Текст книги "Вокруг трона Екатерины Великой"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

Как-то за обедом случилось Екатерине завести разговор о французской литературе. Знала она, что все её вельможи, за редкими исключениями, не читали ничего, кроме «Святцев», и разговор вела по-французски, посвящая своих придворных в сюжет Тристана и Изольды.

Она процитировала несколько фраз из французского оригинала и споткнулась, позабыв окончание фразы. Дождавшись, когда императрица замолчала, подыскивая оправдание своей забывчивости, Потёмкин продолжил фразу на чистейшем французском языке и читал так, как будто смотрел в книгу.

Екатерина в очередной раз удивилась. Никому не удавалось поразить её своей образованностью, кроме разве княгини Дашковой, а тут, пожалуйста, не только читал, но и знает наизусть.

И она принялась экзаменовать застольного шута. Оказалось, что он не только читал всё то, что читала Екатерина, но мог долго и нудно цитировать французские первоисточники целыми страницами. Никто ещё не поражал Екатерину своей образованностью и такой феноменальной памятью.

Стушевались братья Орловы перед таким вниманием императрицы к поручику Потёмкину и стали наперебой советовать ей пристроить его куда-нибудь служить по гражданской части.

– Но выговор ваш слабоват, – любезно сказала Екатерина капитану-поручику, – я позабочусь о том, чтобы ваш французский не хромал. Дворянин Вомаль де Фаж образован, знает свой родной язык в совершенстве и будет вам хорошим преподавателем.

Потёмкин сердечно поблагодарил Екатерину уже своим собственным красивым глубоким баритоном и на следующий же день начал занятия со своим новым секретарём. Кстати, этот Вомаль де Фаж прослужил у Потёмкина двадцать три года в качестве секретаря и владел многими тайнами временщика.

Екатерина позаботилась о том, чтобы молодой капитан-поручик не утратил своих знаний, а приносил бы пользу России. Она назначила его в один из департаментов Сената, повелев своим сенаторам ознакомить молодого человека со всеми делами. И уже тогда подавал Потёмкин Екатерине советы, которые скоро показали его глубокий ум, всестороннюю одарённость и удивительно богатое воображение.

Но Орловы не давали Екатерине увлечься Потёмкиным. Они искали с ним ссоры, понимая, что со своими богатыми умственными дарованиями он очень скоро превзойдёт их на пути к сердцу императрицы. А тогда, естественно, кончатся все те блага и милости, что лились на них золотым дождём...

Однако заботы Екатерины об окончании образования Потёмкина вовсе не были первой ступенькой к её сердцу. Она в то время любила одного лишь Григория Орлова и даже не думала о замене его кем-нибудь другим. В истории существует немного таких примеров, каковым являются отношения Орлова и Екатерины. Она всё прощала ему, он был на вершине славы и богатства и тем не менее пожелал заменить императрицу в своём сердце своей двоюродной сестрой, а после смерти молодой княгини повредился рассудком. Но и тогда Екатерина ездила к нему домой, чтобы собственноручно мыть его, ухаживать за ним с редкой для таких женщин верностью и нежностью...

Но она не могла не заметить, как остроумен, находчив и смел её неожиданный шут. Однажды она обратилась к Григорию Потёмкину с каким-то малозначительным вопросом по-французски, а он отвечал ей пространно и красиво на русском языке.

Один из вельмож, представлявший иностранный двор, сделал Потёмкину замечание:

   – Если государь обращается к вам с вопросом, то отвечать вы должны на том языке, на котором обратился государь...

И выражено это было так надменно и гордо, что Григорий не выдержал и также надменно и гордо ответствовал:

   – А я считаю, что если государь обратился с вопросом, то подданный должен ответить на том языке, на котором лучше всего может выразить свои мысли. А русский язык я учу уже двадцать два года...

Екатерина не могла не признать этот блестящий вывод и наклонила голову в знак правоты своего подданного.

Потёмкин всё искал случая быть поближе к императрице – червь честолюбия и пример Григория Орлова заставляли его искать пути к сердцу Екатерины. Как-то раз он прислонился к столику, за которым Екатерина играла в карты с Орловым, и посмотрел в её карты. Орлов злобно шепнул, чтобы Потёмкин убирался как можно дальше. Но Екатерина не разрешила Потёмкину уйти всего лишь одним словом:

   – Оставьте его, он вам не мешает...

Всё это вспоминала Екатерина, чтобы самой себе объяснить этот феномен возвышения косоглазого и кривого Циклопа.

Ей рассказывали много легенд о потере глаза Потёмкиным. То кто-нибудь из придворных шептал, что Орловы в потасовке выбили глаз гиганту-конногвардейцу – у Орловых тоже хватало врагов в придворном стане, то повествовали об удалом поединке, в котором соперник выколол глаз Потёмкину неосторожным ударом шпаги, то говорили, что простолюдины исколотили рейтара палками за неосторожные амурные похождения. Она-то знала истину и не мешала злобным языкам работать.

После коронации Екатерина вернулась в Петербург и, долго не видя Потёмкина на своих вечерних приёмах и в своём интимном кругу, спросила о нём у своих ближайших окружающих.

   – Он окривел и удалился от двора, – ответили ей.

Окольными путями узнала она и всю правду. После коронации Потёмкин заболел жесточайшей лихорадкой. Но человек он был неординарный и потому лечиться у патентованных докторов не пожелал, а привязал к голове примочку Ерофеича, пользовавшего Потёмкина с ранних лет. Тот изобрёл даже своего рода панацею от всех болезней – настойку водки на редких травах и кореньях. К этой панацее и вздумал прибегнуть Потёмкин.

Но примочка произвела в голове и левом глазу Потёмкина такую нестерпимую боль, что он не выдержал и сорвал повязку. Глаз его был затуманен, видеть мешало пятно, нарост, возникший на глазу.

Никогда и никому не доверявший себя, Потёмкин вытащил тонкую булавку, подцепил краем нарост на глазу и сорвал его.

Глаз вытек...

Отчаяние и мрак поглотили Потёмкина. Теперь всем его честолюбивым мечтам приходил конец, а радужных грёз у него было слишком много.

Тогда Екатерина и послала Орловых за Потёмкиным.

   – Прихотлив наш камергер, – сказала она им, – говорят, что он окривел, но я не верю в эти байки, просто он не хочет быть при дворе.

И Екатерина сделала такое надменное и строгое лицо, что даже Орловы, знавшие всю гамму её мимики, поверили в холодное отношение императрицы к их всегдашнему сопернику и покорно пошли исполнять её приказание.

Они явились к Потёмкину в тёмную комнату, где он уныло проводил свои дни между распятием и книгами по божественным вопросам, мечтая уйти в монастырь, затвориться от мира: как и прежде, ещё когда жил в Москве, он думал о монашеской рясе...

Сначала Потёмкин не принял Орловых, отговариваясь болезнью, но они пожаловали в его берлогу, зажгли свет и сорвали повязку с его глаза. Убедившись, что глаза действительно нет, они выдали ему решение Екатерины:

   – Думали мы, что ты плутуешь, а оказывается, правда, что ты окривел. Но матушка-императрица прислала за тобой, и мы поведём тебя во дворец...

Екатерина обнадёжила Потёмкина одними лишь словами:

   – Даже это не нарушило вашу замечательную красоту...

И снова стал бывать Потёмкин у императрицы, хоть и стеснялся первое время своего единственного косого глаза...

Он, сам замечательный лицедей, не принял всерьёз слов Екатерины, но начал оказывать ей такие знаки поклонения, нежности и преданности, что она поверила, будто гигант-конногвардеец страстно и бурно влюблён в неё, но таится от всех. Ей было приятно такое поклонение, тем более что оно не обращало на себя внимание придворных, которые уж разобрали бы эту тайную страсть конногвардейца на косточки и перемыли бы их все.

Никогда не говорил Потёмкин Екатерине прямых слов признания в любви, но он умел замечательно говорить обиняками, намёками, двусмысленностями.

Но началась турецкая война, и Екатерина поняла, что Потёмкин не устоит перед возможностью показать себя её преданным подданным, не исключавшим удобного случая пролить за неё кровь. Это особенно грело сердце Екатерины, уже надломленное капризами и изменами Орлова.

Он действительно уехал на войну...

«Беспримерные Вашего величества попечения о пользе общей, – так писал Потёмкин в своём прошении отпустить его на войну, – учинили отечество наше для нас любезным. Долг подданнической обязанности требовал от каждого соответствования намерениям Вашим...

Я Ваши милости видел с признанием, вникал в мудрые указания Ваши и старался быть добрым гражданином. Но высочайшая милость, которою я особенно взыскан, наполняет меня отменным к персоне Вашего величества усердием. Я обязан служить государыне и моей благодетельнице, и так благодарность моя тогда только изъявится во всей своей силе, когда мне для славы Вашего величества удастся кровь пролить...

Вы изволите увидеть, что усердие моё к службе Вашей наградит недостатки моих способностей, и Вы не будете иметь раскаяния в выборе Вашем».

Письмо было громкое и помпезное, и оно произвело на Екатерину то самое хорошее впечатление, на которое и рассчитывал Потёмкин. К этому времени он уже занимал целый ряд должностей, на него сыпались милости и незаслуженные награды, но все эти должности – казначейская и надзирающая за шитьём военных мундиров, заседатель в обер-прокурорском столе Святейшего синода, «дабы слушанием, питанием и собственным сочинением текущих резолюций навыкал быть способным и искусным к сему месту», опекунская в «комиссии духовно-гражданской», где он опекал татар по причине, что они не довольно знают русский язык, чтобы участвовать в составлении знаменитого «Уложения», – все эти должности казались ему мелкими и недостаточными для претворения в жизнь его громадных честолюбивых планов. Он решил, что на военном поприще ему удастся составить себе громкое имя, чтобы опять-таки произвести впечатление на императрицу. Во дворце, где гнездились интриги и люди недостойные и вовсе лишённые природных способностей, занимали крупные и важные места, не удастся, казалось ему, закрепиться на особенно высоких должностях...

У Потёмкина уже был чин камергера – должность немалая при дворе, и Екатерина соизволила разрешить ему отъезд в армию, заменив его чин на чин генерал-майора.

Под началом князя Голицына Потёмкин участвовал в целом ряде стычек и сражений и завоевал здесь первые лавры.

«Непосредственно рекомендую Вашему величеству мужество и искусство, которое оказал в этом деле генерал-майор Потёмкин, — так писал о нём Голицын Екатерине в своём рапорте о поражении Молдаважи-паши в августе 1769 года, – наша кавалерия до сего времени ещё не действовала с такой стройностью и мужеством, как в сей раз, под командою вышеозначенного генерал-майора».

Все знаменитые сражения той первой турецкой войны при Екатерине происходили не без участия Потёмкина, и каждый раз главнокомандующий подробно расписывал в рапортах императрице его личную храбрость и умение вести бой, распорядительность и знание тактики и стратегии военного дела.

Что и говорить, Потёмкин был храбр, но отличался ещё и наилучшими организаторскими способностями, личной распорядительностью и, несомненно, много сделал для побед русского оружия. Недаром Екатерина в письме к Гримму отмечала Потёмкина, внёсшего большой вклад в Кучук-Кайнарджийский мир. Она здесь нисколько не преувеличивала.

Репутацию Потёмкина поддерживали и его друзья при дворе. Библиотекарь Екатерины Василий Петрович Петров, взятый императрицей в кабинетные переводчики и чтецы за свою быструю манеру составлять стихи, стал одним из лучших друзей Потёмкина. Они сошлись на почве взаимных интересов к литературе и поэзии, вместе много читали, когда Потёмкин ещё не отправился на войну. А писатель и переводчик Иван Перфильевич Елагин, бывший директором придворного театра, ценил в Потёмкине его фантастическую память, благодаря которой тот мог наизусть, с первого чтения, запомнить все роли в пьесах на придворном театре.

Вот они-то и были главными поставщиками сведений о Потёмкине Екатерине. Через них Григорий Потёмкин испросил позволение писать императрице и получать устные ответы. Но сами письма Потёмкина, удивительные по стилю и обширным знаниям, сделали всё, чтобы Екатерина начала не только устно и через своих секретарей отвечать генерал-майору, но вскоре и сама взялась за перо.

2

От каждого письма Потёмкина исходила сила и мощь, каждое было пронизано множеством сведений, но и каждое носило на себе отпечаток почтительного и нежного внимания к ней, императрице. Немногие в окружении императрицы могли похвастать такой глубиной ума, обширностью и полезностью сведений, рассудительностью и глубоким государственным интересом. Но самое главное для Екатерины заключалось в том, что Григорий никогда не высказывался о своей страсти к ней, женщине и повелительнице, а намёки, обиняки, двусмысленные сравнения лишь разжигали её интерес к нему.

Она расспросила всех, кто знал Потёмкина, заглядывала в его прошлое, хотя он и не имел привычки делиться с кем-то о себе и своих былых занятиях.

Екатерина узнала, что родился он в мелкопоместной дворянской семье, довольно сильно обнищавшей и жившей в селе Чижове близ Смоленска. Отец Григория был майором в армии, и характер его невольно унаследовал единственный среди дочерей сын. Александр Васильевич Потёмкин был человек своеобразный, гордый и вспыльчивый, не обращавший внимания на оценки и разговоры окружающих, добивавшийся поставленной цели средствами, не носившими достойный характер. Его первая жена не могла иметь детей, и Александр Васильевич, встретив молодую и красивую вдовушку Дарью Васильевну, задумал жениться на ней, что он и сделал, не обратив внимания на обряды и увещевания святых отцов. Но Дарья Васильевна оказалась умнее своего мужа: она приехала к первой жене своего мужа и убедила её уйти в монастырь.

Но счастье её продолжалось недолго. Она родила Александру Васильевичу трёх дочерей и маленького Гриця и потеряла мужа в 1746 году.

В осиротевшей семье принял участие Григорий Матвеевич Кисловский. Он жил в Москве, в царствование Анны Иоанновны числился генерал-провиантмейстером, а при Елизавете Петровне дослужился до президента Камер-коллегии и начальника межевой канцелярии.

Дарья Васильевна просила Кисловского о помощи, и он предложил ей вместе с детьми переселиться в Москву, где он мог бы помочь семье.

Мать Потёмкина так и сделала. Дочери были пристроены, а самый младший ребёнок – сын Григорий – вместе с сыном Кисловского Сергеем начал ходить на обучение в школу Литкеля в Немецкой слободе.

Ещё с младенческих лет Потёмкин был записан в конногвардейский полк, хотя ни разу в нём не побывал. Таков тогда был обычай всех дворянских семей – записывать отпрысков в армию, но вместе с тем находить для них и другое поприще. Такое вот другое поприще и выбрал Кисловский для своего протеже: Потёмкин обладал недюжинными способностями и феноменальной памятью и потому был записан в Московский университет, только что основанный Иваном Ивановичем Шуваловым, тогдашним фаворитом Елизаветы Петровны.

Но Григорий Потёмкин не ограничивался слушанием лекций в университете. Он постоянно бывал у иеродиакона[30]30
  Иеродиакон – монах в сане дьякона.


[Закрыть] греческого монастыря Дорофея и многое познавал из его бесед и назиданий. Уже тогда влекло его к себе всё таинственное и мистическое, и общение с Дорофеем давало его уму глубокое религиозное образование. Он изучил все литургии, знал множество молитв при своей феноменальной памяти и все обряды церковной службы.

Однажды Иван Иванович Шувалов задумал похвалиться перед Елизаветой усердными учениками Московского университета, и двенадцать самых способных и самых разумных учащихся были отобраны им для посещения Петербурга. Вот здесь-то и увидел Потёмкин роскошный двор Елизаветы, которой он, вместе с другими, был представлен. Было это ещё в пятьдесят седьмом году, когда за свою усердность в постижении наук Григорий Потёмкин был награждён золотой медалью.

Учеников представили знатным вельможам, и здесь Григорий имел случай блеснуть своей находчивостью и остроумием, а затем и подлинными глубокими знаниями в эллино-греческом языке и богословии.

Роскошный двор Елизаветы поразил богатое воображение Потёмкина. Он увидел тех баловней счастья, которые, не обладая никакими знаниями и никакими достоинствами, занимали высшие посты в государстве, гребли деньги лопатой, основываясь лишь на внешних качествах – высоком росте, красоте лица и фигуры.

Долгие размышления и уныние, последовавшие за этой блестящей поездкой, привели к тому, что Потёмкин перестал усердствовать в овладении науками. Он понял, что никакая наука и никакие успехи в ней не смогут привести его к блестящей придворной карьере, а это было единственное, о чём он теперь думал и мечтал. Как бы то ни было, а разочарованный Григорий начал искать пути к достижению карьеры.

Его исключили из университета за леность и нерадение к наукам.

Впрочем, он был не единственным – вместе с ним исключили из университета и Новикова, одного из самых просвещённых людей того времени.

Как бы то ни было, Григорий Потёмкин решил вернуться к запасному пути – поехать на службу в армию, и именно в Петербург...

За советом и помощью Григорий обратился к самому уважаемому им клирику[31]31
  Клирик – церковнослужитель, член клира – в христианской церкви совокупности священнослужителей.


[Закрыть] – епископу Переяславскому и Дмитровскому Амвросию Зертис-Каменскому.

Амвросий не только одобрил намерение Потёмкина, но даже дал ему на дорогу пятьсот рублей. Облагодетельствованный Григорий обещал заплатить долг и даже с процентами, но сделать это не успел по одной простой причине: во время чумного бунта 16 сентября 1771 года Амвросий, тогда уже ставший московским архиепископом, был растерзан толпой.

Словом, благословлённый епископом, одарённый деньгами, Потёмкин отправился в Петербург.

Сразу после рождения Григорий был записан в конную гвардию рейтаром. Теперь он уже был каптенармусом, потому что ещё в ту первую поездку в столицу по докладу Шувалова Елизавете за свои успехи в богословии и эллино-греческом языке повышен был в чине до капрала.

Без каких-либо приключений Потёмкин добрался до столицы и явился в конногвардейский полк. Его радушно приняли и заставили заниматься строевой службой.

Во всяком деле выказывал Григорий Потёмкин незаурядные способности, не гнушался самыми мельчайшими деталями и в военной службе проявил себя сразу же. Он превосходно ездил на лошади, умел отлично управляться с конём в строю, а его красота, великолепная посадка, высокий рост и прекрасное знание всех служебных тонкостей уже через короткое время позволили ему быть произведённым в вахмистры.

Его взяли ординарцем к главнокомандующему русскими войсками, предназначенными для войны с Данией, дяде Екатерины и самого Петра Третьего Георгу Голштинскому. Правда, этот командующий был настолько ненавистен солдатам своей жестокостью и тупостью, надменностью и себялюбием, что во время переворота единственный дом, сгоревший и полностью разрушенный заговорщиками, был дом Георга Голштинского. Едва успели спасти только самого дядю царя...

Переворот дал Григорию Потёмкину четыреста душ крестьян, чин подпоручика гвардии и звание камер-юнкера при дворе. Екатерина даже писала о нём Понятовскому, своему бывшему фавориту и будущему королю Польши:

«В конной гвардии офицер Хитрово и унтер-офицер Потёмкин направляли всё благоразумно, смело и деятельно...»

С этих пор Екатерина уже знала о Григории всё, и те мелкие должности, на которые она его устраивала, видимо, его не удовлетворяли, если он с таким рвением отпросился на войну.

И она решилась на самое доверительное письмо к нему, когда уже множество посланий показывало всё повышающийся интерес к этому человеку.

А стихи переводчика и императорского чтеца Петрова, ревниво отстаивающего своего друга, и вовсе распалили любопытство Екатерины:

 
Он жил среди красот и, аки Ахиллес,
На ратном поле вдруг он мужество изнес:
– Впервые принял он гром, и гром ему послушен,
Впервые встретил смерть – и встретил равнодушен!
 

Она убедилась, что слова прошения Потёмкина об отъезде в армию оказались не пустыми. Её волонтёр отличался мужеством, храбростью и пылкостью. В ней нарастало чувство благосклонности к человеку, не забывавшему постоянно напоминать о себе и своей тайной страсти к ней – он писал красиво, поэтично, возвышенно. Никто из фаворитов Екатерины – их, правда, ещё было всего несколько человек – не сумел обворожить её таким прелестным слогом, такой романтической влюблённостью. И она остро отозвалась на слова, предназначенные для её ушей...

Выведенная из себя высокомерным поведением Орлова, отправившегося в Фокшаны заключать мир с турками, но самовольно покинувшего этот конгресс, чтобы бежать в Петербург, Екатерина приказала своему фавориту отбыть в Гатчину и жить там до её приказа.

Именно в это время и отправила она под Силистрию, которую осаждал со всем войском Потёмкин, письмо, изменившее всю судьбу Григория:

«Господин генерал-поручик и кавалер! Вы, я чаю, столь упражнены глазением на Силистрию, что Вам некогда письма читать... Всё то, что Вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и любезному отечеству, которого службу Вы любите.

Прошу по-пустому не вдаваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься, сделаете вопрос: к чему оно писано? На сие имею Вам ответствовать. К тому, чтобы Вы имели подтверждение моего образа мыслей об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна».

Это письмо решило всё – Потёмкин заторопился с отъездом из армии. Уже в начале января 1774 года он был в Петербурге, а через два-три месяца перед ним заискивали самые могущественные люди, раньше третировавшие его как выскочку, парвеню.

Первым сдался Никита Иванович Панин, неизменный первоприсутствующий в Коллегии иностранных дел. Он пришёл к Потёмкину и просил того содействовать назначению своего брата генерала Петра Ивановича Панина на командование теми отрядами, что были направлены на подавление бунта Пугачёва.

Потёмкин зрело рассудил, что генерал Панин лучше всякого другого сумеет подавить кровавый бунт.

Назначение состоялось. Пётр Иванович, действительно, в течение весьма короткого времени так организовал наступление на отряды Пугачёва, что разбил их, и казаки сами выдали ему самозванца. Пугачёв был привезён в Москву и казнён на Болотной площади...

Екатерина поощрила Потёмкина, и очень скоро он стал таким могущественным человеком, что сам обратился к ней с просьбой о пожаловании ему чина генерал-адъютанта.

Услышав эту просьбу, произнесённую голосом вполне равнодушным и даже холодным, Екатерина изумилась. Весь двор прекрасно знал, что чином генерал-адъютанта она награждала лишь тех, кто был вхож не только в её кабинет, но и в её спальню.

– Сие никому не будет в обиду, – заключил Потёмкин свою просьбу, – а я приму за верх моего счастья, тем паче что, находясь под особливым покровительством вашим, удостоюсь принимать премудрые повеления ваши и, вникая в оные, сделаюсь вяще способным к службе вашей и отечеству...

Как могла Екатерина отказать ему после таких слов!

Она выдержала лишь три дня, сравнивая своего нынешнего фаворита Васильчикова с фаворитом будущим, Потёмкиным. И через три дня утвердила его в новом звании временщика, фаворита. Васильчикову было пожаловано имение под Москвой, и этот малозаметный фаворит сразу же отправился в изгнание. Впрочем, он не разобиделся на своего преемника, поскольку признавал превосходство Потёмкина.

«Положение Потёмкина, – так сказал он одному своему другу, передавшему потом эти слова французскому посланнику, – совсем иное, чем моё. Я был содержанкой. Так со мной и обращались. Мне не позволяли ни с кем видеться и держали взаперти. Когда я о чём-нибудь ходатайствовал, мне не отвечали. Когда я просил чего-нибудь для себя – то же самое. Мне хотелось анненскую звезду, я сказал об этом императрице. На другой день я нашёл тридцать тысяч в своём кармане. Мне всегда таким образом зажимали рот и отсылали в мою комнату. А Потёмкин – тот достигает всего, чего хочет. Он диктует свою волю, он властитель...»

Что бы ни говорили при дворе, но влияние и власть Потёмкина признавали все. Даже Елагин, бывший покровитель и информатор Потёмкина, рассказывал всем, что императрица без ума от Циклопа, что они очень любят друг друга, поскольку сильно схожи между собой. Елагин угадал бурное воображение Потёмкина и честолюбивые устремления Екатерины, уже теперь стремящейся диктовать свою волю всей Европе и стать самой первой среди монархов этой части света.

Он же передавал слухи о том, как устроил своё назначение в Сенат Потёмкин, жаждавший всё большей власти. Приехав в Петербург, Григорий сразу же встретился с Елагиным и начал говорить о делах Сената. Он всё порицал, даже больше – хулил все назначения и поступки сенаторов. Елагин подсказал ему такие вещи, которые при передаче государыне могли бы подвигнуть её на большие изменения.

   – Что же я могу сделать, я не член Сената.

   – Так сделайтесь им, – ответил Елагин.

   – Сего не желают, – задумался Потёмкин, – но я заставлю...

Это был его излюбленный ход: чтобы добиться чего-нибудь, он проводил тактику холодного и настойчивого повиновения, но языка нежных слов и жестов уже не применял.

За обедом он даже не отвечал Екатерине, когда она обращалась к нему, а уж разговор поддерживала только она одна. И она нередко забывалась, лицо её омрачалось, когда она искоса взглядывала на Потёмкина. Тот был совершенно спокоен и подчёркнуто холоден. Эта неявная ссора, свидетелями которой были все придворные, сделала атмосферу парадного обеда невыносимой. Лишь записной шут Лев Нарышкин, теперь уже шталмейстер, пытался как-то оживить воздух приёма, но его грубые и плоские шутки повисали в воздухе, не вызывая никакой реакции.

Екатерина удалилась к себе с расстроенным видом и едва удерживаясь от слёз. А когда она появилась снова, то все придворные отметили её покрасневшие от слёз глаза.

В понедельник, после этого злосчастного воскресного обеда, Екатерина назначила Потёмкина членом Сената, и видно было, что весёлое настроение вернулось к ней – вновь слова Григория убеждали её в том, что он обожает свою милостивую повелительницу.

Перед этим всемогущим человеком, умеющим склонить государыню к поступкам, прямо влияющим на его судьбу, начинают склоняться все. Ему отводят во дворце роскошные апартаменты, и во всякое время может Потёмкин видеть свою повелительницу и снова и снова диктовать ей...

Прошло всего несколько месяцев, а Потёмкин уже ведает внешней и внутренней политикой. Он стал не просто сенатором, он теперь руководит всеми его действиями. А председателя Военной коллегии Захара Чернышева он третирует и унижает в глазах императрицы и Сената так, что тот вынужден скромно уехать в Москву, написав на дверях своего дворца: «Продаётся или отдаётся внаём».

Теперь Потёмкин уже председатель Военной коллегии, он управляет всеми военными делами, и от этого фигура его становится всё более могущественной и важной...

Словно бы туча, наполненная золотым дождём, встала над головой Потёмкина. Усадьбы, полные крепостными крестьянами, поместья в самых плодородных областях, дворцы и дома в Петербурге, безграничные земли, деньги – всё это оседало в карманах Потёмкина. Он как будто достиг своей цели – честолюбие его было несколько укрощено. Свою мать и сестёр он перевёз в Петербург, и императрица сделала простую дворянку Дарью Васильевну статс-дамой при дворе, а сестёр – фрейлинами, одарила их домами и деньгами и каждый раз выискивала предлог, чтобы ещё что-то подарить этой семье. Через несколько месяцев Потёмкин стал уже генералом-аншефом, президентом Военной коллегии и кавалером ордена Святого Андрея Первозванного. Посыпались на счастливца и другие дары. Уже в 1775 году ему был вручён диплом с графским титулом, почётная бриллиантовая шпага, а портрет Екатерины в бриллиантовой окантовке засиял на его груди.

Не отстали в выражениях милости к Потёмкину и иностранные монархи. Фридрих, прусский король, прислал ему орден Чёрного Орла – высший знак награды Пруссии, а австрийский император Иосиф возвёл его в сан князя Священной империи с наименованием «светлейший».

Всё было теперь у него, князя Священной Римской империи, самого богатого человека в России, могущественного вельможи, перед которым склонились все головы. Но не таково было честолюбие Потёмкина, чтобы удовлетвориться этим. Он видел перед собой цель, и Екатерина догадывалась, о чём думал и к чему пролагал пути её фаворит...

Когда Екатерина забеременела, Потёмкин обрушил на неё целый каскад нежности, высоких слов и необычайного внимания. Он ждал мальчика, чтобы его цель была ещё ближе...

Екатерина разрешилась девочкой, и торжество Потёмкина несколько поувяло: ему нужен был сын, чтобы добиться желанной мечты.

Но и дочь от императрицы – это тоже было неплохо для фаворита.

Екатерина всех своих детей разбрасывала по знатным домам, давала на них большие деньги, но никогда не интересовалась их судьбой: материнские чувства были ей чужды. Так и теперь она пристроила свою дочку в одну из знатных семей, позаботившись о том, чтобы девочка носила фамилию Потёмкина, но уменьшенную. Такие фамилии давали тогда незаконнорождённым детям, чтобы не путать их с законными, рождёнными в браке.

Девочка получила имя Елизаветы Григорьевны Темкиной, и больше Екатерина не возвращалась к заботам о ней...

Крепкая и сильная женщина, Екатерина уже очень скоро оправилась от родов, и тут Потёмкин и приступил к осуществлению своего могучего плана.

Для начала он испросил у Екатерины позволения уничтожить Запорожскую Сечь.

Потёмкин потребовал усиления армии Задунайского и решительно отвергал все претензии на ревизию его деятельности. Он настоял, чтобы генерал Текелий занял Запорожскую Сечь русскими войсками и разорил это гнездо бандитов, безнаказанно набегавших на всех – на православных и мусульман, грабивших и разорявших все окрестные города и сёла. Это позволило Екатерине навести порядок в придунайских окрестностях, сделать жизнь в плодороднейших областях Малороссии спокойной. Казаки перестали врываться в дома крестьян, забирать в рабство женщин, девушек и здоровых мужчин, и население Малороссии благословило Екатерину за разрушение этого бандитского гнезда. Казаки почти полностью ушли на службу в Турцию и отныне уже несли её исправно...

В два года поднял себя Потёмкин до высоты императрицы. Ничто теперь уже не делалось без его согласия или его инициативы. И надо сказать, что Екатерина только радовалась этому: ум и рассудительность Потёмкина, его богатое воображение позволяли ей грезить о славе, которая могла бы утвердиться в потомстве. На него рассчитывала Екатерина, ему доверяла самые сокровенные мечты.