Текст книги "Четвёртый круг"

Автор книги: Зоран Живкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

5. Нагота божественная

Открылись очи Мастера.

А меня, от чуда онемевшего, очарование некое охватило, будто видел я глазами своими недостойными возвращение Лазаря из мертвых под рукой Христовой божественной. Это и было целью явления Марии – Мастера моего воскресить, а не как я, невежда, думал – душу его к вратам райским отвести вопреки желанию Господа.

Укорил я тогда себя, дурня старого, за богохульную мысль, что Мария против воли Всевышнего восстать может, пусть даже склонность особую к Мастеру имея за то, что тот ее увековечил на стенах монастырских бесчисленных. Ведь согласие полное в семействе небесном должно царить, которое никакие причины земные, суетные нарушить не могут, ибо на какой порядок, правильность и пристойность жизни человеческой надеяться можно, если то, что над нами стоит, не будет бесконечно совершенно и непорочно?

Увидев заблуждение свое греховное, ибо в согласии величайшем усомнился, что образец безупречный с неба дает нам, начал я униженно на колени опускаться, хоть и нелегко было позу эту смиренную принять, потому что влага темницы игуменовой стала кости мои старые грызть, которым тепло блаженное солнца летнего гораздо полезнее было бы.

Но еще колени мои пола земляного не коснулись, как новая мысль, еще более странная, чем прежние, промелькнула в голове моей неверной, словно сам нечистый ее туда вложил, чтобы смутить ересями своими ужасными. Все, что Господь делает, мудростью неизмеримой славится, поэтому суду Его отмены нет, а особенно тому главному, когда Он кого-то к Себе призывает. Да и самого Лазаря Господь вскоре по воскрешении опять к мертвым вернул, ибо его второе пребывание среди живых лишь послужило цели силу бескрайнюю подтвердить праведной веры Христовой.

Но тогда воскресение Мастера также краткое время продлится, дабы некой другой цели, хотя бы и самой благочестивой, послужить, или, может быть, Господи, прости, Сам Всевышний первоначальное решение Свое переменил по причинам, мне непостижимым, увидев, что Мастера моего, грешного безмерно, все же слишком рано на Суд Страшный позвал?

Радость сильную, которую я только почувствовал из-за возвращения Мастера из царства почивших, сменил страх новый, ибо мысли эти обеспокоили меня сильно. Если воскресение Мастера недолгим будет, значит, мне предстоит вновь приготовиться к печали безмерной о смерти его второй. А этого, подкошенный уже страданиями сильными, что на меня, бедного, за день только один свалились, я выдержать уже не мог.

Если же, напротив, вторая жизнь Мастера – исход перемены неожиданной решения Господня, тогда во мне сомнение богохульное зародиться может вопреки вере безмерной души моей в согласие полное, что украшает дом небесный. Ибо если и Всевышний может решения несовершенные принимать, пусть и исправляя их потом силой Своей бескрайней, то на какую точку опоры надежную мы, твари ничтожные, смертные, опереться можем?

В смятении от мыслей этих двойственных, которые веселье, только-только родившееся, из духа моего слабого вмиг исторгли, достиг я наконец коленями смиренными пола холодного, задрожав от стужи, что от него поднявшись, все тело мое охватила. Поскольку решения никакого принять не мог умом своим убогим, посчитал я, что лучше всего полное терпение выказать, ибо многие заблуждения умствований моих отпасть могут вскоре, когда наконец выяснится, какая на то причина воскрешения Мастера чудесного.

И воистину, в ту же минуту такое началось, что я, хоть ко всяким чудесам и готов был, представить не мог, даже если б воображение сатанинское имел, что наказания страшнейшие адские измышляет.

Мастер мой оцепеневший положение сидячее принял перед Марией, но не почтительным образом, как то перед Богородицей приличествует, а движением легким и гибким, будто несколькими часами ранее на досках сырых, холодных не почивал. Все в нем напряжено было как-то, словно у человека, в бой идти готового, или (понял я из опыта давнего) как у юноши, скорой встречи любовной с милой ожидающего. Взгляд его будто бы жаром похотливым зажегся, хоть и устремлен был на женщину, которая менее всего желание подобное вызывать в мужчинах должна была бы, ибо и Господь не посягнул на непорочность ее, когда одарил ее сыном единственным.

Подумал я поначалу, что все это мне лишь кажется, потому что в глазах моих еще остался жар рук Марии, которые еще недавно белым светом сияли, и при пламени слабом свечи, уже почти догоревшей, которая теперь единственная тьму разгоняла в подвале игуменовом, вижу я не то, что есть наяву, а то, что ум мой грешный в углах своих темных прячет.

Но сомнения, что внезапно стыдом сильным меня наполнили, румянец нагнав на мои щеки морщинистые и подбородок щетинистый, исчезли уже в миг следующий, когда Мария также пошевелилась, поднеся быстро руки к шее тонкой, где шнурок, рясу держащий, находился.

Я не видел движения этого, потому что стояла Мария спиной ко мне, но было оно быстрым и ловким, ибо вмиг ряса с нее соскользнула, с шумом кратким на пол земляной упав вокруг ступней ее босых. Но нагота их была не единственным, что увидел я в мгновение то же, прежде чем подумал, что ладонями глаза прикрыть должен, дабы рассудок совсем не потерять перед картиной этой невозможной.

Но руки не поднял я и глаза не закрыл, а смотрел взглядом пристальным, жадным на наготу ее полную, готовый в минуту ту на наказание любое, на казнь страшнейшую, что за подобное святотатство последовать должны. Почувствовал я даже противление какое-то неожиданное той части души моей двуличной, которая голосом слабым, неубедительным мне о страхе Божьем напоминала и к целомудрию призывала, словно сам нечистый меня раздвоил изнутри, овладев одной половиной души моей, силу много большую имеющей, чем другая, им не захваченная.

Нагая Мария с телом божественным, вид коего и без сил Господних мертвого бы из гроба поднял, постояла неподвижно несколько мгновений, не смущаясь нимало взгляда моего, упертого в спину ее, искусством величайшим изваянную. Еще менее ей глаза другие мешали – Мастера, которые только ото сна вечного пробудились и которым показано было еще больше тайны и красоты недопустимой, губительной, но величественной. И для них лишь – это мне тотчас ясно стало – она действие свое предприняла, непростительное и возвышенное в то же время, до которого сам сатана додуматься не смог бы, а меня здесь для этих двоих не было вообще, я был бесплотен, как воздух темный, и слеп, словно стены влажные, каменные.

Руки Марии, белые чудесно и во тьме густеющей, – ибо свеча единственная почти что догорела – вновь поднялись, но не затем, чтобы сиянием воскрешения божественного блеснуть, а движением другим, которое я, грешный, узнал тотчас, хотя душа моя встревоженная несколько мгновений еще отвергала видение это невозможное. Но сомнений больше никаких не было, ибо Мастер за руки ее протянутые взялся и с одра своего, ненужного более, поднялся, встав в рубахе льняной посмертной перед наготой Марии, жизнь безмерную излучающей.

Было это несовместно слишком – знаки смерти печальные и жизни в проявлении своем наивысшем, – чтобы продлиться долго могло. Даже глыба ледяная, которую мороз страшный зимний делает покровом могильным для растений буйных, выдержать долго не может под жаром солнца весеннего, зовущего ростки уснувшие из недр земных зовом неодолимым. Однако не сам Мастер одежду погребальную с себя сбросил, чтобы нескладность уничтожить, но Мария это сделала движением умелым, но не похотливым, а может, это я в появлении ее и поступках ничего богохульного видеть не желал.

И все же, хоть и готовый на Марию глазами новыми смотреть, как на стоящую по ту сторону греха – ибо что греховного в сути самой жизни быть может, которая отражение Господне есть, – ощутил смущение я неожиданно перед тем, что сейчас последовать должно, после того как Мария и Мастер, нагие оба, друг перед другом встали. Хотя и не существовал я для них, слепой, словно тьма окрестная, и глухой, словно тишина ночная, для себя я был здесь, пусть со слухом и зрением старческим, как свидетель невольный действия, которое свидетелей не терпит. Но невольный ли?..

Но не успел я в борьбу с мыслью этой непристойной вступить, как провидение само мне на помощь пришло. Свеча единственная, возле изголовья давешнего одра Мастера догоравшая, добралась наконец до конца своего пути воскового, зашипев на миг, когда фитиль подсвечника бронзового коснулся, и прежде чем вовсе погаснуть, блеснула светом ярким, как тогда, когда только зажгли ее. Точно как с человеком бывает, который перед мигом смертным часто последнее просветление переживает.

В сиянии этом последнем, что мгновение всего продлилось, Марию и Мастера словно ореол окружил, а мне, на коленях стоящему и восхищением безмерным объятому, показалось, что это им Господь премилостивый Сам прощение шлет Свое, хоть и стоят они перед прегрешением величайшим.

А затем во тьме все утонуло.

6. Выкуп за душу

Он пришел, наверное, за моей душой.

Неужели же упустит добычу, которая сама идет в руки, и расторгнет договор, что мы кровью подписали? Да, но это было до того, как я узнал, что мне просить взамен. Он явно и не предполагал такой возможности, думая, что я не отличаюсь от бессловесного стада, с которым он заключал подобные договоры от века, легко удовлетворяя их ничтожные желания провести жизнь в сладострастии, а там будь что будет.

Ну и выражение появилось у него на лице, когда я ему сообщил, что хочу взамен души по договору! Не будь он тем, кто есть, мне бы показалось, что его сейчас хватит удар. Весь покраснел, словно собираясь вспыхнуть, стал тяжело дышать, начал с пеной на губах бормотать что-то на латыни (а может, это был какой-нибудь древний язык из начала времен, я не разобрал). Затем вскочил из-за стола, за которым мы сидели, того самого, в припортовом трактире, полном дебелых гаагских шлюх и разнообразного морского люда со всех концов света, где мы встретились в первый раз и где я теперь жду в надежде, что он все же имеет представление о чести и выполнит обещанное, как бы трудно это ни было. Но кто его знает, с этим народом ни в чем нельзя быть уверенным.

Он выскочил на улицу, а я остался на месте. Идти за ним было бы глупо, потому что он понял бы тогда, что мое желание не меньше, чем его, а на самом деле еще больше, ибо он уже в изобилии имеет другие павшие души, владельцы которых только и дожидаются, когда им предложат выкуп, а я еще только хотел получить желаемое. Так как я за ним не последовал, то через несколько минут он вернулся, на вид несколько успокоившись, – правда, мелкие капельки пота пробивались у него из-под поседевших бакенбард, стекая по жилистой шее – и известил меня, что он должен подумать, что мое пожелание крайне необычно, поэтому необходимо посоветоваться, однако мы увидимся здесь же ровно через семь дней, когда он сообщит о своем решении, хотя договор уже подписан, но все же… Затем он удалился, ловко отбросив за спину длинный плащ с красной подкладкой и грубо оттолкнув с дороги трактирщика, который на большом подносе нес шесть или семь кружек кислого пива к соседнему столу, за которым горланили песню.

Пиво и кружки полетели на посетителей, в большинстве своем пьяных, моментально возникла драка, обычная для подобных портовых заведений, но я не стал дожидаться его ухода, как, быть может, поступил бы в другом случае, а в одиночестве поспешил наружу, не оплатив счет, потому что в общей сумятице платить было некому. Мне не было дела, куда он направился, ибо я хотел только побыстрее глотнуть свежего воздуха и перевести дух.

Я думал, что никогда не отважусь попросить это у него, боясь, что он вообще не согласится или поймет, насколько мне это нужно, и потребует еще что-нибудь, кроме души, от чего я не смогу отказаться ни за какую цену. Однако ничего из этого не случилось. Вопреки всем моим ожиданиям, он впал в совершенное смятение, столкнувшись явно с чем-то, на что никак не рассчитывал. Ему было нелегко, я это видел, а семь дней, которые он попросил, чтобы собраться с мыслями, пройдут с разной скоростью – слишком быстро для него и слишком медленно для меня.

Но эта долгая неделя наконец минула – и вот я вновь в припортовом кабаке, сейчас полупустом, потому что, мучимый нетерпением, я явился раньше назначенного, при дневном свете. Еще не началась шумная ночная толкотня распущенных женщин и грубых проходимцев, собравшихся со всех сторон света, чьи смрадные испарения, смешанные с резкой вонью дешевого табака и скверного спиртного, вскоре вытеснят и то небольшое количество чистого морского воздуха, которое проникает снаружи.

Люди моего сословия редко или никогда не заходят сюда, и не только потому, что им совершенно не подходит здешнее общество. В сутолоке таких кабаков раздолье грабителям и ворам всех мастей, так что хорошо еще, если человек останется лишь без денег или украшений из благородных металлов и драгоценных камней. Он может лишиться и жизни, и тогда его раздувшееся тело найдут на рассвете в грязной воде где-нибудь возле мола.

Так же опасно бывает связываться и со здешними девицами, хоть это выясняется и не сразу, если это может служить каким-нибудь утешением. Болезни, которыми они могут вас наградить, прибыли сюда с далеких чужих берегов, даже из Нового света, – Божья кара за утрату целомудрия в наше время, как верят многие пуритане, – и приводят нередко к гниению заживо, которое в конце концов добирается до самого мозга.

Что же тогда меня, уважаемого королевского математика, человека высокого происхождения и с положением в обществе, могло привлечь в этот проклятый квартал? Выбор невелик – порочность или отчаяние. Я считаю, что я непорочен, – кто себя открыто таковым признает? Пусть даже все, что со мной произошло, можно назвать следствием порочности, причем сильно извращенной.

Значит, отчаяние. Полная безнадежность, в которую впадает только ум, вступивший в тщетную борьбу с проблемой, до которой не дорос. Отчаяние родилось оттого, что я понял: дойти до решения я смогу только с помощью особой Божьей милости или договора с самим дьяволом. Однако какими добродетелями или поступками заслужил я благосклонность Господа к себе? В самом деле, разве не показал я Ему своим дерзким желанием любой ценой проникнуть в величайшую из Его тайн, которая и многим святым остается неизвестной, что ведет меня гордыня и тщеславие, а не смирение и скромность, с помощью которых только и можно получить богоугодное осуществление моего намерения? Кроме того, разве Бог, будучи всеведущ и всемогущ, не мог с легкостью предвидеть, что я не стану избегать сговора с сатаной и легко повернусь к Нему спиной, лишь только потеряю надежду на Его милость?

Итак, выбора на самом деле у меня не было. Когда я увяз около тридцать шестого десятичного знака без надежды, что продвинусь еще хотя бы на шаг, – но весь во власти предчувствия, что следующий ряд, мне недоступный, скрывает откровения, которые великие пророки древности только на вершине вдохновения предугадывали, – мне стало ясно, что следует предпринять, чтобы удовлетворить сильнейшую страсть моей жизни.

Узнать, где легче всего встретиться с посланцами дьявола, было нетрудно. О, их можно встретить и в самых почтенных местах, даже в церкви, я это знаю, но там, чтобы установить связь, требовалось долго ждать случая, а мое нетерпение не позволяло мне этого. Вот так я оказался в припортовом кабаке, среди пьяного сброда, готового на любую низость, но меня это не волновало.

Я был еще силен и мог защитить себя, зато очень надеялся, что здесь не придется долго ждать. И действительно, уже на второй вечер к моему столу подошел, прихрамывая, пожилой мужчина с седыми волосами, чьи манеры и одежда так же, как и мои, совсем не подходили к этому месту, правда, тогда мне это не бросилось в глаза.

Уже по манере его приветствия я понял, что это тот, кого я искал, а не один из моих собратьев по несчастью. Он лишь сказал: «Профессор ван Цойлен», без вопросительной интонации, словно встретил старого знакомого, а не человека, которого видит в первый раз, и сел рядом со мной. Он походил на хищника, что схватил свою добычу, не давая ей пошевелиться, а теперь наслаждается ее страхом и беспомощностью. Не желая пробудить в нем подозрений, я согласился на роль, которую он мне отводил, притворившись для начала изумленным, но затем повернул разговор так, чтобы заставить его побыстрее перейти к делу. Мне не терпелось, да и он, к счастью, вскоре стал вести себя как любовник, не терпящий долгих ухаживаний.

Он обращался ко мне по имени: «Людольф», словно мы принадлежали к одному сословию, а кроме того, были довольно близки, уверенный, что это ему позволяет связь, которую мы вскоре скрепим кровью. Как и подобает деловитой и самоуверенной особе, он без околичностей достал откуда-то из-под черного плаща с красной подкладкой приготовленный свиток нашего договора. Он был написан на пергаменте каллиграфическим почерком с роскошными инициалами, как и подобало при купле-продаже столь важного предмета, как человеческая душа.

Договор был составлен на латыни, которой я, разумеется, владел, но я не стал тратить время на чтение всех пунктов. Меня занимал только один – в котором оговаривается исполнение всех моих желаний. Этого было достаточно, чтобы я с готовностью принял кинжал, который он протянул мне, вытащив его из потайных ножен за поясом. У оружия была рукоятка из слоновой кости, чудесно изукрашенная различными символами черной магии, которые я бы при других обстоятельствах долго и с удовольствием изучал. Но сейчас было не до того; терпение мое подходило к концу, и я поспешил сделать неглубокий надрез на ладони, добыв таким образом чернила для подписи договора. Другая сторона уже подписалась, тоже некой красной жидкостью – подозреваю, это была не кровь, а если кровь, то не подписавшего.

Он осмотрел мою подпись с выражением блаженства на лице, а затем помахал пергаментом в воздухе, чтобы просушить кровавые чернила. Хотя это движение было необычным в подобном месте, где сделки совершались по-другому, устно, ни один любопытствующий взгляд не устремился к нашему столу в углу трактира. Потом он свернул договор в свиток и быстрым движением спрятал под плащ, уверенный в том, что самая трудная часть позади, и, вероятно, довольный, что все прошло гладко, без размышлений и сомнений, обычных в последнюю минуту у слабохарактерных клиентов, с которыми он в основном имел дело.

Он ничего не сказал, но взгляд его, направленный на меня, был достаточно красноречив: «Ну давай теперь, удовлетворяй свои ничтожные прихоти, пока можешь, но главное удовольствие в конце будет мое!» Я проглотил клецку, охваченный неожиданным страхом, но не из-за этой невысказанной угрозы – с этим я давно смирился, – а оттого, что он, вопреки договору, который мы подписали, может отказаться, пусть и ценой потери моей души. Для меня это означало быть низвергнутым в бездну отчаяния.

Однако отступать было некуда: какой бы ни прозвучал ответ, свое желание я должен был сообщить. Я колебался еще пару секунд, моля небеса, в которых совсем изверился, чтобы мой голос не задрожал, а потом сказал всего одно слово, хорошо зная, что ему все сразу станет ясно:

– Круг.

* * *

На улице уже начало смеркаться. Светильникам, свисавшим с закопченного потолка и стоявшим на столах, покрытых засаленными рваными скатертями с пятнами от многочисленных минувших попоек, пока еще удавалось создавать видимость освещения. Но вскоре, когда трактир заполнится густым табачным дымом, разъедающим глаза и раздражающим горло, здесь будет как в осеннем туманном море.

Несколько любопытствующих взглядов задержались ненадолго на моей одинокой фигуре в углу, прикидывая шансы на легкую добычу. Растрепанная шлюха, глядясь в мутное карманное зеркальце у очага, попыталась немного привести себя в порядок, прежде чем подойти ко мне, решив, что я не из обычных клиентов, мнение которых о ее внешности для нее было неважно.

Я сидел лицом к дверям, но все-таки не заметил, как он вошел. Он возник около моего стола, все в том же черном плаще, на краях которого были свежие следы грязи. Когда я посмотрел на него снизу вверх, мне показалось, что он выглядит несколько старше, вероятно, из-за того, что слабый свет настольного светильника падал на его лицо под углом. Он не сел рядом со мной, остался стоять – темная сумрачная фигура, и по его суровой манере держать себя нельзя было понять, какой ответ мне принесен.

Мы пристально смотрели друг на друга несколько мгновений, каждый со своими мыслями и заботами, а затем он прервал молчание:

– Договор есть договор.