Текст книги "Четвёртый круг"

Автор книги: Зоран Живкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

8. Черное распятие

Утонул я во тьме и тишине, но ненадолго.

Из дали недостижимой словно голос какой-то знакомый стал звать меня, но не удалось мне узнать его и даже понять, женский он или мужской, ибо когда в смятении рот открыл, дабы ответить, дабы вопросы задать многие, что и далее на грани сознания моего роились, правда, и недоступные полностью воле моей – ладонь чья-то маленькая на губы сухие мои легко легла, чтобы слова те лишние в источнике их оставить.

Прикосновение это нежное сон чудесный отогнало, что без сновидений продолжался, – будто в преддверии адском душа моя пребывает – и я медленно глаза открыл. А со зрением вернувшимся и память моя запутанная тотчас ожила, и я руку быстро к груди поднес, чтобы ту рану страшную нащупать, которую римлянин косоглазый мне нанес мечом своим убийственным несколько минут тому назад. Но раны никакой на груди не было – ни дырки даже на одежде моей негодной, ни шрама какого-нибудь на коже морщинистой под ней.

Взгляд смущенный поднял я на Марию, ибо ее ладонь на губах моих вопрошающих почивала, но ответа никакого не получил от нее, лишь улыбку все ту же двоякую, что спасение, но и погибель в миг один предвещала. Силами своими старческими оставлен, стал я вокруг себя озираться – не найду ли разъяснения какого-нибудь чуда того, что избавление мне принесло неожиданное, однако там меня лишь новое чудо ждало.

В круге втором ада стояли мы теперь, ибо шаров тех вздувающихся, что темницы суть смрадные убийц самых гнусных, ни следа здесь не было. Хоть мрачна была картина эта не менее, чем предыдущая, потусторонней она не казалась нимало, потому что узнал я ее с первого взгляда. Если б не знал того, что знаю, легко бы мог подумать я, невежда, что находимся мы посреди зала какого-то затхлого, подобного тем, которые вельможи в замках своих каменных устраивают, чтобы подданных своих в покорность полную приводить, каковой от сословий низших по праву природному ожидают.

Сам я никогда не был, слава Тебе Господи, в месте подобном страшном, хотя Мастер мой когда-то давно от вельможи одного странного, свирепостью своей далеко известного, повеление получил: зал пыточный картинами адскими ужасными украсить, дабы у несчастных, что попадут туда, надежду всякую заранее убить на избавление легкое и безболезненное, даже если те и на все согласны были еще прежде, чем муки первые начнутся. Ибо только мук, а не согласия, искреннего или притворного – все равно, – жаждал господин тот жестокий.

Но, к ужасу моему, Мастер, единственный, картины адские рисовать верно умеющий – что потом в другом месте показал всецело в мерзости своей, – от заказа этого отказался, причем с надменностью, по причинам, мне неизвестным, и пришлось нам под покровом ночи в княжестве соседнем спасения срочно искать, а над нами угроза осталась, что господин жестокий нас однажды схватит, чтобы работу порученную мы все же выполнили. Даже и награду новую за труд тот обещал он нам – почести особые окажет и все муки адские, что Мастер на стенах зала страшного нарисует, на нас первых испробует.

Теперь, когда в самом царстве подземном я очутился, воспоминание о случае этом давнем ознобом мне душу наполнило, ибо вдруг впечатление мне явилось обманчивое, что угроза роковая вельможи с гор, кровопийцы, настигла нас наконец способом из всех наихудшим и что он в любой миг сейчас откуда-нибудь в облике сатаны самого появится, чтобы обещание свое ужасное с наслаждением сильным исполнить.

И воистину, куда бы я, убогий, ни посмотрел, повсюду орудия страшные для расплаты той видел, которые лишь воображение больное придумать может, чтобы тело человеческое слабое мукам непредставимым подвергнуть. В очаге пылающем угли яркие светились, сияние белое железу тяжелому дарящие, чтобы оно след свой выжженный на коже дрожащей надолго оставило вместе с болью, что в безумие полное приводит. И стол здесь был пыточный, колесами с окованными спицами снабженный, что для истязаний жутких служат и жертву проклятую членов всех и головы лишить могут. И маятник огромный видел я с лезвием наточенным, что с потолка медленно, но неумолимо спускается и с махом каждым роковым все глубже разрез делает в плоти мягкой, но неспешно достаточно, чтобы окончательно тело несчастное только через много времени рассечь.

Были тут и еще устройства какие-то мучительские, предназначение коих я и представить не мог, но выглядели они так ужасно, что по сравнению с ними те, о которых знал я, чему служат, орудиями ремесленными безобидными казались. Каким страданиям жутким в сундуке этом, на гроб похожем, узник адский подвергался? А окно на месте, где лицо находится, не служит ли оно дьяволу, дабы тот возможность имел с хохотом судорогами грешника безнадежного насладиться? Что за вещество отвратное в котле клокочет, хотя под ним огня нет, и что это такое слизистое и чешуйчатое на миг на поверхности бурлящей показывается, чтобы свист голодный испустить, от которого и у человека наихрабрейшего кровь в жилах застыть может? До увечий каких сапоги эти тяжелые доводят, оковами металлическими накрепко стянутые, вокруг которых костей множество человеческих лежит, мерцая призрачно?

Но из всех приспособлений этих страшных, назначение коих загадкой для меня осталось, – хотя и сомнений никаких в действенности их мучительской не было – одно, самое большое, в недоумение тяжелое меня погрузило. Колесо огромное, посреди круга второго жилища дьяволова ровно на боку лежащее, словно тарелка некая гигантская, ничего на себе как раз не имело, чтобы страдания телу несчастному доставить – ни лезвий острых, дабы члены отрезать, ни шипов острых, дабы в плоть мягкую вонзаться, ни огня яростного, дабы жечь жаром невыносимым.

Любопытством глупым охвачен, подошел я к орудию этому странному, чтобы вблизи лучше его осмотреть, когда на плече своем костлявом опять руку Марии почувствовал, из которой струя животворная перетекать в меня стала. Вздрогнул я от прикосновения этого легкого, страхом внезапным обуян, что к ужасу новому меня она готовит, что силу дополнительную в меня вливает, чтобы встретился я с искушением еще одним, быть может, тяжелее всех прежних.

Но взгляд близкий подробный ничего нового мне не открыл, что предчувствия эти черные подкрепить бы могло. Поверхность круга огромного совсем ровной казалась, даже гладкой, будто столяр какой-то старательный много дней за ее шлифовкой провел. Только в четырех местах петли были кожаные широкие, чтобы члены жертвы привязать и так бегство от судьбы неизвестной, но всецело заслуженной воспретить. Увидел я, что руки здесь будут раскинуты, как у Спасителя нашего на распятии пресвятом, и ноги совсем раздвинуты на манер непристойный, так что ладони и стопы края колеса касаться будут, там как раз, где желоб мелкий находился, назначение которого в то время предвидеть никак еще я не мог.

Когда выемку эту рассмотрел я, к ней поближе нагнувшись, чтобы зрению слабому помочь, то заметил, что она узорами какими-то странными украшена, знаками, мне вовсе неизвестными, вроде тех, что в книгах церковных тяжелых находятся или что Мастер мой внизу картин своих настенных порой ставил. Пожалел теперь я, когда совсем поздно было, что не внял совету его мудрому в тайну понимания письмен этих проникнуть, однако думал я всегда, неуч, что знание то лишь монахам праздным нужно, а не людям обычным, смертным, каковым я себя считал.

На подкладках разных знаки эти стояли, то на черных, то на красных, а один всего – между ними, круглый совершенно, на зеленом находился, выдаваясь особенностью своей очевидной, словно началом и концом ряда замкнутого был. Порывом неким ведомый неожиданным, я вдоль края колеса громадного двинулся и, с помощью пальцев на обеих руках, всего знаков этих три раза по десять и еще семь насчитал, но умнее от этого нимало не сделался, ибо среди знамений и Господних, и дьявольских ни одного припомнить не смог я, числом этим отмеченного.

Поднял я взгляд растерянный к Марии, которая след в след за мной ступала, руку свою на плече моем постоянно держа, но не было возможности у нее разъяснений попросить о знаках необычных этих в желобе – правда, кажется мне, что в любом случае не получил бы я их, даже если б события новым направлением не потекли. С первого мига, как увидел я ее, женщина эта – облика божественного, но природы, быть может, дьявольской – ни одного слова с уст своих не обронила, словно вообще говорить не умела или словно меня недостойным считала голоса своего ангельского.

Звон резкий тогда откуда-то раздался, уши мои эхом оглушающим заполнив, что со всех сторон начало доноситься, будто стоим мы посреди пещеры какой-то большой, а не в зале пыточном адском. Стал я озираться смятенно, глазами слабыми источник звука того звонкого ища, но другое нечто, несчастный, увидел, что страхом ужасным душу мою вмиг наполнило.

Процессией самой странной было то, что взгляду моему предстало. Во главе ее Мастер выступал, в одежду новую облаченный – в плащ длинный черный, пятнами звездными усеянный, что до пола самого каменного спускался. На голове шляпа у него была, словно башня острая замка некого вельможного, из ткани той же, что и плащ темный, звездами осыпанной, и в шляпе этой он выше ростом казался. Еле признал я его, так переодетого, только тогда сообразив запоздало – отсутствия его вообще не заметил я в круге новом мира адского, считая, что общества Марии вполне мне достаточно здесь.

Но не одежда та необычная было приметным самым в облике Мастера, а то, что в руках он держал. В одной жезл королевский находился, позолотой сверкая, а в другой – шар большой из вещества какого-то мутно-прозрачного, предметы окружающие искаженно поверхностью своей отражающий. Но не было времени этим новым непривычным знамениям Мастера моего удивляться, ибо взгляд мой тотчас неодолимо на две другие фигуры перешел, что за ним двигались.

Первая такой безобразной выглядела, что я бы немедленно в бегство сумасшедшее пустился, – хоть и на пути у нее не стоял, и внимания никакого на меня, убогого, не обращала она, – если б ладонь легкую Марии на плече своем не ощущал, которая покоем меня постоянно наполняла. Насекомое это было огромное, Мастеру даже по пояс, многоногое, и каждая нога – не толще прутика вербового, так что нипочем мне понять не удавалось, как тяжесть чудовищную тела громадного выдерживают они, а также как двигаются столь ловко, да еще так слаженно, правильно, словно звукам свирели некой, мне не слышной, следуют с прилежанием и вниманием.

Более всего на паука похоже это было, вестника бед и несчастий сильнейших – и воистину, паутина какая-то за ним волочилась, но не тонкая, а размерам твари чудовищной по толщине подходящая. Но потом звяканье, до ушей моих доходящее, заблуждение это вмиг развеяло, и я в том, что глупо паутиной считал, цепь железную узнал, со звеньями в палец толщиной, ведущую от одной из ног паучьих к третьей фигуре.

Картина та поначалу успокоила меня, ибо показалось мне, что укротитель это отважный, рукой твердой управляющий чудищем страшным, на цепи его крепкой держащий, как на ярмарках сельских осенью вожаки медведей своих водят. Но когда фигура эта на свет вышла, я две вещи одновременно заметил – и душа моя ужасом крайним наполнилась.

Цепь толстая, от ноги паучьей начинающаяся, до третьего участника процессии странной доходила, но не в руке его завершалась, а петлей железной, что вокруг шеи, словно у преступника страшного, затянута была. Все здесь навыворот было – это чудище безобразное, на насекомое похожее, человека на цепи вело, а не наоборот, что только естественно было бы и богоугодно; да и не человека – ибо, лучше рассмотрев, по знакам многим безошибочным хозяина нашего в жилище этом подземном узнал, – ангела падшего, что дерзнул в гордыне Господу перечить, князя тьмы, что за душами человеческими слабыми вечно охотится, сатану могущественного, что Мастера моего к греху тяжелейшему дарами льстивыми склонил.

Надо лбом высоким два рога тупых у него торчали, уродуя лицо, в остальном человеческое, отметиной самой страшной, а по полу каменному холодному хвост за ним волочился мохнатый, зловеще острым кончиком украшенный. Тело его сгорбленное, растолстевшее, плащом черным окутано было, по краям грязью засохшей испачканным, с подкладкой ярко-красной, что при ходьбе его вразвалку, словно дьявол на копытах козлиных ступает, несколько раз блеснула огненно.

Но более всего взгляд мой на лице его задержался – лице осужденного безнадежно, которого на гибель ведут неизбежную. Следы извилистые длинные пота, струящегося на щеках его дрожащих, блестели, а губы в судорогах мелких искривлялись, беспокойство сильное душевное выдавая. Будь раб это некий убогий Божий, все то знаками являлось бы ясными страха смертного, обуявшего его, несчастного, в час судный тяжелейший. Однако это сам дьявол был, над страхами всеми стоящий с часа того, как Господь ему наказание суровейшее определил. Ибо что хуже быть может проклятия вечного пребывать в грязи и нечистотах мира подземного – этого представить себе не мог я, однако недолго мне ждать пришлось, чтобы указание об этом адское в чудесности своей полной проявилось, правда, поначалу сомнениями меня еще большими исполнив, а не объяснение желанное дав.

Хоть знаком никаким креста пресвятого и не украшенное, колесо огромное устрашенного сатану к сопротивлению дикому, бешеному подвигло, когда ясно стало, что вожаки его туда неумолимо ведут. Но сила дьявольская, хоть и силу человеческую, несомненно, превосходящая, с мощью паука этого неземного сравниться не могла – и к месту казни своей круговой быстро подведен он был, хоть и стал крики столь жуткие испускать, что даже и на лице Марии судорога болезненная на миг появилась вместо улыбки ангельской.

Когда же сатана оказался наконец к поверхности гладкой колеса деревянного петлями кожаными притянут, тотчас он успокоился, словно с судьбой своей ужасной примирился без роптания дальнейшего. Только грудь его вздымалась еще быстро под плащом черным с подкладкой огненной, а из уст его нечистых бормотание какое-то послышалось быстрое на языке, мне совсем незнакомом, будто молитва черная последняя перед концом, который ничто уже отвратить не может.

И в миг тот почувствовал я нечто, что чуть ранее за богохульство крайнее счел бы, за грех, который среди тяжелейших почитать можно, – жалость внезапная охватила меня к твари этой несчастной подземной, что судьба немилостивая определена ему на распятии круглом мукам подвергнуться, ничуть не слабее тех, что Спаситель наш на кресте Своем голгофском испытал. Если воля Господня это – так дьяволу отомстить, тогда лгут те, кто говорит, что милость Его безмерна…

Но сомнения эти не успели верх взять в рассудке моем неверном, ибо Мастер ко мне подошел и шар протянул блестящий, который в руках с жезлом золотым держал. Сначала стоял я смущенный, не зная, что делать с даром этим чудесным, который никак рукам моим простым не подходил, но потом по прикосновению Марии, что на миг чуть тверже стало, понял ясно: в желоб его по краю колеса опустить следует и пустить по кругу быстро, чтобы он кольцо сияющее вокруг дьявола описал и к часу судному окончательно того привел…

Вздрогнул я, испуганный повелением этим страшным, – неужели я палачом его должен стать, неужели судьба моя конечная орудием отмщения Божьего сурового быть? Но почему? Почему я, несчастный? Желание во мне явилось сильное от доли той тяжелой уклониться, но от воли бестелесной Марии, что через плечо мое в сознание вливалась, спасения никакого не было – и я шар в углубление колеса опустил, знаками и подкладками разноцветными украшенное.

Хотя никакого толчка я шару не давал, он тотчас по желобу покатился, сначала медленно, а потом все быстрее, после нескольких кругов всего в полосу непрерывную, сиянием исполненную превратившись. И с каждым кругом новым тело сатанинское в судорогах все более жестоких изгибаться начало, дергаться и извиваться бешено, как жеребец дикий, когда первый раз к нему человек подходит, чтобы верхом сесть. Испугался я на миг, что петли кожаные, хоть и крепкие на вид не выдержат рывков этих сумасшедших, что дьявол от пут на распятии круговом освободится и прежде всего палача своего, хоть и невольного, казнит, но не суждено было этого, на счастье мое или несчастье.

Ибо на пределе кружения бешеного, когда уже и колесо подрагивать сильно стало, Мастер мой внезапно жезлом своим золотым в пол каменный постучал. Звук резкий отозвался, похожий на звон давешний, эха исполненный, и на это шар вокруг себя завертелся, словно уши некие скрытые имел, замедляться начал, блеск теряя, а вместе с тем и судороги сатанинские слабеть стали, в дрожь легкую превращаясь, во всхлипывания души изможденной.

Мария и паук безобразный при этом на шаг к приспособлению мучительскому ужаснейшему приблизились, чтобы остановку шара жестокого лучше рассмотреть, а я понял в миг тот, что страданиям дьявольским конец не настал еще – не вынесен еще приговор окончательный на суде страшном колеса адского! Один лишь Мастер в отдалении прежнем остался со взглядом, куда-то в сторону устремленным, будто судьба сатаны нимало его не касалась или будто он все наперед уже знал…

Когда чуть спустя шар судьбоносный успокоился наконец, знак круглый на подкладке зеленой закрыв, у меня времени ровно столько осталось, чтобы только звук некий различить призрачный, прежде чем вспышка мощнейшая, словно указание Господа Самого чудесное, поглотила сиянием своим бездонным целиком круг второй царства подземного и нас всех в нем – хохот хриплый, что из пасти черной паука чудовищного громко вырвался…

9. Последнее дело Шерлока Холмса
Морфий

Когда на следующий день после полудня я появился у Холмса с приличной охапкой книг, которая вызывала по дороге любопытствующие или подозрительные взгляды прохожих, я застал его с опухшими глазами и небритого. Он явно провел ночь за чтением, не успев заняться утренним туалетом или просто позабыв о нем.

В тот момент, разумеется, я и представить себе не мог, что более бодрым его больше вообще не увижу. Хотя признаки предстоящей гибели уже тогда стояли перед моими глазами, я их все же не распознал. Ничего удивительного – чтобы они стали явными, нужно было иметь зоркость Шерлока Холмса, а все, чем я располагал, это непроницательный взгляд убогого лондонского врача.

С облегчением я свалил груз на диван в углу комнаты и вытер пот со лба. Просто невозможно поверить, до чего книги тяжелые. Нечто подобное мне сказал и мистер Дойл, управляющий библиотеки Британского музея, когда, не без усилий и с моей помощью, разобрался в списке, составленном Холмсом. Он, правда, имел в виду не физическую тяжесть, а уровень литературы, которую отобрал мой друг, но все равно, в главном мы согласились.

– Тяжелые вещи, – заметил мистер Дойл.

Это был невысокий лысеющий мужчина, спокойный, сдержанный, в круглых очках для чтения с металлической оправой. Они сидели на его носу низко – мистер Дойл явно их не снимал и тогда, когда не читал, – и он смотрел на собеседника поверх них, отчего лоб его был постоянно покрыт морщинами. Длинная золотая цепочка от карманных часов тянулась от одной прорези на жилете до другой. Жилет был слишком тесен, очевидно, был сшит в те времена, когда его владелец был намного стройнее, чем сейчас.

– Мистер Холмс, собственно говоря, предпринимает одно серьезное исследование, – сказал я, чувствуя потребность оправдать выбор друга, – которое затрагивает весьма разнородные области.

– Похоже, речь идет о совершенно необычном расследовании, – ответил мистер Дойл, явно пытаясь утолить свое любопытство как можно более деликатным способом. – Мистер Холмс часто берет у нас книги, но я не помню, чтобы он когда-либо брал их столько сразу.

– Нет, никакое расследование здесь ни при чем, – поспешил объяснить я. – Он занимается абсолютно академическим исследованием одного необычного явления, свойственного, похоже, всем странам и эпохам.

– Исключительно интересно, – оценил мой собеседник. – Я как раз спрашивал себя, что общего могут иметь столь различные названия. Посмотрите только.

Он стал перебирать книги, которые его помощники собрали для нас с разных стеллажей, посматривая многозначительно на меня поверх очков после каждого тома, взятого в руки.

– «Основы высшей математики», «История китайского кулинарного искусства», «Космогонии древних цивилизаций», «Растительные орнаменты в исламской архитектуре», «Компендиум тайных сообществ»… А что вы на это скажете: «Бог и музыка»! Эту книгу никто не спрашивал… подождите, сейчас проверю… да, уже целое столетие! Мистер Холмс пыли наглотается, пока будет ее читать.

– Боюсь, что подробнее я вам ничего не могу сказать, – сухо ответил я, стараясь таким способом отбить у него охоту к дальнейшим расспросам. – Не из-за секретности исследований мистера Холмса, а просто потому, что я почти не посвящен в них. Моя роль во всем совершенно второстепенная, можно сказать, я – курьер.

– Вы очень скромны, доктор Ватсон, – сказал мистер Дойл, жмурясь на меня поверх очков. Было видно, что он мне не поверил. – Хорошо известно, что вы – правая рука мистера Холмса. – Он замолчал на секунду, словно размышляя, а потом добавил: – Во всяком случае, я горжусь знакомством с вами. Мне доставит удовольствие и в будущем оказывать вам услуги, и, пожалуйста, передайте мистеру Холмсу мое особое уважение и почтение.

Хотя, несомненно, любопытство и дальше не давало ему покоя, мистер Дойл придерживался неписаного джентльменского правила – не пытаться прошибить стену головой. Он с уважением отнесся к моему намеку, что я не склонен вдаваться в подробности относительно намерений Холмса. А по правде говоря, что бы я ему мог сказать – что за всем стоит глупое послание некоего злобного покойника, написанное на нетленной и ужасно дорогой итальянской бумаге, по поводу которого мой друг страшно разволновался? Это лишь усложнило бы дело.

Я раскрыл рот, чтобы пересказать Холмсу разговор с мистером Дойлем, но он только махнул рукой и набросился на книги. В буквальном смысле слова. Он прыгнул на диван и лихорадочно начал перебирать старые тома. Это было не обычное перелистывание – казалось, он засунул что-то ценное в одну из этих книг и теперь нетерпеливо, даже в панике, пытается найти. Движения его были такими быстрыми, что из старых переплетов то тут, то там выпадали страницы.

Я хорошо знал, с какой страстью Холмс берется за дело, если оно по-настоящему его увлекло. Но ничего подобного я еще не видел. В глазах его застыло выражение, которое, наверное, на любом другом лице можно было бы расценить как явный признак сумасшествия. У Холмса, правда, оно могло быть последствием бессонной ночи, но в тот момент я впервые испугался, что речь может идти о чем-то гораздо более серьезном.

Поскольку Холмс не обращал на меня внимания и не выказывал склонности к беседе, я стал озираться, пытаясь решить, что мне теперь следует делать. Взгляд мой неизбежно остановился на массивном столе, на котором были беспорядочно разбросаны книги из личной библиотеки Холмса. Кроме книг, по большей части раскрытых, там лежало множество листов бумаги, заполненных рисунками и краткими записями. Холмс, очевидно, провел за работой всю ночь – ничего удивительного, что он так выглядит. Я взял в руки один из листков и внимательно его рассмотрел.

На нем было начерчено много кругов разной величины, которые местами пересекались, образуя сложные геометрические фигуры: ряд концентрических колец, цветок с шестью лепестками, двухмерное изображение шара, ряд полос, образующих цилиндрическую композицию. Были тут и какие-то очень запутанные фигуры, которых я раньше никогда не видел. Они напоминали странным образом искаженную восточную архитектуру, полную закругленных поверхностей и плавных переходов, неизбежно происходящих из основной круговой составляющей.

Возле каждого рисунка было по несколько надписей. В первый момент я лишь бегло скользнул по ним глазами, но когда рассмотрел тщательнее, убедился, что в большинстве это математические символы, для моего невежественного взгляда абсолютно непонятные, обозначенные греческими буквами и загадочными сокращениями. Никогда бы не подумал, что Холмс столь силен в королеве всех наук.

Но главная неожиданность была еще впереди. На втором листке, который я взял из кучи на столе, был изображен только один большой круг, похожий по размерам на тот, из письма Мориарти. Он делился на двенадцать равных секторов, в каждом из которых располагалось по одному витиеватому значку, скорее нарисованному, нежели написанному. В первый момент я подумал, что это знаки Зодиака, и уже хотел положить листок обратно на стол, но вдруг что-то, спрятанное в самой глубине моей памяти, стало тихо звенеть.

Я задержал листок в руках, пытаясь подстегнуть воспоминание, и буквально через мгновение оно блеснуло, словно молния. За это я, вероятно, должен благодарить то обстоятельство, что дело происходило до обеда, когда я чувствую себя наиболее свежим. Человек в моих годах не может уже ожидать от себя одинаковой сообразительности в течение целого дня, а особенно вечером, когда дневная усталость совсем его одолевает.

Это были не астрологические обозначения, а тайные магические знаки, каббалистические символы, знамения поклонников дьявола. Я знал, что Холмс одно время интересовался обрядами странных, в основном страшных, культов, начиная от призывания злых духов и заканчивая празднованием сатанинских шабашей. Некоторые из них Холмс даже посещал, не позволив мне сопровождать его, но у меня создалось впечатление, что он сохранил отвращение, да и презрение ко всем этим фокусам и чертовщине. Однако, если судить по листку, это впечатление, кажется, было абсолютно неверным…

Теперь уже готовый ко всяким неожиданностям, я взял следующий листок. На нем в столбец были написаны четырехзначные числа. Каждое число заканчивалось нулем, так что, по правде говоря, казалось, будто числа содержат по три цифры, а на конце находится маленький круг. Этот кружочек на самом деле их связывал, образовывал цепь, нечто целое. Он отвлек в первый момент мое внимание, так что прошло какое-то время, прежде чем до меня дошло, что собой представляют эти числа. Это были годы, начиная с 1120-го и заканчивая нашим, также круглым.

Около дат стояли какие-то пояснения, но это были в основном лишь значки и сокращения, так что я с уверенностью смог отгадать только некоторые из них. Первый год был, как пояснялось, тот, в который крестоносцы в Иерусалиме основали орден рыцарей храма, тамплиеров. Возле 1430 года было написано: «Осн. ордена розенкрейцеров», в 1570-м возникло мрачное братство Розы, а в 1720-м появились первые ложи вольных каменщиков. (И чего Холмс так разъярился, когда я их безобидно упомянул в нашем вчерашнем разговоре?)

Моя очень скромная осведомленность о тайных обществах, братствах, орденах и вообще подобных организациях не позволила мне установить, по каким событиям выделены три десятка остальных круглых дат в столбце. Гадая абсолютно свободно, я предположил, что пометка «Пар.» у 1420 года относится к моему ловкому коллеге Парацельсу, великому знатоку алхимии, однако я не был в этом уверен, потому что мне не удалось вспомнить даже, в каком веке он жил. (Похоже, утро быстро заканчивается…)

«Г. де С. Ж.» мог бы быть графом де Сен-Жермен, пришел я к выводу, весьма гордый своей проницательностью, но о нем я знал лишь то, что он был каким-то чудаком и пустословом, вокруг которого плелись разные небылицы, среди которых – что он жил несколько столетий, поэтому и эта догадка осталась непроверенной.

Когда мой взгляд добрался до конца столбца, я почувствовал, как у меня сдавило в горле. Около нынешнего года находились инициалы «Ш. X.», жирно обведенные красными чернилами. Рядом с ними в скобках стояла буква «М», а далее – маленький вопросительный знак после чего-то зачеркнутого, что нельзя было разобрать.

Охваченный мрачными предчувствиями, я повернулся к Холмсу с намерением потребовать объяснений, но он меня опередил. Кажется, за секунду до того он заметил, что я держу в руках листок со стола, и это заставило его спрыгнуть, как ошпаренного, с дивана, на котором он без устали листал принесенные книги, и броситься ко мне.

Он грубо вырвал листок у меня из рук и закричал:

– Не трогай это!

Изможденность лица Холмса сделала его еще страшнее, чем когда он бывал охвачен гневом при нормальных обстоятельствах. Я вздрогнул и отшатнулся, подняв руки в знак того, что мне больше и в голову не приходит что бы то ни было трогать на столе. Думаю, в тот момент я впервые по-настоящему испугался Холмса.

Должно быть, он заметил, что напугал меня, ибо через несколько секунд подошел ко мне, положил руку на мое плечо и сказал тихим, почти умоляющим голосом:

– Прости меня, Ватсон. Я ужасно устал. Совсем не владею собой. Мне нужна помощь. Это письмо…

Он обхватил голову руками и пошатнулся. Я придержал его за руку и помог дойти до дивана. Затем собрал разбросанные книги вместе с выпавшими страницами. Пока я все это перекладывал на резной дубовый комод, над которым находилась газовая лампа, Холмс вытянулся на диване, не сняв домашнего халата и туфель. Он тупо смотрел в потолок взглядом отчаявшегося человека, и грудь его быстро вздымалась и опадала.

Я должен был как-то ему помочь. Естественный совет поспать и отдохнуть не подействовал бы на него в таком состоянии. Он уже далеко перешел ту границу утомления, когда можно просто заснуть. Нужно было подстегнуть сон, и я хорошо знал, с помощью чего это можно сделать наиболее успешно, хотя все во мне противилось новой инъекции морфия.

Холмс уже был на грани того, чтобы стать зависимым. Никто, кроме меня, разумеется, не знал об этом его несчастье. Если б это, не дай Бог, стало известно, не только я, как соучастник, потакавший его пороку, потерял бы разрешение на практику и был бы исключен из членов Королевского медицинского общества, но и его репутация самого знаменитого английского детектива-любителя была бы безнадежно испорчена. Можно упрекнуть меня в тщеславии, но думаю, что последнее для меня было бы тяжелее. Маленькая часть славы Холмса все же принадлежала мне. Разве не меня мистер Дойл считал его правой рукой?

Медицинские соображения в конце концов одержали верх, и я впрыснул Холмсу небольшую дозу наркотика. На сей раз мне не пришлось бороться со своей совестью – речь шла о помощи пациенту в преодолении состояния крайнего переутомления, а не об удовлетворении пагубной потребности.