Текст книги "Вокруг трона Екатерины Великой"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

Она и не заметила, как оба очутились в широчайшей постели под атласным одеялом. И тут их тела начали знакомиться друг с другом, руки познавали находящегося рядом.

Страстные поцелуи, горячие объятия сделали то, чего так долго добивался Сергей.

И вдруг он замер в недоумении и крайнем изумлении.

– Да ты что, девственница? – удивлённо спросил он.

Екатерина залилась краской стыда и смущения: восемнадцатый век не был веком девичьей чести, особенно при дворе, здесь стыдились, если девушка долго оставалась невинной...

Сергей Салтыков был первым, кто стал её мужчиной, кто нарушил её девственность. Но потом, лёжа с ней на подушках, он долго и обстоятельно расспрашивал её, как могло случиться, что после девяти лет замужества она всё ещё сохраняла невинность.

Что она могла рассказать ему? Разве о том, что Пётр аккуратно являлся в супружескую постель по вечерам, но и помину не было о близости – сначала это был театр марионеток, который он допоздна устраивал на супружеском ложе, потом он жалобно и слёзно говорил ей о том, как любил и до сих пор любит одну лишь фрейлину Лопухину.

История и в самом деле была грустная. Лопухина пострадала из-за матери – та была первой красавицей при дворе Анны Иоанновны и, угождая своей государыне, как могла унижала бедную Елизавету. И никогда не могла простить ей Елизавета выходку, которая надолго повергла её в уныние и слёзы.

Елизавета послала купить себе изящной материи на выходное бальное платье – это была жёлтая парча, затканная серебряными цветами, и эти краски были особенно к лицу цесаревне.

Как уж узнала Лопухина, что Елизавета раздобыла такую материю, неизвестно, только она выкупила всю такую же материю у английского купца, не скупясь на траты, и обила ею свою гостиную, где должен был состояться приём, на который была приглашена и Елизавета. Диваны, кресла, стулья – всё было отделано жёлтой парчой с вытканными серебристыми цветами.

Всё общество уже собралось, когда вошла Елизавета в своём жёлтом парчовом платье с серебристыми цветами.

Громкий хохот встретил её – она в смущении оглянулась и увидела всю гостиную. Стулья, кресла, диваны, стены – всё было обито такой же материей, из какой было сшито её платье.

Слёзы возмущения и обиды закипели на глазах Елизаветы. Она опрометью кинулась вон, и громовой хохот всех придворных долго преследовал её.

Когда она села на российский трон, первое, что сделала, – придралась к какому-то пустяку, приказала вырезать язык у Лопухиной, высечь её кнутом и отправить в ссылку в Сибирь. Дочерей её, красавиц-фрейлин, она велела отставить от двора и тоже разослала по деревням с приказом не выезжать дальше границ поместий.

Пётр был влюблён в одну из девиц Лопухиных, даже надоедал Елизавете желанием жениться лишь на Лопухиной, и все воспоминания той страшной поры ещё были живы в его голове. Он без конца расписывал жене красоту и тонкость деликатного обращения Лопухиной, разливаясь перед Екатериной в жалости и отчаянии.

Потом, правда, пришёл черёд и других – горбатая герцогиня Курляндская надолго завладела его вниманием, затем одна, вторая фрейлина.

Но всё это были только платонические воздыхания – ни к одной из них он не смел и прикоснуться...

Разве могла Екатерина рассказывать Сергею об этом, разве могла говорить о своём унижении? И она промолчала, отговорившись лишь кое-какими мелочами. Муж отверг её – разве могла она поведать любовнику об этом унижении?

Несколько раз ещё оставляла их наедине Марья Семёновна Чоглокова, твёрдо выполняя наказы императрицы и Бестужева.

И Екатерина забеременела. Но не прошло и месяца, как у неё случился выкидыш. Как будто сама судьба не хотела, чтобы первенец её был от Салтыкова, – выкидыши преследовали её, словно сам организм Екатерины отторгал семя Сергея Салтыкова...

А сама она страстно влюбилась в Сергея – он был её первым мужчиной, нежным и страстным любовником, он заставлял трепетать всё её тело, наполняя его упоительной негой, и она уже не мыслила себе и дня, чтобы не увидеть его. А едва видела, как трепет желания и любви пробегал по всему её телу, уже привыкшему к его ласкам, и она смущалась и краснела, как неопытная девчонка, чувствуя, как падает сердце.

Он разбудил её чувственность, и она, так долго бывшая без мужской ласки и нежности, теперь уже не представляла себе жизни без Сергея.

А Салтыков сердился сам на себя: ему хотелось поскорее выполнить задачу, поставленную ему перед императрицей Бестужевым, и бесконечные выкидыши Екатерины всерьёз беспокоили его.

Кроме того, он уже понимал, что рано или поздно Пётр станет императором, и тогда не спасёт его, Сергея, ничто – Пётр не будет церемониться с любовником своей жены.

И потихоньку от всех, разведывая, где только возможно, старался узнать Сергей, в чём дело, почему Пётр не дотрагивается до своей жены, хоть и аккуратно является на супружеское ложе каждый вечер.

Салтыков побывал даже у немочки-певички, опытной и пышной дамы, которую приводили к Петру к каждому ужину. Он доверительно поговорил с ней, пользуясь своим неотразимым обаянием, и выведал всё, что ему нужно было узнать.

Но как довести до ушей императрицы ту сногсшибательную новость, которую он узнал, кто поможет ему войти в доверие Елизаветы и Бестужева, чтобы предложить свои услуги в этой запутанной тайне?

Лишь одного не понимал Сергей: много было при дворе докторов и лекарей, все они регулярно осматривали Петра, но ни один из них не поинтересовался интимными подробностями его жизни, никто не постарался узнать, почему и через девять лет супружеской жизни у Петра не было детей.

4

Весь двор присутствовал на этом огромном балу, который давала императрица Елизавета для своих приближённых.

Блистали расшитые шелками и облитые золотом камзолы высших сановников, сияли бриллианты на обнажённых шеях великосветских красавиц, тысячи свечей в огромных люстрах, спускавшихся до половины двухсветной залы, отражались в навощённых паркетах и заставляли жмуриться от этих отблесков.

Екатерина пришла на бал в непривычном наряде. Она решила затмить всех красавиц не броской красотой драгоценных камней, а скромностью и необычностью своего наряда – простое белое платье оттенялось только пунцовыми розами у корсажа и на поясе и такой же пунцовой розой в ненапудренных волосах, каскадом и изящными локонами спускавшимися до половины спины.

И действительно, этот необычный наряд великой княгини вызвал всеобщее изумление и восторг – лишь теперь придворные дамы поняли, что красоту можно оттенить не только бриллиантами и изумрудами, сверкавшими в ушах, на оголённых шеях и на руках, но и естественностью самой внешности, подчеркнув её простотой наряда и изящностью вкуса.

Потому за спиной Екатерины переливался шёпот изумления и восторга. Она и сама чувствовала этот шепоток, спиной ощущала удивлённые и завистливые взгляды.

Но ей нужно было только одно – чтобы Сергей Салтыков обратил внимание на её наряд, чтобы и он поднял на неё восхищенные и изумлённые глаза.

А Сергей был далеко. Он небрежно рассыпал комплименты дамам, а потом о чём-то долго и неслышно толковал со своей свояченицей, Нарышкиной, гордо выпячивающей свой уже довольно большой живот. Нарышкина гордилась тем, что беременна, выставляла напоказ своё положение – она знала, как милостиво относится императрица к женщинам в таком положении, и старалась попасться ей на глаза. Елизавета медленно обходила своих придворных, и по тому, как она обращалась к фрейлинам или сановникам, сразу было видно, кто в милости, а кому не брошено даже взгляда. К тому, кто удостаивался подаренного благосклонного взора или двух-трёх ласковых слов, сразу устремлялась толпа, чтобы хоть погреться в лучах императорской милости, если уж не суждено быть замеченным самой государыней...

Елизавета явилась на бал во всём блеске своей стареющей красоты. Жемчужно-сиреневое широчайшее платье – парадная роба – было украшено таким количеством драгоценных камней, что заставляло и саму императрицу изнывать под такой тяжестью, но её набелённое и нарумяненное лицо с мушками, самым модным образом прилепленными возле губ и глаз, было благостно и спокойно. Медленно двигалась она вдоль рядов своих придворных, изредка останавливаясь возле самых заметных красавиц, и зорко наблюдала, не превосходит ли кто-нибудь её, императрицу, блеском наряда и свежестью лица.

На этот раз взгляд Елизаветы просветлел – она чувствовала себя царицей этой залы: никому не пришло в голову сравниться нарядом с ней. Императрица лишь скользнула взглядом по простому и изящному наряду великой княгини и усмехнулась про себя: «Ровно и не тратит громадные деньги на драгоценности и парадные робы – вишь, как экономно распорядилась она своей внешностью...»

И не могла понять и правильно определить настроение всей этой разряженной толпы, когда великая княгиня, словно белая лебедь, выступала в танце с одним из блестящих старичков-сановников.

Сергей Салтыков всё о чём-то шептался с Нарышкиной, когда к фрейлине степенно и важно подплыла императрица.

   – Тебе следовало бы передать часть своей добродетели великой княгине, – с удовольствием поглядывая на выпирающий живот Нарышкиной, сказала Елизавета. – Она всё ещё пустая, а ты уж опять...

Она не договорила.

Но Нарышкина прекрасно поняла Елизавету и немного севшим от волнения голосом ответила ей:

   – Может быть, это не так уж и трудно сделать...

Елизавета нахмурилась: забота о престолонаследии всё время волновала её как самая важная и неотложная.

   – Как это? – резко спросила она.

Нарышкина присела в глубоком реверансе перед императрицей.

   – О, государыня, – ласково и нежно прошептала она, – если бы вы только разрешили мне и Салтыкову позаботиться об этом, нам бы удалось сделать это.

И опять Елизавета нахмурилась. Вряд ли Нарышкина могла знать о её и Бестужева разговоре, но подумалось императрице именно об этом.

   – При чём тут Салтыков? – резко спросила она.

   – Не гневайтесь, матушка-государыня, – опять запела Нарышкина, – но Сергей разведал, как можно обратить великого князя к жене, доставить ей удовольствие и обрюхатить её...

Елизавета вся обратилась в слух.

   – И что же это?

Нарышкина придвинулась поближе к Елизавете и тихонько поведала ей о том, что удалось разузнать Сергею Салтыкову в результате его розысков.

   – Великий князь не болен, и он сможет иметь детей, – шептала Нарышкина, – просто семенной канальчик его детородного органа закрыт плёнкой, сросшейся с крайней плотью...

Елизавета едва не отшатнулась от Нарышкиной, осмеливающейся говорить о великом князе с такой дерзостью. Но любопытство оказалось выше соображений этикета.

   – И что же? – сухо вымолвила она. – Договаривай уж, раз взялась за такое интимное дело...

   – Небольшая операция, восточные народы устраняют этот недостаток простым обрезанием в детстве...

Всё это Нарышкина шептала Елизавете, боясь вспышки гнева, боясь монаршей немилости, императорской резкости и неудовольствия.

   – Вот как, – протянула Елизавета, – а что же доктора мои, врачи? Отчего они не сказали мне давным-давно об этом?

   – Простите мою крайнюю дерзость, ваше величество, – опять склонилась в глубоком поклоне Нарышкина, – но полагаю, что великий князь и сам стесняется своего несчастья и боится поделиться с самым искусным врачом...

Елизавета долго раздумывала над весьма смелыми речами Нарышкиной. Бросить в лицо этой пронырливой фрейлине свою немилость и выказать крайнее неудовольствие, а то и сослать в её деревни или обратиться к её же помощи?

   – И что же ты могла бы предложить? – наконец решилась Елизавета.

   – Государыня, позвольте мне и Салтыкову уговорить великого князя согласиться на эту небольшую операцию, и тогда он сможет иметь общение с великой княгиней. Простите великодушно, если я сболтнула что-то лишнее, виновата я перед вами, матушка.

И снова согнулась Нарышкина в глубоком поклоне.

   – Сергей Салтыков пользуется доверием великого князя, – осторожно заметила она, – и может, ему удастся склонить его высочество к этой операции...

   – А это безопасно? – спросила Елизавета.

Она уже входила во вкус обсуждения этого предприятия.

   – О, конечно, сам Бургав подтвердит вам это, – оживилась Нарышкина.

   – С Бургавом я переговорю, – мрачно заявила Елизавета, – а вот как отнесётся великий князь к этой затее?

   – О, великая государыня, я уверена, Сергею Салтыкову удастся уговорить великого князя... – промолвила Нарышкина.

   – Ладно, – хмуро согласилась императрица, – Салтыков может оказать трону услугу, пусть только получше возьмётся за это дело...

И Елизавета отошла от верной фрейлины, показав всем присутствующим милость к Нарышкиной и тепло улыбнувшись ей на прощание.

К Нарышкиной тут же подлетел Сергей Салтыков. Они всё ещё шептались, когда Екатерина незаметно приблизилась к ним. Они по всем этикетным законам раскланялись с ней, но видно было, что их не оставляет одна и та же мысль, и потому лицо Сергея было сухим и холодным, и Екатерине ничего не оставалось сделать, как удалиться от них, обидевшись на это невнимание и холодность. Сергей даже не отпустил ей комплимента по поводу её наряда, так взволновавшего всё великосветское общество...

Не пришёл Сергей и в назначенный час, заставив великую княгиню немало переволноваться. Сначала она думала, что случилось нечто из ряда вон выходящее и Сергей не смог явиться к ней, потом плакала, что любимый оставляет её в одиночестве, затем замкнулась в себе, приказав не нервничать и оставить всё как есть. Но эти короткие часы свиданий уже так связывали её, заставляя терзаться ожиданием и любовью, что в голове не было больше иных мыслей, как о нём, о его нежных ищущих руках, о его прекрасном лице, улыбка на котором волновала её больше, чем всё остальное на свете. Она плакала горькими слезами: в последнее время Сергей стал невнимателен, мог не прийти к ней в спальню, когда она уже устраивала всё так, что никто не мог бы помешать им, отговорившись какой-нибудь пустой причиной...

   – Разлюбил, – горько шептала она себе.

Давала себе слово холодно обойтись с ним при первой же встрече на балу или парадном обеде и не выдерживала: едва встречала его ясный взор, как губы сами собой растягивались в улыбку, и с этим ничего не могла она поделать. Она любила всем сердцем, горячо и самозабвенно, и понимала, как могут влюблённые женщины забывать обо всём на свете ради своих любимых.

А Сергей, искушённый в дворцовых интригах, был занят теперь одной мыслью – как бы поделикатнее и осторожнее выполнить ту услугу, на которую так легко согласилась Елизавета, дав понять, что эта услуга будет щедро оплачена.

Он искал повода поговорить с великим князем, пустить в ход всё своё красноречие и всё никак не мог найти...

Случай помог Сергею выполнить обещание, данное императрице.

Пётр сам подошёл к своему камергеру и, лукаво улыбаясь, полюбопытствовал:

   – Секрет не секрет, но о чём это вы так шептались с матушкой-государыней и при чём тут фрейлина Нарышкина? Умираю от любопытства.

Сергей понял, что сама судьба идёт ему навстречу.

   – Пустое, – весело отмахнулся он, – вас и не должно интересовать содержание этого разговора, вы, великий князь, выше всех этих скабрёзных историй...

И этим он только ещё больше разжёг любопытство великого князя.

   – Скабрёзная история? – удивился он. – Что это за история, нельзя ли мне быть посвящённым в неё?

   – Ах, великий князь, ваше высочество, – опять словно бы отмахнулся Салтыков, – речь идёт не о наших делах, не о наших историях. Всего-то навсего о странных и полезных обычаях у восточных народов...

   – Нет, камергер, ты уж, пожалуйста, расскажи, – начал настаивать великий князь, – и я хочу знать, что такого скабрёзного в этой вашей истории...

   – Ну зачем вам об этом знать, – продолжал отнекиваться Сергей Салтыков, ещё больше разжигая любопытство Петра, – такая скромная история, хоть и с оттенком скабрёзности...

Пётр взял за рукав Салтыкова, подвёл его к уединённой скамейке в саду, где они разговаривали, и заставил сесть рядом с собой.

   – Расскажи! – чуть ли не взмолился он.

   – Да дело в том, – как будто бы нехотя согласился Сергей Салтыков, – что в Персии был один молодой шах, который не подвергся старинному обычаю, возникшему ещё в древности у мусульманских народов. Он был очень просвещённым и упрямым ребёнком, и ему удалось избежать обрезания...

Пётр навострил уши. Подробно расспросил он Сергея об этом обычае, о том, что это за операция, которой подвергаются все восточные мальчики с самого детства.

   – Шах был очень просвещённый, – повторил Сергей, – но наследников у него не было, – продолжал он как ни в чём не бывало. – И шах призвал своих лекарей, чтобы они сказали ему, в чём дело. Тут-то ему и выложили главную причину отсутствия наследника. Не сделали ему обрезание в детстве, вот Аллах и наказал его отсутствием наследников... Задумался шах и понял, как был не прав...

   – И что же, как было дело дальше? – настойчиво расспрашивал Пётр.

   – Да очень просто, ваше высочество, – легко отмахнулся Сергей, – то, чего ему не сделали в детстве, содеяли во взрослом возрасте...

   – И что же? – упорно выпытывал Пётр.

   – Да очень просто, – опять легко повторил Сергей. – Отрезали кусочек лишней плоти, совсем крохотный, почти без боли и тем более без крови, без труда и сложностей, и, когда шах стал способен к общению с женщинами, у него появилось сразу около трёхсот наследников – в гаремах восточных правителей тысячи наложниц и ещё двести-триста законных жён...

Пётр задумался. Он так стеснялся своей неспособности произвести детей, что история персидского шаха произвела на него огромное впечатление.

   – Бывает, – продолжал как ни в чём не бывало Сергей, пристально глядя на смущение и растерянность великого князя, – что и в наших местах случается такое – ну, просто немного срастётся крайняя плоть и мешает производить детей: семенной-то канальчик закрыт и не действует...

Пётр не почуял подвоха – он уже начал мечтать о том, чтобы и ему сделали эту маленькую операцию.

   – А наши лекари умеют такое – срезать эту крайнюю плоть? – напряжённо думая об одном и том же, спросил Пётр. – Вдруг это могут делать только восточные мудрецы?

   – Да ничего нет проще, наши доктора давным-давно знакомы с этой операцией и делают её в две-три минуты...

Салтыков следил за великим князем – видно было, как сомнение и надежда поочерёдно отражались на его лице. Пётр не умел скрывать своих чувств, и каждая его мысль легко читалась на его некрасивом бесхитростном лице.

   – Послушай, – всё ещё колеблясь, начал великий князь, – а это гарантирует удачный исход?

Сергей понял, что он уже подвёл Петра к самому главному, ещё немного – и великий князь сам признается ему в своём несчастье.

   – Ах, ваше высочество, – простодушно, как и сам великий князь, заговорил он, – да операция-то минутная, а удача сама идёт вслед за нею. И как же меняются люди, особенно мужчины, после такой несложной операции: во-первых, обеспечивают престолонаследие, появляется наследник трона, а уж какое удовольствие испытывает мужчина, когда семя его изливается...

   – Я никогда этого не испытывал, – пробормотал Пётр.

Сергей проницательно взглянул на великого князя. Он не подталкивал его к признанию, болтал как будто невзначай и ненароком, рассказывая о своём разговоре с Елизаветой и Нарышкиной.

   – Ваше высочество, – наконец тревожно, словно бы только что поняв слова Петра, произнёс Сергей, – разве вы...

Он остановился.

   – Тебе, Сергей, как другу, как самому близкому мне человеку, – задыхаясь, вымолвил Пётр, – могу сказать лишь одно: верно, и я страдаю той же болезнью, что поразила персидского шаха...

Сергей с деланным изумлением чуть ли не отшатнулся от великого князя.

   – Не могу представить, – глухо забормотал он, – что вы так несчастны...

   – Да, да, я никогда не испытывал ничего подобного, о чём рассказывают все пройдохи и ловеласы, – печально продолжил Пётр. – Наверное, и я подвержен такой болезни...

И тут Сергея осенило.

   – Да разве это болезнь! – с жаром воскликнул он. – Два-три взмаха крохотным ножичком – и не будет никаких сомнений, что несчастье пройдёт сразу же...

Пётр с сомнением вглядывался в лицо камергера. Он и не подозревал, как тщательно всё продумал Салтыков, как старательно готовил он в уме лёгкие и простые фразы, как сумел заразить Петра любопытством, как тот сам шёл в ловушку, расставленную ему ловким камергером.

Сергей понял, что он должен уйти и оставить Петра наедине с его мыслями, надеждами, сомнениями – хитрый камергер знал, как воздействовать на человека, которому он уже подал идею, а тот уже сам должен развить в себе сомнения, надежды, страхи и ожидания.

   – Простите, ваше высочество, – поднялся он со скамейки, – если я невольно побеспокоил вас этим пустым разговором. И дела меня ждут: надобно распорядиться на завтрашний вечер – предполагается хорошая пирушка...

Пётр рассеянно кивнул головой.

Он долго ещё сидел на скамейке, и мысли, как тяжёлые мельничные жернова, нескончаемо крутились в его голове. Салтыков посеял в нём надежду, и семена этого разговора, этой интимной беседы уже прорастали в душе простодушного великого князя.

Однако Пётр не привык к тяжёлой умственной работе, мысли его совсем запутались, и он долго прислушивался к тому, что творилось в его голове, – завертелись мысли и мыслишки, страхи и сомнения...

Весь день он был во власти этих мыслей. Надежда на то, что он завоюет расположение своей тётки, если даст наследника стране, радужные перспективы царствования с имеющимся наследником – всё это вспыхивало и прорастало в его мозгу. Он не был способен больше думать ни о чём, кроме как об этом разговоре, и опять и опять возвращался к надеждам, ужасу перед операцией и полной невозможности ещё хоть кому-нибудь доверить свои страхи и сомнения. Теперь он уже смотрел на Сергея Салтыкова как на спасителя, избавителя, жаждал ещё одного, самого интимного разговора с ним, но Сергей, как нарочно, ускользал от такого разговора, словно бы специально прятался от великого князя.

Едва Пётр посылал за ним, как оказывалось, что Салтыков в приёмной императрицы, или ускакал на охоту, или ушёл по каким-то одному ему ведомым делам...

Так и не дождавшись и сильно разозлившись на своего камергера, Пётр вышел к ужину у императрицы очень расстроенный и переполненный своими чувствами.

Всё в этот вечер он делал невпопад – так занимали его собственные мысли. Даже Елизавета заметила это и сердито косилась на своего племянника. Пётр же не заметил даже этих гневных взглядов.