Текст книги "Вокруг трона Екатерины Великой"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

4

Всего девять вёрст от Петербурга прошли войска, возглавляемые Екатериной, Это было для княгини поистине незабываемое зрелище – впереди небольшой отряд конных гвардейцев, за ними на довольно значительном расстоянии Екатерина и княгиня Дашкова на своих чистокровных великолепных лошадях, сзади блестящая свита царедворцев, и только потом замыкающий отряд конных гвардейцев.

Княгиня то и дело поглядывала на императрицу, отныне самодержицу всероссийскую. Та сидела на своём белом скакуне гордо и величественно, и даже треуголка, слегка сползавшая ей на лоб, не мешала ей красиво держать удила, и конь покорно слушался её, умеряя шаг. Княгиня старалась держаться так же, как императрица, и радужные мечты застилали ей глаза, заставляли рисовать в воображении картины того, как она, княгиня, будет ведать всей внешней политикой России, влезать во все государственные дела и даже, может быть, давать советы Екатерине и слегка руководить ею...

К Екатерине подъехал кто-то из важных сановников и тихо шепнул ей на ухо, что войска слишком устали и пора позаботиться о ночлеге.

Екатерина встрепенулась. Да, конечно, с восьми утра были солдаты под ружьём, присягали, затем охраняли её в Зимнем, а потом и в Елизаветинском дворце и не ели, не пили с самого утра. Да и сама Екатерина чувствовала, что и ей, с раннего утра бывшей в таком напряжении, в лучах поднимающейся славы и огромных забот, следует отдохнуть.

Скоро подъехали к неказистой деревушке с единственной харчевней, которую местные крестьяне весело окрестили «Красным кабаком», и Екатерина решила отдохнуть здесь.

Сумеречный свет белой ночи позволял видеть всё вокруг, и солдаты немедленно расположились биваками[25]25
  Бивак (бивуак) – стоянка войск или участников похода, экспедиции, путешествия и т. п.


[Закрыть] вокруг харчевни. Загорелись бледные в северной ночи костры, кашевары взялись за приготовление пищи, а солдаты немедленно повалились прямо на землю и прикрыли глаза в ожидании каши...

Для Екатерины и княгини Дашковой не нашлось иного места, как на старой деревянной кровати в самом просторном помещении харчевни. Кровать была ветхая, крестьянская, не слишком чистые тряпицы покрывали её поверхность, но женщины быстро вышли из положения. Княгиня Дашкова присмотрелась к длинному тёплому и широкому плащу капитана гвардейцев и выпросила его для отдыха императрицы.

Плащ отлично заменил и простыни, и одеяла. На его свободной и мягкой подкладке они удобно разместились, отвернувшись друг от друга. Сапоги и мундиры решено было не снимать: слишком кратким был отдых – всего три часа. Уже на самом рассвете необходимо было снова садиться на лошадей и отправляться в путь. Теперь они должны были добраться до Петергофа и там ждать вестей от передового отряда Алексея Орлова.

Но волнения сегодняшнего дня, продолжающегося так долго, не давали им уснуть. Поворочавшись, поёрзав на подкладке офицерского плаща, они вместе взглянули друг на друга и расхохотались. Не спалось обеим.

– Что ж, не спим, значит, будем работать, – сказала Екатерина и тут же, пристроившись с пером, принялась сочинять манифесты, которые надо было выпустить в народ не далее как завтра.

Впрочем, о каком завтра могла идти речь – уже сегодня, поскольку в крохотные слюдяные окна уже давно светила белёсая мгла белой ночи и вот-вот и прольются в них солнечные лучи.

Они тихонько заговорили. Екатерина делилась с подругой мыслями о стиле манифестов. Княгиня сразу же стала оспаривать её мысли, направлять их в сторону – необходимую, как ей казалось. Екатерина задумчиво взглядывала на княгиню, грызя кончик приготовленного для неё пера.

Внезапно взгляд княгини упал на тесовую перегородку, в которой она увидела небольшую тёмную дверь.

   – Ваше величество, – прервала она ход мыслей Екатерины, – вы не знаете, куда ведёт эта дверца?

Екатерина удивлённо оглянулась на дверь.

   – Вы, конечно, позволите мне проверить, куда выходит эта дверь и нет ли там для вас опасности...

Не успела она ещё закрыть рот, как в противоположную дверь тихо вошёл дежурный офицер и свистящим шёпотом доложил:

   – Никита Иванович просит принять...

   – Зовите, зовите, – спрыгнула с просторной кровати Екатерина и обернулась к княгине. – Да, да, идите, княгиня, проверьте, что там...

Екатерина Романовна ещё помедлила, хотела взглянуть на Панина, но увидела холодное лицо императрицы и поняла, что та не жаждет тройной встречи. А Панин приехал из Сената, может быть, привёз новости, которые княгине и вовсе не полагалось знать...

Дашкова с силой толкнула дверцу за спинкой кровати, дверь тревожно заскрипела на ржавых петлях – видно, давно никто не ходил этим ходом.

Княгиня распахнула небольшую дверцу и вошла, не оглядываясь, в длинный тёмный коридор. Здесь не было даже таких крошечных слюдяных окошек, как в спальне, и она осторожно нашаривала ногой пол, чтобы избежать ненужных случайностей.

Коридор привёл её к другой дверце, точно такой, как и за кроватью императрицы. И снова ей пришлось приложить немалые усилия, чтобы открыть её. Дверь также натужно и тягуче заскрипела, и прямо в лицо княгини ударил белёсый свет северной ночи.

Она постояла на пороге, привыкая к свету, потом увидела на дворе множество гвардейцев, расположившихся на ночлег.

Дашкова прошла между спящими солдатами, не выпускающими из рук оружия, заметила тихо разговаривающего с солдатом молоденького гвардейского офицера и сразу же приступила к своей цели.

   – Вы, молодой человек, знаете, кого вас поставили охранять?

Офицер вскочил, вытянулся перед княгиней, узнав в ней ту, что ехала во главе отряда рядом с императрицей, и не нашёлся что ответить.

   – Вы охраняете саму императрицу,– выговаривала ему княгиня на французском языке, – и вы даже не потрудились поставить караул у дверей, которые ведут в спальню...

Она всё распекала и распекала бедного молоденького офицера, и голос её становился всё громче, выше и пронзительнее.

Его услышала и Екатерина.

   – О, – пожаловалась она Панину, – характер у вашей племянницы совсем не мёд…

   – Ну, вы ещё узнаете его хорошо, – пообещал Панин, тоже знающий, каким вздорным и вспыльчивым характером обладает его племянница.

А княгиня вернулась с самым победительным видом и чётко отрапортовала:

   – Ваше величество, караул у вашей двери поставлен...

И только тут она повернулась к Панину:

   – Здравствуйте, дядюшка. С чем приехали?

Екатерина поняла, что и в этой беседе княгиня грозит захватить первенствующее положение, и потому вмешалась в разговор, обратившись к Панину:

   – Ну, мы уже всё обсудили, вам пора обратно или вы останетесь до Петергофа?

   – Пожалуй, пойду, прилягу где-нибудь в сене, а утром провожу вас до замка...

Две женщины снова улеглись на просторную кровать, но заснуть им так и не удалось. Скоро запели полковые рожки, забили барабаны, зовя солдат в поход, и вот уже вся рать, вышедшая с императрицей против её собственного мужа, погасила бледные костры, собралась с силами, и заржали кони, готовые к новому походу, зазвенели шпоры и стремена, и снова уселись в сёдла две женщины и возглавили поход в Петергоф...

Никита Иванович Панин возвратился в Петербург, чтобы передать Сенату повеление императрицы об обеспечении безопасности столицы со стороны моря. Догнал Панин кортеж уже почти у Петергофа, вновь привезя известия, что в Петербурге всё спокойно и Кронштадт присягнул Екатерине.

До самого Троице-Сергиева монастыря корпус двигался безостановочно. И всё это время, в течение нескольких часов сердце Екатерины разрывало лишь одно: что делает Пётр, что устроено им для обороны, где отряд Алексея Орлова? Пока что не было никаких известий ниоткуда, и княгиня Дашкова, взглядывая на ехавшую рядом с нею императрицу, тоже волновалась и тревожилась обо всём на свете.

Только подъехав к монастырю, обе они наконец успокоились. Стали попадаться на дороге люди, бежавшие от Петра, и разведчики из голштинцев, посланные Петром для выяснения обстановки.

Спешившись у монастыря, давая себе краткий отдых, обе женщины успокоились совершенно.

У ворот их ожидал вице-канцлер Голицын, привёзший письмо от Петра Третьего.

Екатерина сошла с коня и внимательно прочитала письмо мужа. Через её плечо взглянула на листок бумаги и княгиня Дашкова.

   – Ваше величество, – заговорила она, едва увидела, что Екатерина дочитала все строки, нацарапанные Петром, – мне кажется, начать ему ответ следует таким образом...

И она приготовилась раскрыть свои мысли, но Екатерина вдруг резко оборвала её:

   – Никакого ответа не будет. Нельзя создавать у бывшего императора иллюзию, что всё ещё может поправиться...

А именно об этом и писал Пётр: он осознал, что был не прав, обещал жене исправиться и предлагал полное примирение.

Екатерина строго посмотрела на вице-канцлера князя Голицына, и тот поспешил заверить её, что немедленно принесёт присягу в верности ей, императрице.

Теперь настроение Екатерины изменилось, она стала весела и добродушно шутила с приближёнными. Её задача была уже наполовину выполнена – теперь нужно было получить от Петра полное отречение от трона.

От князя Голицына получила Екатерина и полную информацию о том, что происходило и происходит в Ораниенбауме. Князь рассказал ей о неудавшейся экспедиции в Кронштадт и о бурном налёте Алексея Орлова с гусарами. Ещё в пять часов утра гусары прискакали в Петергоф, увидели несколько сот голштинских новобранцев, согнанных на плац для муштровки, опрокинули их, смяли, вырвав деревянные мушкеты, и рассадили всех по подвалам и другим надёжным местам. Узнав, что Пётр находится в Ораниенбауме, Алексей Орлов поскакал туда, и его гусары заняли все посты и входы, отрезав таким образом бывшего императора от всяких сообщений с миром.

Екатерина въехала в Петергоф уже в одиннадцать часов утра с блестящей свитой, войска разместились в зверинце, где ещё недавно маршировали петровские голштинцы.

Громовое «Ура!» встретило императрицу. Здесь она наконец смогла удобно расположиться и засесть за тысячи манифестов и указов, которые следовало выпустить новой власти.

Сюда, в Петергоф, приехал из Ораниенбаума генерал Петра Измайлов. Он привёз Екатерине второе письмо Петра. И тон этого письма был совсем другой. Пётр просил у жены прощения, обещал отказаться от всех прав на российский престол, но умолял выдать ему небольшую сумму денег, чтобы он мог отъехать в свою любимую Голштинию с любимым адъютантом Гудовичем и любовницей Елизаветой Воронцовой.

Очень внимательно читала это письмо Екатерина. И усмехалась. Разве в самом деле уяснил своё положение Пётр, если он хочет уехать в Голштинию, да ещё и получать субсидии от русского престола, разве не понял он, что свергнут, отринут от трона, разве имеет он право ещё что-то просить?

   – У вас, ваше величество, есть документ, узаконивающий весь переворот, – не выдержала княгиня Дашкова, – теперь ваше положение безопасно.

Екатерина со вздохом прервала княгиню:

   – Пётр сидит в Ораниенбауме, у него много голштинских солдат: если идти туда, может произойти кровопролитие, а этого я и опасаюсь.

Она пристально взглянула на Измайлова и проговорила:

   – Мне нужен официальный документ – полное отречение от короны и по всем соответствующим правилам...

Она смотрела на генерала, и он понял, что необходимо сделать ему, чтобы завоевать милость императрицы.

   – Если вы доверяете мне, – тихо ответил он, – я берусь доставить вам такой документ...

   – Я вам верю, – также тихо сказала Екатерина, – но я дам вам бумагу, откуда надо будет переписать всё в точности, дословно, – тогда его отречение будет считаться действительным...

Екатерина написала записку Петру, в которой требовала, чтобы он «удостоверение дал письменно и своеручно» в том, что отказывается от престола «добровольно и непринуждённо».

Ещё несколько минут потребовалось, чтобы составить текст отречения, который Пётр должен был переписать и под которым ему следовало подписаться...

Всё так и случилось, как предсказывал Измайлов. Пётр настолько ослабел и стал беспомощным, на все согласным, что уговорить его оставить российский престол уже не составляло никакого труда.

Измайлов вышел из кабинета Петра, держа в руках нужную бумагу. На конце её стояла подпись Петра.

Григорий Орлов и князь Голицын, сопровождавшие Измайлова, схватили драгоценный акт отречения и тут же поспешили в Петергоф.

А через несколько минут после их отъезда отправился в Петергоф и Пётр – в закрытой четырёхместной карете с Гудовичем, Воронцовой и Измайловым. Генерал до конца выполнил свою миссию: он не только добился от Петра отречения, но и сумел привезти бывшего царя в Петергоф.

Конвой из гусар, которыми руководил молодой и красивый капрал Григорий Потёмкин, тут же окружил карету. Собственно, это не было арестом формальным, но так получалось, что Пётр попал в руки своих врагов и больше уже не сопротивлялся своей скорбной судьбе...

Едва он подъехал ко дворцу, как молча вышел, молча сдал дежурному офицеру свою шпагу, а лента Андреевского ордена была с него снята как излишняя. Гудович и Воронцова были арестованы, и Пётр остался один.

Ему предложили подобрать для себя место пребывания, он назвал Ропшу, и скоро карета поехала опять – теперь уже на отдалённую мызу[26]26
  Мыза – отдельно стоящая усадьба с сельскохозяйственными постройками.


[Закрыть], в Ропшу, и сопровождали её гвардейцы под начальством Алексея Орлова.

Дело было сделано, можно было возвращаться в столицу...

Апартаменты княгине Дашковой отвели рядом с покоями императрицы. Она разделась, сбросив большие для её ног ботфорты, скинула надоевший гвардейский мундир и нырнула под легчайшее пуховое одеяло. Сон сморил её мгновенно...

А Екатерина в это время работала с секретарями, Паниным и сочиняла новый манифест, который был обращён к сенаторам. Собственно, это был почти дневник, и княгиня Дашкова первая прочла отчёт о петергофском походе, написанный собственноручно императрицей:

«Господа сенаторы!

Вы сами свидетели, каким образом, при самом начатии нашего предприятия, Божье благословение пред нами и всем Отечеством нашим излиялось, а чрез сие я вам объявляю, что оная рука Божия почти и конец всему делу благословенный оказывает.

Мы маршировали от Петербурга до половины пути в неизвестности, что делается в Ораниенбауме, и на половине пути получили подлинное известие, что бывший император со всем находившимся при нём двором, оставя свои мнимые голштинские войска, ретировался на яхте и галере в Кронштадт, куда мужеск и женск пол оного своего двора всех насильно без остатка с собою взял. Но это сие предприятие было им поздно затеяно...

В Кронштадте ему было объявлено, что другого государя, кроме нашего императорского величества, не знают. И было ему объявлено, что если он немедленно не ретируется, то пушками препровождён будет.

Сие от Кронштадта, а другое уведомление о нашем к нему приближении столь много отвагу его поразило, что в убежище он немедленно возымел к раскаянию, почему и прислал к нам два письма: первое через вице-канцлера Голицына на французском языке, в коем просил помилования, а другое через генерал-майора Михаила Львовича Измайлова своеручное ж, – писанные карандашом, что была б только его жизнь спасена, а он ничего столько не желает, как совершенно на век весь свой отказаться от скипетра российского и нам оный со всяким усердием и радостью оставить готов торжественным на весь свет признанием...

Сей момент бывший император к нам в Петергоф и удостоверение своеручное, которого и копию прилагаем, нам подал, а оригинальное мы сами Сенату отдадим.

Екатерина.

Петергоф, 1762 года, июня 29».

Дашкова застала торжествующую Екатерину в то время, когда ей наконец подали обед. Но до самого момента обеда увидела княгиня в столовой зале молодого поручика Григория Орлова, возлежавшего на канапе и вскрывавшего толстые пакеты, вероятно, присланные из Сената.

Княгиня остолбенела. Она много раз видела такие пакеты, приходившие к её дяде. В таких пакетах содержались все новости, а также все тайны царского двора. Как?! Какой-то молоденький поручик, хоть и красивый собой, вскрывает государственные пакеты, тогда как делать это должны лишь особые люди, занимающиеся государственными делами?!

– Молодой человек! – вскричала княгиня. – Как вы смеете вскрывать государственные пакеты, их можно открыть только по повелению государыни-императрицы!..

Григорий внимательно посмотрел на княгиню и обворожительно улыбнулся:

   – Да она же сама и приказала мне ознакомиться с этими бумагами. Но тут такая скучища...

Он не встал, как полагалось бы при разговоре с дамой, да ещё такой родовитой, как княгиня, потянулся и даже зевнул.

   – Эти пакеты могли бы оставаться нераспечатанными ещё несколько дней, пока императрица не назначит особых людей, чтобы просматривать их. Ни вы, ни я для этого не годимся...

   – А, вы уже здесь, – промолвила Екатерина, входя в столовую залу. – Как вы, мой герой?

И снова княгиня была поражена, с какой фамильярностью императрица разговаривает с каким-то поручиком.

   – Побаливает моя нога, – неожиданно тоном капризного ребёнка проговорил Орлов, – к обеду не встану...

И он поморщился от мнимой, а может быть, от действительной боли.

   – Я прикажу поднести стол прямо к канапе, – произнесла Екатерина.

Она тут же крикнула слугам, чтобы они выполнили её приказание.

   – Садитесь, садитесь, княгиня, не стесняйтесь, – пригласила императрица Екатерину Романовну, когда стол был вплотную приставлен к дивану, на котором лежал поручик Орлов.

С угрюмым видом и явной холодностью к Орлову уселась княгиня за стол и лишь слегка поковыряла вилкой в тарелке, всем своим видом показывая, что никогда не стала бы делить трапезу с неродовитым да ещё и нахальным поручиком.

За столом она не сказала Орлову ни единого слова, хотя и он, и Екатерина весело переговаривались.

Двадцать лет после этого обеда Дашкова не разговаривала с Орловым. Не кланялся ей и он...

Но едва она выскочила из-за этого невыносимого для её родовой гордости стола, как тут же побежала за всем приглядывать, всё осматривать, всех распекать. Она приказала солдатам, выкатившим из подвала бочки с венгерским вином и пившим его, словно лёгкий русский мёд, немедленно вылить вино из киверов, куда они его набрали, и вкатить бочки обратно в подвал. Взамен она раздала все бывшие при ней мелкие монеты. Солдаты неохотно повиновались.

Екатерина Романовна бегала по петергофскому парку, где разместились гвардейцы, и, если где-то видела непорядок, шумела и обливала старших офицеров, а порой и солдат холодной водой насмешки и презрения.

В конце концов кто-то из офицеров попросил императрицу успокоить княгиню...

В тот же день, в седьмом часу вечера, войска отправились обратно в Петербург. Но теперь императрица уже не спешила, чтобы въехать в столицу возможно более торжественно.

Лёгкая конница на другой день, в светлое воскресенье, возглавила парадный въезд, за ней шёл императорский эскорт, за ними следовал весь придворный штат, в котором нашлось место и для Дашковой, и только потом ехала Екатерина снова в гвардейском мундире Преображенского полка как старейшей воинской части. За императрицей двигались измайловцы и семёновцы, артиллерия и три линейных полка.

Солнце светило так ярко, что золото на мундирах и белоснежные шарфы отсвечивали и кидали лучики в народ. По обеим сторонам улиц стояли горожане, уже успевшие повеселеть в одном из кабаков – все они были открыты и бесплатно поили солдат. Однако каких-либо беспорядков не было.

Торжественный перезвон колоколов заглушался порой полковой музыкой и громовым «Ура!», которым сопровождали Екатерину возбуждённые горожане – на всех крышах, в окнах, на заборах стояли петербуржцы и наперебой кричали славу новой императрице. На паперти церквей, соборов, часовен в полном торжественном облачении выходили священники и благословляли идущие мимо войска.

Белоснежный конь Екатерины медленным парадным шагом вёз императрицу. Блестящая свита придворных ехала на лошадях вслед за Екатериной, все лица были радостно возбуждены и тоже в такт с горожанами кричали славу новому царствованию.

Одна лишь Дашкова была угрюма и мрачна. Ей определили место среди свиты, а она всё устремлялась взглядом к одинокой всаднице, едущей впереди всех войск. Там, рядом с императрицей, должна была она находиться, там должна была принимать здравицу от народа.

Но нет! Она опустилась в число не самых родовитых, но блестящих лиц царской свиты, она была одна из многих.

Ещё там, на достопамятном обеде в Петергофе, княгиня поняла, что не она царит в сердце императрицы, что есть силы, которые совершили весь переворот и о которых она даже не знала: Екатерина не поделилась с нею секретом об Орловых. И теперь княгиня мучительно и злобно ревновала императрицу к Орлову, понимая, что он занял её законное место в сердце Екатерины.

Священники благословляли крестами войска, проходящие мимо многочисленных церквей, кропили их святой водой, и торжествующий гул города сливался с торжественным звоном колоколов.

Екатерина подъехала к Летнему дворцу, где уже собрались представители Сената и Синода, наследник престола и все, кто имел доступ во дворец.

Императрица проследовала прямо в придворную церковь, к молебну.

А княгиня отправилась домой, мучимая тревожными мыслями. Она хорошо понимала, что Орлов, ставший вдруг самым нежным другом Екатерины, не забудет распекавшего тона княгини, что так или иначе он постарается вытеснить её из придворного круга и из милостей императрицы.

В этом ей пришлось убедиться сразу же, едва она нанесла визит отцу, Роману Воронцову.

К нему приставили двух офицеров, стерегущих каждый его шаг. Рядом были два гвардейских полка, и надзиратели опасались каких-нибудь беспорядков в них из-за домашнего ареста Воронцова.

Княгиня тотчас нашла, что солдат, оставленных на постой в доме её отца, слишком много, и строго стала выговаривать одному из офицеров в своей всегдашней распекающей манере, ссылаясь на то, что императрица крайне благоволит к ней, Дашковой, и вынуждена будет сделать выговор и тем, кто арестовал её отца.

Всё было сделано так, как сказала княгиня. В доме Романа Воронцова оставили только нескольких солдат: распекающий тон Дашковой воздействовал на гвардейских офицеров...

Но на следующий же день, приехав в Летний дворец, княгиня со страхом увидела, как разговаривают с императрицей Орлов и тот из офицеров, что был приставлен к её отцу. Результатом этой интриги явилось то, что императрица холодно обошлась с Дашковой. Уже тогда заметила она на лице своей юной девятнадцатилетней пособницы черты скверного вздорного характера, которым так отличалась княгиня Дашкова.

Много лет спустя об этом её характере писали молоденькие сёстры Вильмот, приехавшие погостить в имение княгини. Они благожелательно относились к Дашковой, но сквозь строки писем проступает неодобрительный взгляд на неё.

«Посмотрели бы вы на княгиню, когда она в зените славы и богатства, владелицей необозримого имения, выходит на прогулку, или, говоря точнее, отправляется осматривать своих подданных!

Она одета в старое, заношенное коричневое платье, на шее платок, заношенный до дыр, – княгиня носит его уже восемнадцать лет и будет носить до самой смерти, так как он принадлежал её подруге – миссис Гамильтон. Княгиня оригинальна во всём, манера её речи своеобразна. Она всё умеет делать – помогает каменщикам возводить стены, собственными руками прокладывает дороги, кормит коров. Она сочиняет музыку, поёт и играет на музыкальных инструментах, пишет статьи, лущит зерно, поправляет священника в церкви, если тот неточен в службе, в своём театре исправляет ошибки актёров. Она доктор, аптекарь, ветеринар, плотник, судья, адвокат – одним словом, княгиня ежечасно совмещает несовместимое. Она ведёт переписку с братом, занимающим первый пост в империи, обсуждая с ним политические вопросы, с литераторами, философами, поэтами, со всеми родными, и притом у неё остаётся ещё уйма времени... По-английски говорит она чудесно, неправильно, как ребёнок, но с необычайной выразительностью, Ей всё равно – говорить по-французски, по-русски или по-английски, и она постоянно смешивает эти языки в одном предложении. Говорит она по-немецки и по-итальянски тоже хорошо... Мысли её постоянно возвращаются ко двору, кабинету, туалетной комнате и будуару Екатерины... Главная зала в Троицком украшена громадным портретом Екатерины на коне, в мундире, изображённой в день свержения с трона её мужа. Княгиня говорит, что сходство очень велико. Портреты Екатерины есть в каждой комнате...»

Этот портрет княгини Дашковой лишь завершает её характер, основой которого стали первые дни царствования Екатерины. Много чего было с тех пор – и немилость императрицы, и многолетние скитания по Европе, и смерть любимого мужа, и смерть сына, и капризы и мотовство дочери, – но она выстояла, вынесла все свои горести. И только одно она не могла простить своей царственной подруге: та наслушалась сплетен, оговоров, наговоров, тихого шёпота Орлова и отвернулась от своей пособницы, молоденькой княгини Дашковой.