Текст книги "Вокруг трона Екатерины Великой"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

5

Зимний дворец весь светился огнями. Тысячи свечей не давали тьме угнездиться в укромных уголках гигантской бальной залы. Как и всегда, на бал к Екатерине, уже двадцать лет спокойно царствующей в громадной России, съехались все самые именитые и самые родовитые люди, разукрашенные бриллиантовыми пуговицами и золотом расшитых воротников. Во всех концах залы прохаживались, прислушиваясь к разговорам, посланники всех стран, с которыми дружила Россия.

Когда в дверях появилась княгиня Дашкова, на неё начали оглядываться, улыбались, ещё не зная, как примет свою прежнюю подругу императрица. Княгиня, одетая более чем просто, не нацепившая на себя ни одного драгоценного камня, смело вгляделась в блеск и мишуру залы и улыбнулась нескольким знакомым, оказавшимся здесь.

К ней пока не подходили: никто не знал отношения Екатерины к прежней подруге, тем более что и Дашкова уже немного поотвыкла от традиций русского двора, поскольку появилась здесь после многолетних поездок по Европе и знакомства с самыми именитыми и образованными людьми.

Екатерина ещё не выходила, и все придворные с любопытством ждали, как отнесётся она к опальной княгине.

Императрица вошла быстро, кивком головы здороваясь с присутствующими, и подошла к группе иностранных министров при русском дворе.

Она говорила с ними о вещах, обычных для неё: о политике, о новинках архитектуры, литературы и театра, узнавая детали отношения к этим видам искусства из первых уст.

Увидела она и Дашкову и кивком головы подозвала её к себе. Ласково и милостиво поздоровалась она с княгиней, спросила о её здоровье и здоровье её детей, с которыми Екатерина Романовна путешествовала по Европе, стараясь дать им наилучшее образование.

И только потом, пригнувшись к уху Дашковой, Екатерина сообщила ей:

   – Я хочу предложить вам, княгиня, кое-что особенное...

Екатерина сказала это с таким видом, что ближайшие придворные увидели в этом знак неблаговоления и тут же отодвинулись от Дашковой.

   – Я закончу разговор, и вы подойдёте ко мне, – объявила Екатерина Дашковой и отвернулась от неё с хмурым и строгим лицом.

Все увидели в этом опять-таки знак немилости и постарались не встречаться с Дашковой даже взглядами...

Княгиня и сама заволновалась, не зная, что стоит за словами императрицы. Кто знает, может, ссылка в подмосковную деревню, где она и так провела несколько лет, стараясь выправить дела в имении и расплатиться с долгами, которые оставил ей после смерти её муж, бывший полковником в Дерпте и тративший все свои средства на устройство полка.

А может быть, императрица выскажет ей порицание за то, что она слишком часто встречалась с Дидро, с Вольтером, с самыми знаменитыми философами и учёными Европы. Кто знает, что может быть на уме у Екатерины...

Дашкова стояла, поражённая предчувствиями, и даже не заметила, как Екатерина вышла на середину залы и уже смотрела на неё, призывая к себе взглядом.

Только тогда, когда княгиню подтолкнули под локоть придворные, у неё хватило сил подойти к Екатерине, в одиночестве стоявшей на открытой середине залы.

   – Я хочу изумить вас своим предложением, – серьёзно и строго проговорила Екатерина. – Знаю, что вы, как всегда, будете сопротивляться, но кроме вас, мне кажется, никому недостанет смелости и образованности, чтобы занять это место. А место это – президент Академии наук.

Дашкова была потрясена. Она даже не нашлась что ответить.

   – Да, мне кажется, что самый лучший учёный в нашем государстве – это вы, и вы сумеете обуздать профессоров и академиков, которые теперь доставляют мне много хлопот...

Дашкова наконец обрела дар речи.

   – Ваше величество! – воскликнула она. – Но я не смогу выполнить вашу волю, и обязанность эту я не в силах исполнить, потому что я круглая невежда, и где уж мне соревноваться с такими умными и учёными людьми, как профессора Академии...

   – Ну, положим, не все они умные и такие уж учёные. Вашей образованности хватит на них, – хмуро улыбнулась Екатерина.

   – Господи, да назначьте меня начальницей над вашими прачками, – заговорила Дашкова, – и я стану ревностно вам служить. Я не знаю этого ремесла, но буду стараться исправить ошибки, которые могу допустить, а как исправить ошибки, которые повлекут за собой пагубные последствия невежества директора Академии наук?

   – Ваш отказ лишь убеждает меня, что мой выбор сделан правильно, – сказала императрица и поспешно отошла от Дашковой.

Придворные расценили этот торопливый отход от Дашковой как свидетельство крайней неприязни Екатерины к ней. Для этого у них были серьёзные основания. Много лет при дворе, исполняя обязанности статс-дамы, которыми почтила её императрица, жаловалась Дашкова на неё всем иностранным послам, что будто бы не получила она от Екатерины ничего, живёт в нищете, и переворот, в котором она играла такую видную роль, ничего ей лично не дал. Дашкова, вероятно, забывала, что указ императрицы, давший ей двадцать четыре тысячи рублей – по тем временам целое состояние, читали все иностранные министры, и даже в Европе знали, чем одарила Екатерина не только Дашкову, но и других участников переворота. Она, Дашкова, ворчала, ей было мало милостей императрицы, хоть и выдавала она всегда себя за бессребреницу...

И холодно отпустила её Екатерина в Европу, и уже не было прежней дружбы и откровенности, словно бы Дашкова сделала своё дело и теперь больше не была нужна императрице...

Словом, мотивов для вывода, что императрица опять холодна и немилостива к княгине, у придворных было немало...

Дашкова, поговорив с Екатериной, поспешила домой. Она не захотела более оставаться на великосветском балу – предложение императрицы так взволновало её, что уже ничем нельзя было занять свои мысли, как анализом этого предложения.

Она не сняла бального платья, а тут же уселась за стол и стала писать длиннющее письмо императрице.

Она выразила в нём свою крайнюю благодарность за такую высокую оценку её, Дашковой, скромных знаний, но принять этот выбор она не решается, так как ещё нигде и никогда не руководила женщина сонмом[27]27
  Сонм – большая группа, собрание кого-либо.


[Закрыть] учёных мужей, да и сама природа сотворила женщин не директорами, а этот шаг – явление историческое, и потомки осудят императрицу за этот странный выбор.

Словом, много чего написала княгиня, мотивируя свой отказ и дрожа от возбуждения и волнения.

С кем ей было посоветоваться? Конечно, с Потёмкиным, который уже стал фаворитом Екатерины, и все дела не решались без его участия. Тем более что Потёмкин уже оказал многие услуги княгине: он посодействовал тому, чтобы дочь Елизаветы Воронцовой, сестры княгини, бывшей фаворитки Петра, была принята в фрейлины при дворе, а её сын при содействии фаворита был произведён в чины в армии. Потёмкин благоволил к Дашковой, потому что и сам был человеком образованным и умным...

И хотя часы пробили полночь, Дашкова поскакала к Потёмкину.

Князь уже давно был в постели, но Дашкову принял.

– Вот письмо, которое я написала её величеству, – объявила ему княгиня. – Я хочу, чтобы вы прочли его, а завтра поутру передали императрице.

Потёмкин взял бумагу и начал читать страстные слова отказа от должности.

Читал он долго, спотыкаясь на особо взволнованных словах княгини. Потом он поднял голову, пристально вгляделся в лицо Дашковой, всё ещё возбуждённое и встревоженное, и вместо ответа разорвал письмо на мелкие кусочки.

Княгиня побелела: как он смел разорвать письмо, адресованное не ему – императрице?

А Потёмкин сказал, что императрица уже давно решила сделать её директором Академии и только она одна способна будет потушить пожары склок и ссор среди учёных мужей. И кроме того, добавил он с усмешкой, императрица надеется удержать княгиню в Петербурге, чтобы иметь возможность наслаждаться обществом такой образованной и умнейшей дамы...

Дашкова как будто несколько оттаяла, доводы Потёмкина польстили ей. Но она снова едет домой, опять пишет ещё более взволнованное и возбуждённое письмо и сразу же отправляет его Екатерине.

Ответ прислан был сразу же, немедленно.

«Понедельник, 8 часов утра.

Вы встаёте ранее меня, прекрасная княгиня, и сегодня к завтраку прислали мне письмо. Отвечая Вам, я приятнее обыкновенного начинаю свой день. Так как Вы не отказываетесь безусловно на моё предложение, то я прощаю Вам всё, что Вы разумеете под словом «неспособность», и оставляю для удобного случая присоединить к нему мои собственные замечания. А то, что Вам угодно называть моим, правом, я заменяю более приличным именем: благодарность. Согласитесь, однако, что для меня замечательная новость – победить такой твёрдый характер, как Ваш. Будьте уверены, что, во всяком случае, когда я могу быть Вам полезной словом или делом, я всегда буду готова к тому с радостью...»

И уже к вечеру княгиня получила письмо от графа Безбородко с копией указа о назначении Дашковой директором Академии...

Безбородко, кстати, написал княгине:

«Её величество поручили мне передать Вам, что Вы во всякое время, когда Вам угодно, утром или вечером, можете обращаться к ней по каждому делу, касающемуся вверенного Вам предприятия, и что она всегда будет готова устранить все препятствия и затруднения, которые могут Вам препятствовать при исполнении Ваших обязанностей...»

Можно ли было больше польстить княгине с её неуёмным честолюбием и жаждой деятельности?

И в этот же день приступила Дашкова к исполнению вверенных ей обязанностей...

Мимоходом бросила Екатерина своему фавориту, а теперь ещё и руководителю всей политики, как внешней, так и внутренней, Григорию Потёмкину:

– Большой кусок зажмёт ей рот...

Екатерина всё ещё подозревала Дашкову в заговорах, переворотах, как было сразу после событий 1762 года: Дашкову присоединяли и к заговору Хитрово, имевшему целью не дать императрице выйти замуж за Григория Орлова, а то и просто убить его. Конечно, Дашкова не была участницей этого заговора, как не стояла она и во главе заговора Мировича, целью которого было посадить на русский трон Иоанна Шестого, объявленного императором в двухмесячном возрасте и дожившего до двадцати четырёх лет в темнице Шлиссельбургской крепости, а потом и погибшего от рук своих надзирателей.

Таковы были наговоры на княгиню со стороны всех Орловых, которых она ненавидела. Теперь Орловы потеряли всё своё значение при императрице, а возвысился Григорий Потёмкин, к которому Дашкова явно благоволила.

И потому Екатерина считала нужным задаривать Дашкову. Она купила ей большой просторный дом на Миллионной улице, подарила несметное богатство в виде имений с двумя тысячами крепостных крестьян, одаривала её орденами, деньгами и много помогала в устройстве всего хозяйства Академии.

Через год Дашкова обратилась к Екатерине с просьбой открыть Российскую академию наук, что и было сделано.

А в академии Дашкова установила такие порядки, что уже через два года здесь царил мир, лад и хозяйственные успехи...

И даже несмотря на гнев императрицы по поводу опубликования мятежной повести Княжнина «Вадим Новгородский», между этими женщинами всё время сохраняется дружба. Всё-таки Екатерина со временем стала ценить то, что Дашкова ехала в Петергоф в 1762 году вместе с нею и была её горячей сторонницей.

Кипучая академическая деятельность княгини прервалась со смертью императрицы. Павел, вступив на престол, отобранный его матерью на тридцать четыре года, первым делом отрешил Дашкову от всех её должностей и сослал в подмосковные деревни. А затем, решив, что наказание слишком мягкое, сослал её в захолустное имение сына в Новгородской губернии. Здесь у Дашковой не было ни бумаги, ни пера, чтобы просить о помиловании. И всё же она отважилась обратиться к императрице, жене Павла, Марии Фёдоровне, и та вымолила для неё прощение. Однако поселиться ей пришлось опять-таки в глухой деревушке Калужской губернии. Она снова занялась там хозяйством, и через короткое время деревня преобразилась: у крестьян появился скот, новые избы и даже одежда стала добротной.

Четыре года оставалась Дашкова в глухом захолустье.

В 1801 году на престол взошёл Александр Первый, и он вспомнил о Княгине. Она получила приглашение жить во дворце, ей даже отвели там апартаменты.

Но она и сама скоро поняла, что становится смешной со своими старомодными платьями и манерами, и что за её спиной раздаются смешки и остроты. Она быстро осознала, что теперь уже приходится не ко двору молодого красивого императора, и уехала в своё Троицкое, которое со временем сделала игрушкой. Она сама строила мосты и дороги, управляя своими крепостными, рыла пруды, а её пшеница была много лучше, чем у соседей...

Современники не смогли оценить её. Свидетельство тому – замечание одного из знатных иностранцев, описавших жизнь при русском дворе:

«Княгиня уже с давних пор сделалась несносна по своему дурному характеру и заслужила всеобщую нелюбовь. Знаменитая героиня 1762 года хвалилась тем, что она подарила трон Екатерине и в то же время со всех знакомых офицеров и адъютантов собирала дань галунами или аксельбантами. Любимым её занятием было отделять шёлк от золота и серебра, которые она потом продавала. Таким образом, те, кто хотел заслужить расположение княгини, должен был прежде всего отослать ей свои старые тряпки с золотым и серебряным шитьём.

Зимой она не приказывала топить залы заседания…

Академии и, однако, требовала, чтобы члены Академии аккуратно посещали заседания...

Очень оригинально было видеть эту женщину одну посреди бородатого духовенства и русских профессоров, которые сидели подле неё с выражением глубокого почтения, хотя в то же время сильно дрожали от холода. Её обхождение с членами Академии было гордо и даже грубо: с учёными она обращалась как с рабами или крепостными...»

Один из многих иностранных писателей заключает это обвинение Дашковой:

«Окончательно смешною сделал княгиню процесс с Александром Нарышкиным, который имел поместье рядом с её землями. Однажды его свиньи поели капусту на полях Дашковой, и та велела перебить животных. Когда Нарышкин после того встретил княгиню при дворе, то громко сказал:

– Посмотрите, как с неё течёт кровь моих свиней!»

И русские современники не больно-то жаловали княгиню. Даже Державин отзывался о ней как о человеке, склонном к «велеречию и тщеславию», «хвастовству», «своекорыстным расчётам», «без которых она ничего и ни для кого не делала». Это Державин обвинил Дашкову в том, что она без всяких причин не любила известного механика-самоучку Кулибина и всё это «по вспыльчивому её или, лучше сказать, сумасшедшему нраву»...

В Троицком княгиня Дашкова написала свои знаменитые «Записки» под давлением и влиянием сестёр Вильмот, двоюродных сестёр знаменитой леди Гамильтон, которую она чрезвычайно любила.

Такова была эта знаменитая женщина. Мелочи в обиходе, наряды и драгоценности не интересовали её, она вся была в плену литературных ассоциаций и служила образцом старого, восемнадцатого века.

Она умерла в январе 1810 года, забытая всеми, кому она помогала и кого обласкала своими услугами.

Григорий Потёмкин

1

оглядеть на диво дивное сбегались крестьяне из сел и деревень, находившихся поблизости от накатанного тракта из Петербурга в Москву. Обозы с провизией, лакеями, поварами и поварятами прошли тут ещё вчера днём, но смотреть было особенно не на что – обыкновенные крестьянские телеги с запряжёнными в них сивыми каурками бойко катили по тракту, вздымая пыль, оседавшую на проклюнувшейся зелёной траве.

Скидывая шапки на бегу, плюхались крестьяне коленями в жидкую грязь у обочины, утыкались лбами в мягкую податливую землю и исподлобья следили за этим необыкновенным зрелищем.

Поглядеть действительно было на что.

Двенадцать пар блестящих от сытости и ухода вороных коней стремглав несли длинную огромную карету. Белые султаны из пушистых страусовых перьев качались над головами двух передних жеребцов. Такие же султаны, но поменьше, красовались над головами всех остальных лошадей. Двое берейторов[28]28
  Берейтор – лицо, объезжающее верховых лошадей, а также лицо, обучающее верховой езде.


[Закрыть], сидевших на передних конях, направляли ход этого огромного шествования. Сверкали позументы на их ливрейных одеждах, а ездовые, расположившиеся на высоком кучерском месте, блистали шитыми золотом широчайшими кафтанами.

Высокие, едва не в половину высоты кареты, лёгкие колеса, окрашенные в золотой и чёрный цвет, мягко катили длинную карету, покачивающуюся на ремённых рессорах. Сверкало золото императорских вензелей на дверках кареты, сияли прозрачные стеклянные окошки, задёрнутые занавесками. На запятках, вытянувшись во весь рост, стояли два рослых грума[29]29
  Грум – слуга, сопровождающий верхом всадника либо едущий на козлах или на запятках экипажа.


[Закрыть], залитые золотом ливрей.

Сбоку кареты гарцевали на серых в яблоках лошадях суровые гвардейцы, разряженные в роскошные мундиры.

Замыкал поезд отряд конногвардейцев.

Словом, было на что посмотреть!

Карета стремительно пронеслась, и поднявшие лбы крестьяне узрели только столб пыли, закрывший и дорогу, и удивительное видение.

Каретных дел мастера Екатерины хорошо знали своё дело. В каретных сараях дворцов громоздились самые разные транспортные средства: маленькие изящные прогулочные ландо, военные императорские возки, обитые изнутри малиновой камкой, а снаружи покрытые грубой рогожей. Пузатые тарантасы горбатились рядом с целыми поездами, в которых умещались и гостиные с ломберными столиками для игры в карты, и кабинеты с приземистыми письменными столами. В стены кабинетов были впаяны огромные куски стёкол, и здесь можно было работать даже днём, а уж вечером зажигались свечи в больших просторных шандалах.

Были императорские поезда и поменьше. Как раз такой поезд и спешил из Петербурга в Москву по уже накатанному и пыльному тракту, к Троице-Сергиевой лавре на богомолье.

В полутёмном нутре кареты на мягком диване внушительных размеров виднелась грузная фигура Григория Потёмкина. Генеральский мундир его был расстегнут, большая голова в крупных завитках иссиня-чёрных волос покоилась на кожаной подушке. Единственный глаз был прикрыт веком, а широкая сильная ладонь подпирала щёку с той стороны, где на вытекшем глазу синела врачебная повязка. Екатерина сидела на противоположном диване, пристроив на коленях книжку, и молча смотрела на Григория.

Императрица вовсе не собиралась ехать на богомолье. Она ещё не совсем оправилась после родов, девочка выдалась крупная и порвала ей многие связки внутри. Но придворная акушерка, каждое утро обследовавшая императрицу, сказала, что теперь уже нечего опасаться кровотечения и можно отправляться в любой путь. Где-то в глубине души Екатерина знала, что и придворную акушерку очаровал Григорий – небось многие червонцы из его стола перешли в её карман. Ну да Бог с ней. Екатерина чувствовала себя превосходно, и даже покачивание кареты и присутствие Григория не сдерживали её руку, скользящую по бумаге. Она всегда умудрялась работать в самых неподходящих условиях. Вот и теперь, положив книжку на колени и пристроив на ней листок бумаги, она писала своему неизменному корреспонденту в Германии Гримму. Изредка она отрывалась от бумаги и взглядывала на тяжёлую длинную голову Григория.

Как странно, думалось ей, она очень хорошо чувствует себя самодержицей, повелительницей сорока миллионов, владычицей огромной части земного шара, а в сердце невольно закрадывается страх: всё-таки она женщина, пусть не слабая, но как хочется ей прислониться к мужскому сильному плечу, разделить с ним груз своих забот и ответственности! И она всегда ищет, ищет это сильное плечо.

В самом начале своего восхождения на престол она так надеялась, что её возлюбленный, гигант с головой Аполлона, Григорий Орлов, будет не только её любовником, но и высоким государственным мужем. Ему поверяла она европейские заботы, с ним разделяла все свои мысли. Как она ошиблась в нём!

Блаженное, праздное времяпрепровождение заменяло Григорию всё. Государственные дела были ему скучны и чужды, а его высказывания в Государственном совете не вызывали ничего, кроме смеха над глупостью фаворита. Она любила Григория всем сердцем, но очень скоро поняла, что ничто не может вывести его из ленивой спячки, кроме карт, женщин и вина.

Екатерина знала о его многочисленных любовницах, терпела от него побои, сносила синяки и всё прощала. Много позже она писала новому фавориту, Григорию Потёмкину: «Сей бы и до смерти остался, кабы сам не скучал».

Она перешла к передней стенке кареты, у которой был устроен крохотный вырезной столик, по сходству с известным растением названный «бобком», и села на большой высокий стул за этим столиком. На блестящей поверхности «бобка» были поставлены большая бронзовая чернильница и бронзовая же табакерка, из которой Екатерина время от времени доставала табак и вкладывала его в нос.

Чернильница была словно гвоздь, пришпиливший столик к дну кареты и мешавший ему сдвигаться с места во время толчков и покачиваний.

А рядом, в стакане из гранита, торчали гусиные перья, остро и тонко очиненные её секретарями и услужливо подставленные под правую руку государыни.

Екатерина взяла большое перо, обмакнула его в чернила и приготовилась писать на одном из листков стопки бумаги, также старательно приготовленной её секретарями, которые ехали в следовавшей за императрицей коляске.

Даже здесь, во время поездки на богомолье в знаменитую Троице-Сергиеву лавру, не могла Екатерина отказаться от своего излюбленного занятия – писать и писать. Теперь она приготовилась описать своего нового любимца всегдашнему корреспонденту из Германии – Гримму. Она прекрасно отдавала себе отчёт в том, что все её строчки сразу же будут напечатаны во всех газетах Европы, и писала именно так, чтобы они и стали известны всему миру. Слишком хорошо понимала она значение печатного слова и всегда старалась, чтобы о событиях при русском дворе узнали не от какого-нибудь писаки, а из первых рук, из уст самой императрицы. Это давало ей возможность освещать события с её точки зрения, так, как это было удобно и выгодно именно ей, русской императрице...

«...Я отдалилась от некоего превосходного, но чересчур скучного господина, которого немедленно заменил, сама уж, право, не знаю точно как, один величайший забавник, самый интересный чудак, какого только можно видеть в наш железный век! ... Ах, что за хорошая голова у этого человека! Этот мир (Кучук-Кайнарджийский мир с Турцией, подписанный 14 июля 1774 года) – его дело более, чем кого-нибудь другого. И эта хорошая голова забавна, как дьявол!»

Изредка она поднимала голову и взглядывала на большое сильное тело Григория Потёмкина, раскинувшееся на мягком диване. Его левый глаз закрывала синяя надглазная повязка, но и из-под неё виднелись длинные чёрные иглы ресниц. А правый глаз, косой, но теперь прикрытый синеватым веком тоже с длинными чёрными ресницами, пересекала прядь чёрных волнистых волос, падавших на плечи густыми локонами. Он не носил париков – при такой вьющейся чёрной шевелюре они были ему ни к чему.

Несмотря на уродство – вытекший глаз, Екатерина считала, что он удивительный красавец, что в подмётки ему не годится ни один из прославленных красавцев восемнадцатого века. Он был строен, значителен на удивление, его высокая грудь хорошо прикрывалась золочёными камзолами и военными кафтанами, развёрнутые и тоже высокие плечи делали его фигуру удивительной по рисунку. Недаром вокруг Потёмкина вилось такое количество женщин.

Впрочем, не все женщины считали Потёмкина красавцем. Вот Катя Шаргородская, втихомолку пристроившаяся на одном из мягких сидений в самой глубине кареты, неизменная спутница Екатерины во всех её поездках, словно бы талисман, называла Потёмкина циклопом, презрительно кривила губы при одном его появлении, но всегда честно и наивно говорила императрице:

– Этот человек – чёрт, но какой умный, какой остроумный и резкий! Не зря не любят его все придворные...

Екатерина знала цену любви придворных и потому лишь усмехалась при этих словах Кати Шаргородской. Она привыкла доверять ей, потому что Екатерина Ивановна в роковой день июня 1762 года не побоялась влезть вместе с хозяйкой в потрёпанную коляску и поехала с ней навстречу трону или эшафоту. Потому и брала её теперь с собой в каждую поездку Екатерина – считала, что, как и тогда, в день переворота, приносит ей её любимая горничная удачу...

Знала Екатерина, что не только не любят придворные Потёмкина, но и просто ненавидят, что не мешает им по утрам собираться в его приёмной и униженно выпрашивать милостей, чинов, денег, крестьян...

Она умилённо смотрела, как стекает из уголка губ на расшитый генеральский воротник тоненькая струйка слюны, а сами губы, полные и слегка вывернутые, вздрагивают во сне. Он казался ей большим и пушистым, но грозным и опасным зверем, хоть она и не знала за собой качеств дрессировщицы.

Почему именно Потёмкин сделался её фаворитом? Почему он сумел покорить не только сердце, но и ум её, рассудительный и скорее холодный, чем увлекающийся? Почему он стал неизменным советником во всех её государственных делах? Почему без совета с ним она не предпринимает теперь никаких шагов?

Ей вспомнилось, как привели Потёмкина во дворец братья Орловы. Было это вскоре после переворота, Алексей и Григорий вздумали потешить матушку-императрицу.

Она не помнила, было это на малом или большом приёме во дворце, но сияние тысяч свечей, отражающееся в раззолоченных мундирах и сверкающих камзолах, в драгоценностях придворных дам, она чётко видела перед собой.

Екатерина вышла из распахнутых высоченных резных дверей, раскинутых перед ней её шталмейстерами, и вся зала словно по команде образовала двухсторонний ряд придворных.

В самых первых рядах стояли Орловы. Их головы возвышались над всеми другими, и Екатерина в который раз изумлённо порадовалась высоте их роста и красоте лиц.

Едва она дошла до Григория Орлова, слегка кланяясь во все стороны, как её возлюбленный тихонько прошептал:

   – Дозволь, матушка-государыня, представить тебе старого товарища моего, корнета Потёмкина...

Екатерина смерила взглядом Григория и медленно, но громко произнесла со своим немецким выговором, но по-русски:

   – Сколько мне помнится, Потёмкину я собственноручно проставила в указе чин – поручик, или у меня уж и память отшибло?

Григорий Орлов несколько смутился, но тут же ответил:

   – Матушка, да это я по старой дружбе, а прежде он был корнет, ну а теперь уж буду называть его поручиком...

Екатерина повернулась к Потёмкину, отметила его одинаковый с Орловым рост, высокую, сильную и стройную фигуру, смугловатое, но чистое лицо двадцатидвухлетнего офицера и сказала, глядя прямо в чёрные, слегка раскосые глаза будущего фаворита:

   – Надеюсь, вы не в обиде на то, что старый товарищ назвал вас старым чином, таким образом несколько понизив вас в чинах...

И изумлённо выкатила глаза, услышав свой собственный звонкий высокий голос с тем неуловимым немецким акцентом, от которого она не могла избавиться до конца своей жизни:

   – И, матушка, стоит ли мне обижаться на старого товарища? Да по мне, хоть горшком меня называйте, только в печку не ставьте...

Стоящие рядом придворные не выдержали. Поглядывая на императрицу, угадывая её реакцию на выходку Потёмкина, закрывая рты ладошками, они расхохотались. Хохотал и Григорий Орлов, успев между тем проговорить:

   – Забавник, матушка. Уж я-то знаю, как умеет смешить...

Екатерина не растерялась. Она показала на стоящую в самом дальнем конце залы молоденькую фрейлину, только что определённую ею в придворный штат:

   – А вот её голоска не хватит у вас умения передразнить...

Потёмкин низко поклонился императрице.

   – Ваше величество, – произнёс он своим красивым приятным баритоном, – прикажите девице сказать хоть одно слово, я ж не слышал её никогда...

Екатерина повернулась к фрейлине:

   – Скажи хоть несколько слов...

Но та стояла молча, как чурбан, и слёзы уже блестели на её глазах. И вдруг она кинулась на колени, затараторила в голос и со слезами:

   – Матушка, милостивая государыня, не извольте гневаться, никогда больше опаздывать на дежурство не буду...

И Потёмкин бухнулся на колени перед Екатериной и запричитал голосом фрейлины:

   – Да если бы вы, матушка-государыня, знали, чем я занималась, перед тем как опоздать на дежурство! Разве вы не помните того молоденького пажа, с которым я уже успела перемигнуться в саду?

Гомерический хохот сопровождал каждое слово Потёмкина. Даже Екатерина не могла сохранить свой величественный вид – она тоже хохотала от всей души...

   – Ладно, – наконец отсмеявшись, заявила Екатерина, – девушек и женщин передразнить умеете, а вот старца, хоть бы князя Репнина, сможете ли?

Потёмкин вскочил с колен, тут же выпятил несуществующий живот, уткнул подбородок в воротник мундира и глубоким, густым дребезжащим басом проговорил:

   – Ну что ты, матушка, старика мучаешь, небось не знаешь, что меня девки-поломойки в бане ждут?

Ответом на эту реплику был опять гомерический хохот со всех сторон. Главное, что поняли придворные, – лучше не попадаться на язык этому великану с гривой вьющихся чёрных волос: высмеет, да ещё и ущипнёт за больное место...

   – Ну, утешил, Гришенька, – тихонько сказала Екатерина Орлову и, повернувшись к Потёмкину, громко добавила: – Не сочтёте за труд потешить нас за ужином сегодня? Приглашаю вас, замечательный вы забавник...

И опять голосом самой Екатерины Потёмкин поблагодарил за приглашение:

   – Да разве могу я отказаться лицезреть ваши прелестные ручки, вашу чудесную шейку, ванте величественное и доброе лицо?

Даже этот двусмысленный намёк прошёл хорошо, придворные смеялись, и Екатерина не смогла поставить на место зарвавшегося шута.

Григорий Орлов покосился на Потёмкина, ревнуя к вниманию императрицы, но потом встряхнулся: стоит ли тратить нервы и злость на этого странного протеже? Ведь это он, Григорий Орлов, представил его Екатерине, желая позабавить её. Вот и позабавил. Да ещё всё впереди. На вечернем интимном рауте Потёмкин может показать и кое-какие другие свои таланты, что, несомненно, развлечёт императрицу, доставит ей несколько приятных минут, и уж, конечно, она не замедлит отметить, кто предоставил ей такое развлечение. А паяц он и есть паяц, что с него взять...

Кстати, это Орлов вручил Екатерине 12 июля список наград для заговорщиков. Там он представил Потёмкина к чину корнета, о чём и пытался напомнить Екатерине на приёме. Но императрица собственной рукой вычеркнула этот чин и написала: капитан-поручик. А после развлекательного спектакля Потёмкина, поставленного им на ужине у императрицы, Екатерина присвоила ему чин камергера с бриллиантовым ключом. Он с удовольствием играл роль шута, и Орлов и не думал ревновать Екатерину к нему, сознавая, насколько эта роль унизительна и неподходяща для него, фаворита императрицы, имевшего доступ в спальню повелительницы в любое время.