь оказало мне ее решение перейти ко второй части своего плана.

И вновь она осуществила задуманное так незаметно, что я не смог бы уличить ее в преднамеренности. После окончания какого-то до отвращения слащавого фильма с этой ледяной Гарбо в главной роли, которая Саре почему-то очень нравилась, она не выключила магнитофон сразу, как это делала обычно, а начала переворачивать меня, поскольку я слишком долго лежал на одном боку. Пленка продолжала тянуться перед моими глазами, и после титров фильма на экране появилось изображение, оставшееся после перезаписи на кассете. Мою спальню вдруг заполнили страстные вздохи абсолютно обнаженной пары, находящейся на пике сексуального наслаждения. Почти гинекологическая сцена убивала всякие сомнения – это была порнография в своем жесточайшем варианте.

Хотя Сара, занятая моим перекладыванием, стояла спиной к экрану, буйство экстаза молодой пары никак не могло пройти мимо ее ушей – и все же она отреагировала не сразу. Прошло не меньше пятнадцати секунд, прежде чем она поспешила к видеомагнитофону, чтобы выключить изображение, покраснев до ушей, что ей очень шло, и оставив меня перевернутым лишь наполовину. Это внешне искреннее смущение, как и последовавший поток извинений, – полный негодования в адрес ненормальных из местного видеоклуба, что оскверняют великие любовные фильмы, копируя их на пленки, испачканные подобными мерзостями, – в первый момент обманули меня и я выбросил из головы ее непонятную медлительность при выключении видеомагнитофона.

Вспомнил я об этом лишь на следующий день, но быстро уверил себя, что все это мне почудилось, так же, как и впечатление, что Сара, переворачивая, держала меня непривычно низко – не под плечи, а вокруг бедер. И вообще, что из всего этого следовало? Паранойя еще может иметь какой-то смысл в научных исследованиях, но чаще всего абсолютно бесполезна в обычной жизни. Чаще всего. Правда, то обстоятельство, что вы – параноик, еще никоим образом не означает, что никто на самом деле не ищет вашей погибели…

Сара, к счастью, не искала моей погибели, как выяснилось вскоре, когда окончательно обнаружились ее намерения. С подготовкой было закончено, и события двинулись теперь ускоренным ходом; правда, прошло несколько дней, прежде чем она предприняла следующий шаг. Сначала закончились просмотры кассет, и Сара провела два вечера в спокойном чтении, как в начале ее работы у нас.

Хотя я невольно был настороже, ее сдержанность меня убаюкала, так что я не сильно обеспокоился, когда на третий вечер она вновь включила видеомагнитофон, развернув телевизор ко мне. Несколько секунд, объятый каким-то смутным предчувствием, я пытался угадать, какую кассету она поставит, но когда увидел первые кадры «Касабланки», у меня невольно вырвалось громкое хрюканье, сопроводившееся обильным слюнотечением. «Только не это!» – подумал я безнадежно, но Сара истолковала этот звук явно неправильно, быстро присев на край кровати и посмотрев мне прямо в глаза, как это делают, наверное, только мать и ребенок. Или любовники.

Кусочком марли она стала вытирать слюну вокруг моих губ, а потом убрала волосы со лба и начала водить рукой вдоль моей шеи и груди, будто разравнивая тонкое покрывало. При этом она бормотала что-то, но очень неразборчиво – я разобрал только, что она нечто должна сделать, что ей тяжело, много раз Сара повторила слово «любовь», однажды упомянула «великого физика» и какого-то «ребенка». Взгляд ее остекленел, так что в первый момент я в панике принял его за взгляд сумасшедшей, но затем безошибочно разглядел в нем сияние эротического возбуждения. Казалось, мне должно было стать от этого легче, но не стало.

Когда ладонь Сары добралась до моего пупка, она вдруг вздрогнула, словно коснулась чего-то горячего, встала с кровати и на минуту повернулась ко мне спиной. Я представляю, что ей действительно было нелегко – судя по легкому подрагиванию плеч, в ней, несомненно, шла жестокая внутренняя борьба с неизвестным исходом. Единственной неприятностью было то, что ей вообще было не нужно мое согласие на участие во всем. Мое сотрудничество просто подразумевалось. Но это, к сожалению, неизбежно, когда вас побеждает такая миотрофическая глупость…

Дрожь в плечах наконец утихла, и это означало, что окончательное решение принято. Сара повернулась ко мне с несколько упрямым выражением лица, дотронулась до волос нервным движением руки, а потом подошла к видеомагнитофону, вытащила из него кассету с «Касабланкой» и после кратких поисков в ближайшей куче нашла какую-то другую. В ее движениях больше не было нерешительности, когда она вставляла новую кассету, а потом подошла, чтобы сесть возле меня на край кровати.

Взгляд ее был устремлен на меня, а не на телевизор – она прекрасно знала, что находится на пленке, так что ей не было нужды смотреть. Гораздо важнее для Сары была моя реакция. Я на мгновение смущенно остановил взгляд на ней, а потом направил его на экран.

Я ожидал увидеть что угодно, только не это. Передо мной возникла совершенно знакомая картина – вот эта самая спальня. На экране было изображение моей постели, на которой неподвижно, с закрытыми глазами, лежал я. Снято это было поздней ночью, когда я уже вовсю спал. Но кто это сделал?..

Словно прочитав недоумение в моих глазах, Сара потянулась к спинке кровати и гордо подняла маленькую видеокамеру «Сони», которая, очевидно, могла снимать даже при самом скудном освещении, потому что в кадре не было видно никаких дополнительных источников света. Затем Сара встала с постели, подошла к телевизору и поставила камеру на него – без сомнения, на то самое место, откуда был снят предыдущий кадр. Прежде чем вернуться ко мне, она нажала на камере какую-то кнопку, отчего около объектива загорелась маленькая красная лампочка, сигнализирующая, что идет съемка.

Мне совершенно не по душе была эта двойная съемка, но как бы я мог выразить свое несогласие? Новым хрюканьем и испусканием слюней? Что в этом толку, коли они для Сары означают нечто иное. Итак, выбора не было, и мне пришлось беспомощно смотреть на экран, еще, правда, не зная, чего следует ожидать. Но ждать уже оставалось недолго.

В кадр вошла Сара, но не своей обычной походкой стыдливой девушки, а как-то вызывающе, агрессивно, раскачивая бедрами и пропуская длинные волосы между пальцами. Она делала это страстно, соблазнительно, но мне было неясно, играет она или же ее движения непритворны. Сара подошла к моей кровати и начала склоняться надо мной, изображая страстные ласки, правда, на самом деле не трогая меня, видимо, боясь разбудить. После этих мнимых прикосновений она перешла к столь же мнимым поцелуям; медленно извиваясь, начала с пальцев ног, не пропустив ни одного участка тела, к которому могла приблизиться губами поверх покрывала.

Пока я, не мигая, смотрел на экране эту странную эротическую игру, невольным участником которой был, камера на телевизоре снимала новый фильм того же рода, в котором, правда, я не спал. Руки с длинными ловкими пальцами, на которых я лишь сейчас увидел крикливо накрашенные ногти (были ли они такими раньше?), стали подражать движениям на экране, на сей раз действительно лаская меня, а не изображая это. Я ощущал продвижение ее пальцев по своему телу, мышцы которого, правда, были атрофированы, но зато кожа оставалась чувствительна к прикосновениям, как и раньше, а ведь были и ткани, моторика которых была не мышечной природы…

Если Сара решила повторить сценарий первого фильма, тогда сейчас должны были последовать поцелуи – и действительно, стащив с меня покрывало, она опустилась к моим ступням и начала скользить губами от пальцев ног наверх, одновременно прикасаясь ко мне и теплым языком. Как всегда, я спал голым, чтобы мне было легче помочь в случае чего, и Сара видела меня без одежды бесчисленное количество раз, но видела глазами сиделки, не вызывавшими во мне стыда. Сейчас же во мне одновременно появились два ощущения, которые я ни при одной сиделке не испытывал, – стыд и возбуждение. Но Сара больше сиделкой и не была.

Она продвигалась вдоль меня быстро, чтобы совпасть с ритмом происходящего на экране, но не пропуская при этом ни одной части моего тела. На короткое время подняла голову, дойдя до бедер, где задержалась несколько дольше. Взгляд, который она послала мне оттуда, был полон ликования по поводу достигнутого результата, кроме того, я различил в нем и то особенное заговорщическое выражение, связывающего людей, соединенных грехом.

Мысль о грехе вызвала во мне угрызения совести по отношению к жене, впрочем, это продлилось недолго. Джейн никогда не опускалась до чего-нибудь подобного. Ей все происходящее показалось бы непристойным, а скорее всего, и отвратительным – так это не вязалось с ролью добровольной жертвы, которую она страстно лелеяла, прежде всего из сильной склонности к мученичеству, которое предполагала жизнь, полная лишений, с таким человеком, как я. Более того, вероятно, эту «измену» она восприняла бы благосклонно, потому что это придало бы ее мученичеству новый импульс.

Пока паралич еще не захватил меня целиком, Джейн, впрочем, иногда приходила ко мне, правда, неохотно и со все более откровенной неприязнью, хотя хорошо знала, что болезнь нимало не повлияла на мое сильное либидо – ни физиологически, ни психологически. Я не ставил ей этого в вину, понимая, какое отвращение она, в общем, испытывала, хотя и лишала себя этим возможности и удовольствия чувствовать себя совершенной мученицей. Поскольку я не мог двигать руками – кроме тех двух пальцев, совершенно не достаточных для подобной цели, – мне ничего другого не оставалось, после того как она перестала меня посещать, как разряжаться пубертатным образом во сне. Потом я всегда проклинал дьявольскую болезнь, пока сиделки мыли меня наутро, а в их недовольстве, которое никогда не проявлялось, когда они удаляли следы других неприятностей, я различал оттенок презрительной насмешки.

Ее губы на экране добрались приблизительно до моих глаз. Когда я открыл их, Сара в реальности сидела теперь неподвижно на краю постели, смотря телевизор, как и я, и, казалось, не имела никакого отношения к тому, что происходило дотоле в моей спальне.

Одновременно Сара на экране встала, подошла к моему изголовью и начала медленно раздеваться. Она делала это неожиданно умело, как опытная стриптизерша, сначала намекая, и только потом показывая что-нибудь, так что процесс раздевания продлился достаточно долго, хотя под больничным халатом на ней было только нижнее белье. Особенно возбуждающе снимала она длинные черные чулки в сеточку с пурпурными подвязками, сопровождая это действо движениями тела в каком-то чарующем ритме, слышном лишь ей одной, поскольку из телевизора доносился только слабый шорох сбрасываемой одежды.

Когда больше ничего на ней не осталось, она послала лукавый взгляд камере, а потом подошла к кровати и аккуратно поднялась на ее спинку, тщательно стараясь меня не разбудить. Так она простояла несколько секунд в полусогнутом положении, напомнив мне вдруг какую-то античную статую, какую так и не смог вспомнить. А может, и не античную.